Текст книги "Бессмертный полк. Истории и рассказы"

На женских плечах

Воспоминания Марии Васильевны Постновой (в девичестве Аргуновой)

Родилась 12 августа 1937 года в дер. Пруды Коммунистическорго района Московской обл. Закончила вечернюю школу, пошла в педагогический класс в Клину. По окончании стала работать учителем начальных классов во Внуковской школе, в Семеновской школе, В Александровской школе работала до 1986 года. Потом школу закрыли и работала помощником бригадира на ферме до пенсии. Имеет сына, дочь, двух внучек, двоих правнуков.

Немцы шли от Клина по направлению к Рогачево и от Покровской деревни прямо к нам в Пруды. Летели самолеты, бомбили. Мы в это время сидели в убежище, там места много было, соседи к нам тоже пришли. Как бомбежка затихла, мы решили выйти и домой сходить погреться. А наши солдаты в это время вели перестрелку с немцами. Было начало декабря. Домой пришли, на печку залезли. Вдруг мама вбегает и кричит: «Слезайте быстрее, одевайтесь теплее и бегом на улицу. Мы горим!»

Солдаты бегали с факелами, бросали в каждый дом и убегали. А у нас во дворе было сено, факел в сено бросили, и сразу все вспыхнуло. Мама на двор выскочила, стала козу отвязывать, никак не получается, солдата попросила, он подергал, подергал – никак и убежал. А дом вовсю уже горит. Мама сунула буханку хлеба брату Мише (ему тогда 6 лет было) и кричит «Бегите от дома! Бегите за народом, а я немного с собой соберу». Но мы от дома никуда не побежали, плакали, маму звали, боялись, что она там сгорит. Мама все бросила, все с народом вместе побежали. А народ весь за нашими солдатами бежал, они отстреливались, отступали к деревне Аревское. Там овраг был, нас в овраг не пустили – заминировали, чтобы немцы подорвались. Пули мимо нас так и летели. И так странно, что деревенских никого не убило. Солдаты падали. Побежали обратно в деревню, там все горит. А с другой стороны, возле леса, было подземное картофельное хранилище. Мы все туда пошли, собралась там вся деревня. Сколько сидели – совсем не помню. Вышли, а наша слободка вся дымится, много домов сгорело. Стали думать, куда идти. У кого дома́ остались, соседей к себе забирали. Нас взяли Степновы, а у них самих было трое или четверо детей, да нас с мамой трое. Тетя Поля с нами делилась, чем могла. Избушка у нее в селе самая маленькая была, с одним окошком. Все равно у нее немцы поселились. Мы все спали на печке. Немцы спали на полу на соломе да на кровати. До войны света в деревне не было, были лампы керосиновые. В туалет надо было ходить на улицу. А мороз был сильный. Однажды мне в туалет понадобилось, а ночь. Мама говорит – терпи. В избе темно, немцы на полу – как идти. Я свое. Полезли тихонько с печки. Мама тихонько идет, меня ведет, на руки взять не может – ходила на последних месяцах третьим ребенком. Я как ни старалась, наступила в темноте одному на голову, он спросонья буркнул «Матка, спать!». Но все обошлось.

Как-то помню такое – я раскапризничалась, никак не успокоюсь. Немец дал мне хлеба с тушенкой, а я его бросила. Тогда немец меня кнутом успокоил. Залезла на печку и притихла.

Потом у мамы родился третий ребенок, брат Шурка. Немцев попросили выйти, тетя Маня принимала. Когда рассказываю, мне многие говорят – немцы у вас какие-то хорошие были. У них начальник хороший был, они его слушались.

Немцы прожили в нашей деревне 2 недели. Наши пришли ночью. Мы встречали их, плакали от радости. Пока немцы были, всю еду отобрали. У нас была картошка зарыта и мамина одежа. Картошку и одежу мамину откопали, а нам одеть нечего. Кто не сгорел, с нами поделились, одели нас, малых.

Бабушкин дом почти не сгорел, пошли мы туда. Грязно после немцев было, стекла побиты, мебели никакой, все немцы в печке сожгли. Мама пол начала мыть, а он тут же льдом покрывается. Потом окна заколотили, за дровами сходили, печку затопили, но тепла надолго не хватало. Спали мы на печке все четверо. Мама с утра в колхоз на работу уходила… Пока шла война давали рабочим на 1 трудодень немного хлеба или картошки. Мы весной по полям ходили, мерзлую картошку собирали, мама драники пекла. Масла не было, они к сковороде прилипали, комки получались. В колхозе лошадей не было, два быка было. Маме быка Яшку закрепили, Вот мама на нем и пахала, бороновала. Мама целыми днями на работе, мы на печке. Прибежит в обед, нас покормит и бегом обратно на работу. Мы все одни.

На следующий год картошка уродилась хорошая, на нашем участке. Возили в Москву, продавали. Картошку продали, а козленочка маленького купили. А картошку мы ели только мелкую, крупную всю продавали. Хлеб мама свой пекла. Чистили картошку, с мукой мешали и пекли. Вкусно получалось.

Приходила к нам в гости соседская девочка Тася, она моложе меня была на 2 года. Мы с ней к тете Лене, что в соседней избе жала, ходили. Тася у нее картошку крупную все просила, она ей давала. А мне так хотелось крупной картошки, да все попросить не смела, Но тетя Лена не догадывалась меня угостить. Зато она все подкармливала нашего младшего – Шурку. У них на сына извещение пришло «Пропал без вести». Вот они и привязались к нашему Шурику.

Мария Васильевна Постнова

Когда он маленький был, мама отдала его в ясли. Однажды тетя Лена пошла его навестить днем. Подошла к двери тихонько, заглянула, а он ползает под кроватками один в одной распашонке. Тетя Лена давай ругаться, а ей объясняют – мама очень бедная, ей и так тяжело, пусть лучше Шурка умрет. С тех пор он долго болел, но не умирал. Была какая-то бабка. Мама к ней сходила, та травы дала, велела поить и купать. Мама так и делала. Сашка на поправку пошел. Но ноги застужены были, до 3 лет не ходил. Я за ним ухаживала, даже в школу меня мама не пустила в 7 лет, я с 8 лет пошла.

Потом маме извещение пришло, что Павел, мой отчим, погиб под Курском. Мы с ней обе сильно плакали. Так мама одна и осталась с нами троими.

Козочка у нас подросла, поросенка купили, кур. Мама гусей выращивала на сдачу государству, это обязанность была – сдавать столько-то молока, мяса.

Война кончилась, в деревню мужиков мало вернулось.

Вся работа на женских плечах была – и косили, и жали, и молотили… После войны лошадей дали, потом уже трактор появился. Жизнь налаживаться начала…

Мария Васильевна Постнова

Донос соседки привел в партизаны

Война застала девятилетнюю Веру в Ленинграде. После того, как в городе стала ощущаться нехватка продовольствия, ее вместе со школой должны были эвакуировать в центральную часть России, но на семейном совете ее решили отправить к родственникам в деревню под Лугой. Так и сделали, но только к тому моменту, когда она приехала в деревню Заполье, там уже хозяйничали немцы. В доме ее тети расположился на постой немецкий офицер, однако это не мешало ее тетушке активно помогать партизанам. Но об этом немцам донесла соседка. Семью приговорили к казни.

Чудом Вере удалось уйти незамеченной по лесной дороге, чтобы избежать смерти. Тетушкин наказ идти до развилки она запомнила, а вот куда идти дальше – не знала. Пошла наобум и, как оказалось, выбрала верный путь. Попала в расположение 5-й партизанской бригады. Конечно, для 9-летней девочки в партизанском отряде не самое лучшее место, хотели ее переправить в Ленинград к родственникам, но в блокадном городе жизнь была еще тяжелей. Так и прожила в расположении 5-й партизанской бригады Вера Михайловна практически всю войну – до того момента, когда была окончательно снята блокада Ленинграда.

Кроме нее в отряде был еще 13-летний подросток. В партизанских операциях они, конечно, не участвовали, но принимали активное участие в организации быта своего отряда. Ведь 5-я партизанская бригада была огромным формированием, в состав которого входило 5 полков. Здесь была строгая воинская дисциплина, партизаны представляли серьезную опасность для фашистов, они срывали вражеские операции, наносили удары по противнику с тыла, взрывали дороги, мосты, железнодорожные пути. Однако в глубоком тылу люди жили годами, создавали семьи. Вера Михайловна вспоминает, что она вместе с 13-летним мальчиком помогала варить мыло, шить. Тканью служила парусина от использованных парашютов. Они их аккуратно распарывали и затем шили штаны. В ее партизанском «гардеробе» тоже были такие парашютные штаны.

Особенно тяжело пришлось осенью 43-го года, когда немцы объявили приказ об эвакуации населения в Германию. Люди массово пошли в партизаны, чтобы оказать ожесточенное сопротивление фашистам. В это время состав 5-й партизанской бригады увеличился с 800 бойцов до 7 тысяч. Партизаны делали все возможное, чтобы предотвратить угон людей в рабство. Именно на это время пришлись самые громкие и отчаянно-смелые партизанские операции, серьезно помешавшие фашистам осуществить теорию «выжженной земли» на территории Ленинградской, Новгородской, Псковской и других областей Северо-Запада.

Самые яркие впечатления от партизанской жизни у Веры Михайловны остались, конечно, после того, как бойцы 5 партизанской бригады торжественным маршем вошли после снятия блокады в освобожденный Ленинград. На шее у нее висел автомат, и она шла по улицам родного города как победитель. А ведь было ей тогда всего 14 лет…

Вера Михайловна Дюнина

Послевоенная трудовая биография Веры Михайловны Дюниной связана с объединением «Пирометр» – предприятием оборонно-промышленного комплекса России. Здесь она проработала более 36 лет. А представители старшего поколения жителей Комендантского аэродрома знают Веру Михайловну Дюнину как председателя Совета ветеранов 5 микрорайона. За заслуги перед Родиной Вера Михайловна награждена орденом Красной Звезды и многими правительственными наградами.

Записала Марина Горская

Белое золото

Я – москвичка. Родилась в Москве 24 февраля 1928 года. 22 июня 1941 г. застало нас в Горках Ленинских, где мы проводили каникулы на опытной станции Академии Сельхознаук, где работал мой дядя, агроном по профессии. Разумеется, мы, дети (мне 13 лет), считали, что война будет короткой, и мы немцев победно разгромим.

Но с 22 июля немцы начали бомбить Москву, а к середине августа стало ясно, что столица под угрозой. Всех, кто не мог воевать, предложили эвакуировать. Дядьку мобилизовали. Мать (она врач) работала в госпитале (с отцом она развелась ещё в 1932 году, когда мне было 4 года, а с 1937-го он сидел в лагере, получив 10 лет «за контрреволюцию»).

Было решено, что мы едем в Ташкент, где с 30-х годов жила ещё одна сестра матери. Мы – это тётя Лиза, её сын Владик и я, её племянница. Мои дядья (братья матери и тёти Лизы) были кадровыми военными: дядя Илюша – артиллерист, дядя Миша – лётчик-истребитель, дядя Мотя (Матвей) – тяжёлый бомбардировщик.

Уехали мы из Москвы где-то в конце августа. Самым страшным воспоминанием августовских бомбёжек был случай в московском метро, которое стало лучшим убежищем для москвичей и всех, кто бежал в Москву, уходя от немцев. Оно (метро) строилось таким глубоким с прицелом на будущую войну. Мы (мать и я) переждали бомбёжку. Дождались отбоя (вой сирены) и, стоя на платформе, ожидали возможности двинуться вверх по неподвижному эскалатору. Вдруг крик: «Выход завален! Всё горит!» И сверху вниз, сбивая людей, бежит какой-то мужик. Визг, крики, люди падают, давя друг друга. Мать отодвинула меня за колонну, приказав: «Стоять! Не двигаться!». Затем заорала: «Стоять! Всем стоять!» И кинулась поднимать упавших. Паника утихла. Люди опомнились. Потом мы долго шли туннелем по рельсам к другой станции, где и вышли в город. С тех пор остался ужас перед толпой.

Дорогу в Ташкент помню смутно, так как умудрилась прищемить палец руки дверью купе. Была дикая боль. Ноготь сошёл. И для меня эта забинтованная ноющая рука была главной заботой. Кажется, ехали дней 10-ть. Стояли, пропуская составы с солдатами, техникой, лесом, скотом, цистернами, углём… Всё это шло на запад. А мы ехали на восток. Помню долгую стоянку на станции Арысь, где увидела верблюда, жевавшего что-то около будки стрелочника. Помню бег с чайником за кипятком на каждой крупной станции. Помню длинные очереди в туалеты, грязные, мокрые и страшные. Помню ужас, когда вернувшись с кипятком, не обнаруживали своего состава, который за это время отогнали в тупик или на другой путь. И бег по рельсам с криками и слезами, пока кто-нибудь не подсказывал, где стоит поезд. Помню, что после Урала людей стало меньше и дышать в вагоне стало легче.

Ташкент ошеломил своей красотой: журчащие арыки вдоль улиц, зелёные скверы, всё цветёт и очень тепло.

Тетя Броня в столовой одшефного детдома, который опекал «Хлоптрест»

Тётя Броня жила в центре, в доме Хлоптреста, стоявшего на углу улиц Пушкинской и Гоголя. Вход в дом был через единственный подъезд, где сидел вахтёр. Вход в подъезды – только со двора. Двор – огромный, зелёный, красивый и совершенно закрытый. Жильцы знали друг друга. Бабушки следили за маленькими детьми, остальные группировались по играм и интересам. В этом дворе-саде можно было и спать, что я частенько и делала, когда комната была забита. В квартире – 2 комнаты, кухня и ванная, общая с соседней квартирой напротив. Никогда раньше такой планировки не видела. У тётки комната в 18 квадратных метров с большим балконом на 3-м этаже (дом 4-этажный), выходившим на улицу Гоголя. У соседки комната в 16 квадратных метров, почти квадратная. Соседка – главбух Хлоптреста. Её звали Софья Михайловна. Одинока. Строга. Но не зла.

Тётя Броня – экономист-плановик. Кончила экономический факультет САГУ (Среднеазиатский Государственный Университет). Жила с сыном, которому было 9 лет. Её муж, Павел Григорьевич Останков, жил отдельно у своих родителей, так как был болен: открытая форма туберкулёза лёгких. Паска (лекарство от туберкулёза) тогда ещё не было. Боялись заразить сына. И он (дядя Павел) ушёл жить к своим старикам. А они удивительны. Мать – высокая, статная, громогласная казачка с Кубани. Нрав жуткий: только приказной тон, всё по команде, всегда всем недовольна, и только она знает, как надо. Когда Павел (старший сын) привёл однокурсницу – Брониславу Гинзбург как невесту, был страшный крик и полное неприятие. Но тут отец дяди Павла, бывший будённовец, всегда тихий и кроткий, взбунтовался и поддержал сына. Грозная бабка смирилась и невестку приняла. (У них был дом с садом на берегу Салара, быстрой и бурной реки.) Однако тётя Броня тоже была дамой с характером. Пожила немного у свекра и свекрови да и ушла, будучи уже хорошо беременной. И дядя Павел за ней. Молодой семье, комсомольцам, дали комнату. Родился сын. Но туберкулёз всё сломал. И дядя Павел ушёл к родителям. Умер он в 1945-м году.

А Ташкент всё принимал и принимал беженцев. И принял миллион. Всех уплотняли, вселяя эвакуированных. К Софье Михайловне вселили семью польских евреев, бежавших из Варшавы. Их было трое. В кухню вселили артиста ГОСЕТа (Государственного Еврейского Театра). Мы встретили его в штыки и пытались не пустить, вопя, что мы не можем жить без кухни. «Обойдётесь», – сказали жилищники. И обошлись. Стали готовить во дворе (или на балконе) на мангалах, так как керосина для примуса и керосинки просто не было.

Мангал – это жестяное ведро, в котором сбоку вырезалось окошечко, а внутрь вставлялось 2 решётки. На нижнюю сыпали или клали всё, что могло гореть: сучья карагача, хлопковые семена, кизяк… Кизяк – это высушенные экскременты животных (лошадей, ослов, верблюдов, ишаков, буйволов, быков). Был, конечно, и каменный уголь, но он был дорогой и для нас недоступный. Если удавалось где-нибудь подобрать (на железной дороге, например) или украсть (около больницы или какого-нибудь учреждения) несколько кусков каменного угля – это была большая удача. Так вот – на нижней решётке топливо, а на верхней – кастрюлька или сковородка с едой. Раздуть огонь в мангале – пытка. У меня несколько раз были обмороки от дыма, напряжения и голода, так как именно я, как старшая, должна была приготовить какую-нибудь еду на всех.

В Ташкенте я проучилась 4 года: 6-й, 7-й, 8-й и 9-й классы. Сначала в школе № 50, а с 1943-го – в школе № 44. Это после разделения школ на мужские и женские. Зачем это понадобилось в разгар войны, в 1943-м году, когда мужчин-учителей в школах реально не было – не понимаю до сих пор.

Но в 6-м и 7-м классах мы ещё учились вместе. Это 1941/1942 и 1942/1943 годы. Это школа на Хорезмской улице. Огромные классы по 40 человек. Среди учеников – новички из эвакуированных. Ребята из Москвы, Ленинграда, Киева выделялись начитанностью, хорошей грамотностью, развитой речью. Но стычек не помню. «Выковыренные» – так местные нас называли. О великий русский язык! Надо же так точно обозначить эвакуированных, действительно выковырнутых из своих родных мест шквалом войны! Из учителей 50-й школы запомнила только двоих: математика Ивана Ивановича Малиновского и Анну Григорьевну, которая вела русский язык и литературу. Иван Иванович объяснял так, что даже я, к математике не склонная, всё понимала и усваивала. А Анна Григорьевна обладала идеальным литературным языком и умела показывать красоту слова и образность жизни через книги. Она была одинока. Очень строга. Одета как классная дама в старых гимназиях: белая блузка, чёрная юбка до пола. Всегда прямая спина. Учила сидеть, стоять, ходить. Учила хорошим манерам, о коих мы имели самые смутные представления. И учила говорить, объясняя как строить фразу, что такое тональность речи, какова роль мимики, взгляда, пауз… Никогда больше я не встречала в школе такой работы литератора. Мы её обожали и спасли, когда в 1942/1943 годах она свалилась с дистрофией. В школе нам давали завтраки – 3 пончика с повидлом каждому. И часто мы ходили в школу из-за этих пончиков. Время было голодное, всё по карточкам. (Если сжать то, что называлось хлебом, текла зелёная жижа. На улицах «Ташкента – города хлебного» умирали бездомные и голодные. Но по праздникам вместо сахара давали сахарную свёклу. Мы её варили, резали на кусочки, пропускали через мясорубку и из этого фарша делали «пирожные», катая шарики в порошке какао, который получали по ленд-лизу из США). Так вот, узнав о болезни Анны Григорьевны, мы навестили её и ужаснулись, увидев, как она похудела и ослабела. И я предложила ребятам скинуться по 1-му пирожку, продавать их на Алайском базаре и покупать на эти деньги продукты.

В результате – мы её подняли и вернули в школу, принося каждый день всё, что могли купить: кусочек баранины, стакан муки, лапшу, яичко, мёд, хлопковое масло, виноград. Готовили. Заставляли есть. Она пыталась сопротивляться вначале, но сдалась, приняв нашу заботу и опеку. Потом школы разделили, и Анна Григорьевна и Иван Иванович остались в мужской, 50-й, а я оказалась в женской и потеряла их из вида.

Но помню и своё злое лидерство. Мы травили учителя, кажется, биологии. Видимо, 7-й класс. Это был высокий, тощий, очень некрасивый еврей. По-видимому, больной, с глазами, как у Крупской, т. е. базедовой болезнью. Школа была для него каторгой. Заставлять себя слушать он не умел. И мы творили на его уроках чёрт знает что. Я, например, выезжала на парте через окно во двор. Он даже спросил меня после урока, за что я его так ненавижу. И я честно сказала: «Вы не учитель! Вы не умеете держать класс». Но поняла что-то и приструнила класс.

Самым памятным остались поездки на уборку хлопка. Ездили все: школьники, студенты, служащие, солдаты. «Белое золото», как газетчики называли хлопок, было главным богатством и проклятием Узбекистана, так как всё засевали хлопком, истощая почву и ухудшая качество. Но тогда никто об этом не думал. «Всё для фронта! Всё для победы!» А хлопок – это и бельё, и порох. Украина и Белоруссия под немцами. Средняя Азия должна была возместить всё. И мы ездили на хлопок ежегодно. Для нас выделялись продукты. Из местных узбечек кто-нибудь брался за готовку, и в огромном казане варил для нас затируху (как мы называли бурду, считавшуюся первым блюдом) и какую-то кашу по утрам. Голодны были всегда. Воровали всё, что можно было жевать. Бедные узбеки стонали, так как эта приезжая городская саранча обрывала всё. Так я заработала брюшной тиф, поев то ли ворованную грязную морковку, то ли пожевав кусок брикета жмыха на станции. В итоге – с температурой 40 – сумела добраться до железной дороги, доехать до города (Ташкента), дойти до дверей квартиры и позвонить. Когда открыли, рухнула на пол без сознания и провалялась так две недели (как говорили). Помню, что была больница, клиника в ТашМИ (Ташкентский медицинский институт), где я лежала на страшной железной кровати на плоском грязном матрасе без всякого подобия белья. А ночью полезли стада клопов. Все спали. А я вскочила и стояла, в ужасе глядя на этих тварей. Но нашла выход: спала на столе в ванной комнате ночью, а днём досыпала в больничном саду под деревьями. Мать достала драгоценные ампулы гамма-глобулина, и я вылезла из брюшняка, получив на всю оставшуюся жизнь атонию кишечника.

Там, в Ташкенте, мать, работая, кроме госпиталя, ещё и в клинике имени Семашко, встретила Ивана Ивановича Смирнова, ленинградца, историка, который был её пациентом и стал её мужем. Это изменило и мою судьбу. Я оказалась в здании балетной школы имени Тамары Ханум, в которой разместили эвакуированных сотрудников Ленинградского отделения Академии Наук. И с 1944-го года я стала членом семьи Ивана Ивановича, а в мае 1945-го оказалась в Ленинграде, где окончила 10-й класс, а потом и исторический факультет Ленинградского университета. И пошла в школу, где проработала учителем истории 31 год. Очень счастливо, так как мне очень везло на учеников.

Белла Михайловна Рубежова, учитель истории в прошлом, сейчас – счастливый пенсионер.

(прислал Ворончихин Виктор Анатольевич)