Текст книги "Историческая неизбежность? Ключевые события русской революции"

Сразу после полуночи, когда Гучков и Шульгин с этим драгоценным манифестом отправились обратно в столицу, текст второй версии начали широко распространять, а Николай выехал из Пскова в Могилев, в Ставку, откуда, не чуя беды, он отправлялся в Царское Село всего двумя днями ранее. Пока длились переговоры, бывший царь не обнаруживал никаких признаков волнения, но в глубине души он тяжело переживал происходящее. В поезде он доверил свои чувства дневнику: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».

Как всегда, Николай винил кого угодно, только не себя.

Когда ранним утром пятницы в Таврический дворец пришла весть, что Николай отрекся не только за себя, но и за сына, думские вожди впали в панику. Сделка, которую им кое-как удалось заключить с упорствующим Советом, в значительной степени зависела от обещания поставить царем ребенка, а вовсе не закаленного боевого генерала, глубоко уважаемого армией. Бунтовщиков пугала уже та мысль, что Михаил сделается регентом, а если он становился императором – их головы тем более были в опасности. И даже обещание всеобщей амнистии не могло спасти тех, кто собственноручно убивал офицеров.

Но страх – обоюдоострое оружие: Родзянко (и не только он) боялся революции не меньше, чем революция страшилась укрепления монархии. Павел Милюков, убежденный монархист, только что назначенный министр иностранных дел уже не комитета – Временного правительства, – утверждал, что Родзянко был «ошеломлен». Но в такой же растерянности пребывал и новый премьер князь Львов, который разделял тревожные предчувствия Родзянко. Новоиспеченному императору Михаилу тоже надо было отречься: Николай сделал для Совета то, на что сам Совет не решился бы. Ради собственного спасения новому правительству требовалось уговорить Михаила отказаться от престола. Думцы знали, где находился в тот момент Михаил. Керенский, новый министр юстиции, схватил справочник петроградских телефонов, пролистал страницы, отыскал княгиню Путятину – номер 1-58-48. Через минуту, в 5.55, в доме 12 по Миллионной улице раздался звонок.

Хотя новые министры надеялись встретиться с Михаилом прежде, чем он узнает, что унаследовал престол (и начнет действовать как законный император), сохранить такой секрет не было ни малейшей возможности. На рассвете тысячи солдат на передовой уже ликующе выкликали его имя и приносили присягу императору Михаилу II. В Пскове, пользуясь отсутствием Николая, в кафедральном соборе исполнили в честь нового императора «Тебе Бога хвалим». Даже в далеком от центра событий Крыму приветствовали воцарение Михаила. Княгиня Кантакузен, известная в светском обществе Петрограда, вспоминала, как через час после оглашения прокламации из витрин и со стен магазинов исчезли портреты Николая и к середине дня на их месте появились фотографии Михаила Александровича. Были вывешены флаги, и на всех лицах сияли довольные улыбки.

В Москве, где гарнизон тоже поддержал революцию, но без петроградских эксцессов, известие о воцарении Михаила было принято мятежниками с полным равнодушием и никаких признаков сопротивления, которого столь опасался Родзянко в оранжерее Таврического дворца, не наблюдалось – напротив, в столице отмечалось скорее умиротворение.

Гучков и Шульгин, вернувшись из Пскова, уже на вокзале принялись восклицать «Да здравствует император Михаил!», и это было встречено радостными криками. Шульгин зачитал манифест, и проезжавший через город на передовую батальон, а также сбежавшаяся толпа ответили «страстными, искренними» восклицаниями. Тут Шульгин расслышал, наконец, настойчивый голос, звавший его к телефону в кабинете начальника станции. Он поспешил туда. Из трубки раздался надтреснутый голос Милюкова.

– Не распространяйте манифест! – рявкнул Милюков. – Произошли серьезные изменения.

Несколько секунд спустя телефон зазвонил снова. Обещали прислать гонца от нового министра путей сообщения, которому «всецело можно доверять». Ясно? Да, Шульгину все было совершенно ясно. Несколько минут спустя гонец прибыл, и Шульгин вручил ему конверт с манифестом. Его спрятали в пачке старых журналов и доставили в министерство. В Таврическом дворце новый кабинет министров пришел в такой переполох, что лишь в 9.30 сумели собраться, и то без Гучкова и Шульгина, которые ввязались в спор с поддерживавшими большевиков железнодорожниками.

К тому времени один вопрос решился сам собой: новости распространились, Совет уже тоже был осведомлен о переходе престола к Михаилу, и мятежники запротестовали так громко, что большинство думцев уверилось: единственное спасение – уговорить Михаила немедленно отречься, не то все они погибнут.

Представители Думы поспешили на Миллионную с составленным на скорую руку манифестом и с надеждой получить к обеду подпись Михаила, чтобы ублаготворить Совет. Большинство думцев также договорились сказать Михаилу, что все они откажутся войти в кабинет министров, если он не подпишет отречение, – пусть попробует быть царем без правительства: «Либо он, либо мы».

Гостиную на втором этаже отвели под эту полуформальную встречу, расставили кушетки и кресла так, чтобы Михаил мог сесть лицом к полукругу делегатов. Львов, новоназначенный премьер, и Родзянко, глава Думы, намеревались изложить требования большинства об отречении Михаила, а Милюков от лица меньшинства ратовал за сохранение монархии, понимая, насколько безнадежна эта его попытка.

В 9.35 делегаты решили не ждать долее Гучкова и Шульгина, двери гостиной распахнулись, думцы поднялись, приветствуя человека, которого по всей стране уже чествовали как императора Михаила II. Он сел в кресло с высокой спинкой, оглядел занявших свои места делегатов, и встреча началась.

Первым предупреждением для Михаила стала выбранная делегатами форма обращения к нему: не «Ваше императорское величество», а «Ваше высочество», т. е. не как к императору, но как к великому князю. Это делалось умышленно, чтобы сразу поставить Михаила на место и ускорить решение вопроса.

Михаил видел, как изнурены думцы – небритые, растерянные, по словам князя Львова, они уже и думать толком не могли. Многие были явно напуганы, и страх перед Советом намеренно разжигался Керенским, единственным из присутствовавших, кто уполномочил себя говорить от имени народных масс. Мастер театральных эффектов, Керенский тоже разыгрывал ужас: вот-вот ворвется вооруженная толпа и убьет нового императора, а то и всех собравшихся.

Родзянко также использовал угрозы как основной аргумент в пользу отречения. «Для нас было совершенно ясно, что великий князь процарствовал бы всего несколько часов и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое бы положило начало общегражданской войне. Для нас было ясно, что великий князь был бы немедленно убит…» До возвращения Гучкова Милюков оставался единственным представителем той группы, которая считала, что Родзянко и Львов ведут правительство прямиком в пропасть, – и в итоге она-то и оказалась права. Поднявшись, Милюков заявил, что им же придется в итоге намного труднее, если вот так запросто уничтожить установленный порядок, ибо, по его мнению, «утлый челн» самоизбравшегося Временного правительства без опоры на монарха обречен был вскоре утонуть «в океане общенационального раздора».

Пока шли эти споры, Михаил молча сидел в кресле. Керенскому показалось, что великий князь был смущен происходящим, затем он устал и начал терять терпение. Он услышал достаточно и не видел смысла в продолжении дискуссии.

Михаил встал и заявил, что хочет обсудить этот вопрос приватно всего с двумя из присутствующих. Ко всеобщему изумлению, он выбрал в собеседники Львова и Родзянко, а не главных своих сторонников, Милюкова и только что прибывшего Гучкова. Это явно означало, что Михаил готов сдаться, но ему требовались гарантии того, что новое правительство сумеет восстановить порядок и продолжит войну, а также проследит за тем, чтобы обещанные выборы демократического Учредительного собрания не были сорваны Советом. Ему с уверенностью отвечали утвердительно.

Родзянко и Львов вернулись в гостиную, с трудом скрывая торжество, и кивком сообщили всем, что соглашение достигнуто. Михаил задержался, советуясь со своим юристом Алексеем Матвеевым. Потом он вернулся в гостиную, лицо его был бесстрастно, никто не обратил внимания, что́ именно он сказал, никто потом не мог в точности припомнить его слова – важно было лишь, что он согласился отречься.

Послышались вздохи облечения. Некрасов нащупал в кармане заготовку манифеста: «Мы, Михаил II, Божьей милостью император и самодержец всероссийский…» После такой преамбулы все остальное дописать будет несложно. Понадобятся кое-какие штрихи, чтобы соответствовать важности момента, но главное слово тут – «отречение», и оно уже прозвучало. Уделив минут пять выражениям сочувствия и прощальным любезностям, можно доставить к обеду манифест Михаила в Таврический дворец и утереть нос Совету, а во второй половине дня уже распространить его по городу.

Но все оказалось не так просто. Михаил все не подписывал «отречение». А тут, словно по сигналу, открылась дверь и с улыбкой явилась княгиня Путятина, чтобы пригласить гостей отобедать. Они были так растеряны, что никто даже не возразил. Почти половина присутствовавших покорно отправилась за обеденный стол, в том числе князь Львов, Керенский, Шульгин, Терещенко и Некрасов с упрятанным в карман неподписанным отречением. Княгиня Путятина разместилась во главе стола, по правую руку от нее Михаил. Юрист Матвеев и личный секретарь Михаила Джонсон сидели вместе на другом конце стола. Родзянко с другой группой министров и делегатов, не менее растерянные, вышли из дома княгини и вернулись в Таврический дворец. Победа откладывалась.

Поскольку Совет пока не знал о встрече думцев с Михаилом и думцы пока не могли предъявить манифест об отречении, им оставалось только держаться подальше от членов Совета и уклоняться от вопросов.

За столом тем временем шла светская беседа. Пока княгиня Путятина не удалилась, никто и словом не упомянул о причинах, по которым они здесь собрались. Но стоило ей выйти из-за стола, и все взгляды обратились к Михаилу: от него с нетерпением ожидали решающего слова. Некрасов снова полез за черновиком манифеста в карман. Матвеев, до тех пор молчавший, наконец подал голос и попросил Некрасова показать, что у него там написано. Некрасов передал заветный листок, Матвеев прочел и вернул бумагу с видом человека, нашедшего в тексте немало недостатков. Некрасов, в свою очередь, уставился на черновик. Манифестов об отречении ему составлять не доводилось – он что-то упустил? Михаил явно так считал, потому и предложил, чтобы Матвеев «помог в подобающей форме изложить все произошедшее».

Кивнув Некрасову, Матвеев сообщил собравшимся за столом: чтобы правильно подготовить отречение, которое подпишет Михаил, требуется экземпляр предыдущего манифеста об отречении, подписанного Николаем, а также том Свода законов. Князь Львов припомнил слова Шульгина, что тот передал манифест какому-то человеку из Министерства путей сообщения, но понятия не имел, какова была дальнейшая судьба этой бумаги – а она так и осталась лежать под стопкой старых журналов. Что же касается Свода законов – где бы его найти?

За обеденным столом слышались теперь растерянные голоса, никто уже не надеялся вот-вот выйти отсюда с подписанным манифестом. Очевидно, для составления манифеста требовались юристы, и, поскольку Михаил уже имел собственного консультанта в лице Матвеева, понадобился свой юрист и думцам. Их выбор пал на Владимира Набокова, князь Львов взялся его пригласить. Михаила эта кандидатура тоже устраивала: сестра Набокова дружила с его семьей, ее дочка часто играла с его семилетним сыном Георгием.

Керенский и другие думцы, за исключением Львова и Шульгина, сочли уместным вернуться в Таврический дворец. У княгини Путятиной им больше нечего было делать, а работа над манифестом явно затягивалась. Князь Львов обещал известить их, как только отречение будет подписано, и они ушли уже не в столь радужном настроении, какое было у них, когда шестью часами ранее они собрались: каким-то образом Михаил перехватил у них штурвал.

В этот момент Михаилу была отправлена телеграмма со станции Сиротино (что примерно в 400 км от Пскова). Николай, проснувшись уже за Двинском, вдруг припомнил, что так и не предупредил брата о перемене его участи. Он поспешно набросал телеграмму на имя «Императорского величества, в Петроград» и отправил ее в 14.56:

«Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине.

Ники».

Не в первый раз за эти дни Николай начинал действовать тогда, когда момент был упущен. Но эта телеграмма была, по крайней мере, доставлена, в отличие от последней, отправленной ему и вернувшейся с пометкой «адрес неизвестен».

Набоков явился на Миллионную к трем часам. Князь Львов предупредил его, что Некрасов составил черновик манифеста, однако неполный и не вполне удовлетворительный, и, поскольку «все смертельно устали… просили меня заняться этим».

Манифест Николая так и не отыскался, и Набоков предложил обойтись без него, тем более что содержание его было известно всей стране, однако он согласился с Матвеевым в том, что без Свода законов работать невозможно. Помочь им вызвался эксперт по конституционному праву барон Нольде. Через десять минут с Дворцовой площади подошел и он.

Юристы уединились в детской классной комнате и попытались решить главную проблему, терзавшую Михаила с той самой минуты, как он узнал, что сделался императором: в какой мере отречение Николая соответствует нормам права?

Набоков и Нольде сразу же признали, что манифест Николая содержит «непоправимую ошибку»: Николай не мог отречься за сына, и, по словам Набокова, «Михаил не мог не понимать этого с самого начала». По его мнению, это «существенно ослабило позицию сторонников монархии», а также повлияло на решение, принятое самим Михаилом.

Тем не менее Набоков и Нольде, как и все остальные, ничего уже изменить не могли: Алексей был отстранен от престола, и практической возможности восстановить его в правах не имелось. Это привело бы к гражданской войне и краху любого выборного правительства.

Набоков и Нольде приступили к работе: они набрасывали различные варианты манифеста и передавали их Матвееву, который, в свою очередь, представлял их на одобрение Михаилу. Они сохранили преамбулу Некрасова, «Мы, Михаил II, Божьей милостью император и самодержец всероссийский», т. е. Михаил представал в роли законного императора, который, отрекаясь, повелевал народу подчиниться Временному правительству – ему Михаил препоручал свою власть до той поры, пока Учредительное собрание не определит строй и режим управления Россией.

Эта формула придавала легитимность новому правительству, которое в противном случае существовало бы лишь по милости Совета. Временное правительство никем не было избрано, оно «представляло» само себя и в таком качестве обладало даже меньшим правом на власть, чем Совет, в который хотя бы избирались представители солдат и рабочих. Только Михаил мог придать новому правительству легитимность, если его манифест удалось бы подать как манифест законного императора. Если же он не был императором, то не имел и права передавать кому-либо власть и «повелевать» народу. Политическая необходимость требовала, чтобы Михаил отрекся от престола – но предварительно взойдя на него.

И все-таки задача была очень непростой. Михаил ясно сознавал, в какой ситуации оказался. Он не унаследовал трон – Алексея обошли противозаконно. Михаил был провозглашен императором без его согласия, даже без его ведома. Он стал императором не по доброй воле, а Николай, передавая ему трон, нарушил закон. Но исправить это было уже невозможно, слишком далеко все зашло. Оставалось лишь как-то спасать монархию после устроенной Николаем неразберихи.

Сама идея, что правительство настаивает на его отречении ради умиротворения Совета, не нравилась Михаилу, и он не собирался уступать. К тому же, если он отречется, кто станет преемником? По закону престол не может пустовать, а значит, как только Михаил подпишет отречение, императором сделается кто-то другой. Ближайший наследник – великий князь Кирилл. Утром никто, видимо, об этом не подумал, но Набоков и Нольде прекрасно поняли логику Михаила. Проблема была в том, как вместить все это в манифест. В итоге они разорвали черновик, отправили составленный Некрасовым манифест в мусорную корзину и начали все с начала. Время от времени Михаил заглядывал к ним, проверяя, в какой мере новая версия соответствует его пожеланиям.

Времени было мало, но, к счастью, Нольде и Набоков были прекрасными юристами и вместе с Матвеевым они составили прекрасную команду, понимая, что от них требуется. Они создали манифест, из которого следовало, что Михаил стал императором, но не утверждалось, что он занял престол: в качестве императора он передавал всю власть Временному правительству, после чего оставался ждать за кулисами, пока Учредительное собрание проголосует, как он рассчитывал, за конституционную монархию и выберет монархом именно его. А до тех пор он не будет править – но не станет и отрекаться.

Как ни давили на Михаила и юристов, особенно с приближением вечера, окончательная версия манифеста сообщала ровно то, что он хотел сказать, и не имела ничего общего с вариантом, набросанным Некрасовым с утра и предложенным Михаилу после обеда. В манифесте было сказано:

«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне Императорский Всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народных. Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского. Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и обеспеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего прямого равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа. Михаил».

Этим манифестом Михаил ясно давал понять, что трон был ему передан как «тяжкое бремя», а не унаследован, и что он передает всю власть Временному правительству до той поры, пока демократически избранное Учредительное собрание не определит статус России и форму управления. Слишком авторитарное «повелеваю» первой версии он заменил на «прошу» и устранил все упоминания о себе как об «императоре и самодержце», а также отказался от императорского именования «мы», однако подписался одним только именем – «Михаил», как подобает царю, а не «Михаил Александрович», как следовало бы великому князю.

Никогда ранее манифест не составлялся в подобных выражениях. Свод законов, столь настоятельно необходимый несколько часов назад, пришлось отложить в сторону – он мало чем мог тут помочь. Но, как прокомментировал впоследствии Набоков, важна была не юридическая правомочность формулировок, а их моральное и политическое значение.

Основная заслуга в этом принадлежит Михаилу, который отказался подчиняться требованиям нового правительства. И в самом «манифесте об отречении» среди составляющих его в оригинале 122 слов, тщательно выписанных красивым почерком Набокова, мы – если внимательно вчитаться – так и не найдем одного: собственно, слова «отречение».

Получившийся в итоге текст, по воспоминаниям Нольде, был, по сути дела, единственной конституцией на период существования Временного правительства. Набоков также рассматривал этот манифест как единственный акт, определяющий полномочия Временного правительства. Когда некоторое время спустя британский посланник спросил Милюкова, на чем основывается власть Временного правительства, тот ответил, что Временное правительство унаследовало полномочия от великого князя. Правильнее было бы сказать – от императора, ведь только император имеет право распорядиться таким образом.

Набоков, следя за тем, как Михаил входит в комнату и берет ручку, отметил, что, несмотря на сильное напряжение, тот сохранял полное самообладание. Нольде также отмечал, что Михаил действовал «с безупречным тактом и благородством». Шульгин про себя вздыхал о том, какой прекрасный конституционный монарх вышел бы из Михаила. Драматическое выступление предсказуемо оставили на долю Керенского: «Ваше императорское величество, Вы великодушно доверили нам священный сосуд Вашей власти. Я клянусь Вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли». На самом деле Керенский и расплескал пресловутый сосуд – весь, до дна, – но в тот момент никто этого предвидеть не мог.

Споры о смысле этого манифеста начались только после возвращения в Таврический дворец. На Миллионной времени, чтобы изучить его как следует, не хватило. Из Министерства путей сообщения подоспел наконец профессор Ломоносов и доставил с запозданием остававшийся там манифест Николая. Предполагалось опубликовать его вместе с манифестом Михаила. Но как подать это? Как манифесты двух императоров? Если из манифеста Михаила устранена формула отречения, то как назвать его манифест?

Споры продолжались за полночь, ведь думцы получили не столько правовой, сколько политический документ. Тем не менее Милюков и Набоков считали вопрос решенным: поскольку большинству угодно считать, что Михаил отрекся от престола, значит, на момент отречения он был императором. В 3.50 утра окончательную версию Набокова увезли в типографию. А поскольку отречение не упоминалось в тексте, Временное правительство придало манифесту желанный смысл, подав его как отречение. Все просто. Газеты писали об отречении Михаила. Весь народ так это и понял – так это понял и брат Михаила, добравшийся к вечеру до Могилева.

Едва он вернулся из Пскова, как явился Алексеев с телеграммой от Родзянко, излагавшей события на Миллионной. Выслушав его, Николай записал в дневнике: «Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!» Учитывая, сколько дров наломал сам Николай и в какое положение поставил своего брата, этот отзыв о Михаиле выглядит по меньшей мере нелепым. Когда Николай повторил то же самое своему двоюродному дяде Сандро[1]1
  Великий князь Александр Михайлович. – Прим. ред.


[Закрыть], тот, по его признанию, «онемел».

Николай так никогда и не осознает, что он натворил: ради своих «отеческих чувств» – ими он объяснял отречение за Алексея – последний царь погубил династию. Никто этого не ожидал, никто, даже Совет, ничего подобного не требовал. Историческая неизбежность? Сама история может подтвердить, что Николаю не приходится рассчитывать на подобное самооправдание.