Текст книги "Зеленый луч"

Зеленый луч

© Интернациональный Союз писателей, 2017

* * *

От редакции

Многие ли из нас знают, что такое «зеленый луч»? Вот как объясняют это справочники: «Зеленый луч – оптическое явление, вспышка зеленого света в момент исчезновения солнечного диска за горизонтом или появления его из-за горизонта». Увидеть зеленый луч в природе удается немногим, поэтому представления о нем бытуют разные – и как он выглядит, и что он обозначает и сулит своему случайному зрителю. Когда в 2004 году в Астрахани вышел первый номер литературного журнала «Зеленый луч», эпиграфом к нему послужили слова нашего любимого писателя-земляка Юрия Селенского из его рассказа «Зеленый рассвет». «…На обычном алом фоне неба вдруг появились длинные мерцающие лучи зеленого света…» Было ли увиденное Юрием Васильевичем явление подлинным «зеленым лучом»? Так ли это важно! Главное заключалось в том, что увенчались успехом мечты, замыслы и труды Саши Сахнова – талантливого журналиста, поэта, барда, организатора множества плодотворных проектов, наконец, нашего друга – создать «свой литературный журнал». Приведем его собственные слова: «…За последние 20 лет делались попытки создания такого журнала, где смогли бы публиковаться лучшие представители различных местных литгруппировок, отдельные, несгруппированные, талантливые авторы, а также литераторы из других российских регионов и даже из-за рубежа. Вот и еще одна попытка. Надеемся, что на этот раз удачная…» К сожалению, вышедший в следующем, 2005 году второй номер журнала стал и последним (третий, уже подготовленный к печати, так и не увидел свет). Не хотелось бы объяснять, почему это произошло. Литературный журнал – дорогое удовольствие, а литературный журнал в провинции – еще и непозволительно дорогое… Саша Сахнов ушел от нас в 2011 году, но до последнего не сдавался и планировал возрождение «Зеленого луча». Мы же сейчас можем только повторить его слова: «Вот и еще одна попытка. Надеемся, что на этот раз удачная».

Александр Сахнов

«Я не успел, не то что завершить…»

 
Я не успел, не то что завершить,
Я и начать как следует не начал,
А всё-таки приятно было жить,
Как я пожил, лишь так, а не иначе.
 
 
И вот теперь, когда иду на суд,
Который называют очень страшным,
Я знаю: стукачи не подведут
И попрекнут меня моим вчерашним.
 
 
Сурово смотрит высший судия:
Наверное, готовит наказанье.
Но ни о чем не пожалею я,
Вся жизнь моя – сплошное оправданье.
 
 
Я заповеди чтил, пускай не все,
Но не убил, не предал, не ограбил.
И Богу я готов сказать: месье,
Бывают исключения из правил.
 
 
Я верю, Бог оценит и простит
Невинность моих шалостей греховных,
И вновь меня на землю возвратит
Для радостей простых и безусловных…
 

Владимир Сокольский

«Мой последний сон о лете…»

 
Мой последний сон о лете
с прядями твоих волос,
в прятки в нём играли дети,
сон с полётами стрекоз…
Мой последний сон о счастье,
уступая свету дня,
рвёт на части, рвёт на части
всё, что было у меня!
И куда мне, маловеру,
с растревоженной душой
и большой такою мерой
к жизни, в общем, небольшой,
за воздушной паутинкой
этим сном мелькнувших дней,
невидимкой?.. Невидимкой
в доброй памяти твоей…
 

«Идёт по свету в темноте…»

 
Идёт по свету в темноте,
Все покорив вершины мира.
За сотворение кумира —
В миру – распята на кресте.
Она безжалостно щедра,
И спрос её не знает меры.
И нет ни равной ей химеры,
Ни равного ей нет добра!
С ней время бьётся, как в огне —
В высоком, жертвенном, незрячем…
Уносит свой трофей горячий
Воспоминанием о ней.
И не была б вознесена,
Когда бы ни была распята.
И, если б ни её утрата,
Могла бы и пропасть она.
Чаруйте светом небеса,
Любви даря благоволение!
И ни к чему любви той зрение,
Коль неба слышит голоса!
 

«От любви до любви – один шрам…»

 
От любви до любви – один шрам.
От любви до любви – одна боль…
Остальное всё мишура!
Самый круглый, прозрачный ноль!
От любви до любви время ход
выбивает из всяких сил,
даже если в делах везёт,
если даже везёт такси!
Все сюжеты на злобу дня,
взгляды, лица – всё об одном —
что любви больше нет у меня,
и живёт без любви мой дом!
Перепахано тишиной
от окна всё и до окна.
А когда-то дышал женой,
когда домом жила жена…
От любви до любви… умереть…
Не в реалиях, так в сердцах.
А весной здесь такая цветь!..
… в память о влюблённых глупцах…
 

«В этом небе безласточном…»

 
В этом небе безласточном
до весны,
Нет ни капельки сказочной
новизны.
То морозными тропами,
а то – в грязь,
Мы задумчиво топаем,
наклонясь.
В этом мире с простуженной
теплотой,
Даже сказочный суженный —
пропитой!
Нет сестрицы Алёнушки
у козла,
И надеждам на Солнышко
нет числа…
В крае этом растерянном
средь небес,
Хочет быть в нас уверенным
всякий бес,
Чья природа застенчива
до поры,
Где тупят человечиной
топоры.
А дорогами узкими,
всё в поля,
Словно воины русские —
тополя.
И судьба быстротечная —
во хмелю!
Я за боль эту вечную
Русь люблю!
За её недопетое —
впопыхах,
За святые заветы —
во грехах.
 

«Я неуют своей квартиры…»

 
Я неуют своей квартиры
Любить учился в поездах,
Где так безжалостно светила
Моя упавшая звезда.
Я не забыл, какие звуки Рождает
взмах могучих крыл.
И мне не заменяли руки
Его, по правилам игры.
У жизни самой малой дали
Нам перемерить не дано,
И многие её медали
С одной обратной стороной.
И если хоть чего-то стою,
Я всё авансом получил:
Страну с печалью вековою
И веру в таинство свечи.
 

«Дети улиц, речного берега…»

 
Дети улиц, речного берега
и кислейших, вкуснейших садов!
Ни какая-такая Америка
не затмит прелесть тех городов!
Их осталось совсем немного,
как ребят с моего двора…
Но твердит и твердит дорога:
«Нам пора, нам пора, нам… пора…»
И уходим мы, не прощаясь,
и прощаясь не с теми, не так…
До утра старый двор освещает
запоздалой Луны пятак.
Я сюда прихожу – как напиться
пересушенным горлом любви…
Это жизни моей столица —
мной покинутая… Увы.
 

«Если грусть да на счастье разбить…»

 
Если грусть да на счастье разбить,
то останется грусти чуть-чуть.
Сядем с нею и чай будем пить,
согреваясь остатками чувств.
Если жизнь одолеть до конца,
не оставив на завтра ничуть,
то прости ты меня,
подлеца,
только, очень прошу, не забудь!
Если встречи и на небе есть,
ты итожить года не спеши!
И всё то, что не сбудется здесь,
будет там, будет там для души!
У судьбы с болью тесный маршрут.
У судьбы поворотов не счесть!
Если встретились мы даже тут,
значит, встречи и на небе есть!
Я тебя пронесу над бедой,
и не сбить меня даже в бреду.
Я пройду, если надо, водой.
Если надо – под воду уйду…
 

«Одиночество – это победа…»

 
Одиночество – это победа
над привычкою жить с кем попало.
Я о том и не знал, и не ведал,
но привычка такая достала!
Одиночество – это удача,
если было фиктивное счастье,
и к нему полагалось, в придачу, от
любви – только деепричастие.
Одиночество – это полцарства
за твою захромавшую лошадь,
возвращённое душепространство…
И с собой возвращённая схожесть!
 

«Вы правы, доктор Чехов…»

 
Вы правы, доктор Чехов,
лечить важнее душу,
слезами или смехом —
кто что способен слушать.
И люди – недоптицы
с душой убитых чаек!
Им, чтобы возродиться,
небесных надо б чарок!
Им надобны затеи
высокого полёта,
чтоб чувство той потери
всё бередило что-то…
Вы правы, Антон
Палыч,
театр – он доктор тоже!
…По два-три акта на ночь,
до оперения кожи!
 

«Этой Осени вздохи последние…»

 
Этой Осени вздохи последние,
И Зиме отойдут незаслуженно
Её кофточки полулетние,
Листопадное чудо-кружево…
А зиме-то оно не по норову!
А зиме – да оно и не надо бы —
Наше счастье земное да скорое,
Наше счастье сквозь ливни да надолбы.
Удержи меня светом таинственным,
Ты в безбрежье свети мне без устали
Светом самой желанной пристани!
Ты распни, распиши меня чувствами!
Так с тобою мы сами задумали —
Сладкий жребий до горечи надобен —
На земле жить небесными думами
И земными остаться на небе…
 

«С какого перепуга…»

 
С какого перепуга,
с какой-такой лузги
Над конскою подпругой
рождаются стихи.
 
 
В походах и в гортресте,
В рабочих городках
они как дрожжи в тесте,
Как птицы в облаках.
 
 
Над стройкой и над станом,
Над мелочью любой
Они поют осанну
И призывают в бой.
 
 
Они снуют повсюду,
и просятся на стол.
Но для стихов посуду
Никто не изобрёл.
 
 
Не всякому гурману
Даётся без греха
Рассыпчатая манна
Небесного стиха.
 

Паня

 
Среди коробок и витрин,
На складе мелочи полезной
Живёт юродивый один, —
В народе дурачок известный.
 
 
Пьют грузчики – и он попьёт,
протянет ржавую монету.
Он и гвоздя не украдёт
(хотя гвоздей на складе нету).
 
 
Кому свистит, кому шипит,
А у кого прощенья просит,
Но внятных слов не произносит, —
Совсем по-птичьи говорит.
 
 
Под нос бормочет что-то он,
Худые руки воздымает
и то ли машет на ворон,
А то ли ангелов гоняет.
 
 
Бредёт он в старом пальтеце,
в зелёной шапочке на вате.
И тень безумства на лице —
Крылом небесной благодати.
 

17 октября 2016 года ушёл из жизни скульптор, поэт, археолог Сергей Скисов. Перебирала его и свои стихотворения, и поняла, что за почти восемнадцать лет совместного бытования и прорастания друг в друга у меня накопилась немалая подборка стихотворных текстов, обращённых к нему, к нашей жизни, нашему неопределённому и хрупкому земному существованию. Вот отдельные из них:

«Мир, вросший в комнату…»

 
Мир, вросший в комнату,
И комнатою ставший,
Уединённой, маленькой, игривой,
В которой всё смешалось:
Сны, порывы,
Картины Шамиля, гитары наши.
В шкафу – тетради, книги, дребедень,
Давным-давно немытые фужеры,
И день, и ночь, и музыка без меры,
И снова чередою – ночь и день.
Вся эта комната,
Где вечный мир живёт,
И нашим прорастаниям созвучна.
Порой скучна, порой весьма докучна,
повёрнута совсем наоборот.
И в этом перевёрнутом пространстве
Мы проживаем в гордом постоянстве,
Почти не замечая, как идёт
за окнами:
то век… то миг… то год…
 

«Летние ночи мудры и тихи…»

 
Летние ночи мудры и тихи,
Если нежаркое лето.
Чай, разговоры, гитара, стихи
И огонёк сигареты.
 
 
Сыплется времени жёлтый песок,
Скоро сентябрь нагрянет.
Может, друзья забредут на часок.
Может, никто не заглянет.
 
 
Завтра на Волгу купаться пойдём,
Замки песочные строить.
Всё-таки хочется в мире большом
Тоже чего-нибудь стоить.
 
 
Пусть всё пройдёт, не оставив следа,
Волны разрушат строенья,
И унесёт в половодье вода
Песни и стихотворенья…
 
 
В тихой печальной ночной глубине
Вновь зародятся сюжеты:
Два силуэта,
Цветы на окне.
И огонёк сигареты.
 

«Эти маленькие дни…»

 
Эти маленькие дни.
Мало солнца, снега мало.
Мы с тобой совсем одни
Под огромным одеялом.
Растворяется кровать
В клубах медленного дыма,
Так не хочется вставать,
Но вставать необходимо.
 
 
Чистить зубы, кофе пить,
Плыть по воздуху к работе,
Как-нибудь на свете жить,
Улыбаться встречной тёте,
И пилить, пилить вперёд;
В светлый облак, в мрак кромешный,
В миг, когда нас призовёт
Бог с земли печально-грешной…
Эти маленькие дни.
 

Памяти Серёжи Скисова

 
Зачем ты не повесил на дверь замок,
Чтоб замок твой не рухнул, а лоб не взмок,
Чтоб каждый любопытный, тебя дразня,
Пред скважиной замочной стоял полдня?..
 
 
Возможно это где-то, а не у нас,
Где за своим богатством – лишь глаз да глаз.
Но я вошла несмело, и вот иду
До лиственницы белой в твоём саду,
 
 
Иду по гулким залам, винным складам,
По всем твоим вокзалам и городам
До этих омертвелых, бессонных дней,
До снежного придела души твоей.
 

«Время бежит, сворачиваясь в спираль…»

 
Время бежит, сворачиваясь в спираль.
Знай, поспешай, раскручивая педаль
велосипеда, ближним дари тепло,
чтоб не бежало оно, а почти текло
плавно и покачивалось на волнах
В полузабытых, глубоких, нездешних снах.
 
 
Мне не хватает времени на стихи,
на пересмотры файлов, твои звонки,
на разговоры и тайны, на зов любви…
Время, не дай захлебнуться в твоей крови,
в чёрные бездны ночи и в ярость дня,
словно щенка бездомного, загоня.
 
 
Снова побудка утра, хрустящий снег,
предновогодний кошмар человечьих рек,
тел человечьих, укутанных в мех и твид, —
Время их всех утрамбует, а Бог простит,
спустится на асфальт, изречёт закон —
это и будет началом конца времён,
будет началом иной, неподсудной тьмы, —
точкой отсчета безвременья и зимы.
 

«Господь ничуть не виноват…»

 
Господь ничуть не виноват,
что нет в природе совершенства.
Есть в неизбежности утрат
своё особое блаженство.
 

Крещенская ночь

 
В зиму студёную, злую,
В тихий полуночный час
Ангелы на воду дуют
И вспоминают про нас.
 
 
Холодно и безнадежно
Быть от людей вдалеке.
Ангелы ночью кромешной
Крылья полощут в реке.
 
 
Зверь пробежит неизвестный,
Треснет с надрывом кора —
Ангелы стражей небесной
Будут стоять до утра.
 
 
Чтобы сквозь годы и вехи,
Чёрного неба прорехи,
Встречу зажжённой звезде
К нам Он спешил по воде.
 

«Лёгкий снег на век нелёгкий падал…»

 
Лёгкий снег на век нелёгкий падал
Мимо труб, балконов, этажей,
От паденья снежного и лада
Сразу полегчало на душе.
 
 
Ничего о жизни мы не знаем,
Ангелов не чуем пред собой.
Сыпь зима, снегами заметая
След звериный и оскал людской.
 

«Утром я в переполненный транспорт…»

 
Утром я в переполненный транспорт
Утрамбуюсь, спеша на работу.
Человек это справки и паспорт,
Или всё-таки большее что-то?
 
 
Но когда всё земное осилив,
Стану всех облаков невесомей,
Вдруг пойму: человек – это символ
Бесконечности – не хромосомы.
 

Зазеркалье

 
Дом, как дом, да и квартира, как квартира.
Типовая, с коридором и балконом.
Три шага дойти из кухни до сортира,
Три квартала – до «Билайна» с «Мегафоном».
 
 
Три часа – доехать до своей подруги,
Ну конечно, если очень постараться.
Три котельные работают в округе,
Но одна из них вот-вот должна взорваться.
 
 
Тридцать три тебе, три годика ребёнку.
Три свечи стоят на полке в изголовье.
И неведомо зачем, с какого проку
Наградил тебя господь одной любовью.
 
 
Той любовью, от которой солнца гаснут,
Той любовью, от которой свечи млеют,
Той бессмертной, безотчётной и всевластной,
Что прощать и страстотерпствовать умеет.
 
 
Ты в своей многоэтажке желтоглазой
Вновь привычно занимаешься делами,
И не слышишь, как три ангела крылами
Преломляют непослушное пространство,
 
 
Чтобы ты его нашла в распутьях зданий,
пустырей, пивных ларьков, продрогших улиц,
Чтобы годы бесконечных ожиданий
Тем единственным мгновеньем обернулись.
 

«Может, это шепоток за спиной…»

 
Может, это шепоток за спиной?
Или это ветерок за рекой?
Или это балагурят грачи?
Если знаешь, кто здесь – лучше молчи.
Мы в молчании прожили лет сто,
Но никто не похвалил нас за то.
У молчания есть мера, цена,
Но от пули не спасает она.
Только слова озорной малахит
От забвения и смерти хранит.
Только слов непобедимая вязь
Не даёт нам опрокинуться в грязь.
Только лесенки словесной леса
Устремляются с земли – к небесам…
 

«Город татарский, старинный…»

 
Город татарский, старинный,
Чуть сумасшедший, смешной,
С этою улицей длинной,
С этой внезапной весной.
Сколько сроков отмоталось
В этом краю для меня.
Сколько трамваев промчалось,
на поворотах звеня…
Ты и тюрьма, и жилище,
Ты и позёр, и фразёр,
каторжное городище,
Евро-азийский котёл.
Может, кому-то и адом
кажутся эти пески…
Мне в тебя спрятаться надо,
от безысходной тоски
В щелях твоих схорониться,
в трещинах мёртвой земли.
Маленькой раненой птицей
Я отсижусь на мели,
Этого древнего моря
доисторическом дне.
Города буйство и воля
Снова проснутся во мне.
Вечный буян и невежда город —
но тем и жива.
Через асфальта одежды
вновь прорастает трава.
Небо становится выше,
и я по птичьи пою,
стены саманные, крыши
и несвободу свою.
 

Сергей Скисов (1959–2016)

Половодье

 
Болтливые ветлы по пояс в реке
Отмывают бока после зимнего транса.
Птичий мир с миром рыб, протянув по руке,
Нас загнав на бугры, поделили пространство.
И с бездумным весельем (с точки зренья отцов)
Прорастает трава из прогретого мая
В хлопотливый и громкий мир мальков и птенцов,
Еще раз равнодушное время ломая.
Скоро станет дневной воздух жесток и сух,
И, как стадо в овин, воды в русло загонит,
Но пока это есть – услаждает нам слух
Рукоплеск водяной и воздушной ладони.
А когда лето будет уже далеко,
И мальков, и птенцов по планете рассеет,
Мы вернемся к реке, и увидим,
Что трется, как кот,
О прибрежные ветлы
Весло Одиссея…
 

«Прижившись на краю страны…»

 
Прижившись на краю страны,
Чье чудище и ныне обло,
Мы телом лотовой жены,
Как снегом, засыпаем воблу,
придавливаем гнетом лет,
Ждем, моем, вялим и, дотошно
Чешуйки счистив, на обед
Едим с редиской и картошкой.
Река нас дарит серебром
Студеного, как свет, отлива,
А мы ее кривым ведром
С утра черпаем для полива
Иссохшей от жары степи:
Хрустят в спине хрящи и диски.
Вот бы скорее наступил
Обед с картошкой и редиской!
 

Жара

 
В песках, где Волга расплетает косы,
Каких ты только не услышишь песен,
Читая нотные знаки ворон
На размокшей бумаге берега ерика, в чьём камыше
лягушка тарашке поёт осанну и таращит бессонный глаз
карамыслик, а ты потеешь, молчишь
и несёшь свои мысли, как приготовленные к зиме сани.
 

«С рассвета расслышав людскую гудьбу…»

 
С рассвета расслышав людскую гудьбу,
Смысла нет злиться, лежа на печке.
Кто – по крупице, кто – по копеечке,
Люди сгребают в холмик судьбу.
Куст подоконный, туман теребя,
Взмахнет волосами зеленого цвета.
Как ты касалась пальцами веток —
Корень коснется ворсинкой тебя.
 

Рассвет

 
В костре последнему углю
не дав сгореть, под храп друзей
скоблю из миски вермишель,
глотаю, морщусь и смотрю
на степь, как зверь на Колизей,
а через облаков плюмажи
взлетает солнце, как мишень,
в которую всё время мажут.
 
 
Степи арена заросла
чертополохом и колючкой.
Под ней от края и до края
все те, кого степь не спасла;
над головой кулик канючит,
и мы одни на сотни вёрст
в кармане спички презираем,
в надежде прикурить от звёзд.
 

«Суши свои крылышки, бабочка…»

 
Суши свои крылышки, бабочка.
К вечеру лишь
Поймешь, для чего столько дней была скомкана
На ветке в куколку.
А веткой ветер рулил,
Сшибая яблоки, чтобы слюна и оскомина
Мешали выговорить до конца алфавит
Пацанам, у которых желания кроме,
Над нестриженной челкой все время бурлит
Предвкушенье свободы и жажда крови.
Ветер треплет тебя и лохмотья гнезда
На соседней ветле.
Из зеленого полога
Скоро ты улетишь, и игла, как звезда.
Сверкнет в троеперстии энтомолога.
 

Ветеран

 
В доме пахнет табаком и кашлем,
зеркала бесцветный свет не множат;
он на завтрак ест пустую кашу,
поскорбит – и на обед её же.
На вопрос: кто главный? – нет ответа,
а в душе, как ветер совесть воет,
Слишком быстро тлеет сигарета —
хочется курить помимо воли.
Ветхая душа, как промокашка,
дым впитает, как впитала многих,
и, шипя, последняя затяжка
в жёлтой тишине оплавит ноготь.
 

«Белка без колеса по лесу скачет…»

 
Белка без колеса по лесу скачет, —
Сколько удачи в цепких лапках её.
Мельтекруженье Земли здесь не заметно.
Круглая клетка медленно в зиму плывёт.
 

Первоклассник

 
Детство на пыльных и жарких улицах.
Крики точильщиков, вопли Мордасовой,
Лязги трамваев.
Рыжая курица
Роется в мусоре.
Лучики Спасовы
Перебирают дымок над лампадой.
В каждом окне скучает алоэ.
Над пузатой купеческой балюстрадой
Воблы сухие грустят о полоях.
В небе трещат змеи из «Правды».
Вода на Стрелке – теплее крови.
Капает в лужу гидрант неисправный,
И голубятни на каждой кровле
Ждут возвращенья небесных посланников.
На длинных верёвках – птички-прищепки
Сидят на рубашках, штанах и подштанниках,
Штакетника клавиши связаны цепким
Вьюнком, возомнившим себя музыкантом.
Он повсюду развесил раструбы нежные,
И волшебные звуки неслышным дискантом
старушкам под ноги роняет небрежно…
 
 
Проглотишь наскоро булку с кефиром,
И бегом на Волгу, но застынешь под аркой,
увидев, как обгоняет буксиры
Белоснежная «Память товарища Маркина».
И кто-то скажет – тихо, но внятно
и кратче грозы улетевшей отсверка.
А на промокашке – чернильные пятна,
и в натруженных пальцах – попытка почерка.
 

Ежезимнее

 
Медведь в декабре спит спокойно в берлоге,
а я вспоминаю июльское палево —
вот единственно чем моя онтология
отличается от онтологии палео,
а студёное небо цвета жухлой половы
ежедневно сдирает декабрь-наждак.
Остаётся забраться в бездумье, как в логово,
претвориться немым, стиснуть зубы и ждать,
когда верба набухнет в любовном раже,
и опять из асфальта, в пику весне
прорастут, как опята, загонщики пейзажей,
закопанных заживо в прошлогодний снег,
и станут муторно мучить кобальт,
подмешивая к сини скуку и соль,
а новая, ещё тесная обувь
нарежет газоны тропинкой косой
на Харибды и Скиллы.
В кровеносной оплётке
станут рыльцами дыры бурить комары,
пережившие зиму, и вороний слётки
сумасшедшими звёздами упадут во дворы,
из которых нет выхода ни к Зодиаку,
ни к любому другому из внешних кругов.
Лето бросится жить, и степь, как собака,
встрепенётся от шороха наших шагов.
 
 
А сегодня ещё один день минул,
меркнет свет заоконный, и я тороплюсь
в графе «достиженья» поставить минус.
Минус на минус – даёт плюс.
 

Секундант

 
«Очень трудно промазать, стреляя с пяти шагов.
Даже если Вы сразу хотели простить врагов.
Даже если у Вас от волненья рука дрожит.
Даже если сомненье на сердце бревном лежит.
 
 
Так что, сударь, стреляйте! Ваш выстрел украсит век!
Постарайтесь понять, что Ваш враг это не человек.
Попытайтесь представить, что он воплощенное Зло.
И молитесь! Молитесь, чтоб Вам в этот раз повезло.
 
 
Эх вы сударь! Зачем же в овраге ворон пугать?
Что же скажет о вашей отваге и чернь, и знать?
Кто теперь Вас на бал или в гости к себе позовёт?
Видно с дворнею в кости играть – Ваш черёд настаёт!
 
 
Ну да ладно. Мне ехать давно пора.
К сожалению, нынче у Вас не пошла игра.
Кстати! Я собираюсь на днях по делам в Кострому,
так что Вам предстоит изъясняться везде самому».
 
 
Падал снег в колею, и подтаивал снег внутри.
«Всё – я больше не пью!! Это просто, как трижды три».
 

«Когда луна трухлявым бивнем…»

 
Когда луна трухлявым бивнем
Толкнёт к зиме земную ось —
Приветствую не то, что родилось,
А то, что неминуемо погибнет:
 
 
Хруст мокрых стеблей под пятой,
Осу, жужжащую в межрамье,
Осоку жёлтую и воду в кране,
Так и не ставшую святой.
 
 
За смертью смерть нам дарит жизнь,
Но в ежегодной круговерти,
В скольжении от жизни к смерти
Всё больше жизнью дорожишь.
 
 
И по дороге всякий куст
С листом последним на ветру,
Который облетит к утру,
Мне мил и дорог, даже пусть
 
 
Вокруг бурлит, шипит и брызжет,
Как из шампанского под нос,
Из-под шипованых колёс
Дождя дождавшаяся жижа.
 

«Одноглазая муза голосом тихим вещает…»

 
Одноглазая муза голосом тихим вещает,
робко скрипит слепое перо старика.
Мутная Волга к морю течёт равнодушно,
в водах неся пепел последних преданий.
 

«В загаженном рекламой городишке…»

 
В загаженном рекламой городишке
Так хочется в толпе найти глаза,
И о безумной вечности сказать
Тайком курящему мальчишке.
 

Ихтис

 
Поставьте стражника стеречь людской покой
В сутяжном, липком мире, где покоя
Не больше, чем в полёте над рекой
Ночного бражника на запахи левкоя
И резеды в саду, где столько лет подряд
Я наблюдал скольженье слёз по вишне,
Где над малиной гроздья звёзд горят,
Где каждый пень мне шепчет: «Третий лишний!»
Здесь дрозд гнездится в абрикосовом шатре,
Здесь каждый год ждёт пчёл сирени глыба,
Здесь, как костяшки на засаленном столе,
Лежат слова и означают – рыба.
Бесценные, как б-дь на корабле,
Чьи кружева над бухтой штиль развесил,
Где день за днём мы нежимся в тепле
Потёртых, старых, колченогих кресел.
Поставьте стражника!
В надежде, что судья
Не ускользнёт из-под его надзора.
Но капли крови с острия копья
Текут,
текут,
текут,
текут,
и скоро,
Прорвав хламиду, горстью красных бусин
Посыпятся к его нагим ногам,
И в Третьем Риме – третьи злые гуси
Поднимут гам в предчувствии врага.
Поставьте стражника! пока он недвижим,
Пока он нем и немощной рукой
Не стёр планеты, и пока он жив —
Поставьте стражника – стеречь его покой!
 

Остров

 
По Венеции гуляют два еврея;
солнце греет травертин и липкий мрамор,
и сверкает в затенённых галереях
вечный образ неземной витражной мамы.
Плеск каналов и журчанье русской речи
в разговор вплетают смысла нити.
Разговор идёт, конечно же, о вечном,
Разговор идёт о северном граните,
Об отце и о скупом блокадном быте
Речь ведётся здесь, на площади Сан-Марко,
И о тех, кто двести лет, забыв Египет,
Стерегут в дождливой дельте остров мрака.
Солнце греет, и пока ещё вы вместе
И едины, как река и переправа,
И о том, как долго свадьбы ждать невесте,
Рассуждает разговор картавый.
Ты смеёшься – виноградины летают.
Как легко чужую жизнь листать, как книгу,
А за всем этим спокойно наблюдает
Эмигрантка – цареградская квадрига;
Восемью бессмертными глазами
Она видит мир и пироскафа остов
Под песком лагуны, и тебя, и остров,
Тот, с которым навсегда тебя связали,
И где скоро кипарисовые клинья
Над тобой споют про низость мезальянса.
На скамье лежит забытый «Старший Плиний»
В переводе на новейший итальянский.
 

Кредо

 
Отлипая от пыльных штор,
Свет сочится в закрытые двери, —
Существует лишь то, во что веришь,
Надо только понять – во что.
 
 
Но об этом давно всё сказано.
Безразлично мне – позже ли, сразу ли
Кислород перекроет шток —
Надо только понять – во что.
 
 
Гром литавр, скрипок вой, клики горна:
Тишина, ведь основа основ —
Хруст, с которым мне рубят горло
Топоры моих утренних снов.
 
 
Пусть всегда над расплавом – шлак,
А все звуки стремятся к коде —
Никуда любовь не уходит,
Если только она пришла.
 
 
Над студёной осенней водой
Чайку крутит, как лист тополиный,
И коричневой, вспененной глиной
Обливает осоку прибой.
 
 
И пускай предпоследний шторм
Раздирает ей крылья на перья —
Существует лишь то, во что веришь.
И успеть бы понять – во что?
 

«В век хаоса и тлена…»

 
В век хаоса и тлена,
Сомнений и пальбы
Я убегу из плена
Затейливой судьбы.
 
 
Побег будет удачен,
Природа – злись не злись,
Но воздухом подхвачен,
Я вознесуся ввысь.
 
 
И там, где правит холод,
Смешав золу с огнём,
Забуду этот город,
И всё, что было в нём.
 
 
Забуду про деревья,
забуду про дома,
Забуду, как я верил
И как сходил с ума.
 
 
И вот тогда, наверно,
Собрав остаток сил,
Холодный и нетленный,
Я вспомню, что он был.
 

«У Марины нет могилы…»

 
У Марины нет могилы,
А у Хлебникова – две.
Всякий молит, что есть силы
Предназначенной судьбе,
 
 
Что ещё не задалася,
Что ещё сквозь сон дрожит,
Если в людях нет согласья —
Хор визжит, а этажи
Громоздятся в поднебесье.
Вместе – тесно, порознь жить
Всем приходится, но там!
Там всегда хватает места.
Там – разложат по местам.
Там, в бескормии, сам пищей
Станешь для других имён.
Сколько бы они знамён
Не вздымали – старый, нищий,
Ты равно один из них!
Вот и голос твой затих,
Вот и образ твой возник…