Текст книги "Зеленый луч"

Глава 13
«Цикл»Часть I
Черно-белый сон

Спать в объятиях мужчины так сладко, так хорошо. И сны, что приснятся в его объятиях, должны быть краткими и легкими, и, пожалуй, бесцветными. Да-да, черно-белыми. И хотя Ангел знал, что не так уж долго и не так уж счастливо проживут они вместе, сейчас ему хотелось, чтобы все было безоблачно и красиво…

Ангелу хотелось в Ореанду…

Недалеко от Восточных ворот парка, на самом краю Щелочной горки, еле прикрытая склонившимися над ней деревьями и спустившимся на город слабеньким полупрозрачным туманом стояла небольшая полукруглая колоннада. На девяти ее колоннах лежал прямой карниз, оба края которого уходили под ветви деревьев, где скрывались в густой листве; основания колонн, по краю круглой площадки, которую и обрамляли колонны, соединял между собой невысокий бортик. И снизу Ореанда казалась белым полукруглым балконом. Из Нижнего парка к ней вела потертая зигзагообразная лестница в пятьдесят девять ступеней, по ней-то и поднялась Вера, громко считая.

Там ждал ее мужчина, объятия которого были самыми мягкими, самыми уютными, хотя и немного тревожными… Он протянул Вере пышный букет чайных роз. Она взяла цветы правой рукой и, уколов безымянный палец, вскрикнула негромко. Он отобрал цветы, с силой зашвырнул их, и они, перелетев через бортик, разлетевшись, упали вниз, а он достал белоснежный носовой платок, вытер им капельку крови, выступившую у нее, и зашептал: «У кошки заболи, у собачки заболи…» Вера рассмеялась.

Затем из кармана серого костюма он достал флакончик мыльных пузырей и подарил его Вере. Вера стала пускать пузыри, и те улетали вдаль к Бештау, горе с пятью вершинами, стоявшей далеко за городом, но пузыри долетали до нее довольно-таки быстро и, натыкаясь на пики, лопались, и брызги от них разлетались и падали где-то дождем.

– Ну, все, хватит, пошли, – сказал мужчина.

– Последний, – попросила Вера и выдула новый пузырь.

Внутри этого пузыря, свернувшись калачиком, спал малюсенький малыш. Он не улетел вслед за остальными пузырями, а, медленно вращаясь, повис между ними.

Вера поднесла к нему полусогнутую ладонь, пузырь лопнул, и малыш мягко опустился к ней в руку. Вера осторожно поцеловала его и спрятала в карман своего халата.

Они спустились в Нижний парк, и пошли под ручку к его восточным воротам.

Чувствуя, что Вера скоро проснется, дачу с полуротондой, что на Баталинской улице, Ангел решил перенести поближе и поставить ее здесь, на выходе из парка. Влюбленные не спешили зайти внутрь, прежде они обошли здание вокруг, задирая головы, любуясь его балконами и колоннами, его необычной, расширенной кверху трубой, напоминающей подсвечник, и легкой башенкой, очень светлой, поскольку в башенке было четыре арочных отверстия, и больше ничего, а значит, только свет и ветер жили в ней, только свет и ветер… Они решили подняться на огромный каменный балкон над полуротондой, чтобы оттуда полюбоваться на вершины Бештау, и проверить – не кончился ли там дождь. Дождь все еще шел, может быть потому, что мыльные пузыри все еще подлетали к Бештау, все еще лопались от прикосновения к пяти ее вершинам…

На балкон вышла женщина с маленьким ребенком на руках, по правую руку ее шел мальчик очень серьезного, даже сурового вида, и обиженная девочка чуть помладше его.

– Какой чудесный у Вас ребенок, – обратилась женщина к Вере.

– Спасибо, – улыбнулась Вера, опустила руку в карман халата и бережно вынула малыша. Малыш заворочался во сне, потянулся, и Вера увидела, что это девочка.

– Нет, – покачала головой женщина. – Какая чудесная у Вас Лушка.

– Спасибо, – повторила Вера и опять спрятала малышку.

Валерий Петрович обнял Веру и сжал ее так крепко, что она проснулась, освободилась от тяжести его руки, повернулась на бок, погладила его по щеке и снова уснула…

Часть II
Богиня смерти

Баба Сима бежала по Верхнему парку, по самому краю его, над обрывом, скрываясь за высокими кустарниками, в низко опущенных ветвях плакучих ив. Не могла же она выйти на люди в одной ночной рубашке, как и не могла вспомнить – почему она оказалась на улице, так далеко от дома в таком виде. Да и понять – куда и зачем она бежала – тоже не могла. Добежав до Ореанды, она решила спуститься с горки и, не рискнув выйти на лестницу, поскольку на той лестнице обычно всегда было полным-полно народа, стала спускаться прямо по склону, благо земля здесь была исчерчена проступающими на поверхность мощными корнями деревьев, кои успешно заменили ей ступеньки. Таким образом, она быстро оказалась в Нижнем парке.

Растительность на противоположной стороне Нижней аллеи была куда как гуще, и бабе Симе пришлось перебежать широкую заасфальтированную дорогу. К счастью, никто не обратил внимания на бегущую в одной сорочке старушку. Она прислонилась к стволу клена, отдышалась и посмотрела по сторонам.

В фонтане у восточных ворот парка стояла огромная женщина, такая огромная, что вода в бассейне не доставала ей даже до щиколоток. Она стояла лицом к бабе Симе, но лица ее баба Сима не видела, так как та склонилась донизу, что-то стирая в бассейне, что-то темно-вишневое…

«Мой халат», – поняла баба Сима.

Она вышла из своего укрытия и вежливо обратилась к великанше:

– Извините, пожалуйста, не знаю Вашего имени-отчества…

Великанша выпрямилась, потрясла головой, освобождая свое хмурое, скуластое и большеносое лицо от рыжих непричесанных волос, и представилась хриплым голосом: – Бадб.

– Очень приятно, Серафима Матвеевна. – Баба Сима слегка поклонилась. – Простите, но это мой халат…

Бадб ничего не ответила ей.

– Будьте так любезны, отдайте его мне.

– Нет, – резко сказала Бадб, и снова низко наклонившись, стала полоскать халат.

– Простите, – пробормотала баба Сима и скрылась под тяжело вздохнувшими кронами.

За деревьями, что росли по периметру площадки с фонтаном, она обошла Бадб и встала у нее за спиной. На прямом железном мостике, лежавшем прямо на кромке бассейна по центру его, была навалена большая куча уже чистого, отжатого белья. Туда же, видимо, Бадб хотела бросить и темно-вишневый халат, но так как она его бросила не обернувшись, не глядя, слишком сильно, халат, перелетев через мостик, плюхнулся в воду. Баба Сима вышла из своего укрытия и, стараясь ступать неслышно, подошла к бассейну. Посчитав шепотом ступеньки, ведущие вниз: «Один, два, три…шесть», она очутилась по грудь в воде. Волны, идущие от Бадб, энергично полощущей какую-то другую одежду по ту сторону мостика, сами принесли бабе Симе ее халат. Выйдя на сушу, хорошенько отжав халат, встряхнув его несколько раз, после чего удивительным образом халат оказался сухим, она наконец-то оделась и выбежала на аллею.

И побежала домой. И хотя погони за ней не было, и вообще, судя по всему, Бадб и не заметила, ни пропажи халата, ни побега бабы Симы, она все равно бежала. Как можно быстрее бежала домой. Бежать ей пришлось по всему Нижнему парку, от восточных его ворот к западным.

Все статуи Нижнего парка вышли на аллею и приветствовали ее. Опустил лук Стреляющий в орла, вышел, прихрамывая, Мальчик вытаскивающий занозу, расцепились Борющиеся Купидоны и летали невысоко над клумбой, бегали друг за другом олени; из галереи вышли Афродита, Венера, Фортуна и Амазонка, сели на ступеньки, обнявшись. Фигуры Верхнего парка – и Малыш, и Геракл, и Аполлон, и Мальчик у Фонтана – все стояли на склоне, на самом верху его, махали руками бабе Симе и что-то кричали. Все радовались, только орел, сидевший на груде камней, превратился вдруг в ворону и спрятал голову под крыло…

– Дурной сон, милостливый Бог, – проснувшись, перекрестилась баба Сима.

Часть III
Декаданс

Надо было выманить Катю из торговой галереи. Слишком долго ходит она, поглаживая колонны, теребя бусы из янтаря, звеня браслетами на ногах…

То тут, то там попадались на дорожках Верхнего Парка декоративные невысокие квадратные столбы из камня, простовато украшенные прямыми линиями и маленькими кружочками, лирами и трубами. Ангелу они напоминали менгиры. Своим синим карандашом он нарисовал на них стрелки, чтобы указать Кате путь, что приведет ее к Ореанде. Но так как столбов не хватило, пришлось добавить настоящих шотландских менгиров. И Катя не спеша пошла к Ореанде, собирая кленовые листья и тихо напевая. Вдруг дорогу ей перебежала какая-то бабушка в одной ночной рубашке. Катя окликнула ее, хотела предложить ей свой красный плащ с серебряной бахромой, но та ее не услышала и убежала. Катя подошла к Ореанде с запада и подниматься ей пришлось по оставшимся шести ступеням старинной развалившейся деревянной лестницы.

– Один, два, три, четыре, пять, шесть, – пропела она, и посмотрела вниз.

Напротив Первого Бювета стояла мрачная крепость с пятью высокими башнями.

Скорее всего, Катя не знает, что это Тауэр, решил Ангел, не знает, что ворота, находящиеся под башней святого Томаса, называются «воротами изменников», и потому он написал сверху их название большими синими буквами. Не знает она и о том, что там, в далеком Лондоне ворота эти выходят в реку, и именно поэтому Ангел вернул сюда маленькую речушку, протекавшую в этом городе много-много лет назад.

Ворота открылись и, выпустив сначала стаю ворон, представили ее взору Принца. Рассмотреть Принца не удалось – лицо его закрывал глубокий капюшон, и вообще из всего оранжевого балахона, что был на нем, выглядывали только руки. Перейдя речку вброд, он поднялся к ней в Ореанду, снял со своего пальца кольцо и предложил его Кате. После того, как Катя налюбовалась необычным кольцом в форме двух сомкнутых рук и примерила его, он взял ее за руку и повел в обратный путь. И она послушно, молча, пошла с ним, пока не полетели им в спину мыльные пузыри. В тех пузырях, свернувшись калачиком, спали дети. Кате стало нестерпимо жаль летевших незнамо куда детишек и она стала ловить их, забыв о Принце, равно как и обо всем на свете.

Так и ловила их Катя, пока не проснулась… Проснулась, так и не поймав…

Глава 14
Воспоминания

– О, мои любимые олени! Пьющие воду, смотрящие вдаль! Большие и маленькие! Красивые и не очень… У нас тоже был такой коврик, над моей кроватью висел, я на такой вот бахроме учился морские узлы завязывать.

– Точно, ты же капитаном хотел стать.

– Точно, хотел… Кливеры и брамсели, стаксели и топсели… Еще эти, как их … марсели, что ли… Забыл уже…

– Не знаю, из всех красивых морских слов я только гальюн помню. Пойдем на кухню.

Андрей поднял указательный палец вверх и сказал с расстановкой:

– По-до-жди. Я сам вспомню, где тут кухня. – Медленно опустил палец влево, – да?

– Да, да… Откуда вкусно пахнет – там и кухня. Я старался, готовил, думал, ты сразу на запах побежишь.

– А ты водку открыл?

– Нет.

– Вот. Открыл бы водку, я бы побежал на запах. – Андрей навис над столом, над тарелками с колбасой, сыром, огурцами и квашеной капустой и задумчиво спросил, – ну и чего ты тут наготовил нам?

Степан снял с печи и поставил на стол чугунную сковородку с жареной картошкой:

– Вот.

– Ну что же, ну что же, ничего, не так уж плохо…

– Будешь так себя вести, вообще ничего не получишь.

– Не вредничай, лучше накорми усталого путника, странствующего рыцаря, солдата вернувшегося в родные края, и просто замечательного человека, – Андрей сел за стол, потер руки и предложил, – ну что, начнем, пожалуй?

– Наливай.

Они выпили, закусили, помолчали и почему-то сделались невеселы.

– Сколько ж мы не виделись? – спросил Степан.

– Одиннадцать.

Они еще помолчали, Степан, хрумкая капустой, Андрей глядя в окно. Из двора к окну кухни тянулись ветви черешни. Андрей захохотал.

– Ты чего? Картошка понравилась?

– Вспомнил, как тебя твоя бабка лупила мокрой тряпкой, а ты от нее на эту черешню залез, а она подпрыгивала, тряпкой махала, пыталась тебя достать, а ты орал на всю Малую Садовую: «Баба Дуся, баба Дуся!» Она остановилась, спрашивает: «Какая я тебе баба Дуся?», а ты продолжаешь орать: «Баба Дуся, пригласите мою бабулю на чай, а то она очень устала».

За что она тебя тогда?

– Это когда я Маринке Часовой чернила на голову вылил.

– Нет, чернила ты зимой вылил, она еще без шапки домой пошла, помнишь? Белые снежинки на небывалого цвета волосах… А на черешне ты летом сидел.

– Значит, когда я люстру разбил.

– Нет, – опять возразил Андрей, – люстру ты разбил – она тебя на озеро не пустила. Я еще приходил, просил:

«Баба Паня, отпустите Степку на озеро, вам же все равно эта люстра не нравилась».

– Верно. Мне кажется, она до конца дней своих была мне благодарна за то, что я ее от этой люстры избавил.

Сама же всегда, только дед за порог, ворчала: «Как можно было такую корягу за такие деньги купить?»

– Может, когда мы клад в ее грядке искали?

– Все ты путаешь, мы не искали клад, мы его прятали. И не в тот раз это было, я хорошо помню. В тот день к нам эта приходила, как ее, фу ты… Жена Цыгана – как ее?

– Цыганка, – подсказал Андрей.

– Правильно. Ну и вот, пришла она к нам и рассказала, как какой-то мальчик полез на провода и, – Степан замахал руками, – и все… Бабуля идет во двор, а там я копаюсь, живой и веселый.

– Счастливый день… Давай выпьем, – предложил Андрей, – может, вспомнишь.

Они выпили еще по одной.

Степан стал громко смеяться:

– Вспомнил, помогло…

– Ну? Ну?

– Были мы у родственников в гостях. Ну и пока там взрослые какими-то важными делами занимались, мы с двоюродной сестрой играли. Она сама ко мне пристала:

«Покатай, покатай». Я стал ее катать, на спине, ну, как лошадь. Потом, как настоящая лошадь, взбрыкнул. Она не удержалась, улетела вперед, и головой о стену… Все повезли ее в больницу, а я домой пошел, чего там оставалось делать, скучно без сестры. А дома меня бабуля с тряпкой и догнала… Давай помянем всех.

Они выпили по третьей.

– А сестра-то что?

– А что сестра? По-английски знаешь как изъясняется?

Интуристам про столичные достопримечательности рассказывает. По-ихнему. Я не устаю ей напоминать, что это я ей тогда мозги вправил. А то до той поездки на лошади она как-то не блистала ничем.

– Давай еще!

– Да только что…

– Давай-давай!

– Ладно, – Степан налил, они выпили и покряхтели.

– Ну, как Нина?

Степан шумно вздохнул:

– Ничего…

– Только не надо вздыхать и охать. Просто расскажи мне, как она.

– Да я же говорю – ничего. Мальчик у них. Живут хорошо. Ругаются иногда, но так – тихо. Она походит заплаканная по двору, он побродит вот здесь по аллее с сигаретой…

– О! Пойдем, покурим.

Они вышли на крыльцо, закурили, уселись на деревянные ступеньки, доски которых подходили друг ко другу не плотно, и Степан, погладив пальцем одну из таких щелей рассказал:

– Когда я совсем маленьким был, я разорвал свои книжки и побросал сквозь эти щели вниз. Потом вырос немного и через щелку читал их.

– Тебе что нормальных книжек мало было?

– Просто интересно было – листы были припорошены пылью или даже грязью, некоторые слова не разобрать уже было… Какая-то недосказанность…

– Вон! – Андрей указал на кусты смородины, – вон там мы с тобой клад закопали! Давай достанем! Или ты уже достал без меня? Мы же клятву давали, что вместе его откопаем?!

– Все еще любишь ее?

– Нет, – ответил Андрей и повторил, – нет. Как очнулся тогда в больнице, так сразу понял – больше не люблю.

– До сих пор не могу поверить, что ты тогда смог руки на себя наложить. И не могу себе простить, что не предугадал этого…

– Да ладно тебе, ведь обошлось…

– А если бы нет?!

– Пойдем, выпьем.

Они выпили еще, по которой уж?

– Не понимаю… Вот от меня когда жена ушла, мне было так… знаешь… так… Но не до такого же!

– А чего жена ушла?

– Да как тебе сказать, – Степан помялся, – как-то не получилось у нас… – И шепотом признался, – она мне до сих пор снится, будто здесь на кухне возится, посуду моет, будто все по-прежнему. А у тебя жена?.. Она какая?

– Обыкновенная, – пожал плечами Андрей.

– Ой, – спохватился Степан, – давай еще картошечки положу.

– Понимаешь, она – обыкновенная, самая обыкновенная, ничего необыкновенного у нее нету. Ни-че-го… Была бы у нее какая-нибудь, – Андрей задумался, – изюминка что ли, или хотя бы неправильность какая, понимаешь меня?

– Значит, ты ее не любишь? Андрей промолчал.

– Давай выпьем под картошечку, – предложил Степан.

– Выпьем. Выпьем, и ты мне все расскажешь. Расскажешь, как она тут жила потом, как людям в глаза смотрела, какая у них свадьба была, какая она все еще красивая…

– Не надо, Андрей, – попросил Степан, – не так уж и виновата она была, просто встретила другого, просто влюбилась в другого…

– Просто… Как все просто.

– Да таких случаев – тысячи, миллионы! Ты вот только отреагировал как-то…

– Просто. Просто я отреагировал! Просто я любил ее.

– Мне все равно кажется, что ты ее все еще любишь.

– Нет, – твердо сказал Андрей, – не люблю, скорее ненавижу. Давай еще, и мне пора.

– Куда? Ты что? Ты останешься у меня! С ночевкой! И мы всю ночь вот так просидим! Одиннадцать лет! Ты что?!

– Нет, Степка, не могу. Гостиница скоро закроется, а машина завтра с утра как раз в гостиницу-то и придет, мне завтра на завод ехать. Я ведь не отдыхать приехал. Работать. Ничего, я еще недели две тут пробуду, так что…

– Ты кем работаешь-то?

– Какая разница. – Андрей вздохнул, – почему-то я все равно несчастлив.

– И я несчастлив.

– А Нина счастлива?

– Не знаю, то она счастлива, то несчастлива…

– Наливай быстрее, поздно уже.

Они выпили по последней и вышли на улицу.

Андрей пошел налево, Степан направо.

– Ты куда? – спросил Степан.

– Пешком пойду.

– Куда пешком? В даль такую? Пойдем на остановку.

– Не хочу, хочу пешком.

– Ты что, – понизив голос, спросил Степан, – Нину увидеть боишься?

– Не боюсь, а не желаю.

– Да она спит уже давным-давно, – зашептал Степан, схватив друга за рукав и потащив его к остановке, – Верь мне. Ее так поздно не бывает никогда – никогда.

Только на Новый Год.

Музыка, доносившаяся с танцплощадки у Поющего фонтана, смолкла. И они услышали шелест каштанов и чей-то смех. И они тоже засмеялись. Тихо-тихо…

Глава 15
Когда-нибудь потом

Катя вышла из поликлиники и долго стояла под островерхими арками. Ей совершенно не представлялось – куда сейчас можно пойти. Домой – не хотелось, домой – значит, быть сейчас одной, одинокой. Домой – значит, плакать весь вечер, всю ночь, лежа на старом скрипучем диване… Или наоборот – не сможет она расплакаться, пока не расскажет про это хоть кому-нибудь. И бродить ей тогда по дому весь вечер, всю ночь с сухими глазами с тяжелым комом в груди, давящим на сердце…Нет. К дальним родственникам своим – тоже не хотелось. Слишком уж дальними они были. И к подружке не пойдешь, нету подружки, уехала она в поисках своих фантастических приключений. Некуда идти, совсем некуда… Только на Франчиху.

На Франчихе сегодня было слишком тихо и также одиноко, как дома, ну, может, чуть получше.

И все-то забыла Катя… Третий поворот направо, потом четвертый налево? Или наоборот? Поплутав немного, она нашла совсем еще новый деревянный крест над невысоким холмиком, огороженным железной оградой, и села на голубую деревянную скамейку, уронив руки на голубой столик. Все могилы вокруг стояли плотно друг к другу, некоторые, потеснившись, пропускали вдаль дорожки. Разделенные такими дорожками, могилы как-то кучковались между собой, словно небольшие компании стояли и ждали чего-то. Эта могила стояла сама по себе. В сущности, она была также одинока, как и Катя.

– Привет, – сказала она фотографии улыбающейся белокурой женщины на кресте и замолчала. Помолчала, посидела неподвижно, потом, спохватившись, достала из сумочки две карамельки, положила на столик и снова заговорила: – Это самое страшное для меня. Самое-самое. Любое несчастье я смогла бы пережить, только не это, понимаешь? Я и не переживу этого, наверное. Мне кажется – я сойду с ума, или повешусь, или сопьюсь, – она ухмыльнулась, – в общем, что-нибудь придумаю. Эх, мама, мама… Видно, твой грех я искупаю… Прости.

Она поднялась и пошла по узкой петляющей дорожке обратно, но вернулась, встала у ограды и продолжала: – Знаешь, я вдруг осталась совсем одна. У меня никого нет. Никого, к кому бы я сейчас пошла, кому бы рассказала все, кто бы меня обнял, – она заплакала. – Мне просто нужно, чтобы меня кто-нибудь обнял. Кто-нибудь… Мама, мама… Как бы ты меня сейчас пожалела…

Она плакала. Плакала и уходила с кладбища. Плакала, стоя на остановке, и успокоилась только, когда подошел ее автобус. Она ехала домой, хотя домой ей сейчас вовсе не хотелось ехать, когда ей вспомнился спасительный адрес «Малая Садовая, 12». С самого раннего детства отец внушал ей: «Если что с тобой случится, помни – у тебя есть сестра. Запомни: Малая Садовая, 12, повтори». И она повторяла, и знала этот адрес лучше своего собственного. Это потом, значительно позже, она поняла, что не надо ей туда ходить, и узнала – почему… Но сегодня… Сегодня она туда пойдет.

Она вышла из автобуса, уже окончательно успокоившись, даже немного повеселев, и быстро пошла по Малой Садовой, отыскивая двенадцатый дом, и мечтая, как Нина обнимет ее, поплачет с ней вместе, как они подружатся, как она пригласит ее к себе в гости, и они придут, все – и Нина, и ее муж, и Марик…

Она постучала в окно. По ту стону стекла, одернув легкую занавеску, показался Марик. Он залез на подоконник и прокричал в форточку:

– Заходите, там открыто!

Катя вошла в дом. И из узкого сумрачного коридора попала сразу на кухню.

Нина встретила ее неприветливо, хмуро и холодно.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего, – соврала Катя, – просто ехала мимо, вспомнила твой адрес, решила зайти.

Нина молчала. Молчала и Катя, стоя в дверях и чувствуя себя глупо, неловко, но уходить – не желая.

– Ну, садись, – нехотя пригласила Нина.

Нина резала помидоры, лук, укроп, петрушку, что-то еще, звенела посудой, громыхала кастрюлями, казалось, она хочет заглушить Катин голос, хотя, возможно, это Кате показалось.

А Катя говорила… О чем угодно – о старых потрепанных книгах, о пластинках, привезенных издалека, о необычных занавесях, которые можно легко сплести самой при помощи древнего как мир искусства макраме, о наипростейших рецептах наивкуснейших блюд, о погоде, наконец… Потом Катя увидела старинную икону. Икона висела в комнате, и из кухни был виден лишь краешек ее, но Катя ее сразу узнала. Эту икону она видела только раз в жизни, в доме своей бабушки, их общей с Ниной бабушки, той бабушки, что так никогда и не признала Катю своей. Катя спросила:

– Папа не пишет тебе?

Нина ответила зло:

– Что ты! Он и будучи здесь обо мне никогда не вспоминал. Если он кому и напишет, то тебе, не сомневайся.

– Он часто о тебе вспоминал, – возразила Катя, – он рассказывал мне, как вы ходили в горы, как катались на лошадях, как приходили на каждый твой день рождения в Ореанду, чтобы загадать там желание, как вы однажды вырезали из фольги звездочки и наклеили их на потолок, чтобы твоя мама подумала… – Катя, зачем ты пришла?

Катя заплакала. Она плакала безутешно, долго, и все никак не могла остановиться, и даже слезы уже не могла вытереть еще там, на Франчихе, промокшим платком, она опустила лицо в ладони и уплыла в бушующем потоке своих слез в какую-то незнакомую ей доселе темноту, бездонную и безжизненную. А когда вынырнула она оттуда и посмотрела захлебнувшимися своими глазами на расплывавшуюся Нину, Нина спросила:

– Ну?

Катя тихо ответила:

– Нина, у меня никогда не будет детей.

И Нинино лицо дрогнуло и смягчилось, и стало удивительно похожим на папино. И она стала медленно и неуверенно приближаться к Кате, потом осторожно взяла промокшие Катины руки в свои мягкие вкусно пахнущие ладони и ласково попросила:

– Не плачь, пожалуйста. Не плачь. Не надо. Все будет хорошо. Сейчас в медицине такие перевороты, такие события, которые вчера и не снились. Вон – девочке какой-то пальцы косилкой отрезало – пришили! Ты можешь себе представить? Да лет через десять такое научатся делать!!! Может, люди умирать перестанут… А еще всякие чудеса случаются. Монахи какие-то, фу ты, забыла где, на севере что ли, говорят, руки положат на человека – и человек исцеляется. Не плачь. Надо только верить, что когда-нибудь, но не завтра, не послезавтра, а когда-нибудь потом – все будет хорошо.

Катя уходила домой поздно. Обогнав двух подвыпивших мужчин, она вышла на остановку и села на самый край низкой скамьи. Она подозревала, что автобуса сегодня уже не дождется, но, как говорила Нина, в жизни так часто случаются чудеса…

Подвыпившие тоже пришли на остановку, тоже сели на скамейку, причем тот, что казался более подвыпившим сел рядом с Катей.

– Девушка, – радостно сообщил он, – а автобусы уже не ходят!

– Как не ходят? – заволновался второй.

– Помолчи. Я просто ее пугаю, чтобы она разволновалась и сама пришла в мои надежные объятия.

Нет, не так. В мои нежные объятия. Хотя они у меня и нежные, и надежные, – пояснил он Кате.

Второй показался в просвете между стеной, несущей козырек и спиной первого и посоветовал Кате:

– Не обращайте на него внимания, он у нас с приветом.

– Зато он – женатый, а я нет.

– Зато я – красивый, а он – как бы это помягче сказать…

– парировал второй.

– Зато меня Степан зовут, а его Андрей.

– А это тут причем? – удивился Андрей.

– Да помолчи ты, надо же как-то познакомиться, – зашипел на него Степан и спросил у Кати, – а Вас как зовут?

…Подошел автобус, открылись двери, и Катя вошла в темный и пустынный салон, Андрей вошел следом.

– Куда? – закричал Степан. – Тебе не нужна «пятерка», тебе нужна «тройка» или «семерка»!

Двери захлопнулись, автобус качнуло и Катя села на двойное сиденье.

– Двигайтесь, – сказал Андрей.

Катя послушно пододвинулась, Андрей сел рядом.

– Ты все забыл в своей Москве! Куда ты? Вернись сейчас же! Тебе нужна «тройка» или «семерка»! – все еще кричал Степан вослед удалявшемуся автобусу.

– Мне нужна эта девушка, – тихо-тихо сказал Андрей.

– Вы же женаты.

Андрей промолчал.

Катя посмотрела в его глаза и не смогла отвести взгляда, равно как и он, и стала повторять про себя:

«Мама, мама, только бы мне не повторить твой грех, только бы не повторить». А сама уже знала, что повторит, но это страшило ее все меньше и меньше, поскольку страх не видеть больше этих глаз был для нее теперь самым сильным.

– Вы такая необыкновенная…