Текст книги "Зеленый луч"

Глава 9
Никогда

Ходить вверх-вниз по старинным улочкам, метаться по балконам их разноцветных особнячков, считать ступеньки многочисленных лестниц, соединяющих Нижний Парк с Верхним, совершать круги внутри Ореанды, петь вместе с Мальчиком у Фонтана печальные песни, мять в пальцах лапки туи и дышать ими, долететь до самого большого облака и зарыться в него с головой – ничто не помогало. Он все равно слышал выстрелы, визг собак и мерный храп. Он везде видел кровь – на каждом листике, на каждой ступеньке. Когда же все облака окрасились в розовый, Ангел полетел на свою любимую скамейку.

Совсем недавно – прошлым или позапрошлым летом – бродил он по Верхнему Парку, сочинял что-то, а потом решил отдохнуть и пошел искать какое-нибудь уютное местечко. На глаза ему попалась покосившаяся, разбитая и грязная скамейка, и он подумал, что вот эту скамейку никто никогда не полюбит, да что там полюбит – на нее и сесть-то никто не захочет. И Ангелу стало так жалко эту скамейку, что он охапкой кленовых листьев смахнул с нее пыль и сел. Чуть позже он полюбил это место и приходил сюда очень часто, и самые трудные сны свои писал именно здесь.

Он уселся с ногами и скрючился так, словно у него болел живот. И закрыл глаза.

Какую вселенскую тьму опустить на нее? Какую непомерную тяжесть взвалить ей на плечи? Чем напугать ее так, чтоб она побежала, ничего не видя перед собой, задыхаясь, умирая… Какую пропасть расстелить ей под ноги, чтобы она полетела вниз… А там, внизу, внутри этого глубокого и очень темного, почти черного оврага, она оглядится и увидит множество разношерстных собачек. Они обступят ее, не приближаясь, впрочем, слишком близко, и станут смотреть на нее печальными глазами, а когда из глаз их покатятся крупные слезы, они опустят свои разноцветные головы…

Ангел поднялся со скамейки, волоча крылья, опустив лицо в ладони, всхлипывая, медленно пошел на Малую Садовую, зашел в ее дом, подошел к ее кровати и устало сказал:

– Я больше не буду сочинять тебе сны. Слышишь? Ты больше никогда не увидишь снов.

Баба Дуся храпела.

Глава 10
Учитель танцев

В Лушкиной жизни не будет праздника. Никогда не кружить ей по огромной зале в темно-розовом свете свечей, шурша тяжелым черным платьем, чуть касаясь кончиками пальцев плеч кого-то хоть немного похожего на Вахтанга Кикабидзе… Никогда не бродить ей по Парижу, по улице Старой Голубятни, улице

Могильщиков, Вожирар, Феру… Ни разу не летать на самолете…Поэтому самые красивые свои сны Ангел посвящал ей. Красивые сказки и красивых кавалеров – и того же Кикабидзе, и Жана Маре… ах, ну как же он мог позабыть про Гурджиева…

Сейчас, когда она спит под легкой махровой простыней, с «Тремя мушкетерами» под подушкой, с каким-то незамысловатым украшением на запястье, она кажется такой нескладной и такой грустной. Ангел присел на краешек кровати и погладил Лушку по голове. Потом неслышно прошелся по комнате, уселся на пол, достал синий карандаш, блокнот и сел писать.

Так, в Блуа были, в Эскориале были, в Михайловском замке были два раза и в Хава-и-Махале были, и в Шамборе, и в Шенонсо… Значит, сегодня отправимся… В Нойшванштайн!!!

Последнее пристанище на этой земле короля Людвига Баварского в этом городе смотрелось бы где угодно. Хоть в парке, хоть у озера, да хоть бы и здесь, на Малой Садовой.

В Тронном зале, куда Лушка вошла, отсчитав шестьдесят три ступеньки, уже танцевали. Несколько пар плыли под надрывную, но в то же время удивительно легкую музыку по мозаичному полу, по его незатейливому орнаменту, по растительному и животному миру. Мужчины топтали, а женщины поглаживали юбками еловые лапки и ветви с маленькими листьями. Из-под белой юбки показался лев, но розовая юбка вскоре спрятала его, а когда она его отпустила, его накрыла кремовая юбка. И так они ловили и отпускали жирафов, слонов, разных птиц, и кого-то еще, пока не смолкла музыка.

«Королева… Королева пришла…», – зашептались пары, зашуршали юбки, зашаркали ноги. И Лушка пошла мимо склонившихся к ней мужчин и полуприсевших для нее женщин ко трону, стоявшему на пьедестале. По дороге она не удержалась и пощупала-таки чью-то белую юбку. «Фу, плащевка какая-то», – презрительно подумала Лушка, опустив голову, разглядывая свою – шелковую, шелестевшую так, будто умела дышать, окантованную орнаментом, слившимся вдруг с рисунком на полу. Так и шла Лушка, опустив голову, считая ступеньки каррарского мрамора, поднимавши ее к трону. «Один, два, три, четыре………девять». А подняв голову увидела, что трон уже занят.

Впрочем, Лушка, можно сказать, и не успела это обнаружить, как Гурджиев поднялся и поклонился ей.

Выпрямившись, он посмотрел на нее большущими карими глазами так властно и так тяжело, что все вокруг вдруг отяжелело – и музыка, и воздух, и лушкины ноги, и руки, и сердце…

Лушка села на трон, Гурджиев же сел на пол, у ног ее, и стал смотреть на танцующих, а Лушка – на него, на его широкие запястья, на угловатую линию плеч, на седые немного вьющиеся волосы, чуть не достающие до той линии…

– Вы король? – спросила Лушка.

– Нет, – ответил Гурджиев с гордостью. – Я – учитель танцев.

– Ой, а научите меня танцевать!

Когда они вышли на середину зала, на тот пустеющий круг, куда стремились верхушками все деревья, отвернувшись от которого сидели все звери, музыка словно обрадовалась, даже взвизгнула и, часто роняя большие секунды, зазвучала громче.

Гурджиев поднял руки со сжатыми кулаками вверх и стал бегать по залу, высоко выкидывая коленки. Пары расцепились и побежали вслед за ним, мужчины – также воздев сжатые кулаки, женщины – высоко подняв юбки и визжа. Немного побегав, Гурджиев вернулся к Лушке.

– Пойдем, – позвал он ее, но вовсе не властно, и посмотрел на нее уже не тяжело, а как-то игриво, что ли, озорно, по-ребячески.

«Да, он точно не король», – подумала Лушка.

– У меня голова разболелась, – соврала она виновато.

– Тебе надо прилечь.

Они прошли в спальню, где у огромной кровати, прикрытой балдахином мутно-фиолетового цвета, Гурджиев поцеловал Лушке руку и сказал поклонившись:

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответила она.

Гурджиев схватил Лушку за руки, притянул к себе и сказал бесцветно, монотонно:

– Ты очень красивая. Ты очень-очень красивая.

Лушка глупо хихикнула, втянув голову в плечи.

Гурджиев вышел из комнаты, а Лушка, собравшаяся уж было лезть под балдахин, зачем-то посмотрела на себя в зеркало… И заплакала…

Заплакала, заворочалась во сне…

Ангел вздохнул, погладил ее по голове, по только-только пробившимся волосам.

– Ничего, ничего, – зашептал он, – надо только подождать. У тебя отрастут волосы, они будут доставать до плеч, они будут даже виться. Ничего, ничего, не плачь. А завтра… Завтра я покажу тебе Хоэншвангау.

И он вышел из дома, ругая себя почем зря за то, что забыл убрать из замка все зеркала.

Глава 11
Слезы

Она думала, Лушка будет другой. Ну, прежде всего, кожа ее будет белоснежной, волосы – каштановыми, тяжелыми. Она пойдет по улице, весело стуча каблучками, слегка покачивая бедрами, на которых будет ладно сидеть светлая плиссированная юбка. Она придет к ней на работу, поздоровается со всеми, мягко улыбаясь, сядет на краешек стула… И взгляд ее будет печальным, и смех – серебристым…

Смотреть сейчас на Лушку, высоко задравшую плечи, выставившую свои острые поцарапанные коленки (о, Господи, как далеко друг от друга ее колени!) в этой нелепой панамке с нелепым корабликом, нашитым кривовато, будто собравшимся покорять невысокую невидимую волну – было мучительно. Хотелось подойти к ней, шлепнуть по спине, чтоб не сидела, скрючившись как… Как неизвестно кто… Выпрямить ее, разгладить эту вечно топорщащуюся у воротника блузку, сдвинуть колени, руки опустить, положить на юбку, удержать их там немного, чтоб не двигались больше, не чесали за ушами или под носом…

Но тут Лушка громко, слишком громко, сказала:

– Мам, я хочу мороженого!

Дав Лушке пятнадцать копеек, Вера вернулась на обшарпанный колченогий табурет, но лишь она успела вытащить ноги из старых жестких шлепанцев, как подошли покупатели, и ей снова пришлось вставать и взбираться на все тот же табурет, чтобы достать с самой верхней полки вазочку, которую и так было распрекрасно видно.

Вера сидела за прилавком, как в окопе. Заходящих в магазин людей – и тех, кто, медлительно обходя другие отделы, подступал к ней, и тех, кто сразу от дверей наступал на нее; и восторженных («Ах, какая прелесть!.. А вон там!.. А вот та!..), и недовольных (наверняка думающих «Мещанство» или «Безвкусица») – Вера ненавидела их всех.

Эти покупатели были из разряда восторженных, причем настолько восторженных, что прикупили к вазочке и подсвечник, и две статуэтки. Она заворачивала фарфор в серую жесткую, не желающую сворачиваться бумагу…

– Где косички?

Вере пришлось долго вглядываться в это смеющееся лицо, прежде чем она его узнала.

– Ба! Андрей! Ты?

– Где косички, спрашиваю.

– Какие косички? Фу ты, косички… Косички в школе остались. Еще подергать хотел?

– Специально приехал.

– Ты как? Ты где?

– Я – в Москве. Я – хорошо. У меня работа, квартира, жена и двое мальчишек.

– Замечательно.

– А ты?

– А я… – Вера хохотнула. – А я как-то поехала на море.

И вышла там замуж. Потом вернулась. Без мужа, но с большим-пребольшим животом. Родила дочь. И скоро снова выйду замуж.

– Н-да. У тебя интереснее получилось.

Они хохотали, когда в магазин вошел самый ненавистный Вере покупатель – Беня Головастик. Ну, теперь-то уже не Беня, а Вениамин Иосифович, большой человек в их городе, такой большой, что Веру не узнавал уже лет десять как.

– Андрей? – пробасил он.

«Надо же, – злорадно подумала Вера, – москвичей мы узнаем».

И пока те переговаривались, стала неспешно доставать из коробки, что стояла под прилавком, статуэтки и, бережно протирая их влажной тряпкой, ставить на места тех, что только что купили, унесли, и скоро, скорей всего, увезут в какой-нибудь далекий город.

Они шептали ее имя: «Вера», «Вера?!», «Да, Вера, Вера».

Она вынырнула из-под прилавка.

– Вера, – радостно и торжественно заявил Беня – Головастик. – Это же я, Беня.

– Это Беня – Головастик, – подтвердил Андрей.

– Да?! – картинно изумилась Вера.

– Я тебя не узнал.

– Я тоже, – гордо ответила она.

Влетела, внеслась, сломя голову прискакала Лушка.

– Мама, – заорала она от дверей, – я накормила семечками белочку без глаза!

Правая бровь ее была испачкана мороженым. Вера схватила тряпку, ту, которой только что вытирала милых фарфоровых девочек с красными мячиками, и с силой стала вытирать Лушку.

– Мама, мне больно, – запищала та, дернулась и уронила фигурку.

– Принеси веник, – сквозь зубы прошипела Вера.

По дороге домой она все еще шипела на дочь:

– Не маши руками, не шаркай ногами, выгибай колени, иди ровно, голову выше подними, смотри на крыши вон тех домов…

– Ой, гляди, мам, тетя Нина. И Марик!!!

Лушка уселась на багажник светло-зеленого «Школьника» и куда-то умчалась вместе с Мариком.

– Нинка, слушай, ты ни за что не угадаешь, кого я сегодня видела, – Вера выдержала значительную паузу, – Андрея. – И стала ждать всплеска хоть каких-нибудь эмоций.

– Да? – не то спросила, не то подтвердила Нина, совсем-совсем равнодушно, как-то рассеянно, расслабленно. – Павел его недавно тоже видел.

– Понятно. А я думаю – что это он про Нину не спрашивает, думаю – забыл, может, не буду уж напоминать ему – думаю.

– Вряд ли он меня забудет.

«Вот крыса», – подумала Вера. Вслух же согласилась:

– Конечно, такая любовь была…

– Нет, – возразила Нина, – такая обида…

– Наверное, он с тобой встретиться захочет…

– Не захочет, – еле слышно сказала Нина.

– …может, даже ходит по городу, и высматривает тебя…

– Не высматривает.

– …ищет…

– Не ищет. Брось, Вера. Я обидела его, а с теми, кто тебя обидел, встречи не ищешь. Я это точно знаю. Помню, когда отец ушел, я своим детским умишком думала, что он просто полюбил другую тетю, что он только от мамы ушел, не от меня. Бегала к тому дому на Гааза, куда он ушел, сидела там около, в кустах, высматривала его. А он однажды выходит из этого дома, и на руках у него маленькая девочка… Он ее целует, подбрасывает вверх, кружится с ней… Гуляли они… А накануне он про мой день рождения забыл… Не пришел. С тех пор я больше не бегала на Гааза.

Дети вернулись, подошел Степан с авоськой, сквозь дырочки которой торчали уголки треугольных пакетиков кефира.

– Куда тебе столько кефира? – спросила Вера.

– Есть повод.

– Кто ж повод кефиром обмывает?

– Нет, кефир – на следующий день после повода.

– А для повода где?

– А для повода у меня всегда есть. Слышали – утром что было?

– Нет, – ответили все хором.

– Собачники приезжали.

– Что? – переспросили все.

Лушка не переспросила. Она выпучила глаза, уголки ее губ стали опускаться все ниже и ниже, и уже после этого она закричала:

– А Кукла? А Кукла?

Никто не ответил ей, и она бросилась по Малой Садовой, крича:

– Кукла, Кукла, Куколка моя!

Марик побежал по аллее, ведущей к Поющему фонтану, и тоже стал звать Куклу.

Степан пошел домой.

А Вера и Нина остались ждать детей, молча, время от времени оглядываясь, все еще надеясь, что Кукла придет. Вернулся Марик, поднял велосипед, повел его домой. Лушка пронеслась мимо них вся в слезах и убежала домой. А они все стояли и молчали. Потом Нина спохватилась:

– Ну, как там твоя новая любовь?

– Решили жить вместе. Скоро переедет к нам, а распишемся в сентябре.

– Лушке сказала?

– Хотела сегодня сказать. Но уж теперь не сегодня.

Лушка рыдала, скрючившись на кровати. Рыдала громко, безутешно, с такой силой, что тело ее подпрыгивало… Потом она затихла, уснула…

«Ну почему у нее всегда черные пятки, – стоя над ней, думала Вера. – Такие тощие ноги. Бедная моя девочка».

Вера выглянула в окно и увидела Куклу, та возлежала на маленьком островке из травки, прямо напротив Лушкиного окна.

– Ну, слава Богу, – тихо вздохнула Вера.

Она подсела к спящей Лушке, погладила ее по колючей головке и зашептала:

– Луша, Лушенька, капелька моя, просыпайся. Кукла вернулась. Жива твоя Кукла, есть хочет, небось.

Лушка вскочила, выбежала из дома, схватила этот маленький, черненький, мягкий комочек и снова зарыдала, целуя его. И закричала:

– Марик! Марик! Кукла вернулась!!!

Глава 12
Может быть

Лушка проснулась поздно. Открыв глаза, увидела длинные белые тесемки, свисающие с комода, и край широкополой белой шляпы, нависшей над ее изголовьем. «Ух, ты, какая шляпка!» – восхитилась Лушка, надела ее и пошла на кухню грызть печенье «Василек», запивая его холодным молоком.

«Вторник», – прочла она на отрывном календаре и опечалилась. Сегодня ей предстояло расстаться со всеми мушкетерами.

На салфетке с незамысловатым рисунком в уголке она написала: «мама ушла к таньке отдать книжку» и через полчаса уже была на Советской, где в доме номер 12 и жила Танька, вернее, там жила Танькина бабушка, баба Сима, к которой Танька приезжала каждое лето из далекого и уже потому прекрасного города Ленинграда. Вообще-то Танька была препротивной девчонкой, особенно в те минуты, когда она, прищурившись и наморщив носик, стараясь намотать себе на палец свои легкие кудрявые волосы, говорила тягуче и весомо, по-взрослому: «Ходила вчера в универмаг. Там выбросили длинные синие юбки, очень даже миленькие. Но к чему мне длинная юбка? У меня такие красивые ноги. Глупо как-то с такими ногами в длинном ходить. И потом – к моим глазам больше идет зеленое». Слова «к моим глазам» Танька произносила с такой любовью, что сразу становилось ясно – ее глаза – самые красивые на свете. Но Лушку почему-то тянуло к этой девочке, к этой зазнайке, в этот старинный двухэтажный белокаменный особнячок со множеством окон, очень разных окон, с узкими высокими окнами первого этажа, с полуприкрытыми пузатыми балконами оконцами второго, со вросшими в землю арковидными полуподвальными окошками, с беспорядочными вкраплениями совсем малюсеньких чердачных, лестничных и еще Бог весть каких…Правый угол дома венчала низкая квадратная башня (только ее изо всего здания и покрывала деревянная крыша), с самым обыкновенным окном. Но именно в это окно так хотелось заглянуть Лушке… Она точно не знала, что такое мансарда, и вот эта башенка и представлялась ей непонятной и уютной мансардой, точно такой же, как та, в Париже, на улице Могильщиков, где когда-то давным-давно жил д’Артаньян.

Поравнявшись со зданием городской больницы, что высилась на противоположной стороне улицы, Лушка увидела Щелкунчика, своего одноклассника, неторопливо расхаживающего под красивейшими островерхими арками. «Как сказочный принц», – подумала Лушка. Щелкунчик тоже ее заметил и закричал во весь голос:

– Лысая! Лысая! – И кинулся к ней.

Зная по своему горькому опыту, что этот придурок может запросто сорвать с нее шляпку на глазах у всего честного народа, Лушка побежала дальше и скрылась за дверью, что на Советской, 12.

Лушка поменяла «мушкетеров» на некую «женщину в белом» и уселась рядом с Танькой на диван. На противоположной стене висело множество старинных фотографий. Люди, застывшие там, в далеком прошлом, отчего-то хмурые, неестественно выпрямившиеся, в большинстве своем уже умерли. Но о каждом из них (наверняка о каждом) у бабы Симы была своя история.

Всякий раз, приходя сюда, Лушка терпеливо ждала пока баба Сима заварит чай и напечет оладышков, вполуха слушая Таньку и выбирая из всех этих черно-белых потускневших лиц самое зыбкое, самое туманное, самое печальное… И когда входила в залу баба Сима с большим подносом в руках, со вкусным дымком, слетавшим с подноса, Лушка вскакивала и, ласково потерев указательным пальцем чей-нибудь застекленный подол или чью-нибудь руку, робко спрашивала: «А это кто?»

Сегодня она выбрала групповой снимок – женщину с годовалым испуганным ребенком на коленях, с мальчиком и девочкой по правую руку ее (суровым мальчиком и обиженной девочкой).

– А это кто? – спросила Лушка, погладив ботинки обиженной девочки.

– Это мама моя, старший брат мой, Иван, сестра Галина, и Мария, которая маленькая.

– А вы где?

– А меня не было еще.

Плеснув чай в блюдце, она продолжала:

– Иван под Харьковом погиб, – она коротко всхлипнула, но далее говорила уже без слез. – У него ведь бронь была. Жена его как раз в сорок первом, – она забормотала чуть слышно, – в мае, что ли, нет, наверное, в апреле, в апреле все же, – и снова громко, – родила ему двойню, мальчика и девочку, а сама померла. Он и остался один с двумя старшими детьми да еще с этими двумя малютками. Не пошел на войну. А бабы ходят по деревне, не здороваются даже с ним – у всех мужики на фронте, а у кого и погибли вовсе, а он – здесь. Здоровый, молодой, и – здесь… Не выдержал он, отдал всех четверых маме нашей и ушел. И погиб. – Она снова всхлипнула и выпила, но почему-то не из блюдца, а из чашки, по рассеянности, наверное.

– А Галина? – спросила Лушка.

– Галина… – Баба Сима вздохнула. – У Галины тоже судьба не сложилась. Она ведь Степана любила, и Степан ее любил, и они уж сговорились меж собой пожениться. Но он уехал, – она вновь забормотала. – Куда ж он уехал? Да куда ж он уехал тогда?.. Нет, не вспомню. А пока не было его, пришли сватья, от другого пришли сватья, – она махнула рукой куда-то за спину себе, – сосватали нашу Галину. Степан возвращается, а Галина уже просватанная. Она плакала, к отцу в ноги кидалась, не хотела за того замуж идти. А отец сказал: «Крест ломать не будем».

– Какой крест? – перебила Лушка.

– Ну, раньше же крестом благословляли, вот так, – баба Сима встала с кресла, крестообразно повела сухонькой ручкой, – и снова села. – Так и прожила всю жизнь. С тем. Долго жила. И мужа схоронила. И Степана пережила. А умирала когда, – баба Сима понизила голос, и слезы потекли по лицу ее, – без памяти лежала несколько дней, молчала, а однажды как закричит: «Степан! Степан! Подъезжай на лошадях к подъезду, я к тебе выйду». – Она неожиданно весело подмигнула Лушке. – Дети не поймут, какой такой Степан. А я не сказала им нечего. Не сказала…

Она слила чай из блюдца обратно в чашку, и выпила залпом.

– А Мария? – спросила Лушка.

– Ой, какая наша Мария красавица была, – баба Сима закачалась из стороны в сторону, всплеснула руками, – ой. Статная. Полная. Косы были вот такие, – она протянула Лушке левую руку с тянущимися друг ко другу сантиметров за пять большим и указательным пальцами. Посмотрела на Лушку, на ее шляпу, спохватилась, замолчала, увела глаза куда-то в сторону, вниз, и вздохнула, вставая. – Ну, зачаевничалась я тут с вами, а мне пирог еще печь…

И ушла.

Танька задумчиво жевала оладышек, делая вид, что ничего не случилось. Лушка, покачивая чашкой, наблюдая как легко кружатся в остатках чая легкие чаинки, прятала слезы и думала: «Как странно, казалось бы – чтобы слезы не потекли, надо закрыть веки, но нет, наоборот, надо пошире раскрыть глаза, и вот тогда уж точно не заплачешь».

– А давай помажемся духами, – придумала Танька.

– Давай!!!

Танька принесла высокую коробку золотистого цвета с профилем царицы Нефертити, вынула из нее флакон и отдала Лушке. Лушка помазала за ушами, начертила несколько штрихов на шее и хотела вернуть духи Таньке, но та сказала назидательно:

– Надо помазать под носом.

– Под носом-то зачем?

– Самое главное – чтобы тебе пахло. Тогда ты будешь чувствовать себя красивой.

Лушка потерла еще влажными кончиками пальцев над верхней губой.

– Ну, как? Чувствуешь себя красивой?

Лушка подумала, прислушалась к себе и прошептала виновато:

– Нет еще.

– Ну и зря. Ты очень даже симпатичная. Вот смотри, – она протянула Лушке коробочку, – царица Нефертити.

Она тоже была лысая.

Лушка присмотрелась и ахнула:

– А почему?

– Для красоты, – уверенно ответила Танька.

– Для красоты?!

– Все женщины в Древнем Египте брили голову для красоты.

– А чего ж красивого-то?

– А ты посмотри, разве она не красивая?

– Красивая, – согласилась Лушка.

– Вот…

И тут Таньке в голову пришла еще одна замечательная идея:

– Слушай, а давай сегодня пойдем на танцы, а потом ты у нас переночуешь.

– Давай!!!

И они побежали на Малую Садовую.

На Малой Садовой был накрыт праздничный стол, покрытый белой скатертью, за ним друг напротив друга сидели Вера и какой-то худощавый лысоватый мужчина в сером костюме. Они ждали Лушку. А Таньку они не ждали, и посему немного растерялись. И Лушка тоже растерялась, так как почувствовала, поняла, что этот мужчина будет сидеть у них на кухне еще очень долго, может, даже всю жизнь просидит у них на кухне, и не только в костюме, но и в трико, и в майке, и не только молча, но что когда-нибудь он заговорит, и будет говорить с ней, с Лушкой, и голос его будет басовитым, глухим, и очень-очень строгим, всегда чужим, навсегда ненавистным. Почему?.. Кто знает, почему…Лушка не знала…

Танька никогда не терялась. (Ах, нет, терялась однажды, когда из ее портфеля, коим она лупила по голове одного своего одноклассника, выпала тетрадка с ее стихами, а другой подхватил эту тетрадь и, взобравшись на учительский стол, стал читать оттуда громко и с выражением. И стихи показались всем такими глупыми.

И самой Таньке в том числе…)

– Здравствуйте, тетя Вера. А можно мы с Лушей пойдем на танцы, а на ночь она останется у нас?

– Да, но…, нет, но мы хотели…

– Ну, пожалуйста, ну тетя Вера, там нас моя бабушка ждет, она тыквенный пирог печет. И потом – я же уезжаю на следующей неделе…

– Ну ладно, – протянула Вера. Потом спохватилась: – Луша, познакомься, это Валерий Петрович.

– Угу, – сказала Лушка.

И они с Танькой убежали, и не услышали, как Вера сказала:

– Может быть, и лучше что она ушла…

И чуть тише:

– Может, останешься сегодня у меня?