Текст книги "Зеленый луч"

Декларация № 56

Обычно после судорожных поисков чего-нибудь более существенного обнаруживается это сокровище. Копать глубоко, продираться сквозь паутину, отряхивать пыль – не приходится. Запас вполне прикосновенный. Не ахти что, но всегда рядом, как правило, кстати. У меня есть я.

Само собой на освоение шельфов, возрождение каспийского лосося или пропаганду невредных выхлопов, впрочем, как и на борьбу с мартовскими сосульками этого недостаточно. Но на духовной пище, развлечениях ума и широком взгляде на многое очень даже можно не экономить. Позволительны излишества в личной жизни.

Обратите внимание, при таком-то богатстве сплю спокойно. И это при очень скромных затратах на меры по сохранности нажитого. Дистанционный контроль не нужен, периодическое автонаблюдение – изредка, в темноте – на ощупь. Посягательства минимальные, потери или неизбежны, или восполнимы. Все ж в моих руках.

Состояние необделенности, конечно, хотелось бы подкрепить числовой оценкой наличия. Стабильный показатель – 102,5 кг, никак не отражает сложную структуру драгоценного. Можно предположить, что наибольшим номиналом обладают таланты, дарлинги и дурики. Часть жемчужин, есть надежда, еще зреет в глубинах. Не поддаются калькуляции раритеты, приоритеты и прибамбасы. Ликвиды – в продуктивных идеях. Так мне кажется. Последние приобретения: серебро в словах, в молчании золото.

Слегка раздражают своей дешевой скрупулезностью как внеплановые, так особенно ежегодно-календарные инвентаризации. Отдельные единицы хранения вызывают недоумение.

Наименованием и забытым назначением. После проверки целостности упаковки складируются на прежнем месте в легкой задумчивости. Надо честно признаться: в дефектной ведомости прибавляются новые строки.

Чувство собственности обостренное.

Имущественные отношения сложные. Глубоко не поверхностные. Явно не прозрачные. Бухгалтерия в одном экземпляре на листе Мебиуса.

Что особенно дорого, истинные ценности ведь за здорово живешь не разбазарить. Так что кое-что на черный день есть.

Наталья Татаринцева

Мысли и чувства

 
Круг завершается, время выходит,
Вот серпантином минуты повисли.
Замерли в грустном ночном хороводе
Старые чувства и старые мысли —
Те, что теряют стремительно важность
С каждым движением вычурных стрелок.
Их скоро выкинут вместе с бумажным
Ворохом всех новогодних поделок.
 
 
Полночь. Двенадцать. Бокалы запели.
Вспышки салюта нарядно-багровы,
И потекли телефонные трели.
Год уже умер? Да здравствует новый!
 
 
Утро крадется, бросается светом
И на растрепанных улицах пусто.
Брошены в мусор, лежат незаметно
Старые мысли и старые чувства.
Может быть, кто-то возьмет осторожно
призрак, где спрятаны судьбы и лица,
И сохранить его бережно сможет,
Спрятав в старинных пожухлых страницах.
 

Смертные

 
Мы смотрим, как звезды
В ночи завершают свой круг.
Мы смертны не просто.
Мы смертны внезапно и вдруг.
 
 
Мы знаем размер
Бесконечно далеких планет.
Иллюзии вер
Проверяем на опыте лет.
 
 
Мы знаем число
Сумасшедших, влюбленных, больных.
Добро или зло,
Параллели своих и чужих,
 
 
Мы знаем их всех.
Мы цари, мы – закон, эталон.
Мы святость и грех
Поделили с начала времен.
 
 
Расписаны жизни
На много мгновений вперед.
И все бы как надо,
И все бы по плану, но вот…
 
 
Внезапно. Внезапно
Услышим шаги за спиной.
И Смерть тихо скажет
«Ну что, наигрался, родной?»
 

«Полночь рассыпала бисером мелким сны…»

Кто-то хитрый и большой

Наблюдает за тобой

В. Шахрин

 
Полночь рассыпала бисером мелким сны,
Флаг городской – словно крылья летучей мыши.
Чуть задевая заточенный край луны,
Кто-то большой тихо бродит – кого-то ищет.
 
 
Мягко колышет шагами ночную тьму,
Щурит глаза на призывы фонарных точек.
Кот антрацитовый путь перейдет ему.
Спросит: «Ты кто?»
Только он отвечать не хочет.
 
 
Кто-то большой наклоняется ниже и
Приподнимает тихонько за угол крышу.
Молча читает чужие, чудные сны,
Дальше идет переулками, снова ищет.
 
 
Ну, а когда к горизонту придет луна,
И заструится мерцающий флёр восхода,
Кто-то большой превратится в обрывок сна.
Ночью вернется, чтоб снова искать кого-то.
 

Владислав Кудба

«Пробка. Ночь. Слепят фарами встречные…»

 
Пробка. Ночь. Слепят фарами встречные.
Как в забвении встали, хоть тресни!
В мыслях – полный забот перечень…
Нука-нука, знакомая песня!
 
 
Магнитолу прибавил охрипшую.
«Wish you were here» – тронуло душу.
Дождь полился со ската по крыше и
Расплескал настроение в луже.
 
 
Нет входящих звонков. Одиночество.
Беспросветно накрыло хандрой.
Эх, надеюсь, что это закончится…
Дождь,
Печаль,
Стылый сумрак ночной…
 

«ночь длинна, но она, как-никак, короче…»

 
ночь длинна, но она, как-никак, короче
тысячи тысяч мгновений скорых,
суммы расставленных многоточий
в длительных непрестанных спорах.
 
 
точки звёзд на координатной
раньше ближе, живей казались.
ночь длинна, но длиннее вряд ли
небывалых ненужных пауз.
 
 
ты заснула рано и видишь сказку.
я не сплю, измотанный совершенно.
дольше ночь не была ни разу
недомолвленных предложений.
 
 
месяц нынче бледный и старый.
полночь нынче близка к рассвету.
давай же хоть сейчас перестанем
быть друг к другу так безответны.
 

«Не покажет сегодня день лица…»

 
Не покажет сегодня день лица,
В тучах кутается от холода.
Ну, куда он от марта денется?
Любопытству его лишь повод дать!
 
 
Зеленеть начнут улиц кружева,
Запоет весна жаворонков песнь.
И прольет на все свет, что нужен нам,
Понесет кругом об апреле весть.
 

«за окнами пока холодновато…»

 
за окнами пока холодновато.
апрель, еще не очень-то весенний
покачивает листьями плакатов,
в отсутствии тех листьев у растений.
 
 
откуда непременно взяться солнцу
в условиях статичной непогоды.
и если вдруг весна не улыбнётся,
чего хандришь и злишься на кого ты?
 
 
нет, не смотри так, будто всё постыло.
вот-вот рассыплет небо сотни радуг,
и девочка, красивейшая в мире,
пройдёт, смеясь, с тобой присядет рядом.
 
 
чуть позже – путь в родимую общагу…
суровый ветер, холодно, конечно.
снуют студенты торопливым шагом,
вжимаясь в облегчённые одежды.
 
 
зато по вечерам, когда трамваи
докатывают заполночь маршруты,
пройдёшь по переулку и поймаешь,
пригреешь взглядом маленькое чудо:
 
 
в фонарном свете крохотные звёзды
по веткам жёлтым разбежались смело.
скорее сфоткай их, пока не поздно,
покажешь той, что рядышком сидела.
 

Лариса Дегтярева

Еще одна природа

Всем солнечным зайчикам, упавшим за горизонт, посвящается…

Он уселся с ногами на скамейку в том самом месте парка, где тусклое кружево туевых лапок особенно небрежно прикрывает уже светлеющее небо, куда неловкий ветер все же доносит розовые запахи, и звездная пыль, спустившаяся с заоблачных просторов, теснится на узеньких петляющих тропинках, блуждает и теряется…

Он грыз свой синий карандаш и смотрел, как белые неисписанные пока что страницы его нового блокнота неровно трепещут на ветру, будто крылья, предлагая ему написать что-то легкое и возвышенное, сказочное и почему-то нестройное…

Он мог бы сочинить что-нибудь простое, что-нибудь обыкновенное. Ну вот, например, такое: «Пошел как-то Главный Герой в парк погулять. Идет по аллее, а ему навстречу какая-то совсем незнакомая ему маленькая девочка. Подходит эта маленькая девочка к нему вплотную, отдает ему молча несколько монеток и убегает. И вдруг Главному Герою так захотелось куда-нибудь уехать! Недалеко куда-нибудь, в Скачки хотя бы. По дороге на вокзал у северо-западных ворот парка в фонтан со статуей Мальчика бросает он пару монет (чтобы вернуться) и уезжает. А на бегах он ставит все оставшиеся деньги на лошадь с красивым именем Галатея, и та приходит первой».

Нет. Не смог бы он сочинить такую историю. Вроде бы и начнет как надо: и Главного Героя не забудет снабдить сигаретой, и Маленькую Девочку опишет до мелочей (красный ободок, белые сандалики, ссадина на левой коленке – все как положено). Но как только бросит Главный Герой монеты в фонтан, так сразу оживает Мальчик, спускается с невысокой груды бесформенных камней, на которой сидит он вечно, склонившись, подставив под легкие струи фонтана свою тоненькую полусомкнутую ладошку, спускается и топает ногами и кричит жалобно: «Не нужны мне ваши деньги! Не нужны!» Оживут и стоящие неподалеку статуи Геракла и Аполлона, подбегут к Мальчику, один посадит его к себе на колени, другой погладит по головке, посмотрят оба укоризненно на Главного Героя, и Главный Герой проснется…

Другие ангелы могли сочинять истории настоящие. Они достоверно изображали действительность, правдиво описывали события. Там герои были реальны, их поступки просты и понятны. Все было так правдоподобно, так натурально, как в жизни. Наш Ангел так не умел.

Самым сложным для него было выбрать место действия. Нигде не чувствовал себя Ангел вполне уютно. И потому перестраивал он этот город каждую ночь по-своему. На углу Семашко и Анджиевского вместо детского санатория он размещал какую-нибудь ротонду или переносил сюда Ореанду от восточных ворот парка, порою просто разбивал огромную клумбу – лишь бы только было здесь что-то круглое, что, безусловно, более соответствовало эркеру соседнего дома. А напротив Первого бювета просилось что-нибудь высокое. Однажды Ангел поставил там старинное французское аббатство Мон-Сен-Мишель. Очень даже неплохо смотрелось. А вообще-то вся южная сторона Нижней аллеи не нравились Ангелу. И этих так нелюбимых им Нижних ванн не бывало вообще. Главный Герой мог хоть всю ночь проходить по парку, но так и не найти их. Зато самый красивый в городе трехэтажный особняк Анджиевского, 7 стоял на каждом перекрестке. Но легче всего было разворачивать действие в Верхнем парке. Там, где было много свободного пространства, там, где легко можно было разместить все любимые Ангелом строения.

Нет, пожалуй, самым сложным было придумать сюжет. Ангел считал, что история должна быть интересной, необычной, с чудесами, с волшебством, там должно было произойти то, что никогда не произойдет с Главным Героем в жизни. История должна быть сказкой.

Очень часто Ангел отказывался от завязки. Ему было неважно, почему Главный Герой прибыл на место действия, и как он оказался в данной ситуации. Начиналось все просто. Ну, хотя бы так: Главный Герой шел в магазин. Идет он, песенку напевает. Но вдруг отрывается от земли и медленно поднимается вверх. Парит в небе и с птицами разговаривает. Потом прибавляет скорость и улетает на другую планету. Знакомится там с местными жителями, пьет с ними водку и только потом идет в магазин. Но покупает там не сапожки и не книги, а жену себе купит или ветер в маленькой коробочке. Принесет Главный Герой эту коробочку к себе домой. Откроет… И все. На этом и заканчивается история. Главный Герой просыпается. А Ангелу дальше было просто не интересно. Ангел уже сочинял сон кому-нибудь другому.

Нет, все-таки самые большие проблемы ему доставляли его герои. Они не хотели жениться на длинноногих блондинках. Они били ногами собственного начальника. Они воровали звезды. Они целовали лапы всем бродячим собакам. Они вели себя ненормально. А еще – разные детали, все эти мелочи, которые обязательно надо было продумывать, чем Ангел никогда себя не утруждал. А в результате – то разные ботинки, то галстук поверх футболки, то облака окрашены в зеленый, то цветы прямо из снега растут, то жирафы по улицам расхаживают; да мало ли их было – несоответствий.

В общем, сны, которые сочинял наш Ангел, сам он считал неудавшимися…

Он нравился всем – белокурый, с огромными голубыми глазами, со все-таки великоватым носом на бледном подвижном лице. Он старался почаще засовывать руки в карманы, поглубже втягивать голову в плечи и погромче шаркать ногами. Наверное, он не был красив; пожалуй, он просто был обаятелен. Но, может быть, он был самым замечательным мальчиком на свете. Он жил в очень маленьком, захолустном городке, совсем-совсем ничем не примечательном. И все-то великие люди родились далеко отсюда, и никаких-то крупных сражений здесь никогда не случалось. Соответственно названия этого городка не встречалось ни в учебнике по географии, ни в учебнике по истории, ни на страницах газет. Впрочем, газет в то время Марик еще не читал.

Городок этот именовался во множественном числе, и потому все же внушал уважение.

Марику хотелось жить в огромном городе, под шум машин или хотя бы волн, качающих корабли, пришедшие из дальних стран, чтобы в городе том все дома были высокими, опутанными проводами, чтобы по улицам его ходили часовые, а в небе вспыхивал салют… Просто Марик был еще слишком мал, чтобы рассмотреть то красивое и нежное, увитое жимолостью, укрытое самшитом, что притаилось за лапками туи и можжевельника, в листве софоры и катальпы, в желтых цветах форзиции, среди разноцветных роз … чтобы увидеть в старинных особняках самые настоящие (только маленькие) замки и дворцы, с башнями и бойницами, со шпилями и балюстрадами, утопающие в кружеве своих балконов, кутающиеся в арочные проемы окон и дверей, раскинувшие свои колоннады, распахнувшие некрытые веранды… чтобы вдруг застыть надолго при виде синих гор, обступивших этот зеленый город… Но когда-нибудь это обязательно случится…

Улица Малая Садовая, на которой жил Марик (жил вместе с мамой, папой и котом Тимкой) имела форму дуги. Дома стояли лишь по южной ее стороне. Северная же представляла собой окраину парка. Из их окон открывался вид на широкую аллею, ведущую к Поющему фонтану, по правой стороне которой росли высокие каштаны, по левой – голубые ели.

Этим летом Марик стал тяжело засыпать. Он подолгу лежал в кровати, закрыв глаза и слушая музыку, что легко доносилась сюда от танцплощадки у Поющего фонтана. Но музыка эта была такая веселая, что Марик открывал глаза и начинал тихонько подпевать; затем и вовсе вставал, подходил к окну, усаживался на подоконник и смотрел на разноцветные огни в конце аллеи. А так как аллея эта не освещалась, то казалось Марику, будто сидит он в каком-то черном заколдованном замке, куда не ведет ни одна дорога, куда не придет ни одна прекрасная принцесса, чтобы пригласить его на белый танец. И лишь дождавшись окончания танцев, дождавшись, когда погаснут огни, и все те люди, которые должны были пройти мимо, громко разговаривая и смеясь, уйдут, он возвращался в кровать, и наконец-то засыпал.

Этим утром будить его пришли все – и папа, и мама, и Тимка, которого наверняка принесла мама. Мама обняла Марика крепко-крепко и стала целовать его много-много раз – в висок, в ушко, в макушку, в щечки, в носик.

– Желаем тебе, сыночек, расти умным, расти сильным, учиться на одни пятерки.

Потом из маминых объятий его выхватил папа, поднял на вытянутых руках высоко-высоко и сказал:

– Желаем тебе, сыночек, чтобы мы тебе подарили велосипед. Сегодня. После завтрака.

Потом перехватил его, взяв на руки, как младенца, и стал быстро кружиться с ним по комнате. И когда уже голова Марика так закружилась, что он закрыл глаза, папа опустил его на кровать.

На завтрак были шоколадные конфеты. Но прежде чем их дали Марику, ему пришлось съесть яичницу и бутерброд с колбасой. Тимка, как обычно, сидел на подоконнике, к которому был придвинут стол (получалось, что завтракают они вчетвером). Папа взял кусок колбасы, поднес его к Тимкиному носу, и спросив: «Тимка, ты Марика любишь?», стал водить рукой сверху вниз и снизу вверх. Тимка закивал. «А меня любишь?» Слева направо, справа налево. Тимка отрицательно замотал головой.

Марик торопился. Он быстро позавтракал, быстро оделся и выбежал на улицу первым. И ждал родителей за воротами. И забежал далеко вперед по аллее ведущей к Поющему фонтану. Он думал, что родители захотят догнать его и пойдут быстрее. Ему хотелось поскорее сесть на новый велосипед.

Но родители не спешили. Мама, обхватив обеими руками правую папину руку, шла так медленно, что Марику пришлось вернуться по аллее, ведущей от Поющего фонтана, и сказать: «Ну, пожалуйста, ну, пойдемте быстрее». И мама прибавила шагу.

Но в парке останавливалась у каждой клумбы и стояла там так долго, будто разглядывала каждый цветок.

Марик с папой всякий раз ждали ее поодаль, так как оба считали, что настоящим мужчинам не подобает торчать возле клумбы.

Когда они дошли до маленького домика голубого цвета с зарешеченными окнами, с огромным замком на двери, до маленького домика, куда Марику, сколько он помнил себя, так хотелось заглянуть хоть одним глазком, Марик спросил в очередной раз: «Ну, пап, ну скажи, ну что там внутри?» Папа, до сего неизменно отвечавший: «Там Дед Мороз хранит подарки», на этот раз, то ли сочтя Марика уже взрослым, то ли просто пожалев его наконец-то, признался: «Здесь когда-то был бювет, но вода иссякла, и его закрыли». И, помолчав немного, добавил: «И теперь здесь Дед Мороз прячет подарки». Все велосипеды были одинаковые – светло-зеленые «Школьники». И Марик вначале растерялся, не зная, какой выбрать. Тогда папа посоветовал ему выбрать велосипед с самым громким звонком, что Марик и сделал.

На обратном пути, когда они снова поравнялись с голубым закрытым на все замки домиком, папа стал рассказывать о фигурке Мальчика, Вытаскивающего Занозу, сидевшей напротив этого домика. Оказывается, такие же статуи сидели и в Англии, и в Италии, а еще где папа не успел рассказать, потому что им наперерез по узенькой тропке побежала взъерошенная легкая девушка. Она улыбалась им, махала руками и кричала:

«Нина! Нина!» Мама не стала улыбаться и махать руками и, вообще, повела себя так, будто Нина – это вовсе и не она. Подбежав к ним, девушка наклонилась к Марику и сказала:

– Привет, я – Катя.

– Здравствуйте, – ответил Марик, и так как в воздухе повисло напряженное и абсолютно непонятное ему молчание, добавил зачем-то:

– А у меня сегодня день рождения.

Катя обрадовалась, полезла в сумку и достала оттуда огромную конфету «Княжна Мери».

Марик поблагодарил, сунул конфету подмышку, поскольку ни в какой карман она бы не влезла, и покатил на своем велосипеде петлять по кривеньким дорожкам, оставив взрослых позади. Родители догнали его уже у Поющего фонтана, мама отобрала у него конфету и выкинула ее в ближайшую урну. И снова ухватилась за папину руку.

– Мама, а кто это? – робко спросил Марик.

– Никто, – отрезала мама.

Остаток дня Марик провел на велосипеде и, ложась спать, прошептал маме: «Это был самый-самый замечательный-замечательный день рождения в мире».

А мама прошептала в ответ: «Ты у меня самый-самый замечательный-замечательный человечек».

В эту ночь Марик не сидел на подоконнике. Он еще лежал в кровати и только-только открыл глаза, чтобы подхватить припев:

 
«Ах, белый теплоход
Какая-то волна…»
 

Как музыка оборвалась, и он услышал, как где-то там, за стеной, на кухне или в коридоре, мама сказала: «Тогда давай разводиться».

Потом грянуло:

 
«Ах, белый теплоход,
Бегущая волна».
 

И Марик заплакал.

В городе, где так много статуй, что возьмись они все за руки, опоясали б они всю привокзальную площадь, сегодня ночью было жарко.

Ну и что же делать им там – на привокзальной площади? Стоять, взявшись за руки? Водить хоровод?

Не то, не то…

Но пускай все же уходят они из парка, унося с собой свои постаменты. Все-все. И деревья пусть совсем исчезнут. И будет пустыня. Но не желтая, нет! Лучше белая. Белый песок, белое солнце, беленькие, реденькие, жиденькие, полупрозрачные облачка… И белый город – Хатра. Под ногами – совсем мелкие, измученные никогда не уходившим и никогда не уйдущим отсюда солнцем, эфендра и солянка. А далеко-далеко позади – еле видимые заросли фиников, что растут только здесь – хадрави.

Лучше всего входить в Хатру с востока, поскольку лишь восточные ее ворота хорошо сохранились, поскольку лишь восточные ворота предваряла такая замечательная колоннада.

Марик стоял, задрав голову вверх, рассматривая капители. Но колонны были столь высоки, что он так и не понял – то ли арабская вязь украшает их, то ли растительный орнамент. Поднявшись на одиннадцать ступенек, он оказался в длинном узком коридоре того же крупного белого камня. Внутри его ждал Ангел.

Марик вежливо поздоровался. Ангел улыбнулся и спросил:

– Поможешь мне?

Марик ответил:

– Да.

Ангел подошел к нему, взял его за руку и повел по белому коридору, за которым так неожиданно и кончалась Хатра, и посреди все той же белой пустыни стоял зиккурат. Зиккурат, которого в Хатре отродясь и не было, который стоял километров на триста от Хатры южнее, и вообще и там-то он стоял аж пять тысяч лет назад. Хотя, как точно этот зиккурат выглядел, уже никто не помнил. И Ангел раскрасил его на свой вкус: нижний уровень – черный, уровень повыше – голубой и самый верхний – синий.

По дороге к зиккурату стояли шумерские статуи. Их огромные выпученные глаза смотрели на Марика с радостью, смотрели, не отрываясь, смотрели как живые.

На всякий случай Марик поздоровался с ними со всеми, но никто ему не ответил. Они поднимались вверх, взявшись за руки, сначала по пандусу, потом по лестнице. На самом верху Ангел оставил Марика, а сам удалился в маленькую башенку, что стояла в центре площадки. Марик посмотрел на мертвый город, и отсюда он показался ему еще красивее и еще белее. По другую сторону зиккурата высились спиральные минареты и сверкали изразцовые купола мечетей, уходил куда-то вдаль полуразрушенный мост…

Ангел вернулся с ведром воды, поставил его на бордюр, сам сел туда же, свесив ноги вниз, зачерпнул немного воды ладонью и, резко опустив руку вниз и вбок, стряхнул воду на землю.

Над Хатрой пошел дождь.

Марик тоже сел на бордюр, свесив ноги вниз, стал брать в ладонь воду из ведра и брызгать ею над Хатрой.

Дождь пошел сильнее.

Вдруг в северные ворота стали входить люди в ярких одеждах. Они медленно шли друг за другом и кричали:

«Та-та хайдар!» Ангел вскочил и убежал в башню.

Когда он вернулся с ведром снега, Марик спросил у него:

– Что они кричат?

– Не знаю, – ответил Ангел.

Они принялись лепить снежинки. Вообще-то лепил Ангел, а Марик брал их по одной и бросал на Хатру. Он бросал их со всей силы вбок, чтобы они, падая, кружились.

Когда снег в ведре кончился, а процессия, обойдя зиккурат, вышла все в те же северные ворота, Ангел холодными руками погладил Марика по голове и сказал:

– Спасибо тебе большое. Ты мне очень помог.

– Ну, а теперь что?

– А теперь пойдем домой.

Они спустились по лестнице, затем по пандусу, подошли к восточным воротам, и только здесь Марик решился спросить:

– А ты мне поможешь?

Ангел присел рядом с ним на корточки.

– Конечно, малыш.

– Пожалуйста, сделай так, чтобы мои родители не разводились.

– Хорошо, малыш.

– Просыпайся, малыш. Просыпайся, сыночек, – Марика разбудила мама.