Текст книги "О бабушках и дедушках. Истории и рассказы (сборник)"

Елена Здорик
Счастье

Слова, как всякая живая субстанция, имеют температуру. Бывают слова холодные, от них ежишься, как от промозглого ноябрьского ветра. Мне нравятся теплые слова. Одно из самых теплых – «печка».

Я видела немало разных печей. Это были большие и маленькие, аккуратные и не слишком печи-труженицы, ежедневно кормившие и согревавшие целые семьи, и даже голландские круглые, интеллигентные, как барыньки, предназначенные только для обогрева и считавшие ниже своего достоинства опускаться до такого обыденного дела, как приготовление пищи.

Самая памятная печка находилась в крохотной квартирке моей бабушки Прасковьи. Все ее жилище состояло из комнаты и кухни, четверть которой занимала печка, кирпичная, сверху мазанная глиной с добавлением кизяков, и уж поверх глиняной шубки побеленная голубоватой известкой. Иногда бабушка приглашала печника – глухонемого старичка, который обивал печку листовым железом. После этого печь стояла как девушка – белоногая, в красивом серебристом платье до колен.

Но не так все просто обстояло с обивкой. Дело это хлопотное, не каждый год оно претворялось в жизнь, и результат работы печника должен был продержаться несколько лет. Начиналось с того, что бабушка говорила:

– Надо бы печку подновить. Схожу к Ивану, спрошу, когда он сможет.

Папа покупал листовое железо. Он надевал грубые рабочие рукавицы, заносил листы в коридор.

Через несколько дней бабушка надевает платье «на выход» – штапельное, любимого темно-зеленого цвета, поверх – жакет, повязывает ситцевый платочек – белый в крапинку, сверху накидывает другой, нарядный. Как всегда, когда она идет по делам, сумку с собой не берет – в карман кладет носовой платок и небольшой кошелечек с мелочью на автобус.

– Ну, я ушла, – говорит она мне.

Всегда так говорит: «ушла» вместо «ухожу». Я уже привыкла. Мне очень не хочется оставаться одной. Конечно, со мной кот Васька, но с бабушкой веселее.

– А ты недолго? – канючу я.

– О-хо-хо, – улыбается бабушка и передразнивает меня: – «недолго!» Подумала бы своей головой! Ехать на автобусе, пешком идти, и обратно так же.

Она так и говорит: «своей головой», но на этот раз я ее не переучиваю.

– Ну, ладно, – соглашаюсь я. – Но все-таки постарайся недолго.

Я смотрю в кухонное окно на ее невысокую фигурку на обочине дороги до тех пор, пока она не скрывается из виду.

Время без бабушки тянется неимоверно долго. Я прилипаю носом к оконному стеклу, встречаю глазами каждый прибывающий на остановку автобус, а бабушки так и нет. Скоро мама с работы придет, а бабушка исчезла бесследно. Может быть, что-то случилось?

Наконец я вижу ее, спешащую по направлению к дому.

– Ну, что? – спрашиваю я. – Договорилась?

– Договорилась, – вздыхает бабушка.

– А чего так вздыхаешь? – прицепляюсь я репьем.

Мне кажется, так не вздыхают люди, у которых все получилось как надо. Так и есть.

– Запил Иван опять, – хмуро говорит бабушка.

– А прийти обещал? – не отстаю я.

– Что ты пристала, як банный лист до задницы? – сердится бабушка.

Когда она сердится, всегда часть слов говорит по-украински.

Я смолкаю. Бабушка острым ножом откалывает от полена тонкие лучинки.

– Холодно как в хате. Осень, – бормочет она тихо. – Надо подтоплять уже на ночь.

Я знаю, что надо не так говорить. Что это еще за «подтоплять»? Протапливать – другое дело. В другой день я бы сказала ей, как надо правильно, и мы бы вместе посмеялись. Но сегодня бабушка и так расстроенная.

У меня в голове зреет новый вопрос, и, пока он зреет, я поглядываю на бабушку. Она уже уложила в печку щепки, сверху – поленья, чиркнула спичкой. Скомканная газета сразу занялась оранжевым пламенем. Оно со всех сторон обхватило тонкие лучинки, и те затрещали.

– Бабушка, а почему ты всегда этого пьяницу просишь печку обивать? Сама же говорила: есть другой печник.

Бабушка смотрит на меня взглядом, не сулящим ничего доброго. Но я продолжаю гнуть свое:

– И берет дешевле. Ты ж сама мне говорила!

– Э-э-э, – разочарованно смотрит на меня бабушка. – Так что ж, что говорила! Другой мэни не нужон. (Она всегда так говорит: «мэни», что значит «мне», и «не нужо́н», с ударением на «о».) Иван – мастер!

– Так и тот мастер! И берет дешевле!

– Мастер-ломастер, – злится бабушка. – Сказала я тебе: Иван мастер!

– Но ведь пьет! – не сдаюсь я и продолжаю допрос: – Сколько ты его ждать будешь? Что он обещал?

– Как проспится – придет и сделает, – говорит бабушка.

– Хм, – недоверчиво хмыкаю я, – если он неделю будет пить, то ты неделю будешь сидеть и его поджидать?

– Буду поджидать.

Печник материализовался через пару дней. Он возник внезапно, чуть слышно хлопнув калиткой и, кое-как справившись с щеколдой, безмолвно застыл у порога, комкая в руках кепчонку. Я с любопытством уставилась на него. Это был тщедушный старичок в пропыленном пиджаке и истрепанных армейских штанах.

Дверь за ним распахнулась. Бабушка привычно метнулась к ней – закрыть – еще никому из гостей не удавалось закрыть ее за собой.

– О-о-о, раззявил все нараспашку, – беззлобно ворчит она.

Многолетняя сноровка ее не подводит: нажатие на отполированную металлическую «педальку» щеколды, решительный, но плавный рывок к себе – и вот уже по ту сторону двери защелка цепляется за нужную бороздку и дверь плотно закрывается.

– Здравствуй, Иван! – приветствует гостя бабушка.

Печник кивает, мычит что-то неразборчивое, бегло осматривает крошечную квартирку, останавливает цепкий взгляд на печке.

Я смотрю на него из комнаты как на диковину заморскую. От бабушки я знаю, что Иван – глухонемой. Интересно, как бабушка будет с ним разговаривать, ведь он ничего не слышит, а бабушка не умеет писать. Она рассказывала мне, что грамотные пишут ему то, что хотят сказать, в записках.

– Бабушка, – зову я, – и когда она подходит, тихо спрашиваю: А как он тебя поймет?

– Ой, какая настырная девчонка! В пятом классе, а все как маленькая! Он по губам понимает! – сердится бабушка и выходит в кухню, где с рулеткой обхаживает печку Иван.

– Заодно дымоход почистишь, Иван? – спрашивает бабушка.

– Ы-ы-у, – улыбается печник.

Почищу, мол, соглашается.

В коридоре включают электрическую лампочку, приставляют лестницу к лазу на чердак над дверью в квартиру. Бабушка держит лестницу, Иван лезет на чердак. С полчаса он возится с печной трубой. Сажа с шорохом валится вниз, в брюхо печи.

Вернувшись в дом, Иван выстукивает молоточком обогреватель, улыбается и сильнее стучит по одному из кирпичей. Ловким движением печник вытаскивает пошатнувшийся кирпич и совком выгребает в таз пылящую сажу.

Бабушка выносит таз, протирает пол и, установив кирпич обратно, тщательно замазывает глиной место его постоянного пребывания.

А печник снимает с печки старый железный кожух, что-то измеряет рулеткой, постукивает молотком. Дверь уже закрыта, но в квартире довольно прохладно. Я укрываюсь одеялом и незаметно засыпаю. В отдалении я слышу шум и голос бабушки.

Когда я открыла глаза, то с изумлением увидела работу печника: старенькая печка была одета в новую «рубашку» из сероватого листового железа, да как одета! Можно сшить платье из ткани, ведь она поддается ножницам, ее можно сложить. Но в голове не укладывается, каким макаром можно обернуть печку железом так, как будто это железо было тканью, сгибающейся в любом месте! Еще вчера железные листы стояли в коридоре, и бабушка строго-настрого запрещала к ним приближаться. А сегодня печка стоит, обернутая этим самым железом, будто тканью или бумагой. Чудеса!

Радостно, что завтра воскресенье и я могу остаться у бабушки с ночевкой. У бабушки нет телевизора, только несмолкающий репродуктор над обеденным столом в комнате. Вечера в ее доме кажутся мне бесконечными.

Бабушка топит печку.

– Слышишь, какая тяга? – улыбается она.

Я прислушиваюсь к треску поленьев и гулу в трубе. Это освобожденный от сажи дымоход исправно вытягивает дым наружу. Квартира наполняется теплом. Мы ужинаем, я помогаю бабушке: она моет посуду, а я вытираю.

Бабушка заносит дрова на утреннюю растопку. Они пьяняще пахнут весной. Такой запах у поленницы, когда оттаивает снег. Сейчас октябрь, но запах тот же – влажного дерева, сырого мха, покрывающего кору поленьев.

– Старое дерево, – говорит бабушка. – Столько моха наросло.

– Мха, а не моха, – тихо говорю я.

– Ну, мха, – соглашается бабушка и садится со мной на кушетку.

На будильнике начало девятого, но в кухонное окно, где ставни не закрыты, видно, что на улице темень.

– Расскажи!

– Чего тебе рассказать? Я уже давно все пересказала по сто раз! – удивляется бабушка. – Надо опару поставить. Утром пирожков испеку.

Она приносит из коридора пачку дрожжей – пахучих, сырых, похожих на хозяйственное мыло. Бабушка подогревает на печке молоко, добавляет сахар и соль, замешивает опару. Когда все готово, она моет руки, садится со мной рядом, рассказывает про дедушку, как он погиб на войне. Я это знаю, но не перебиваю.

Бабушка сидит грустная, и я жалею, что спросила.

– Расскажи что-нибудь веселое! – прошу я, прижавшись к ее плечу. От бабушки пахнет дрожжами и мукой.

И она рассказывает веселое, потом еще веселое, и снова грустное. А я думаю, что в ее жизни грустного было больше, но она не стала злой.

Мы укладываемся спать. Натянув одеяло до подбородка, я прислушиваюсь к тому, что делает бабушка. Сначала она расчесывает волосы, заплетает косички. Потом достает из-под кровати бутылку темно-зеленого стекла, натирает больные колени растиркой. В темноте не видно, что это за бутылка, но я знаю. Скрипит под бабушкой сетка кровати. Я что-то спрашиваю, но бабушка желает мне спокойной ночи и замолкает.

А думаю, что когда вырасту, наступит счастье. Люди придумают средство от больных коленей, я куплю бабушке лучшее лекарство, и она проживет долго. Ведь человек может жить до ста лет. Я в какой-то книге читала. С этой мыслью я засыпаю.

Я еще не знаю, что счастье живет рядом в эту минуту. Счастье странное. Все к нему стремятся, но никак не могут его узнать. Спустя годы думают: «Вот это было счастье!» А счастье – когда ветер гудит в трубе, а в доме блаженство: печь со стоном отдает тепло, в кастрюле подходит тесто, и в трех шагах от меня засыпает, вздыхая, бабушка.

Алиса Манки
Отче наш, шептала она…

С благодарностью в сердце посвящаю своему роду, своим корням

Я помню бабушку Машу всегда старой, почти древней. Даже не «бабушка», а «бабуш», я называла ее… деревенскую, и как мне казалось, чужую, малограмотную женщину. Я завидовала девочкам из класса, городские бабушки которых красили губы, делали пышные начесы из волос, приходили в школу на праздники, встречали и провожали домой… Моя жила в деревне из тринадцати домов, вязала зимой носки под казачьи песни, а летом весь день копалась в огороде, пока хватало сил. Потом запирала в сарае скотину на ночь и шла молиться к деревянному распятию Иисуса над кроватью. «Отче наш, – шептала она, – Иже еси на небесех!..»

– Бабуш, пора идти… на автобус опоздаю, последний же.

– Погоди, милая, не спяши. В кой веке приехала, а уж бяжишь. Давай хоть накормлю табе, картошечки пожарю… Не спяши, останьси!

– Да мне к экзамену готовиться надо. Мама сказала гостинец отвезти – и обратно, бабуш… опоздаю же.

– Ну бяги, раз надо. Не могу я табе неволить, учися. Да погоди, перекрящю на дорогу и Отчу прочту.

– Бабуш, ну ты что, я ж комсомолка!

– Иди-иди, не твае дело.

Я бежала, а она крестила меня в спину и вслед шептала свою любимую «Отчу». Теплый, почти летний, день близился к концу, темнело прямо на глазах, ни одного фонаря… Меня сопровождал собачий лай, передаваясь от дома к дому, словно эстафетная палочка, и слабый свет луны, только-только собирающейся подняться высоко в небо. Мысли о скором экзамене рассеялись, можно сказать, вытеснялись взглядом бабушки, провожающей меня от крыльца. Втайне я желала опоздать на автобус, чтобы побыть с ней, в особой деревенской тишине. Поспать на ее кровати под лоскутным уютным одеялом и поесть картошечки, пожаренной на печке…

А еще, если повезет, послушать басни, которые на крыльях особенного сказа переносили в мир, неведомый мне – простой и примитивный, но удивительно близкий и теплый, как ее руки.

Однажды она положила мою ладошку в свою и начала приговаривать, поглаживая:

– Кака ручка у табе молоденькая, а моя вон у жилах уся. Когда-то и вона была такая пухленькая, прям как пирожок из пячи. Да, милая, тах-то вот жизня и проходить.

Я замедлила шаг, выходя на асфальтированную дорогу, чтобы немного отдышаться, как мимо меня буквально вихрем пронесся последний автобус, даже не стараясь притормозить возле пустой остановки в деревне.

– Вярнулась! Вот и молодец. Мать нябось заволнуется?

– Мы на всякий случай договорились, что если не буду успевать, у тебя заночую.

– Ну и хорошо. Давай-ка я картошечки поджарю.

– С луком, бабуш.

– Давай с луком! Там и огурчик соленай есть, будем сыты с табою. Благо, что хоть печка горячая ешо… а я как знала, что вярнешси, молилась Богородице. Куда ж это девка в ночь…

Она суетилась и радовалась, что будет ночевать не одна. После смерти деда сильно загрустила, сдала – говорят в народе. Я не понимала этой грусти. Не понимала, что такое любовь до гроба. Что такое тоска по близкому-родному, которого не вернуть… Но еще больше не понимала слова про то, что «дети разлетаются как птицы – не удержать, а муж – он навсегда Богом даден, к нему бабе надо прилепиться, как приклеиться». И крепче этой «мужниной» любви ничего на свете нет у бабы, потому как «надежа» это и опора ее.

– Бабуш, а как вы с дедушкой жили?

– Хорошо жили… По-всякому жили. Бывало и ругались, но редка. Он мене даже пальцем за всю жизню не тронул. А мыжики они, знаяшь, какия бывають, ууу! Я сваво Яшу любила крепко. А вот соседка у нас была, Нюшка, так ту муж гонял, ой гонял…Бывало, как выбяжит она во двор орать: «Спаситя, люди добрыя! Убивають!», а вон за ей с вилами бегаеть, да по спяне яе, по спяне, аж треск идеть. Раз мой-то сягнул через забор, да завалил таво мужика наземь. Так вона яшо больше завопить: «Отпусти маво мужика, змий!» А утром я говорю ей: «Ты чаво орешь, бешеная? Чаво людям голову забиваяшь, раз зашышать полезла?» А вона мне: «Маня, так вон когда мене не взлупить, мне прямо томно делается. А как погоняить по двору, да вилами, так потом у нас любова всю ночу». Во как, милая, поди разбяри их! Муж да жана – одна сатана. Коль один дурак, то и другой туда жа.

– Вкусно ты готовишь, бабуш. Картошка ароматная и огурцы хрустящие такие!

– Кушай, детка. Я етой картошки тонны пережарила за жизню. И очистки ели, и морожаную… слаще морквы была у голод. Все было. Не привяди господи вам увидать то, что мы видали!

Я знала, о чем она говорит, потому что не раз слышала про войну и про концлагерь, куда их угнали целой деревней. И про то, как шестерых детей «немцы отобрали на опыты», как дикий животный крик пленных унимали стрельбой в небо, и как она молилась, и как поседела голова за ночь «точно мукой присыпали»… как утром – явно Богородица заступилась – соединили семью и отправили работать на немецких хозяев… как голодали с детьми и воровали еду у скотины, и как немка ей «волосы выдрала», такая была «злющая стерва», и как освобождали солдаты… Как вернулись домой, а деревни нет – спалили. Земля танками укатана так, что «ни одной травинке не пробиться»… и как бабы выли в небо. Горе. У всех одно.

Она плакала и прерывала эти рассказы, потом вздыхала тяжело, вытирала глаза кончиком платка и упиралась взглядом в пол, опираясь локтями о коленки, словно видела там то, чего не мог видеть никто из нас.

– Бабуш, расскажи про свое детство.

– А што рассказать? Работали с малолетства да родителям помогали. Я жа у школу даже ходила за восемь километров. Мене хвалил учитель. А потом мать сказала – хватить! Буквы выучила, подпись поставить можаш, читать умеяш, и нечего там сядеть. Так я один класс всяво и кончила. Потом замуж отдали, не спросили. Блага Яша хорошим оказалси, тожа из казаков. Красив был, брови как смоль чернаи, стройнай. А уж как с лошадьми умел ладить, так нихто ня мог. Мне-то шешнадцать было, а яму поболе. Из другой дяревни сватал. Наши-то ребята было драца пришли, дескать, нечаво девок красивых уводить… А он их матяршиной крепко как послал, да встал – груть выпячил… давай, говорить, нападай на казака, хто первай? Тут ребята и расползлися хто куды. Дюжа лихой был.

– А дальше?

– Што дальше? Папа больно плакал. Я же одна дочка была у яво, все сыны уродилися. Он мне и косу плел… А коса у мене была, ты бы видала! До полу коса. Так и оказалась я у чужой дяревне, никово родных, все чужия… Да, детка, жизня была тяжелая, не привяди господи! Пошли уж спать. Ешо помолица надо…

Неторопливо она подошла к кровати, перевязала белый платок на голове и начала шептать: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

Я вышла на улицу и взглянула на небо, усыпанное звездами. Меня поражало, как происходит смена всего живого на земле, но только звезды на небе всегда неизменны – как сияли, так и сияют. Война кровопролитная или мирная жизнь – им никто не мешает светить.

Подул легкий прохладный ветерок. Тишина вокруг. Непривычная тишина, почти пугающая и тайная. Деревенская. Уже из коридора мне слышатся шорохи на крыше, словно кто-то ходит по ней и недовольно вздыхает моему присутствию; а может, по-хозяйски наводит порядок, расставляя утварь по местам. Страх заставляет меня съежиться. Бабушка шепчет молитву несколько раз, потом еще одну, и принимается расправлять кровать, сдергивая разноцветное одеяло в красных лоскутах, сшитое вручную.

– Как же ты шила одеяло без машинки?

– О-о, я с детства додельная была. Все могла делать, што женщина должна – и пряла, и ткала, и шила… да много чаво ешо. Руки у мене были быстраи, проворнаи, не то што нонче. Да ладно уж, посля молитвы не болтають. Ложися спать.

Она прижалась ко мне, тучная и мягкая, как пуховая перина. Я слышу, как у нее хлюпает в груди. Скорее это похоже на мурлыкание кошки, урчащее изнутри. Теперь-то я знаю, что это была сердечная одышка, а тогда…

– Не спится, бабуш, слишком жарко под одеялом. Давай его поменяем.

– Уймись! – прикрикивает она. – Пар костей не ломить.

– Бабуш, расскажи что-нибудь…

– Ну чаво?

– Что-нибудь. Ты интересно рассказываешь, прямо как Арина Родионовна.

– А хто ето? Учительница твоя, што ли?

– Примерно, но только не моя. Это няня была у известного поэта.

– Погоди вот, успомнила.

И она начала рассказывать то, что называла басней. Причем так увлеченно, с интонацией, да разными голосами… словно была очевидицей событий или прямой участницей.

Часто истории были грустные, с особым сочувствием и пониманием. Имели двойное дно, которое люди называют житейской мудростью и которая передается лишь через голос, дыхание, через слезы и смех. Глаза в глаза.

– Ух, давно ето дело было. Жили старик со старухой и нявестка. А сын их у рекрутах служил. Тут бабушка ета умерла, а денег на похороны нету. Пошла нявестка к попу.

«Вот, батюшка, денег нетути, а хоронить надо…» (Тут она переходила на тоненький сиротский голосочек, жалкий и умоляющий.)

«А что ж, я задарма отпевать яе должон?» – говорить поп (голос резко менялся, становясь низким, надменным).

«Да я отработаю, что прикажетя!»

«Да и где ж ты отработаешь? Чаго с табе взять?»

Отказал. Так и ушла она домой. Посядели они с дедом, погоревали, тут дед и говорить: «Что ж, Дарья, пойду могилку копать, похороним без батюшки. Что ж ей, мертвой у хате ляжать, раз поп отказал?»

Пошел могилку копать. Копал, копал… Могилку-то выкопал, может, на лопату или на поболе, а тут вдруг – дзинь! Ой, а ето котелок целый золотом. Батюшки! (Бабушка резко вскидывала руки и, как ребенок, хлопала в ладоши.) Обрадовалси дед тот и лопатку оставил у ямке, нясет котелок у поле. Входить у дом.

«Дарья, Господь нам счастье дал! Глянь-ка!»

«Ух ты, батюшка, ето чей-нибудь клад… Теперь мы матушку схороним на честь!» (Голос становился торжественным, уверенным.)

«Накося (рука протягивала воображаемую горсточку денег). Сходи купить там што надо, выпять, закусить…» (Приказной тон старика мне нравился особенно, бабушка выпрямлялась даже, говорила строго и уверенно).

Дал ей десятку. Тада золото было по десять рублей (наставнически поясняла она). Потом сам взял десятку и пошел к попу.

«Батюшка, схоронитя, как положено, вот вам, пожалуйста, за труды!» (В этом месте она уважительно наклоняла голову воображаемому попу, и голос становился просящим, умоляющим.)

«Что той-то? Ай ограбил ты каво или, можеть, убил?» (Подбородок опускался и голос переходил почти на бас.)

«Да нет!» (Сиротская интонация снова появлялась.)

И признался яму дед – так мол и так, нашел. Вот ведь!

Похоронили старуху как надо, по чести, а поп спать ня можеть. Будить попадью сваю.

«Как жешь у яво, дурня такого, эти деньги вымануть, расфурыкает ведь куды зря?»

А у их был козел старай, у сарае жил. Тут попадья яму и шепчет под бок:

«Да вон козла нашего зарезать, да подлиннее отрезать шкуру у головы. Я табе яе пришью к рубахе на ворот, а ты пойдешь к яво окну, он испугается, так и сам отдасть усе».

И так и сделали. Стучица у дверь. А старик глянул в оконце:

«Хто ето к нам к ночи?»

«Ты что мой клад узял, щас же отдай!»

Дед испужалси больно: «Дарья, что делать? Там бес стоить рогатай и деньги просить обратна».

«Батюшка, знаешь што, ты хоть горсточку возьми сабе, а ето усе отдай».

Он тах-то и зделал. Яму двинул в дверь клад, а поп схватил котялок и побежал. А завтря – праздник большой. Служить надо. Так… Вот что делать? Сымает голову казлинаю, а та никак! Стали распарывать нитки, а уж уросло в яво тело ето усе. Кровь льеца прямо рякой. Разбой, кричить поп. А попадья тада яму:

«Знаешь што, поди отдай обратно! Не твой клад! Человеку досталси, пусть и пользуется. Сняси назад, яму, видать, Господь помог. Вот как ты пойдешь службу служить?»

Пошел поп. Опять стучица. А дед крячить из хаты:

«Хто ж то-то пакою нам не даваить?»

Как двинул поп ногой котялок етот под дверь, а старик как обрадовалси, ой, радость-то какая снова у нас! Будям богато жить тяперя! (бабушка смеялась и аплодировала такому исходу, словно рядом в хате со стариком стояла).

А дальше, даже я и не знаю, моя детка, служил тот поп али нет службу ту? Должно быть, не служил… Сказали, что заболел, видать…

– Бабуш, слышишь? – насторожилась я и оторвала голову от подушки. Бабушка тоже прислушалась. Где-то в углу дома явно кто-то постукивал и ворочался.

– Ня бойся. Это домовой шалить, самоя яво время настало.

– А тебе не страшно ночевать одной?

– И што мне сделается? Я смерти не баюсь, была пуганая-перепуганая… там-та тожа жизня есть. Да толькя спокойная, с Богом рядушком, да с Богородицей-заступницей… Фу ты, одышка проклятая… деток умерших повидаю, из двенадцати пять и осталось… Да и Яша ко мне заглядываить, уж звал разок к сабе.

– Как заглядывает?

– А голубом прилятаеть. Под окошком сядить, пока с им не пагаварю.

– Ну ты выдумаешь тоже! Обычный голубь залетает, ты же подкармливаешь его…

– Не скажи! Ета особая птица, божья, усе понимаеть. Я спрашаваю, а он урчить да головкой так машеть, понял гаварить. Не уснешь ты все никак, девка, и мне не даешь. Не набегалась за день, что ля?

– Набегалась. Бабуш, помнишь, ты рассказывала, как дед с бабкой с ярмарки возвращались? – спросила я с иронией и отодвинулась от нее на край кровати.

– Ну насмешница! Лучша бы я табе отпустила. Как ты варочаешьси и болтаишь!

– У тебя запах другой, нос щекотит, да и рано еше, я не привыкла во столько засыпать.

– Погоди тада, не встревай, дай увспомню, как ето дело-то случилось… (она на несколько секунд замолкает, словно настраивается и примеряется). А вот оно как было: старик со старухой поехали на ярманку у Курск. Фу (вздыхает, задыхается). А салазки оставили на станции. Там купили усе, что нужно, и поклали в их, как положено. Поволокли. Подходять к переезду, а тут вдруг поязд загудел, дед и говорить: «Подожди, дай поязд пройдеть, а потом и мы». А бабка яму: «Вот яшо дожидать, пока поязд пройдеть! Щас перескочим в миг, и делов-то».

Ну, ладно, послушалси. Сами-то перешли, успели, а санки-то, тук и застряли! А поезд-то тут как тут! И ихнюю покупку по всей станции разнясло что куды, и сало, и муку, и крупу какую – усе, что купили, усе… на куски разнясло и салазки те-то растащило. О как!

Вот бабка села на лавочки и воеть. А дед подошел за ей, да – раз – по уху, да другой раз!

Глядь, милицинер идеть:

«Что вы, старые черти, дяретесь?»

«Да как жешь, ее собаку убить мало! Ты глянь, покупка-то наша до заготзерна рассыпана».

«Как ето у вас получилось?»

«Да вот, привязли с ярманки на салазках что купили, поклали, увязали, я говорю – дай поезд прайдеть, а ета – вот яшо чаво, дожидать поязд! Мы перескочили, а салазки наши по усей дороги тей-то поязд разнес, не стал нас дожидать!»

То милицинер хохотал, то хохотал на их:

«Ну, баб, не плачь, заработала. С моей стороны так яшоб подбить надо!»

А дед ей раз, тут жа, по затылку и добавил. Вон оно как бываить!

– Бабуш, а почему голубь – божья птица?

– Ето посля Иисуса так люди прозвали. Вон когда родилси, яво убить хотел царь, не местнай, чужой. И послал он войска найти младенца таво. Вот приходять они в один дом, а хозяева говорят: «Нетути тут никаво!», а воробей ходить перед глазами да чирикаить: «Жив, жив-жив, жив…» Они пошли искать дале. В другой дом… а им там свинья помогла рыть землю-то, откопала запрятаново младеньчика хозяйскаво… те та яво без разбору и закалоли штыком… А голуб прилятел на землю, да возля ног их вышагиваить и курлыкаить: «Умер, умер, умер…», дескать – нетути, искать вам нечяво, возвращайтяся к сабе… Вот тах-то вот было. С тех пор воробей скачить, чтоб покою яму не было. А свинья ня можеть на небо взглянуть, шея дюжа коротка, усе носом роеть под сабе… А голуб шагаеть важно, как человек, бога славить да весточку доносить… Спи ты ужо, угоманися!

На настенных часах в кухне кукушка прокричала десять раз.

– Бабуш, а Бога-то нет!

– Как ето нет? Вот яшо удумала!

– Гагарин летал в космос, Бога не видел.

И тут она засмеялась. Да так сильно, что закашлялась очень, пришлось встать, чтобы постучать ей по спине.

– Ну придумаетя! Да нешто Бог у костюме с орденами на троня восседаить! Он, милая, каждому по-свояму открываится, а кому и вовсе не показываится. А Гагарин твой кабы и видал, так никаму и не скажеть. Бог, он ведь как колодезь! Вода вон из зямли какая чистая да холодная идеть, укусная… а земля-то, ты сама видала, грязь грязью… да только воду тей-ту не запачкаишь ничем. Да кабы ни Бог, не отмылися бы мы от гряхов. А так, бывало, у воскресенье платок чистай оденешь, да пяшком по тропе у церковь пайдешь, да словно в роднике выкупаишси – аж душа звянить чистатой. Нетути церкви теперь, все порушили… Прости мяне, Господи, прости грешнаю!

Она перекрестилась и перекрестила мою голову. Потом встала и, охая, ушла на кухню. Я долго слышала ее тихое обращение к тому самому Богу, о котором затеяла разговор в ночи. Она тихо вымаливала мои заблуждения и просила его о счастье для меня, долгой хорошей жизни и ума-разума в голову… «Отче наш, Иже еси на небесех!..» – выговаривали старческие губы, а выцветшие от слез и горя глаза плакали. До меня доносились лишь всхлипывания и отдельные слова молитвы, значение которой я не понимала.

Я засыпала мирно и спокойно под ее шепот и благословение. Мне снился Бог, который летел рядом со мной над пшеничными полями, одной рукой поддерживая меня за ноги. Его белые одежды развевались в небе, а взгляд был удивительно добрым и приветливым… И мы молчали с ним.