Текст книги "О бабушках и дедушках. Истории и рассказы (сборник)"

Валентина Данькова
По запаху полыни

В тот год уже в начале марта стало тепло, и я отправилась на дачу: садоводы советовали приоткрыть лозу. Кустики, посаженные осенью, я прикопала, соорудив три пирамиды. Вершину одной украшал нежно-зеленый побег: из подземелья прорвалась полынь.

В моем саду полынь чувствовала себя привольно. Почему я не могла поднять на нее тяпку? Может, не позволяла ее слава вдовьей травы, или останавливало волошинское: «…и горькая душа тоскующей полыни в истомной мгле качалась и текла…»

К сожалению, росток пришлось срубить. Покончив с «пирамидами», я устроилась в стареньком кресле. Сквозь прикрытые веки играл световой столб, танец пылинок. Надломив срубленный стебель, вдохнула полынную пряность, напомнившую лето и что-то далекое и трогательное, отозвавшееся грустью.

По запаху полыни, как по нити Ариадны, вхожу в маленький домик на окраине городка, в летний праздник травяного духа – Троицу. Оказывается, я хорошо запомнила свою первую Троицу. Тогда, весной, мне исполнилось пять лет, и я, со взрослыми готовясь к празднику, охотно выполняла их поручения, да и настоящая Троица у меня была одна.

* * *

Обычно перед большими праздниками у нас проводилась генеральная уборка. С подбелкой печи и стен в доме царила известковая свежесть. Запах этот остался в памяти как запах истинной чистоты. Подбеливала бабушка, – только у нее получалось делать это так, будто стены белились полностью. Из дома выносилось все, что двигалось, и ночевали мы во дворе. Мебель тогда была простой: стол, табуретки, лавка, сундук. Если в доме имелась металлическая кровать, считалось, что в семье есть достаток, а в основном были – топчаны, да и сундук в больших семьях ночью превращался в лежанку.

Я любила петь в опустевших комнатах: по ним гуляло эхо, и голос звучал, как по радио. Уборку завершало мазание земляных полов. «Земляными» они только назывались. На самом деле – глинобитные, их поверхность обрабатывалась специальной смесью – «доливкой», которая не давала полам растрескиваться. Она готовилась из глины и конского навоза. И что интересно, обновленные таким образом полы только добавляли дому свежести.

Для того чтобы приготовить «доливку», нужен был конский навоз, на его добычу бабушка отправляла меня. Сидя на лавочке у дома, я ждала «подарка» от проезжающих лошадей. Тогда машины были редкостью, и по нашему переулку, от котельного завода в сторону Старопочтовой улицы – бывшему почтовому тракту, знавшему копыта лошадей Пушкина и Александра Первого, – парами и в одиночку лошади тащили груженые телеги, брички, иногда проносились двуколки, верховой. Поймать «момент» было не просто, да и охотников до «добра» было много: деревянные полы еще – редкость.

Мой дедушка сам постороил дом. Все, даже печка, было сработано его руками. Весной, к первой на моей памяти Троице, он настелил в передней комнате деревянные полы, но они еще не были покрашены. И хоть считал себя атеистом, вбив последний гвоздь и потирая руки, обратился ко мне:

– Ну вот, внучка, без Троицы и дом не строится! А ну шагай обновляй…

Эту пословицу я от него слышала часто, потому что пристраивались: терраса, хозяйственные закутки, курятник, хлев, помещение для ручной мельницы…

И вот наконец полы готовы, внесены и расставлены омытые фикус, колючий панданус, роза и герань – тогда обычный набор комнатных цветов, каждый – со смыслом. Герань – от сердечных болезней, роза – на счастье и богатство, фикус и панданус – от недоброго глаза, злых духов и всякой нечистой силы. Окна украсили легкие летние занавески, столешницы покрыли салфетки, они связаны и сшиты, вышиты гладью и ришелье моими дорогими рукодельницами: мамой, бабушкой и тетей.

За день до Троицы бабушка подняла меня очень рано. Плеснув из бутылки на руку воды, она омыла мне ею лицо, дала выпить треть стакана, а затем, обрызгав всю, ласково провела ладонями по телу спереди и сзади от плеч до стоп и перекрестила:

– Спаси тебя Господь, моя умница. Сейчас пойдем по траву. Вот и выросла мне помощница.

Рвать траву бабушка берет меня впервые. Сама она ходила каждое утро за околицу, приносила через плечо два связанных мешка и матерчатую сумку в руке. Окотившейся козе и курам травы, растущей во дворе и у дома, не хватало.

За околицей, а она начиналась сразу за следующим переулком, я бывала редко, иногда лишь выбегала за старшей ребятней, играющей в «жмурки» или в «казаков-разбойников». Там росли подсолнухи и кукуруза, был неведомый, а потому пугающий мир.

Сначала мы шли огородами. Бабушка, в отсутствие атеистов деда и матери, рассказывала мне о Троице, о том, как верующие в Бога люди украшают храмы и дома душистыми травами, и о Святом Духе.

Она выросла в религиозной семье и до замужества по выходным и праздникам обязательно ходила в церковь, послушно выполняла обряды. Однако, в отличие от своей глубоко верующей сестры, допускала, что можно и согрешить – Бог милостив, простит кающегося. Основы ее веры подтачивал червь сомнения, выращенный борьбой властей с «опиумом для народа». Окончательно откормил этого червя мой дед, разоблачая церковь. И бабушка, хоть и молилась утром и вечером, крестясь, шептала «Отче наш», из-за страха навлечь неприятности на семью все реже бывала в храме. Когда же семейные проблемы оборачивались бедой, она каялась, видя в том перст Божий, карающий грешников.

Бабушкин рассказ о Троице впечатлил меня, но стерся из памяти, навсегда оставив озарение. Сознавая или нет, его мне подарила бабушка. Именно с той поры во мне возникло ощущение постоянного присутствия невидимого, но всесильного Духа, перед которым стыдно поступать неправедно.

Тореной тропкой мы спустились вниз. Балка густо поросла кустарником и деревьями, а трава здесь стояла в мой рост и выше. В глубине балки, где-то на самом дне, журчала речушка.

– Ну, помощница, рви траву курам в сумочку, да не всю подряд, а вот эту – шпорыш, лободу и щерицу.

Она дает мне «образцы»: спорыша, лебеды и амаранта, а сама, ловко срезая ножом верхушки, наполняет свой мешок. Я стараюсь, хочется, чтобы бабушка брала меня с собой всегда. Припрятав мешки с травой у лаза из балки, бабушка подзадоривает:

– А теперь – давай скоренько в поле, пока солнце росу не съело, соберем праздничной травы.

Мы огибаем балку, и перед нами открывается бескрайний простор. Степь, разбуженная стрекотанием кузнечиков, жужжанием пчел и жуков, цветет, дыша пряным теплом. И это дыхание качает красные, синие, сиреневые, серебристые островки из цветов мака, васильков и цикория, шариков дикого чеснока, шелковистых метелок полыни. Меня влекут к игре порхание мотыльков и бабочек, больших белых с черным окаймлением, с узорами на крылышках.

Бабушка нарезает тонкие, но жесткие стебли чеснока, венчанные сиреневыми шарами, быстро находит духмяные травы – шалфей, чабрец, душицу, полынь. Полыни среди трав – больше всего.

Дома мы сначала завтракаем. Есть я никогда не хотела. Меня кормили, рассказывая что-то интересное. Как только я открывала рот, чтобы что-то спросить, в него быстро совалась ложка, а я, давясь, глотала. Конечно, текли слезы, молчаливые, потому что тыльная сторона опустевшей ложки нацелена мне в лоб.

Дед, не выдерживая «экзекуции», уходил, требуя прекратить мучения.

– Не кормить ее! Пусть проголодается и попросит, – распоряжался он.

Пробовали, но мог пройти день, наступал поздний вечер, а я не просила. Неудача дедовых «экспериментов» привела к тому, что меня кормили в отсутствие его. Бабушка за кормлением приговаривала: «Ротато, ротато – сегодня не свято». – «А как это?..»

«А это, как я, не рассиживаясь, быстро значит».

На этот раз, хоть и нехотя, я что-то съедаю и даже тороплюсь, мне предстоит нарвать мяты, ощипать цветочки с гроздьев акации и вместе с бабушкой убрать дом травой и цветами. Нащипанной акации много. Ее цветочками с бабушкой выкладываем орнамент на полу вдоль пустых стен, раскладываем и рассыпаем траву по дому и поем казачьи и украинские песни. Я их слышу с рождения и знаю все тексты именно с тем характерным произношением, которое свойственно «хохлам». Это всегда забавляло маминых гостей, «москалей». А еще мы поем припевки, частушки:

 
Скоро, скоро – Троица,
Пол травой покроется,
Скоро милый мой придет –
Сердце успокоится.
 

Комнаты преобразились, дом стал похож на сказочный теремок.

Потом бабушка готовит обед, а я «читаю» ей свои книжки. Чтением это только называется, потому что я давно все знаю наизусть. В полдень меня ждет дневной сон, нелюбимый, как и кормление.

Сколько себя помню, я никогда не спала днем и не могла понять, зачем это, если есть ночь. Сегодня дневной отдых мне интересен. Я с охотой отправляюсь в переднюю комнату и укладываюсь на фуфайку, раскинутую под столом в зале – мое любимое место. Еще я любила забираться под кровать. Одну меня оставляли нередко, и там я себя чувствовала в безопасности. По улице часто ходили нищие, цыгане, погорельцы, настойчиво стучали в окна, прося подаяние. Мое поведение взрослые успешно правили угрозой: «вот украдут тебя цыгане» или «отдадим тебя цыганам».

Из-под стола разглядываю красоту, которую мы сотворили с бабушкой, мечтаю, как расскажу маме, тете и дедушке, где сегодня была, что делала. Весь наш небольшой дом наполнился единым травяным духом, в котором трудно различить запах каждой отдельной травы и цветка.

Бабушка дает мне наказ – лежать, а сама идет прикрывать ставни. Днем они закрываются не плотно, и в щели между ними, как сквозь прикрытые веки, струится свет. Его лучи, перекрещиваясь и отражаясь от зеркал на столе и стене, образуют прозрачный столб, в котором идет игра света… Припоминаю утренний бабушкин рассказ о Святом Духе. Вот Он сошел и в наш дом. Теперь я знаю, какой Он. Лежу, притаившись, чтобы не ушел, и, на удивление, начинаю дремать…

* * *

Дремота рвет нить воспоминаний, но забываюсь я ненадолго – в кресле неудобно, да и забот в мартовском саду непочатый край. Полынь в руке привяла, но еще сохраняет запах. С наслаждением вдыхаю его, благодарно поминаю родных, уже закончивших земной путь. Теперь бы я с удовольствием полежала.

Елена Долгих
Бабушка была волшебной

Бабушка была старенькая, беловолосая, похожая на маленькую волшебницу с тихим добрым голосом. Я любила расчесывать ей волосы гребенкой. Они были прямые, длиной до ушей и белые-белые. Вот однажды расчесываю, и вдруг вижу темное пятнышко на прядке на самом затылке.

– Бабушка, да у тебя же волосы грязные – надо баню топить, – удивилась я.

Она смеется, а по лицу тонкими солнечными паутинками улыбаются морщинки:

– А ты думаешь, что у меня всегда такие волосы были белые? Да рыжая я была, да кудрявая, две косички заплетала без ленточек и они не расплетались. Это не грязь, а пятнышко из молодости. А сейчас волосы у меня седые!

С тех пор я тоже рыжие волосы хочу, как у бабушки. Может быть, когда-нибудь и у моей внучки будут.

* * *

Бабушка рассказывала мне, как плывут облака. Я раньше думала: «Облака такие большие и красивые», но они то есть на небе, то вдруг пропали. А оказывается, это их ветер носит – так бабушка сказала. Теперь, когда я смотрю на небо, вспоминаю, как бабушка меня удивила.

* * *

Бабушка меня любила, мне кажется, очень-очень сильно, особенно когда я совсем маленькая была. Я ее очень часто просила петь мне «Кисоньку-брысоньку».

Это было лучше всего на свете. Лето, жарко, мы сидим в избе на кровати, я прошу:

– Бабушка, спой мне «Кисоньку-брысоньку»!

А сама боюсь, потому что «Кисонька» в самом конце очень щекотная, а щекотки я до смерти боялась, меня мои старшие браться и сестры так щекотали, что я дышать не могла.

Бабушка берет мою руку, переворачивает ласково своими тонкими пальцами, проводит по руке от запястья до самого верха и нараспев проговаривает, словно заклинание:

 
Кисонька-брысонька,
Где была? – У бабушки.
Что пила-ела? – Сыр да маслице…
 

А в самом конце:

 
Ключ кипит-кипит-кипит!
 

И неожиданно как защекочет под мышкой. И мы хохочем. Это один из лучших в жизни моментов. Уже когда я училась в старшей школе, я просила мне спеть «Кисоньку», но бабушка отмахивалась: «Не помню я ничего». И это было так грустно, ведь и я помнила из песни только начало.

* * *

Бабушка часто спала днем, а мне хотелось с ней поиграть, чтобы она спела мне частушки. Она спит, похрапывает, я жду – бабушка не просыпается. Тогда я ей веки поднимаю: «Бабушка, спой мне частушку!»

О, она знала их много и учила меня:

 
Пошла плясать
Бабушка Лукерья.
Нет волос на голове –
Навтыкала перья!
 

Или:

 
У меня на сарафане
Косолапы петухи,
Я сама не косолапа –
Косолапы женихи!
 

Мне было лет пять, на Масленице меня поставили на телегу и заставили частушки петь, я спела и выиграла мыло – вот была радость.

А моего брата бабушка таким частушкам научила, просто оторви да брось, он их во втором классе на утреннике спел:

 
Старики вы старики,
Старые вы черти.
Напилися-наелися –
Дожидайтесь смерти!
 

А еще:

 
Гармонист-гармонист,
Как тебе не стыдно!
У тебя штаны худые –
Помидоры видно!
 

Вообще, я сама не помню, но бабушка играла на гитаре и балалайке, под ее игру и частушки с песнями все праздники проходили. Гитара на стене висела уже без струн. Но после школы мы с ней горланили «Мурку» и хохотали до слез.

* * *

Бабушка редко выходила на улицу, и только летом. Ноги плохо ходили, она еще в детстве полиомиелитом переболела. Рассказывала, что рано-рано начала бегать по избе, а потом, когда ей был год – раз – и заболела, парили ее всякими травами в бане, но не помогало, до шести лет совсем не ходила. Когда я была совсем маленькая, мы с бабушкой залазили на печку играть в коробки от спичек, она с трудом, а я бойко. Вот бабушка лезет, а я нетерпеливо жду внизу и рассматриваю ее стопы и пальцы. А они какие-то несуразные: одна больше, другая меньше, одна пухленькая, вторая плоская, и пальцы странные, как крючочки.

Я и спрашиваю: «Бабушка, а почему у тебя ноги как у кролика?»

Бабушка ничего не сказала, а потом, по-видимому, рассказала маме, и меня отругали, сказали, что так нельзя говорить.

Я потом только поняла, что ножки бабушкины от болезни так скрючились и были для меня такими странными. Мне и до сих пор стыдно.

* * *

Я жила далеко от школы – три километра через лес. И иногда зимой в метель оставалась ночевать у бабушки с дедушкой, от их дома до школы идти две минуты. Когда я у нее оставалась, бабушка почти всегда пекла блины на ужин, если не было поста. В пост: белый кисель, квашеная капуста и грузди. Да еще паренки из печки-голландки: морковка, свекла, картошка перепревшие, но я их не ела – нос воротила, а зря, уж вряд ли теперь попробую.

Блины были вкусные-превкусные, но жирные. Перед каждым блином бабушка лила на старую чугунную сковородку масло из майонезной баночки. Пекла, сидя на табуретке, потому что стоя ей было тяжело. Дедушка жаловался: «Что за еда – блины? Сыт не будешь!»

А мне было так вкусно! Но я могла съесть только штуки три-четыре, больше – живот бы заболел.

Зато утром, пока я лениво пыталась вылезти с дивана и собраться в школу, бабушка вставала и тихонечко, включая свет только на кухне, готовила мне завтрак.

Она доставала оставшиеся холодные блины, резала их треугольничками, посыпала сахаром и поджаривала на сковородке. Это было так вкусно! Вкуснее завтрака у меня не было в жизни. Вот сейчас пишу и облизываюсь, пыталась сделать так же, совсем не то.

* * *

После школы я прибегала домой к бабушке с дедушкой. Бабушка обычно дремала на диване или читала газету. А мы с дедушкой пили чай с сухарями. Нальешь себе кружку побольше да погорячее, тогда сухарей можно съесть целый килограмм. Еще дедушка мне варил яйцо всмятку – вкуснотища. А когда я помогала бабушке: мыла-подметала пол в избе и мосты, трясла коврики, протирала гардины, собирала зимой воду из окон маленькой «грушей» из желобков. Дедушка ходил по дому и напевал: «Лена беломоя, банна-рукомоя!»

А бабушка мне после работы жарила яичницу с сосиской – это была такая радость – и говорила: «Опять мне дочиста все выщеголила! Я уж так не сумею». И вздыхала.

А когда сажали и копали картошку? Складывали дрова? О, тогда дедушка покупал нам газировку и мороженое, и бабушке тоже. К тому моменту она уже много лет не ходила в магазины и в гости.

* * *

Иногда я оставалась ночевать у них и летом, и тогда утром бабушка мне кричала: «Лена, вставай скорее. А то все проспишь – коровки идут». И я сонная кидалась к окну и смотрела, как ведут коров на пастбище, препоручив их пастухам на лошадях. Коровы – штук сто – тоже сонные, лениво бредут по дороге, обмахиваются хвостами, бренчат колокольчиками, а их подгоняют зевающие мальчишки или взрослые, провожающие буренок-кормилиц перед работой. А некоторые коровы очень умные. Их хозяева только утром напоят, выпустят из стайки, а те уже сами на пастбище идут, а вечером, нетерпеливо мыча, с полным выменем еле тащатся, искусанные мухами и паутами, домой. А сейчас нет коровушек в деревне, молоко со сметаной из города в деревню привозят.

* * *

В избе у бабушки были чулан и чердак со старинными сундуками, и я каждое лето пыталась найти в них мамино свадебное платье, но так и не находила. Потом уже, когда я училась в старших классах, бабушка призналась, что она его случайно испортила и выбросила. Раньше не говорила, потому что мне нравилось искать это платье, будто клад.

* * *

Еще летом мы обожали забираться в дедушкин малинник. Он был такой большой, а какая сладкая там была малина! Бабушка пугала нас Полудницей, говорила, что если будем есть малину и ломать кусты, придет Полудница и нас в лес утащит. Это она беспокоилась, чтобы мы ягод не объелись и у нас головы и животы не болели. А я боялась – если кустик зашевелится, я ну драть оттудова. Пока бегу, вся крапивой изжалюсь, да еще пчела из дедушкиного пчельника вдогонку укусит.

…Подрастая, я стала переживать из-за своей внешности. Больше всего я ненавидела свой огромный нос с широкой переносицей, и разным расстоянием от этой самой переносицы до каждого глаза. Все говорили: «Нос-то поповский!» – и хихикали. Семейный, значит, нос, как у прапрадеда моего Сергея Егоровича Попова.

Я смотрела в зеркало и злилась, и била себя по носу, мечтая, что когда вырасту, обязательно разбогатею и сделаю себе операцию по уменьшению носа и его «покрасивлению». Бабушка, у который нос тоже был «поповский», да с возрастом стал еще больше и весь в ноздреватых конопушках, однажды мне сказала:

– Ну, нос и нос, если переделаешь, ты сразу сама вся станешь некрасивая. Твоему лицу только твой нос и подойдет.

И как-то я призадумалась. А потом прошли годы, и нос словно сгладился и похорошел, стал красивым, хоть и растет все на том же месте. И от «поповского» у меня теперь только скулы с яблочками.

Бабушка научила меня любить себя такой, какая я есть.

* * *

Бабушка всегда верила в лучшее, подбадривала, говорила: «Держи хвост пистолетом!» Или, увидев, что я плачу, подзывала к себе и говорила строго, но ласково: «Думаш-думаш – жить нельзя! Передумаш – можно!» И тогда слезы сразу высыхали, и как-то легко становилось на душе.

Я много злилась, ворчала, была вредным подростком. Бабушка замечала это и опять подзывала меня к себе, проговаривая мне каждый раз, гладя по руке: «Будь доброй девочкой» или «Ну вот, ты злишься и такая некрасивая становишься. Будешь так долго злиться, навсегда такой останешься». Я всегда это помню и старюсь насколько возможно быть доброй. Не для красоты, а для бабушки.

* * *

Тамара, а именно так звали мою бабушку, была самой старшей в семье, где ее мама родила десять детей. Она была инвалидом и думала, что у нее никогда не будет своей семьи, мужа и детей. Как-то на Святки в их избе девки гадали на женихов, а Тома лежала на печке, в гаданиях не участвовала – какие уж хромой-то женихи.

Девушки уже хотели расходиться, как вдруг одна, усмехаясь, выдала: «А давайте Тамарке погадаем!» Та стала сопротивляться, но ее уговорили. И нагадали ей, что выйдет она замуж и будет у нее двое детей. Нагадали и давай смеяться. Не поверили. И Тамара тоже не поверила, хотя ей было обидно. Но в двадцать семь лет она вышла замуж за Виталия – моего дедушку и родила двух детей. Вместе они прожили шестьдесят лет, у них пять внуков и восемь правнуков.

Яков Щаков
Опасный двор

Подборное – деревня в Алтайском крае, в котором жила Костикова бабушка по папе, баба Маша. Бабушка приехала в Подборное жить вслед за своими многочисленными немецкими сестрами и мамой, прабабушкой Катариной. Костик в первый раз увидел Катарину, когда они с папой ходили к бабушкиной сестре, бабе Ане, младшей из сестер. Прабабушка, по-утиному переваливаясь, шла от колонки с двумя полными ведрами воды. Прабабушке Кате было сколько-то за девяносто. Сколько именно, никто точно не знал. Увидев Костика, она что-то сказала по-немецки и достала из кармана карамельку. Возможно, это было что-то вроде: Guten Morgen, Enkel, nehmen Sie ein Bonbon. Ну, или его старонемецкий вариант. Костик никакого немецкого не знал, а папа, хоть и учил немецкий в школе, но это был советский школьный немецкий. А баба Катя говорила на том древнем немецком, который за сотни лет, которые прожили в Поволжье прабабушкины немецкие предки со времен правления ее тезки, Екатерины II, законсервировался в веках и отстал от современного немецкого – и, возможно, даже немножко ушел в сторону. Впрочем, если бы прабабушка Костика говорила с ним на столь же древнем русском, то он бы, вероятно, тоже ничего не понял. Но жест он понял вполне и конфетку взял. Он был мальчик вежливый и конфетки брал всегда. Прабабушка погладила его по голове и что-то добавила. Может быть, Guter Junge или что-то более старинное? Он так и запомнил ее, в яркой цветной юбке, выгоревшей кофте в мелкий цветок, смотрящей на Костика сверху – улыбка скрыта в тени темных морщин и белоснежного платка.

Бабушкина семья попала в Алтайский край из-под Саратова еще до Большой войны. Во время действия знаменитого закона о трех колосках прабабушка Катя сорвала в поле колосков в количестве больше трех, чтобы прокормить многократно большее число своих детей, за что была осуждена на девять лет лагерей по уголовной статье, по три года за каждый официальный колосок (остальные – «в подарок»), а всех ее детей, самой старшей из которых была шестнадцатилетняя Костикова бабушка, как врагов народа, вместе со всей Поволжской республикой набили в вагоны для перевозки скота, называвшиеся телячьими, и отправили без еды и воды через всю страну в ссылку в Алтайский край.

И вот прабабушка Катя, отсидевшая всего семь лет из девяти; родившая тринадцать детей и потерявшая больше половины из них; девяноста с лишним лет от роду; Katharina Hiegel по мужу (фамилия образована от имени Hiegel (Гигель), которое является уменьшительной формой имени Хьюго (Hugo) и переводится как «сердце» или «дух»); в девичестве Lofingh (которая неизвестно как образована, но созвучна с английским словом Laughing – смеющаяся) – стоит над Костиком и улыбается из-под сверкающего на солнце белого платка. А в ее новых серых цинковых ведрах плавают в колышущейся воде солнечные пятна.

Важным отличием бабушкиного от хозяйства сестер была его внешняя беспорядочность. Возможно, такой эффект получился из-за того, что все сестры, подобно своим замкнутым общинным предкам, вышли за своих же, за немцев, а бабушка – за чужака, за хохла. В итоге на счастье Костика вместо унылого немецкого порядка у бабушки царит восхитительный хаос.

Инструменты, гвозди, тряпки, кружки, корытца, ржавые механизмы, веревки, проволока, мыло, шурупы, скобы, кожа – казалось, были собраны в одну кучу, перемешаны гигантской ложкой и разложены затем ровным слоем по всему хозяйству – от сарая с норками на заднем дворе до бани, от чердака до загона со свиньями. В каждом углу притаилась порция этого хозяйственного месива, при этом бабушка, следуя каким-то своим таинственным нуждам, постоянно перемещала предметы из одного укрытия в другое. Еще вчера Костик нашел молоток и гвозди и стал забивать гвозди в деревянный порог кухни, а сегодня молотка уже на месте не оказалось. На вопрос Костика: «Где молоток?» – бабушка, не прерывая нить своего хлопотливого бега, ахнула, увидев кучу вбитых в порог гвоздей, выдернула клещи откуда-то из-под сарая, где их отродясь не было, и сунула Костику в руки. Пришлось Костику выдирать обратно все забитые гвозди да еще их и распрямлять. Бабушка ураганом носилась по своему маленькому хозяйству, то выхватывая откуда-нибудь что-нибудь, то засовывая это что-нибудь в другое место. За десятки лет круговерти ее скупые и точные движения превратились в балет. Кроме бабушки, в балете участвовали дети, внуки, коровы, телушки, свиньи, гуси, норки, куры и петух.

Впрочем, петуха вскоре за сварливость сварили, и главным врагом Костика стал гусь. Если бабушки не было рядом, гусь не давал Костику спуститься с крыльца, громко и страшно, по-ослиному, крича на него и махая огромными крыльями. Иногда выскакивала бабушка, ударяла вожака палкой, и он, недовольно регоча и оборачиваясь, отбегал в глубь двора, освобождая Костику дорогу на время. В дворовой иерархии гусь явно чувствовал себя главным после больших существ – коров и взрослых.

Единственным дворовым другом Костика, сравнимым с ним по размерам, была кавказская овчарка Вега. Она была дочкой Урмана, кавказца, которого завезли в деревню Прахины, местные куркули. Урман полностью соответствовал своей кличке. По-сибирски «урман» – это таежная глухомань. Урман напоминал неведомого дикого зверя, которого поймали в неведомых урочищах и в клетке привезли на двор, где посадили на цепь толщиной с Костикову ногу, которая совершенно не казалась достаточно крепкой для такого чудовища.

Однажды Костик с бабушкой пошли в гости к Прахиным, и когда они еще только подходили к высокому забору, из глубины двора раздался взрыв низкого рыка, от которого кровь застыла в Костиковых жилах. Потом на какой-то долгий миг рык слегка приглушился, но к нему добавился ускоряющийся звон разворачивающейся цепи. Костик даже решил немного приотстать от бабушки. И вдруг крепкий забор перед ними вздрогнул от мощного удара, и сразу уши заполнились лаем, проникнутым утробной и лютой злобой. Сквозь узкие щели в заборе до Костика долетали клочья горячей слюнной пены.

Бабушка несколькими годами ранее пришла к Прахиным выпросить щенка от Урмана, видимо, надеясь, что он унаследует свирепый нрав своего папаши, но, как всегда, прогадала. Жадные Прахины мальчиков не дали, планируя продать их подороже, и отдали бабушке девочку, которую бабушка почему-то назвала Вега. Откуда она взяла такое имя? Звезд бабушка не знала, вечно согнутая и смотрящая в землю своего маленького хозяйства, край которого был тем горизонтом, за которым уже не могло быть ничего важного и интересного. В честь радиоприемника «Вега» собаку тоже называть было бы странно – радиоприемник вещь дорогая, красивая и городская, а при чем тут лохматая худая собака?

Выросла не по-деревенски названная овчарка, в противовес своему родителю, ласковая и тихая, лаяла только когда никакая опасность ей не грозила, демонстрируя бабушке тот минимум охранной бодрости, который обеспечивал ей скудный кусок хлеба. Кусок был скуден в силу того, что маленькое хозяйство полностью было посвящено пожизненной продуктовой поддержке детей (давно уже выросших, имеющих своих детей и неплохо зарабатывающих). Но бабушка остановиться в своей помощи уже не могла и изо всех сил ущемляла в расходах все, что можно было ущемить, включая себя.

Первое время знакомства Костик боялся Веги, как и всех превосходящих его размерами животных, а Вега, счастливая тем, что нашла хоть кого-то, кого она способна напугать, заливисто лаяла на Костика, одновременно виляя хвостом и даже добавляя немного задом. Но ее притворство не продлилось долго, однажды, когда Костик проходил слишком близко, Вега сбросила личину добросовестного охранника и упала на спину, предлагая почесать ей мохнатое белое брюхо в репьях. Костик осторожно почесал ей предлагаемое место, и с этого момента, если, проходя мимо, он не оказывал ей такого внимания, Вега разражалась полным женской обиды лаем.

Костик, помня ее свирепую кровь, пытался натравить Вегу на своего главного врага, гуся, но Вега выкручивалась из рук, плюхалась на спину и молотила хвостом по земле, выбивая пыль. Она совершенно не понимала, зачем тратить драгоценное время совместного времяпровождения на какого-это гуся, когда все оно может быть посвящено чесанию пуза. Со временем Костик стал видеть в такой дружбе некоторую однобокость и корысть, но друзьями не разбрасываются, посему он исправно исполнял свой дружеский чесательный долг и подбрасывал собаке утаенные со стола куски, за что был неоднократно руган бабушкой. Время шло, Костик рос, эволюционировал, и однажды он, подобно своему древнему пращуру, догадался взять в руку палку. С того момента расклад сил во дворе поменялся. Гусю вкус палки был знаком от бабушки, и он ретировался. Наступило вооруженное равновесие, Костику достаточно было показать гусю палку, чтобы тот недовольно уступал дорогу. Так Костик освоил пространство двора. Постепенно в своем колонизаторском развитии Костик стал ходить в огород возле дома, где росли лук, помидоры и огурцы, потом к колодцу за огородом – и даже заходить в большой огород с подсолнухами и картошкой. В конце большого огорода росла огромная черемуха с качелями – предмет мечтаний, – но там уже паслись коровы и быки, и ходить туда одному было опасно. В итоге Костик целыми днями лазил по огороду или, как мог, помогал бабушке – вбивал гвозди в понравившиеся места, привязывал веревочки, строил себе укрытия, поджигал клочки сена, чесал Веге кудлатую свалявшуюся шерсть, гонял палкой кур и ел малину возле забора. Так, в трудах и опасностях, текло Костиково деревенское лето.