Текст книги "О бабушках и дедушках. Истории и рассказы (сборник)"

Николай Хрипков
Устроил

Летом меня отправляли на дачу в Кудряши. А потом, когда сезон заканчивался, везли к бабе Ене.

Деревня, где жила бабушка, носила необычное название Якорь. Хотя не то что моря, даже худосочной речушки не было поблизости. Был только котлован, вырытый за деревней для скота. На этом котловане деревенская ребятня пропадала все жаркие дни. Вода в котловане уже с раннего утра приобретала цвет кофе, разбавленного молоком. Берега котлована были истоптаны копытами коров, лошадей и баранов. И разумеется, везде под жарким солнцем сушились лепешки, которые оставляла здесь скотина. Но ребятишек это нисколько не смущало.

Баба Еня была уже на пенсии, но круглый год исправно ходила на колхозные работы, за которые получала трудодни, а значит, осенью могла рассчитывать на несколько мешков зерновых отходов. Без этого в деревне невозможно было прокормить домашнюю птицу.

Вот я возвращаюсь с котлована. Младшая моя двоюродная сестра Таня была в гостях в соседней деревне. Так что в доме я совершенно один. Конечно, мне скучно. И я мучительно думаю, чем бы мне заняться.

В доме, состоявшем из кухни и маленькой спаленки, ничего интересного для меня не нашлось, и я отправился на разведку в чулан. Какие-то обручи, бочки, вожжи, непонятные приспособления. И все это в густой пыли. И тут мой взгляд упал на костюм, который бабушка надевала, когда занималась пчелами.

У бабушки было несколько уликов. Они стояли на огороде между грядками. Выше костюма на гвоздике висела черная накидка с сеткой, которая надевалась на голову и защищала голову, плечи и лицо. На бочке стоял дымокур. Я облачился в этот костюм, на голову надел накидку. Наверно, в тот момент я был похож на инопланетянина. Полы костюма волочились по земле. В этом одеянии, похожий на черное привидение, я направился в огород. Развести дымокур для меня – плевое дело, потому что я столько раз видел, как это делала бабушка. Подхожу к улику и начинаю качать воздух. Струя дыма устремляется вовнутрь улика. Полчища пчел выбираются наружу и со злым жужжанием поднимаются в воздух. Освободив от жильцов один пчелиный домик, я перехожу ко второму, потом к третьему. Пчелиная улица опустела. Пчелы густыми роями снялись и улетели.

Я возвращаюсь, снимаю с себя все. Чем же еще заняться? Выхожу на улицу. Ни души. Даже курицы куда-то попрятались от жары. Только в сарайке повизгивает поросенок. Захожу поговорить с ним. Как-никак живая душа. Поросенок такой милый и дружелюбный. Но я не могу дотянуться и почесать его, как это делает бабушка. Для этого нужно открыть дверку. Но не успеваю я приоткрыть ее, как поросенок, оттолкнув меня, выносится наружу и начинает носиться кругами по двору. Наслаждается свободой!

Догнать его невозможно. Это настоящий спринтер по бегу. В конце концов, отчаявшись, совершенно измотанный, я плетусь в дом, оставив это бесполезное занятие. И через некоторое время, свалившись в спаленке, засыпаю крепким детским сном.

Просыпаюсь от криков на кухне. Продираю глаза и плетусь туда. Там сидит зареванная баба Еня с бабой Лушей.

– Выдрыхся, аспид? Что же ты натворил? Ой-е-ей!

Я ничего не понимаю. И только лупаю глазенками. А баба Еня уже, наверное, не в первый раз принимается рассказывать. Оказалось, что пчелы, страшно разозленные тем, что их таким варварским способом выгнали из насиженных квартир, вылетели на дорогу, по которой в это время проезжал на мотоцикле дед Паша – муж бабы Луши. Он работал бригадиром. Рои набросились на него. Дед Паша дал по газам, но оторваться от пчел не смог. Он влетел к себе во двор, забежал в дом. И пчелы за ним. И только в погребе ему удалось укрыться от них.

– Сейчас, – говорит баба Луша, – пластом лежит, весь опухший, стонет. Может, еще и в больницу придется везти.

Я потрясен, раздавлен. И я всему этому виной. Нет мне никакого прощения. Но это еще не все. Поросенок забрался в огород, выкопал помидоры, огуречную рассаду и прочие овощи. Пересаживать их – уже июль месяц – бесполезно. Баба Еня плачет. Баба Луша плачет. И я плачу, чувствуя себя величайшим преступником.

Не знаю, как я дожил эту неделю до приезда матери. Да и не жизнь это была, а непрерывное переживание своей вины. Конечно, баба Еня, как только мама переступила порог, все ей рассказала.

– Ой! Клава! Больше его ко мне не привози!

На следующее лето меня отлучили от деревни, чему я сильно и не огорчился. После Кудряшей я до сентября проболтался по Затону, купался целыми днями, загорал, играл.

А на следующее лето мама снова привезла меня в Якорь.

До этого зимой в город приезжала баба Еня, ночевала у нас.

– А чего вы его летом-то не привозили? – спросила она, как будто ничего и не было.

Ирина Десятерик
Лето – это маленькая жизнь

Я живу на Севере, на берегу Белого моря. Места у нас замечательные: красивые, ягодные, а вот солнца и тепла ну очень мало! Поэтому для полноценного развития ребенка моя матушка каждое лето вывозила «на витамины» сначала меня, а когда родился мой брат, то и его на свою малую родину в деревню Малогнеушево Курской области. Там жили мамины родители: дед Егор и бабушка Надя.

Мне пять лет. Я приехала одна. У родителей еще нет отпуска, а лето уже наступило. У бабули с дедом уже гостит моя двоюродная сестра Жанна. Ей уже восемь. Она старше меня и умнее. Жанночка все знает о деревенской жизни: кто кусается, а кто нет, какие растения не надо трогать. Она не боится гусей и пчел и любит пить (о боже!) парное молоко. В общем, сестренка для меня непререкаемый авторитет. Это очень хорошо! Нам с ней никогда не было скучно, детские ссоры были мимолетны и безобидны. Благодаря нашей дружбе наша бабушка могла спокойно заниматься своими делами. Мы особо никого не отвлекали: не пищали, не скандалили, проказничали редко.

Как-то раз мы решили с сестрицей сходить на рыбалку, благо речушка протекала прямо у нашего двора, только с горушки спуститься. Удочками рыбалить нам не захотелось. Заверещали обе, что пойдем только с бреднем. Дед Егор с пыльного чердака достал старую сеть, подлатал ее, заставил нас обуть на ноги старые чешки, чтобы мы босыми не ходили по дну. Сам в это время сидел на берегу, глаз с нас не спускал, курил козью ножку и негромко командовал:

– Туды, девки, не ходите, там вязко! Не, не, а там глубоко!

Вооот, тута идите… Так, сетку ото дна высо́ко не поднимайте а то всю рыбу выпустите!

Раз с Жанночкой прошли вдоль берега – в бредень попалось два щуренка. Решили, что для первого раза и неплохо, оставили улов на берегу, пошли на другой заход.

В это время соседские мальчишки, увидев нас, малолетних рыбачек, пришли поглазеть на невиданное зрелище:

– Э-э-ээ! Да чего вы тут наловили? Этих пескарей даже кошки есть не будут!

И не спрашивая нашего разрешения, выпустили рыбешек в воду. Мы загалдели, но дед сидел далеко, а мальчишки оказались шустрее нашего защитника и быстро сбежали. Со второго захода улов был не лучше первого, а в третий раз в нашу сеть вообще попал какой-то старый ботинок. Золотую рыбку не поймали… День был явно не наш.

У моей сестры накануне моего приезда появились сережки. Уши проколола ей бабушка Надя. Причем колола своими серебряными серьгами, похожими на цыганские (в виде сердца). Поточила их камушком, поплевала на серьгу и проколола. Я же не знала, какие муки при этом испытывала моя Жанночка! Тогда об этом она, куколка, благоразумно промолчала. А показывая мне каждый день свою красоту в ушах, закатывала глаза и говорила доверительно:

– Иринка, а ведь и у тебя могут быть такие сережки, а, может, даже и лучше! А вдруг твоя мама тебе еще и золотые купит?

Почему-то именно этот аргумент оказался для меня решающим. Моя матушка любила украшения. Не скажу, что их у мамы было много, но бижутерию она особо не любила, а старалась покупать золотые украшения. Все это я знала и ценность драгметалла понимала даже в свои пять лет. Интерес во мне проснулся, фитиль, как говорил мой отец, в одном месте зажегся, и мы давай с сестрой на пару уговаривать бабулю осчастливить меня.

Ходили по пятам за нашей бабушкой дней пять. Не то чтобы та побаивалась мою маму, но, видать, какие-то опасения были. Да и не отошла еще баба Надя от последствий проколотых ушей старшей внучки.

Когда Жанну приехали навестить ее родители и увидели свою любимую дочь на крыльце отчего дома с цыпками на руках и ногах, но с длинными до плеч цыганскими серьгами в ушах, дядя Леша, сын бабы Нади и деда Егора, по-свойски поинтересовался:

– Ма-а-ам! А что это у дочечки моей в ушах?!

У тети Инны, бабушкиной невестки, в этот момент пропал дар речи. Но это, наверное, было и к лучшему. Молчание – золото…

Жаннульку тут же замочили в корыте с горячей водой и, пока не отмокли все коростины от царапин и расчесанных комариных укусов, ребенка не выпустили из алюминиевой купели. Дырки в ушах уже не зашьешь, но в следующий «родительский день» тетя Инна привезла дочери очень симпатичные сережки-гвоздики. Все это произошло до моего приезда к бабуле. Не на моих глазах. Будь я свидетелем страданий своей сестрички, как знать, как знать…

Говорят, что вода камень точит. Это правда. Бабушка наша сдалась.

– Марина, как они меня одолели, эти чертовы идолята, ты бы знала! – позже оправдывалась она перед своей дочерью, – они же мне проходу не давали ни днем ни ночью!

И вот этот день наступил. Часов в пять, ближе к вечеру, бабуля управилась с основными делами, корова с пастбища еще не пришла, можно было и внучками заняться… Почему-то решили провести «сеанс красоты» не во дворе, а на улице. Сегодня я думаю, что улица была выбрана не случайно. Баба Надя всегда была женщиной предусмотрительной. Чтобы соседи не подумали чего плохого, решено было провести мероприятие публично…

Сели на лавочку около палисадника. К тому времени у бабушки уже был приличный запас сережек-гвоздиков (тетушка Инна позаботилась). Я выбрала самые красивые! Не помню точно, но вроде бы с красным камушком. Бабушка поточила основание гвоздика о точильный камень, капнула на него самогоном и, особо не мешкая, даванула мне ухо… Мама дорогая! Если бы я своим детским умишком только могла представить, как же это больно… Да ни в жизнь бы не согласилась! Не нужны мне ни эта неземная красота, ни золотые сережки! Которые, кстати, никто мне и не обещал…

Видимо, кричала я громко. Через минуту соседские мальчишки были уже у нашего двора. А как же – по деревенским меркам это было шоу. И чтобы оно прошло без них?.. Нехорошо, непорядок.

Я в слезах, остановиться не могу. Бабушка в растерянности. Тут ей на выручку пришла Жаннулька:

– Ирочка! Боже мой, как же тебе красиво! Глаз не оторвать! Мальчики, скажите ей!

Те дружно затрясли головами.

– А-ааа! Мне больно! Не дам второе ухо!

– Ты что, сестрица! Это же смешно с одной серьгой ходить, да и глупо как-то.

– А-ааа! Мне все равно!

Жанна долго не думала:

– А ты знаешь, что второе ухо колоть совсем не больно? Я тебе точно говорю. Мне же недавно их прокалывали. Кстати, организм твой к боли уже привык, так что во второй раз ничего не заметишь. Да, бабушка?!

Бабуля подтвердила весь этот бред. Хотя почему – бред?! Эту «святую ложь»… А так как бабушка была человеком верующим и старше меня, то я, естественно, в это поверила. Да у меня и выхода-то другого не было.

Колоть второе ухо оказалось гораздо чувствительнее, чем первое. Но этот вывод я сделала позже… Было так больно, а самое главное, обидно! Решила чувств своих не сдерживать, только открыла рот, но тут опять вмешалась сестра:

– Ирочка, ты что? Хочешь всем мальчишкам показать, что ты трусиха? Смотри, тут же вся улица!

И опять ее довод показался мне очень убедительным: серьги в ушах, больнее уже не будет, да и зрители одобрительно кивают, мол, молодец, терпишь!

Самогон, взятый для дезинфекции, оказался слабеньким – уши заживали долго. Моя матушка, приехав за мной в деревню, охнула от ужаса. По ее словам, ей хотелось отругать и меня и бабушку за столь безрассудный поступок, но родительница пожалела меня и решила не травмировать детскую психику дочери. Ну, а как бабуля оправдалась, не буду врать, не знаю…

В общем, серьги я стала носить с пяти лет. По странному стечению обстоятельств оказалось, что мои уши не терпят никакого другого металла, кроме золота. И в скором времени матушка купила мне красивые золотые сережки. Сестрица как в воду глядела…

Летних приключений у нас с сестрой было много. Остались добрые солнечные воспоминания и о той поре, и о бабушке с дедом. Светлая им память!

Странно, но я не жалею о том, что это золотое счастливое время прошло. ГЛАВНОЕ, что оно БЫЛО.

Нина Веселова
Долгие проводы

Мне было лет шестнадцать, когда в конце шестидесятых годов прошлого века после долгого перерыва я приехала из Ленинграда к родителям отца в маленькую костромскую деревушку. Все мне там казалось необычным, чарующим, заманчивым, память тихонько складывала в свои запасники то, что позднее пригодится мне в моей журналистской работе, что станет фундаментом чувств и взглядов на жизнь. Многое я потом напишу и о той деревне, и о других, но эти первые впечатления, при всей их неказистости, так и останутся самыми искренними и драгоценными. Самое прочное и важное во все века закладывают в нас наши добрые старики…

* * *

Я просыпаюсь от бряканья ухватов. Надо мной на потемневших досках потолка скачут солнечные блики. Русская печь приятно греет спину. Мне интересно, что рядом, на полатях, дозревают в валенках помидоры, как было и много лет назад. Заманчиво пахнет сушеной свеклой – детьми мы часто таскали ее тайком от бабушки вместо конфет. Огромная добрая печка таила для нас и другую прелесть: в глубине ее печурок, заткнутых старыми рабочими рукавицами, прятались дикие вяленые яблоки. Набив ими карманы, мы убегали из дому до вечера.

В выгоне росли огромные черемухи. Забираясь на самую макушку, мы с жадностью обрывали с пахучих ветвей темно-коричневые вяжущие ягоды. Теперь эти деревья уже не кажутся такими высокими, и залезть на них хоть и так же заманчиво, но совсем не трудно. И с колодца-журавля я могу сейчас принести сразу три ведра, а раньше не могла даже приподнять коромысло. Воду носил дедушка.

С каждым годом ходить ему все труднее: напоминает о себе ранение ноги в Великую Отечественную. Он сильно прихрамывает и большую часть дня лежит на печи, разговаривая с кошкой и с мухами. А по утрам возится с чугунами да ворчит на бабку. Она почти не видит, но не может сидеть без дела и пытается помогать, а получается, что только вертится у деда под руками.

Я спускаюсь с печки, умываюсь из глухо бренчащего рукомойника и сажусь чистить картошку. В растворенное окно веет утренней прохладой, теплые лучи солнца с трудом пробиваются сквозь шепчущиеся листья осин.

Старики недовольны, что я поднялась рано. Никак не могут привыкнуть к тому, что я уже взрослая.

В детстве мы спали почти до обеда, и бабушка, приходя нас будить, настойчиво и ласково тянула: «Встава-айте, со-они! Я поросенка ужо два раза оделила!» Заспанные, мы садились в сумрачной кухоньке за скрипучий стол и пили свежее молоко от коровы Миленки. Вечерами, лежа на повети, мы с наслаждением слушали ее тяжелые вздохи и аппетитный хруст сена на зубах.

Последние годы в хлеву только коза да несколько овец, но старики все равно умудряются рассылать детям посылки с солониной.

А дети их давно выросли и разлетелись по земле. Уже взрослеют внуки. Когда же большой и пустынный деревенский дом по лету оглашается множеством долгожданных голосов, старики вновь чувствуют себя молодыми. Не уставая, они носят в залу блюда с овсяным киселем, пюре-«топтанку», «яблочницу» из картофеля, творог, достают из подполья, по-здешнему, «голбца», соленые грибы. Собирают на стол раз по шесть в день и постоянно потчуют молоком.

К вечеру в конце огорода задымится ветхая банька по-черному, одиноко прижавшаяся к стволу ссутулившейся березы. В кухне запыхтит дышащий жаром поющий самовар. Раскрасневшиеся, блаженные, гости будут звонко нацеживать стаканы, шумно прихлебывать из блюдец обжигающий чай.

Перед сном все рассядутся веселой гурьбой по лавкам и станут вспоминать былые дни. Дед пригладит ершистые белые волосы, одернет застиранную гимнастерку и с достоинством включится в разговор мужчин. Бабушка, достав из старинного, поеденного жучком сундука слежавшийся праздничный платок, прикроет им тонкий пучок на затылке и сядет на край кровати. Ее маленькие морщинистые руки, всегда пахнущие молоком и ягнятами, будут часто подносить к подслеповатым глазам кончик цветастого передника.

Но счастливые шумные вечера пролетят незаметно, и придет время расставаться.

В этот день по дому разойдется запах топленого масла, блинов и подорожников, забурлят в большом чугуне домашние пельмени. Бабушка, притворно спокойная и радостная, будет суетливо хлопотать над гостинцами и украдкой тормошить деда: «Времь-то сколь таперя?»

Собрав чемоданы, по русскому обычаю все молча, степенно присядут перед дорогой. Вот тут она не выдержит и по-старушечьи бессильно заплачет – тихо и тонко. Но откажется остаться дома и, тяжело опираясь на подог, понуро побредет за всеми на остановку. Дед, наслушавшись ее причитаний, незлобно заворчит: «Полно тебе, матка, полно!» А сам долго потом будет стоять посреди пыльной дороги, смотря вслед ушедшему автобусу. Его густые, до сих пор черные брови медленно сойдутся на переносице и скроют неожиданную слезу.

В доме покажется невыносимо гулко и пусто. Старик уйдет на волю и до вечера проговорит со своим одноухим рыжим псом. Тот, виляя хвостом и повизгивая, будет лизать его жилистые руки и тревожно заглядывать в лицо.

А бабушка нашарит по-за печкой железную миску, нальет молока тощей черной кошке, которую зовут просто Кошкой, и сиротливо прикорнет на постели, накрыв ноги одеялом из ярких лоскутков…

Каждая минута неумолимо приближает время моего отъезда. В обезлюдевшем мрачном доме потянутся одинокие старческие дни. Звенящую тишину комнат станет нарушать только неумолчное тиканье ходиков. Бабушка будет часто выходить за калитку и глядеть невидящими глазами в сторону дороги – не приехал ли в гости сын или внук. А дед на печке – по-прежнему ворчать, что ей, старой, не сидится на месте.

* * *

Не могу не добавить, что уже 25 лет я живу в этой самой деревне, где когда-то бывала девчонкой в гостях. Оставила все города и поселилась в краях, которые когда-то из-за послевоенного голода покинул мой отец. Родная земля согревает душу, и я чувствую, что порванные было корни опять обретают былую мощь, ведь рядом со мной – мой сын, правнук тех, о ком я рассказала здесь.

Светлана Юрьян
Бабушка нюра

«Ба-ба-ба», – пока что неосознанно лепечет мой внучек. Лучше, конечно, у него получается «ма-ма», а «ба-ба» – как-то вскользь, не всегда именно мне. Да я и сама еще полностью не осознаю себя бабушкой. Все так быстро в жизни: дочка-внучка, мама-бабка. И я вспоминаю своих бабушек. Их у меня было две. И один дед. Но ближе всех была баба Нюра, не родная, третья бабушка, крестная отца.

Она приезжала из Ленинграда, заранее предупреждая телеграммой, чтобы ее встретили. Поскольку она давно уже не ладила с невесткой, то, подхватив меня с братом, сразу же, в день приезда, отправлялась в свою деревню Нестерково и жила там с нами целое лето. Я ждала ее приезда не только из-за вкусняшек: апельсинов, конфет, но и из-за чего-то, тогда мне еще неведомого. Да и сейчас я не смогу толком объяснить, почему меня тянуло к ней. Может, потому, что она общалась с нами: родители ведь вечно заняты. Может, потому, что она, как казалось, умела все! Чай из вишневых листьев – пожалуйста! – неописуемая вкуснота (у меня до сих пор не получается так сварить). Однажды, не успев толком покрасоваться в обновке, я с ревом вернулась домой: черное в мелкий горошек платье, только что сшитое ею из каких-то кусочков ткани, висело на мне клочьями. Баба Нюра все встречала ровно, она не стала читать мне нотацию, что я не ценю ее труд, молча зашила платье (кажется, я его и не снимала даже, только держала ниточку в зубах, чтобы «память не пришить») и спокойно отпустила гулять на улицу. Не за тем, мол, мы сюда пришли, не для того, чтобы выяснять: кто порвал и зачем? «Все это мелочи, житейские дрязги», – любила она повторять.

Она пережила блокаду, была медсестрой в войну и не изменила своей профессии: уже выйдя на пенсию, подрабатывала в больнице нянечкой. По-видимому, военные годы и сформировали такую бережливость во всем: корочки хлеба подсушивались, посыпались сольцей и съедались на ура (кто сказал, что в нашем детстве не было «кириешек»?). Спички (коробок и стоил-то всего копейку) не выкидывались после использования, а аккуратно складывались в отдельную баночку и могли служить еще и еще раз: старческими, корявыми пальцами она брала спичку за необгорелый кончик, поджигала ее от огня с черной стороны и разжигала печку.

Что заставляло ее тащиться за семьсот километров туда, где ее неприветливо встречали да особо, кроме нас, детишек, и не ждали? Сейчас я думаю, что ехала она из-за меня и брата, – так как своих детей у нее не было, она отводила душу с нами. Мне часто вспоминается ее строгое, без улыбки, лицо, обрамленное темными, без седины, волосами, немного вьющимися, но собранными в косичку. Чтобы она нас когда-то обнимала с братом, как-то ласково называла? Не было такого. Держалась она строго, но с какой-то внутренней добротой! Все свои эмоции: печаль, радость, гнев – бабка передавала глазами, а на лице – постоянная маска строгости, стянутая старческими морщинами. Только единственный раз и изменила себе, разрыдалась, повторяя: «Зачем, зачем ты это сделала?» А я вымыла пол перед отъездом (приезжали с братом к ней погостить на каникулы), ну откуда мне было знать, что это плохая примета?! Примета сбылась: никогда больше мы не были в той коммунальной квартире с высокими потолками. Бабушке дали другую комнату. Поменьше, подальше, не совсем ей удобную, но ее и не спрашивали.

И вот за те, тогда еще длинные, месяцы лета, находясь в богом забытой деревеньке из трех домов, она непроизвольно вкладывала в меня и брата законы жизни, простые и всем понятные истины: «Не твое – не трогай!», «Что дашь в жизни, то и вернется!» – и другие уроки, как я сейчас бы их назвала. Однажды мы пришли в свое Нестерково, а соседка рвала наши желтые спелые сливы и кидала их на платок, разостланный на траве. Бабушка Нюра прошла мимо, будто и не заметила, а воровку как ветром сдуло. Правда, потом она пришла к нам домой и как ни в чем не бывало начала рассказывать нараспев что-то, мимоходом обронив извинение. Моя бабушка все выслушала и, не повышая голоса, как ребенку, объяснила, что чужое брать нехорошо. Все. Ни криков ни обвинений.

Прости меня. Я не говорю этих слов вслух, прошу прощенья молча, веря и надеясь, что ты там услышишь. Я тебя не услышала. Что это было во мне? Ребяческая беспечность? Черствость? Я не могу объяснить и сейчас, а тогда я и не чувствовала никакой вины. Это я сейчас понимаю, приближаясь к тем твоим годам, к твоей немощи, как физически тяжело было тебе. Уезжая, ты забыла выключить свет в своей комнатке. Тебе, больной, пришлось возвращаться. И ты знала, что не сможешь еще раз приехать сюда и спокойно умереть: сил уже не хватит. Я не знала этого. Или не видела. Или не хотела видеть. Прости меня.

Благодаря бабушке Нюре у меня с братом было детство. Какие забавы у деревенских ребят летом? Во-первых, во-вторых и в-десятых – озеро! К этому озеру она нас и водила, для нас это было море. Мы, наверное, не вылезали из воды, и все берега были тщательно исследованы, раки выловлены, коряги сосчитаны. Поля с пшеницей, росшей через дорогу, – это другая история. Когда пшеница еще до конца не созрела, нужно потереть колоски на ладонях, а мягкие молочные сладкие зернышки – в рот. С чем можно сравнить этот вкус? Не знаю, это просто непередаваемо. Однажды я подавилась остью от пшеницы. Спасла меня тогда тоже бабушка: заставила жевать корочку хлеба и проглатывать. Эти летние походы в Нестерково породили со временем ностальгию по малой Родине, и сейчас иногда мы с братом вместе или по очереди навещаем по весне, пока еще не заросло все травой, «тот уголок земли». Нет уж и нашего дома: давно разобрали на дрова, а на его месте выросли молодые осинки, скоро лес будет. Дом соседки сгорел, а от дома бабы Марьи осталась черная куча хлама, и, как когда-то дом, она тоже опирается на большую ель. Банька, топившаяся по-черному, обозначена грудой камней. Но детские воспоминания пересиливают эти удручающие картины. В них по-прежнему жива бабушка, она, окутанная сладким дымом, варит что-то вкусное на маленькой уличной печурке, а мы, счастливые, беззаботные, купаемся в озере. Все девяносто два дня лета.