Текст книги "О бабушках и дедушках. Истории и рассказы (сборник)"

Виолетта Минина
Катина роща

Кате и Алке посвящается

«Я самая счастливая девочка на свете! У меня целых три бабушки! Честно-честно. Мамина мама, папина мама и Катя! И все родные! Вы что, не верите?» – гордо хвасталась я всем подряд.

На самом деле Катя была мне не совсем бабушкой. Точнее, вовсе не моей бабушкой. Она жила в соседней квартире, дверь в дверь, и когда родители уходили на работу или отправлялись в командировки, присматривала за нами с братом, как за собственными внуками. Кормила, поила, жизни учила. Наши родные бабушки были далеко, а Катя – всегда рядом! Родители ей полностью доверяли.

«Айда пироги с пестиками кушать!» – звала Катя, стоило показаться на пороге.

В субботу утром, когда можно спокойно спать и видеть сны и не надо ни в какой детский сад, в дверях раздавался скрежет ключа, на пороге детской появлялась Катя и бодрым шепотом возвещала: «Дети, срочно собирайтесь, петушок пропел давно! Быстро-быстро умывайтесь, бидончики в руки – и за молочком. Пока молоко не скисло или корова не сбежала! Тсс-сс. И не шуметь! Пусть родители понежатся. Один-то денек можно».

Мы с братом Мотей нехотя выползали из кроватей, натягивали одежки, сандалики и шагали вслед за ней вдоль железнодорожной линии, размахивая белыми пластиковыми бидонами, к ближайшей «корове». Железной бочке на колесах, из крана которой тетенька в белом халате и бумажном чепце «доила молоко».

– Песню запе-вай! – весло рапортовала Катя.

– У солдата выходной, пуговицы в ряд… – вяло затягивали мы. Но буквально через несколько минут песня становилась громче, настроение бодрее, и литровые бидончики плясали в такт чеканного шага: «Раз-два, раз-два!»

С нами вместе маршировала Лелька, Катина дочь.

И хоть Лельке перевалило далеко за двадцать, а мне недавно стукнуло семь, мы дружили. Прямо по-настоящему, будто нам лет поровну. Просто Лелька от рождения была особенная. Катя поясняла: «Здоровая она, просто организм у нее такой – медленный, взрослеть не торопится», и относилась к дочери, как к самой обычной девочке, не давая никаких поблажек.

«Ух ты, кто тут шмотки так пораскидал? – журила она Лельку, укладывая в шкаф разваленные по комнате колготки, футболки и носки. – Вот неряха-поросяха, никто такую замуж не возьмет, позорницу!» Лелька смеялась и приплясывала, прижимая к груди пластмассовую куклу с нейлоновыми волосами: «Не-не-не. Леля замуж не пойдет. У Лели ляля ма́-ааленькая».

Тогда Катя строго говорила:

«Ничего подобного! Будем из вас невест ро́стить! Ну-ка, девки, швабры в руки! И ты, малой, не отставай! – командовала она Моте. – Генеральная уборка! Сначала дом приберете, потом лесенки в подъезде помоете. Чай не переломитесь, не кисельные! И будем пельмешки стряпать».

Катя строила не только Лельку и нас с братом. Она весь двор держала в строгости.

Катя была «генералом» нашей девятиэтажки.

Почти в два, а то и в три раза превосходя возрастом большинство жильцов, она заслужила гордое звание «Старшая по дому». Но никто не называл ее на «вы» и по имени-отчеству. Просто – Катя.

«Не люблю я там всякие „тети“, „бабы“, – возмущалась Катя, – глупости все это».

Катя была строга, но справедлива.

Во дворе ее все уважали, даже немного побаивались. Особенно трепетали пьяницы и дети. Потому что, если что, всыплет – мало не покажется!

Бумажку кинул – подними! Слово гадкое сказал – будь добр, извинись, иначе рот с мылом вымоют! А уж если «послание» на стене дома оставил – пойдешь оттирать как миленький!

Когда Катя выходила во двор наводить порядок, помахивая резиновой мухобойкой – фшить-фшить, – вся детвора кидалась врассыпную, только пятки сверкали. Как в игре про Бабку Ежку.

Ребята перешептывались: «Катя на каргу похожа! Из страшных сказок. Ночью увидишь – не проснешься! Брр-р! Жуть!»

Губы узкие, крючковатый нос, маленькие колючие глазки. И зубы у нее неровные. Какие-то дырявые, с прощелинами, как поношенный забор. Волос на голове почти не было. Вернее, были, конечно, но такие белесые, редкие, что проглядывал череп. Пальцы длинные, скрюченные, цепкие, как деревянные грабли.

Катя без дела не сидела, хотя была на пенсии и могла заслуженно прохлаждаться на скамеечке в компании других старушек, развлекаясь пересудами и созерцанием проходящих мимо жильцов. Но на эту ерунду у Кати не было времени!

Больше всего Катя ратовала за деревья и цветы. Была в ней какая-то особая страсть к садоводству.

Она разбила вокруг дома палисадник. Из старых автомобильных шин соорудила клумбы, раскрасила их яркими масляными красками в желтый, красный и белый. Посадила маргаритки. Огромные кусты золотых шаров и рыжие ноготки. Малину и вишню. Сирень, яблоню и черемуху.

С мухобойкой в руках Катя обходила свои владения и строго прикрикивала: «А ну-ка, стой! По газонам не ходить!.. Эй-эй! Кто там на дереве? Кто черемуху ломает?»

И чем больше Катя включала строгача, тем сильнее манило парней ее плодово-ягодное богатство. Особенно черемуха. Тем более по осени, когда ветки густо осыпали сочные терпкие ягоды. Запретный плод.

Самым большим фанатом черемухи был Сява.

Как-то, нарушая все запреты, парни в очередной раз собирали урожай. Оккупировав черемуху, они ловко, как мартышки, шныряли вверх и вниз по веткам. Черемуха жалобно поскрипывала и качалась под напором садового десанта.

– Ой, щас как выйду! Как кому-то уши откручу!! – в окне третьего этажа появился знакомый профиль.

– Выйди, выйди! Старая карга! – хихикнул Сява и показал язык. – Не догонишь!

Обещания не заставили долго ждать.

Фшить – просвистела мухобойка, и мальчишки посыпались с дерева, как переспелые ягоды.

– Атас! Катя! Тикаем! – Калуга ловко соскочил с черемухи и юркнул в ближайший куст, только огромные синие кеды мелькнули. Следом за ним слетел Мигрень, взмахнув длинными руками, как испуганная птица крыльями, и мгновенно исчез за углом дома.

А упитанный Сява замешкался. Закрутился, заелозил, нащупывая ногой нижний сук. Ветка под ним заскрипела, закачалась и со страшным хрустом полетела вниз.

Сява рухнул прямо к Катиным ногам, пав жертвой своего аппетита.

– Аа-аа, – Катя проворно схватила Сяву за ухо и нежно потянула его вверх. – Губитель! Вона как, не свое – не жалко!

– О-ой, уя-уя… Боо-ольно… – жалобно заныл Сява и скривил фиолетовый от черемухи рот. Спутанные волосы гуталиновой щеткой торчали во все стороны, и от этого он напоминал Капризку из детской книжки, только особенно упитанного.

– А ты как думал? Дереву тоже больно! – Катя покачала головой.

Сяка застонал, хлюпая сопливым носом:

– Я больше не бу-уду… чес-слово… Отпусти-те! М-ммм, – щеки у него запомидорились, огромные уши налились краской.

Катя разжала пальцы и пригрозила:

– Слово дал! Я запомнила!

Сява, потирая красное ухо, отскочил на безопасное расстояние и злобно зыркнул на обидчицу:

– У… Карга старая! Спилю ночью твою черемуху! Грымза! – показал Кате кулак и быстро скрылся в подъезде под веселое улюлюканье малышни и довольный смех девчонок.

– Я тебе спилю! – хмыкнула вслед ему Катя, провожая пристальным взглядом. – Ишь, пилильщик! Ломать – не строить!

Катя улыбнулась, подбоченилась и подошла к черемухе близко-близко. Ласково погладила дерево по стволу, подняла с земли ветку и будто извинилась:

– Малахольный он. Глупый еще. Научить его надо, – приподняла бровь и кивнула, будто сама с собой согласилась.

* * *

Наступило первое сентября 1978 года.

День был суматошный. Мамы-бабушки в волнениях, папы тоже. Переживания, суета. Недоспавшие дети торжественно шествовали в школу. Белые фартуки, накрахмаленные воротнички, бантики, хрустящие рубашки, астры-гладиолусы. Праздник!

Вечером Катя собрала во дворе за домом всех школьников: тех, кто «в первый раз в первый класс» и уже «бывалых», и величественно произнесла:

– Ну что, оглоеды? Поздравляю вас с началом учебного года. И новой жизни! Пора и вам пользу миру принести!

Катя стояла в самом центре поляны, вооруженная до зубов лопатами и граблями, как многорукий Шива. В белой панамке и льняном халате цвета топленого молока, отороченном по краям лацканов и карманов красным кантом. С воинственным лицом Жанны д’Арк перед решающим боем.

Вокруг нее суетились малыши, а прямо перед ней в шеренгу выстроились школьники. Как на параде. Первоклашек оказалось на удивление много: семь! Остальные – «старшаки». В общей сложности человек двадцать, не меньше.

– Объявляется Субботник! – воинственным голосом возвестила Катя.

– Это как это? – удивился Калуга. – Прямо сейчас?

– Какой-такой субботник? – запыхтел Мигрень. – Седня еще пятница!

– А такой! Который вам на всю жизнь запомнится!

– Да ну… Мы уже устали сегодня, – захныкала Белка.

Сентябрьское вечернее солнце, желтое и ленивое, растомляло. Пахло пожухлой травой и опавшими листьями. И ничего не хотелось делать.

– У нас так-то праздник! – возмутился было Сява, шмыгнув носом, и добавил шепотом: – У-у, карга!

– Вот и отличненько! Сейчас и отпразднуем ударным трудом! – подвела итог дебатам Катя. – Лопаты в руки! Налетай, деревья разбирай!

Тут во дворе показался наш папа и еще три отца: Белки, Писаря и Мигреня. Они тащили в руках охапки молодой поросли.

Оказывается, Катя заранее продумала этот «праздник жизни». Вместе с нашим отцом они накануне привезли из питомника саженцы.

– Каждый человек должен посадить дерево, – улыбнулась Катя, и солнечные лучики отразились в ее карих глазах.

– Че, прямо седня? У нас еще вся жизнь впереди! – не унимался Калуга.

– Зачем ждать до старости? Раньше начнешь – больше успеешь, – ухмыльнулась Катя и протянула ему юный дубок. – Поздравляю с первым сентября!

– Осенью-то кто сажает? – Белка поправила белый бант в косе и недовольно тряхнула челкой.

– МЫ! – сказала Катя как отрезала. – Вот твоя рябина. Правда, красавица?

– Ой, мамочки! Тут червяк! Фу-у, гадость какая! – брезгливо отскочила в сторону Белка и затрясла руками.

Катя даже бровью не повела! С веселым запалом она раздавала ребятам саженцы и говорила каждому напутственные слова.

– А это что за дерево? – поинтересовалась я, прижимая к своей груди саженец. – Какое-то непонятное совсем.

– Березка, – пояснил мне папа. – Ты что, не знаешь, как березовые листики выглядят?

– Ну… Что-то непохожа совсем. Листочки – вроде да, резные. Но у березы ведь ствол белый, с крапинками.

– Постареешь, тоже крапинкой пойдешь, – ткнул меня пальцем в бок Сява и захрюкал.

– Дура-ак! – фыркнула я и треснула Сяву березкой по башке.

– Ну-ну! – пригрозила Катя. – Совесть имей! Деревья живые, все чувствуют!

Саженцев было много. И все разные! Береза, черемуха. Дубки, рябинки, тополя, даже кедр.

Катина Лелька стояла рядом, счастливая, разрумянившаяся, и пританцовывала! А потом затянула тоненьким голосом: «То береза, то рябина, куст ракиты над рекой…»

– Я тоже хочу дерево посадить! – и засмеялась, звонко, заливисто. – Хочу! Хочу-хочу! – заскакала она на одной ножке, и каштановые кудряшки пушистым облачком запрыгали вместе с ней.

– Мы с тобой иргу посадим, под окнами, перед домом. А ребята нам помогут, – успокоила Лельку Катя. – Потом будем все вместе ягоды собирать! Они полезные!

– Ура! Игра! Игра! – захлопала в ладоши Лелька.

– Игра! Игра! – подхватили девчонки. – Играем в иргу! Сажаем, потом едим!

Сява захихикал.

– Савелий, а ты чего ворон считаешь? Вот твое дерево. Держи, – вручила Катя Сяве саженец с бледными зеленоватыми листочками. – Черемуха! Как ты мечтал! Посади, вырасти и ломай сколько хочешь!

Незаметно все втянулись в работу. Замелькали лопаты, грабли. Папы побежали с ведрами за водой, старшие мальчишки следом.

– Давай помогу. Дело-то доброе, – рыжий Иван, сосед с первого этажа, свесился с балкона и, опустив жилистую руку, ухватился за ручку ведра.

Через пару часов за домом красовалась маленькая рощица из хлипких, беззащитных деревьев. Но сколько в них было силы! Любви и гордости. И у каждого – свое имя и свой хозяин.

* * *

Мы бегали каждый день по несколько раз смотреть, как растут наши деревья!

Время шло, наши саженцы росли и укреплялись.

Осенью и зимой остророгий месяц путался в паутине ветвей, цепляясь за голые сучья. Деревья на ветру гремели, гудели. Редкое солнце вспыхивало искорками в повисших на ветвях каплях или поглаживало лучами их снежные шапки.

Весной двор оживал, окутанный тонким горьковато-сладким ароматом цветения. По ночам из-за крон выплывала масляно-желтая луна, нежно серебря листву. И соловей, облюбовавший наш двор, наполнял тишину ночи мелодичной трелью.

Вместе с деревьями и первыми цветами просыпался «дозор», не покидавший вахты до первых морозов.

Ребята всем двором охраняли свои деревья! Белили стволы, чтобы короеды их не погрызли. Аккуратно спиливали старые ветки. Когда долго не было дождей, поливали деревья из шланга. А заодно Катины клумбы. Золотые шары, ноготки, малину и, конечно же, «Лелькину иргу».

Самым страстным садоводом заделался Сява.

– Ся-ва!! Выходи в иргу играть – кусты поливать! – звала его Лелька на весь двор, стоя под его окнами.

– Бегу, – откликался тот, если был дома.

– Выйди, выйди! – плясала Лелька и нараспев зазывала своего главного помощника. – Вы-ыйди! Вы-ыйди!

– Ща, выйду! Выйду!

* * *

С того Субботника прошло десять лет. Быстро пролетели!

Кати не стало. Все произошло в одночасье. Так неожиданно, что никто долго не мог осознать случившегося. Кто угодно, только не Катя! Будто она уехала. За Полярный круг, в далекую Африку. Но не это!

Следом пропала Лелька. Родственники увезли ее в неизвестном направлении, а квартиру продали. В ней поселились совершенно чужие, какие-то закрытые люди, которые жили сами по себе и даже ни с кем не здоровались.

Двор осиротел. Я осиротела! ВСЕ осиротели.

Прошли еще годы. Боль притупилась. Ребята выросли и сами разлетелись кто куда.

Теперь, когда я приезжаю в наш двор детства, к маме, то первое, что я вижу, выглядывая из окна ее кухни, – «Лелькину иргу». Окрепшие длинные стволы уверенно ползут вверх, в небо, тянутся к облакам, туда, откуда на них любуется Катя. И, наверное, улыбается. Какие они стали огромные.

Роскошные кроны. Ветви скоро в мамины окна на третьем этаже постучатся.

Смотрю я вниз: ягод видимо-невидимо. А детям не достать! Да и взрослым тоже. Не-а. Зато дрозды прилетают сюда исправно.

«Фьи-ти, фьи-ти: Выйди-выйди». Играть в иргу. Поливать, потом ягоды собирать.

«Фи-фи-дью. Фи-фи-дью: Не выйду – не выйду».

Где ты сейчас, Лелька?

Деревья за домом превратились в рощу. Катину рощу. Так ее теперь называют. Маленький парк в центре большого города. «Калугин дуб», «Юлькина береза», «Белкина рябина», «Мигренев тополь», «Сявина черемуха»… И в каждом дереве маленькая частица Катиного сердца. Тут она, в нашем дворе. Рядом с нами. Скрюченные пальцы, колючие глаза и огромная, полная любви и мудрости, душа.

Я подхожу к своей березке. Огромная, толстостволая богатырша. На белом – крапинки. Глажу кору. Теплая. Листья нежно шелестят у меня над головой, словно убаюкивают:

«тшш-шш».

«Здравствуй, Катя, – шепчу я дереву, прижимаясь к шершавой коре щекой. – Я скучаю по тебе. По детству, по Лельке… По папе». И сердце наполняется грустью и нежностью.

«Тшш-шш, – отвечает мне оно Катиными словами. – О прошш-шлом не тужи, жизнью дорожи… Не спеш-шши в камыш-ши».

А рядом на дереве – соседские мальчишки набивают рты терпкими черными ягодами.

– Эй!!! Кто там, на деревьях? Кто черемуху ломает?! – кричит толстый дядька из форточки с седьмого этажа, похрюкивая. – Посади, вырасти, потом ломай! Фу, ты… оглоеды! Ща как выйду, уши-то повыдеру!

Татьяна Демидович
Икра заморская

В восьмидесятые годы прошлого столетия в наших магазинах было небогато. Вместо дефицитных конфет мы обычно покупали сухой кисель и с удовольствием грызли его, а остальные деликатесы нам заменяли овощи и фрукты, выращенные у любимой бабушки на огороде. По мере сбора урожая бабушка еще и консервировала овощи на зиму, варила сладкое фруктовое желе…

А еще у нас с братом была любимая кулинарная игра. Мы доставали из шкафа книгу «О вкусной и здоровой пище», листали страницы и наперегонки хлопали ладошками по картинкам. Кто первым выкрикнет: «мое!», тот и победил. Конечно, чаще побеждала я, потому что была постарше и хитрее. А братишка нередко убегал со слезами жаловаться маме. Мол, Таня уже две курицы съела и ананас, а я только гриб сушеный ухватил.

И вот однажды наш папа раздобыл где-то литровую банку настоящей черной икры! Сейчас трудно представить, сколько это удовольствие стоило! Папа с мамой настаивали, что это очень полезная пища! На толстый ломоть батона мама наносила тонкий слой масла, и, как мозаику, осторожно и медленно выкладывала небольшое количество икринок.

Полезный бутерброд мы обычно получали утром к чаю. Так было до тех пор, пока у мамы-учительницы не закончились летние каникулы. Смотреть за младшим братишкой приходила бабушка Ксения.

– Там, в холодильнике, стоит черная икра, – перед уходом на работу предупредила бабулю мама. – Проснется Сашенька – сделай ему бутерброд с чаем. Ну, и сама попробуй обязательно! Ты ведь черную икру никогда не ела!

– А как же! Попробую! – бодро ответила бабушка.

На том и разошлись.

А после работы маму на пороге встретил заплаканный Сашенька.

– Я же говорил ей! Говорил! – громко хлюпая носом, возмущался мой братишка. – Икру так не едят! А бабушка взяла в одну руку столовую ложку, в другую – кусок черного хлеба и съела почти все!

– Как съела?! Не может быть! – не поверила мама четырехлетнему Саше и осторожно поинтересовалась у бабушки:

– Как тебе черная икра? Вкусная?

Но, надо сказать, заморская снедь бабушку не впечатлила.

– Знаешь, так себе! – вяло отозвалась бабушка. – Соленая слишком. Я бы все-таки меньше соли в икру положила. А еще добавила бы ложку сахара и перец. А вообще, из чего ты эту икру делала? Я так и не поняла… Ни рыба ни мясо, и на овощи не похоже. То ли дело икра кабачковая, баклажанная или грибная с чесноком!

– Вот это да! – ужаснулась мама, когда открыла холодильник. Заморского деликатеса оставалось совсем чуть-чуть. – Мамочка, это же была настоящая икра! Понимаешь, настоящая дорогая черная икра!

Но даже и после этих слов наша бабушка, выросшая на простых белорусских харчах, так и не поняла, какую ценность она съела.

Посмотрев на притихшую, озадаченную бабушку, мы потихоньку начали смеяться. Не выдержала и наша мама.

– Молодец, бабуленька, – улыбнулась она. – Хоть один раз в жизни икры черной вдоволь поела. Столовыми ложками! Прямо как в сказке!

И, конечно, сквозь этот добрый смех каждому из нас взгрустнулось. Потому что вспомнились бабушкины рассказы о голодном детстве в сталинские годы, о горестных днях войны и тяжестях послевоенной жизни. И то, как бабушка, отказывая себе в сладкой радости, часто приносила нам, внучатам, что-то вкусненькое – печенье или карамельку…

Владимир Монахов
Про бабушку феню – мему-арт

Бабушка моя Феодосия Степановна Миняйло (я называл ее баба Феня) во времена УССР была предпринимателем, хотя этого слова тогда не употребляли, и никогда на государство не работала. Ну разве что по молодости трудилась в колхозе несколько лет, но вспоминать об этом она не любила. Благодаря ее заботам наша семья жила хоть скромно, но не бедно. К тому же бабушка сама, без посторонней помощи, строила себе дом в городе Изюм, на улице Энтузиастов (раньше она называлась скромнее – Ивановская). Работала в одно лицо.

Рядом с домом был большой огород, в котором, конечно, задействованы были руки всей семьи, в том числе и мои. Бабушка создала огромные плантации клубники, которые давали основной доход, потому что ее продавали в ближайших промышленных городах – Донецке и Харькове. Однажды мы ездили с клубникой даже в Москву. Тогда я впервые побывал с бабушкой, поскольку она была верующим человеком, в Свято-Троицкой Сергиевой лавре. Та поездка навсегда врезалась в память и оставила глубокий след как первая встреча с красотой. Бабушкин летний бизнес позволил мне почувствовать себя на местных рынках своим человеком, но самое главное, дал мне возможность с детства попутешествовать по СССР.

Но был у бабушки еще один источник финансового накопления. Тогда на Украине работали маленькие частные мастерские, которые производили необходимый людям товар. Бабушка была посредником между этими мастерскими и покупателями на селе, специализировалась на поставках тапочек, платков и фартуков. Попутно, бывая в больших городах, она прикупала в магазинах для деревенских знакомых заказанный ими товар. Почему-то чаще всего это были богатые яркие платки. Я хорошо помню, как этот товар хранился у нас под кроватью, пока бабушка не отвозила его в деревню. Теперь я понимаю, что у бабушки всегда был значительный оборотный капитал, который позволял ей приобретать товар впрок. По тем временам такая форма работы считалась спекуляцией, но бог ее миловал от происков ОБХСС. Подозреваю, что баба Феня не наглела, а сельчане села Кунье, Изюмского района, откуда она была родом, не сдавали местному участковому важную поставщицу товара. Тем более что часто она товар отдавала в долг и порой брала не деньгами, а продуктами – курица, яйца, мясо… Вот такой был у нее бартер. Продукты шли в нашу семью. Других родственников у нас рядом не было.

Мне иногда кажется, что если бы баба Феня жила в наше время, то она могла стать средней руки предпринимателем, и довольно успешным. При этом надо помнить, что бабушка окончила только два класса церковно-приходской школы и едва могла расписываться. А вот считала ловко. Внуку-мошеннику ни разу не удалось обмануть ее.

Иногда для пересчета накопленного капитала она приглашала меня. Пересчитывать деньги было моим любимым занятием, потому как в эти минуты я с удивлением обнаруживал, что баба Феня была богатой – у нее было запрятано в чулок порой до трех тысяч рублей. Сумма по тем временам для мальчика, не державшего в руках больше рубля, умопомрачительная. Но потом деньги куда-то исчезали – бабушка строила дом, а туда уходила львиная доля ее доходов. При этом пенсию она получала скромную – всего двадцать три рубля. Таков был итог ее короткой колхозной жизни, и ничего удивительного в этом не было, тогда многие старухи имели столько же. Даже те, кто всю жизнь горбатился на государство. Это в 70–80-е пенсии стали подниматься значительно, аж до ста тридцати шести рублей…

Во время семейного пересчета у меня разгуливалось чувство корысти и жадности. Сначала я норовил выцыганить у бабушки деньги. Но она была кремень – деньги на дом! К тому же у нее всегда было наготове деловое предложение – сходи на рынок и продай чего-нибудь из хозяйства. И я торговал бахчевыми, клубникой, овощами… Для украинского хлопца тех времен базар был и театром, и университетом жизни… Но торговал я до тех пор, пока меня не застукала за этим занятием учительница истории Валентина Степановна Черевко (в школе педагог покровительствовала любимому ученику). Она сначала выговорила мне, а потом матери – и тогда мать категорически запретила мне заниматься моим маленьким бизнесом. Маму сразили слова учительницы о том, что ее сын умен и подает в науках большие надежды, а его развращают и портят торговлей на базаре.

Иногда, пересчитывая у бабушки деньги, я пытался незаметно просчитаться, чтобы заныкать хотя бы три – пять рублей на свои мальчишеские нужды. Но самое удивительное, бабушка всегда разоблачала мое детское мошенничество и сердито говорила: «Верни пять рублей, которые прилипли к твоим рукам». И я не спорил – безропотно отдавал. Но тем не менее баба Феня снова и снова привлекала внука к процессу пересчета богатой кубышки. Теперь я понимаю, что таким образом она приучала меня честно обращаться с деньгами.

В 80-х летом я с семьей был у бабушки в гостях. Она уговорила меня заняться пересадкой клубники. Я решил помочь – копал, поливал, сажал, на это ушло две недели. Жена ворчала – лучше на реке загорать, чем в огороде болтаться весь отпуск. А через год баба Феня прислала мне тысячу рублей. «Это твоя доля с урожая», – написала мне бабушка. Отдал жене – обуть, одеть дочерей… Жена удивилась: ничего себе доход – три моих месячных зарплаты! И задумались мы, а не переехать ли нам на Украину к бабушке, но бог, как сейчас понимаю, миловал…

* * *

Это посещение кладбища я запомнил на всю жизнь. В родительский день меня туда повела бабушка Феня, у которой после смерти отца я жил. Повела на могилу своего батюшки Степана, погибшего в Великую Отечественную войну. Мой прадед не воевал, а попал под бомбежку, был тяжело ранен и скончался на руках у родных. Его похоронили недалеко от дома, на кладбище, где кроме жесткой травы, что выбрасывала окрест колючие семена, ничего не росло. Да и могилы сохранялись с трудом: песчаные холмики, если их не укрепить досками или камнем, быстро рассыпались.

Мимо кладбища проходила дорога, по которой мы ездили в город на базар, по ней же и возвращались. Кладбище стало для меня привычным, не пугающим. Мы даже частенько играли с пацанами среди могил. Но это днем, а ночью оно приобретало зловещий вид, и мы старались покинуть его засветло.

В родительский день на кладбище было людно. Жизнь осветлялась солнцем, и от обилия еды, выставленной у могил, на душе становилось празднично. Бабушка вела меня к какому-то только ей известному месту, за пригорок, где людей не было. Могилы здесь разрушены, кресты повалены, часто встречались кучи мусора. Но вот бабушка остановилась, отпустила мою руку и стала крутиться на одном месте и поисках могилы.

– Да где же она? Да что это такое? – бормотала она, перебегая от холмика к холмику. – Вот Федор, вот баба Матрена, вот их сын Микола… А где ж ты, тату? – спрашивала кого-то неизвестного бабушка. – Что за наказание?

И вдруг бабушка упала на колени перед кучей полуистлевших венков и стала оттаскивать их в сторону. А под ними обнаружился маленький, почти сровнявшийся с землей холмик, и баба Феня, зарыдав в полный голос, от чего я весь сжался, стала голыми руками нагребать со всех сторон песок к этому холмику. Она стонала, причитала, но продолжала стаскивать со всех сторон горячий песок. Я уже заметил, как за ее руками тянулись тонкие струйки крови от ранящих пальцы повсюду разбросанных колючек. Но бабушка словно не ощущала боли. Между стонами я слышал, как она молила своего отца о прощении, говорила о матери моей, которая в двадцать три года стала вдовой, и о том, что теперь она живет с внуком Вовой, а дочь опять вышла замуж…

Когда холмик подрос, бабушка на секунду остановилась передохнуть. И увидела меня, стоящего рядом. К своему изумлению, она обнаружила, что внук улыбается. Тут же ловким движением она дернула меня за руку, и я очутился рядом с ней на коленях.

– Греби! – властно сказала бабушка.

– Это еще зачем? – попытался я сопротивляться.

– Греби! – повторила она, но, увидев, что я не собираюсь этого делать, взяла за шкирку и ткнула лицом в горячий песок.

Я заплакал, попытался подняться и бежать, но жесткая рука бабушки Фени держала меня крепко.

И мне ничего не оставалось, как нагребать песок на могильный холмик. Вскоре я почувствовал, как злая колючка впилась в палец, и вскрикнул от боли. Баба Феня тут же взяла мою руку, освободила палец от колючки, отсосала появившуюся кровь.

Потом разложила припасенную для поминок еду. Это была уже другая, хорошая бабушка.

– Ешь! – протянула она мне большой кусок пирога.

Я с жадностью схватил его, лишь бы больше не нагребать этот проклятый песок. А бабушка протягивала мне то яичко, то колбаску, и я ел. Ел жадно, как будто в последний раз. А она говорила о своей жизни, о жизни моей матери, рассказывала и обо мне. Потом прислушивалась к чему-то и согласно кивала: «Да, тату, ты прав! Спасибо тебе за совет». Я ел и видел перед собой ту самую лучшую бабушку, которая изредка целовала меня в лоб или по возвращении с базара протягивала красивый, большой, в виде коника, пряник. А когда меня кто-нибудь обижал на улице, бросала все и вступалась на своего единственного внука. Я жил в жестком драчливом мире, где бабушка не раз полосовала меня лозой, но она же была и моей защитницей от любой угрозы извне.

Когда шли с кладбища с пустыми котомками (что не съели, раздали нищим), я потянул бабушку за руку и спросил:

– Ты когда с дедом Степаном разговаривала, что он тебе сказал?

– Сказал, чтобы тебя берегла пуще ока!

– А почему я этого не услышал?

– А потому что ты его не слушал.

– Но я же рядом сидел!

– Рядом – да не вместе! – ответила бабушка.