Текст книги "Границы и маркеры социальной стратификации России XVII–XX вв. Векторы исследования"

Думается, проблема реконструкции, осмысления и корректного описания социальной стратификации (во всей системной сложности и целостности этого понятия) и есть та сердцевина собственно социальной истории – «короля Лира» уваровской метафоры.

Модель социальной организации общества:

ассоциации (фигурации) и группообразования индивидов. Цвет фигуры соответствует формально определенной принадлежности к сословной и/или внутрисословной группе. В центре схемы расположен красный шестигранник, который обозначает группу, располагающую властными и иными ресурсами, посредством которых она осуществляет доминирование и создание нормативно-правовых актов;

обозначение принадлежности ассоциаций к формально определенному иерархическому уровню (например, сословию). На каждом уровне одновременно существует множество отличающихся по ряду признаков ассоциаций;

юридически установленные границы между группами, находящимися на разных уровнях, и внутри одного уровня (сословия). На схеме такие границы обозначены не везде, что отражает невозможность власти регулировать все без исключения социальные взаимодействия;

обозначение стремления властного центра регулировать внутри– и межгрупповые отношения. На практике в каждой ассоциации (фигурации) есть свой центр влияния, определяющий нормы и стереотипы поведения;

отношения подражания, по Г. Тарду

Раздел II
Конструирование социального

 
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города…
 

Н. С. Гумилев. Слово

…Я стал подставлять вместо «дискурс» слово «разговорщина» – и смысл оказался вполне удовлетворительным.

М. Л. Гаспаров

Вечный вопрос «Как возникает социальное?» есть вопрос о механизмах, о причинах или воздействиях, в результате которых эта социальность возникает. Новейшая литература, отчасти рассмотренная в предыдущем разделе, как представляется, дает самый общий ответ на этот второй вопрос: социальное возникает в результате сложного и динамичного взаимодействия внешних и внутренних, объективных и субъективных факторов, индивидуальных практик и коллективных стратегий. В этом разнообразии интеракций находится место и ситуативному, и хаотичному, и предпосланному, и структурированному.

Тем не менее специфика исторического знания такова, что мы не можем довольствоваться общими ответами. Любое историческое явление или событие не бывает «вообще», поскольку по своей природе реализуется в конкретной пространственно-временной ситуации, в нашем случае – в России XVII–XX вв. Начать исследовательский процесс мы сочли целесообразным с анализа государственного воздействия на формирование социальной реальности.

Понятие «государство» само по себе абстрактно – не отсюда ли та множественность его дефиниций, бытующих в научной литературе, тщетное многообразие попыток отделить «настоящее» государство от «ненастоящего», проявляющееся в эвфемизмах вроде «предгосударство», «протогосударство», «квазигосударство», «государство современного типа/государство модерна (état moderne, modern state)» и т. п.?

Но едва ли необходимо доказывать, что власть, законодатель – какие бы названия ни носила субстанция под названием «государство» в зависимости от места и времени – всегда претендовали на создание общих правил игры, по которым должны были жить подданные. В этом смысле можно говорить о государстве как творце социальной структуры, важном акторе социального конструирования. Надо признаться, у государства всегда имелся для этого ресурс: его статус верховного нормотворца и его принудительный потенциал, обеспеченный вооруженными силами, административно-полицейским аппаратом, системой фискально-финансового контроля и прочими инструментами, независимо от уровня их совершенства.

Стремясь ранжировать общество в соответствии с собственными потребностями и представлениями, верховная власть формировала свою ментальную модель взаимосвязей социальных элементов и классификаций, представленную в различных терминах и (или) нарративах, пытаясь закрепить ее в реальности и зафиксировать с помощью нормативно-законодательных и учетно-контрольных документов. Попадая в руки историков, эти элитарные по своему происхождению тексты обретали репутацию надежных источников, раскрывающих исследователям подлинную картину социальной жизни или, по крайней мере, социальной иерархии изучаемой эпохи. Осознание ошибочности такого взгляда, произошедшее в течение последнего полувека, привело к другой крайности: чрезмерному недоверию и подозрительности к «административным» текстам, заслонявшим или искажавшим социальную реальность.

Не станем преувеличивать или недооценивать познавательный потенциал такого рода источников. Понимая, что социальная стратификация полиморфна, а модели социальных структур множественны, попробуем рассмотреть, как российская власть создавала и то и другое, обратившись именно к ним – текстам официального (правительственного) и элитарного неправительственного происхождения. Они помогут нам разобраться с аутентичной социальной терминологией, покажут, с какими проблемами сталкивались политические элиты России, форматируя социальное пространство, и, вероятно, дадут материал к размышлению над континуальным и дискретным в правительственной стратегии создания социальных иерархий в динамике нескольких столетий. Они помогут понять правительственный и «околоправительственный» дискурс социального конструирования.

Глава 1
Государственная политика в сфере социального структурирования: правительственный дискурс и законодательное регулирование (XVII – начало XIX в.)

Г. Л. Фриз в своей известной работе 1986 г. о «сословной парадигме», рассуждая о социальных категориях, использовавшихся в Российском государстве до XVIII в., отмечал: «Хотя в редких случаях источники намекают на наличие неких более крупных общностей, отдаленно напоминающих сословия, в целом подобные термины настолько необычны, что они лишь подчеркивают причудливость и фрагментарность средневекового русского общества». Он считал, что «наиболее известной и отчетливой социальной категорией являлся “чин”». Однако, по его мнению, «этот термин относился только к привилегированным служилым классам, а не ко всему остальному обществу»[250]250
  Фриз Г. Л. Сословная парадигма и социальная история России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период: антол. Самара, 2000. С. 126–127.


[Закрыть].

В. Б. Перхавко в работе 2012 г. отметил, что мнение Г. Л. Фриза об использовании понятия «чин» только при описании привилегированных служилых классов «нуждается в корректировке». Историк вполне справедливо указал в том числе на первую статью 10-й главы «О суде» Соборного уложения 1649 г., где должностным лицам предписывалось отправлять суд «всем людем Московского государьства от большаго и до меньшаго чину въправду»[251]251
  Перхавко В. Б. Представления об устройстве общества в средневековой Руси // 1150 лет российской государственности и культуры. М., 2012. С. 71; Соборное уложение 1649 года: Текст. Комментарии. Л., 1987. С. 31.


[Закрыть]. По мнению самого В. Б. Перхавко, «…в России с середины XVI в. стала складываться чиновная структура феодального общества… В стране возникла лестница чинов: боярских, придворных, дворянских, приказных, купеческих, духовных и иных…Московские служебные чины (ранги) обозначали предсословные группы, позднее, в XVIII в., слившиеся в сословия»[252]252
  Перхавко В. Б. Указ. соч. С. 73.


[Закрыть]. В определенной степени такое мнение наследует позиции В. О. Ключевского, который в лекционном курсе «Терминология русской истории» (1884–1885) утверждал, что в Московском государстве XVI–XVII вв. «…общество дробилось на множество иерархических разрядов с незаметными отличительными чертами. Иерархические эти разряды получили особое название – чинов (здесь и далее в цитате курсив Ключевского. – Авт.). Можно распределить эти чины прежде всего на две группы: чины служилые и чины земские, или жилецкие люди»[253]253
  Ключевский В. О. Сочинения: в 9 т. Т. 6: Специальные курсы. М., 1989. С. 121. Л. А. Черная, с опорой на высказывания В. О. Ключевского, считает даже возможным утверждать, что «социальный аспект» понятия чин «резко обозначился во второй половине XVI в., когда понятие “чин” было закреплено за различными категориями феодального общества: “чины служилые” и “чины земские” заменили “людей служилых” и “людей земских” в официальных документах, а также в обыденной речи» (Черная Л. А. О понятии «чин» в русской культуре XVII века // ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. 47. С. 344). Как представляется, для обоснования таких выводов слов из лекционного курса одного историка явно недостаточно.


[Закрыть].

Кроме того, в историографии можно встретить мнение, что понятие чин в Московском государстве было эквивалентом понятия сословие. Так, П. В. Седов полагает, что «язык XVII в. не знал иноземного слова “сословие”, а вместо него употреблялось привычное слово “чин”»[254]254
  Седов П. В. Закат Московского царства: Царский двор конца XVII века. СПб., 2006. С. 476; Его же. Российское самодержавие накануне реформ Петра I // Тр. кафедры истории России с древнейших времен до XX века. Т. 2: «В кратких словесах многой разум замыкающее…»: сб. науч. тр. в честь 75-летия проф. Р. Г. Скрынникова. СПб., 2007. С. 443.


[Закрыть]. Так или иначе, эти три позиции схожи в том, что они определяют чин в качестве общей категории, с помощью которой люди Московского государства строили свои социальные классификации. Соответственно, именно понятие «чин» должно быть отправной точкой при изучении социальной стратификации России XVII в.[255]255
  О значении понятия «чин» в древнерусской культуре см.: Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. СПб., 1912. Т. 3. Стб. 1519–1522.


[Закрыть]

Однако при обращении к самому значимому памятнику права Московского государства – Соборному уложению 1649 г. – можно обнаружить несколько иную картину. В этом законодательном акте понятие «чин» при построении обобщающих социальных категорий использовалось в составе ряда выражений: «священнический чин»[256]256
  Соборное уложение. С. 19.


[Закрыть], «Московского государьства всяких чинов люди»[257]257
  Там же. С. 21.


[Закрыть], «всяких чинов ратные люди»[258]258
  Там же. С. 24.


[Закрыть], «всяких чинов служилые люди»[259]259
  Соборное уложение. С. 25.


[Закрыть], «торговые всяких чинов люди»[260]260
  Там же. С. 29.


[Закрыть], «иноческий чин»[261]261
  Там же. С. 34.


[Закрыть], «всяких чинов люди, которые государевым денежным жалованьем верстаны»[262]262
  Там же. С. 37.


[Закрыть], «патриарши и митрополичьи и архиепископские и епископские дьяки, дети боярские и иного чина домовые люди»[263]263
  Там же. С. 38.


[Закрыть], «городские и уездные всяких чинов люди»[264]264
  Там же. С. 47.


[Закрыть], «всяких чинов руские люди» (противопоставлялись «всяким ясачным людям», «чужеземцам», «татарам, и мордве, и чувашем, и черемисам, и вотякам, и башкирцам»)[265]265
  Там же. С. 48, 61, 78–79.


[Закрыть], «всяких чинов вотчинники и помещики»[266]266
  Там же. С. 68.


[Закрыть], «московские всяких чинов люди»[267]267
  Там же. С. 74.


[Закрыть], «всяких чинов служилые и приказные люди»[268]268
  Там же. С. 78.


[Закрыть], «боярские и иных чинов люди и крестьяне»[269]269
  Там же. С. 101.


[Закрыть], «всяких чинов жилецкие и уездные сошные люди»[270]270
  Там же. С. 118.


[Закрыть]. Данный список позволяет сделать вывод, что «чин» использовался как наиболее общее социальное понятие только в двух случаях, связанных с православной церковью (священнический чин и иноческий чин). В остальных случаях составители Соборного уложения для социальных группировок использовали как наиболее общую категорию понятие люди. В подавляющем большинстве случаев она описывала людей, объединенных неким признаком. Последний фиксировался тем или иным определением, добавляемым к понятию «люди», и в том числе это определение выражалось словосочетанием с использованием понятия «чин». Чин указывал скорее на обладание человеком должностью или позицией (стольник, гость…). Однако затем чины в соответствии с тем или иным критерием приписывались к более широким группам, определяемым с помощью понятия «люди».

Следует указать, что отнесение к «людям» могло идти и без чина. Прежде всего, это касалось вольных людей. Точного определения их статуса Соборное уложение не содержало. Однако в одной из его статей была прописана процедура, с помощью которой можно было выявить, относится ли тот или иной человек к вольным людям. Для этого надлежало выяснять, «…не служилых ли отцов дети, и в государеве службе и в тягле нигде, и в холопех и во крестьянех и в бобылях ни у кого не бывали»[271]271
  Соборное уложение. С. 104. Вольных людей следует отличать от гулящих людей. См.: Степанов И. В. Гулящие – работные люди в Поволжье в XVII в. // Ист. зап. [М.], 1951. [Т.] 36. С. 144–150.


[Закрыть]. Кроме вольных людей в Уложении были ясашные люди, которые, как упоминалось выше, противопоставлялись «всяких чинов руским людем», а также «государевы тяглые люди»[272]272
  Соборное уложение. С. 99, 100.


[Закрыть], «мастеровые люди»[273]273
  Там же. С. 52–53.


[Закрыть], «мастеровые и работные люди» и «торговые люди»[274]274
  Там же. С. 134, 135.


[Закрыть]. Всего, согласно предметно-терминологическому указателю академического издания Соборного уложения, в этом законодательном акте упоминалось не менее 84 разных категорий «людей»[275]275
  Предметно-терминологический указатель к тексту // Соборное уложение. С. 427–428.


[Закрыть].

Заметим, что перечень «людей», который можно составить на основании Соборного уложения, не был исчерпывающим. Так, в указе о несчете «родословных» людей с «неродословными», который фактически действовал с конца XVI в. и до отмены местничества в 1680 г., предписывалось, что «с родословными людьми неродословным счету не живет»[276]276
  Родословные люди – представители родов, внесенных в Государев родословец. См.: Эскин Ю. М. Очерки истории местничества в России XVI–XVII вв. М., 2009. С. 150–152. Пример использования этих категорий при решении споров см.: Дворцовые разряды. Т. 2: С 1628 по 1645 г. СПб., 1851. Стб. 453.


[Закрыть]. Однако правовые нормы о местничестве не были внесены в Соборное уложение. Соответственно, в него не попали родословные и неродословные люди, хотя эти категории имели крайне важное значение для правящей элиты.

В качестве основной классификации подданных московского государя можно признать ту, которая была основана на наличие обязанностей человека перед кем-либо. Соответственно, на основании принципа обязательств перед государем или владельцем выделялись четыре светские группы «людей»: 1) служилые; 2) государевы тяглые; 3) принадлежавшие какому-либо частному владельцу («Боярские и иных чинов люди и крестьяне») и 4) вольные. Вне рамок такого деления оказывалось православное духовенство и монашество (священнический и иноческий чины). Впрочем, их можно было представить в качестве пятой группы, которая была объединена обязанностью служить Богу. Однако это была не единственная классификация, определявшая социальную структуру общества (а историки нередко говорят только об одной классификации[277]277
  Например, Б. Н. Миронов полагает, что в Московском государстве к середине XVII в. «общество разделялось на три состояния: 1) служилые люди или чины служилые, 2) тяглые люди, или чины земские, или жилецкие люди, 3) нетяглые люди» (Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.): в 2 т. СПб., 2003. Т. 1. С. 78). В то же время С. Беккер считает, что «Уложение 1649 г. сформировало из двух дюжин существовавших до этого чинов… три сословия – служилых людей, посадское население и крестьян» (Беккер С. Миф о русском дворянстве: Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. М., 2004. С. 22). Он основал данное утверждение на следующем умозаключении из лекционного курса «История сословий в России» В. О. Ключевского: «Если мы припомним установленную наказом 1646 г. крестьянскую вечность, то все почти общество в Московском государстве, все служилые и тяглые чины его представятся нам сосредоточенными в три группы: служилую, посадскую и крестьянскую» (Ключевский В. О. Сочинения. Т. 6. С. 372–373).


[Закрыть]). Составители Соборного уложения допускали существование нескольких социальных классификаций, каждая из которых создавалась на основании определенных признаков для «людей». Например, какой-нибудь человек из Рязани, обладавший чином городового дворянина, мог быть отнесен к служилым людям. Однако при взаимодействии со служилыми татарами он оказывался в составе всяких чинов руских людей, при местническом споре он был бы отнесен к людям неродословным.

Важно подчеркнуть, что соответствующие категории «людей» Соборное уложение специально не устанавливало и не определяло. Его составители, когда прописывали ту или иную норму, практически исходили из факта наличия таких категорий «людей» в конкретных практиках взаимодействий людей из чинов. Схожим образом Соборное уложение почти не создавало новых чинов, а скорее ставило своей целью упорядочить взаимоотношения между существовавшими чинами. В связи с этим, как представляется, можно говорить о московском конкретно-правовом способе осмысления социальной реальности. В его рамках предполагалось, что человек занимал определенную позицию с закрепленным названием, которую в том числе можно было назвать «чином», или мог оказаться в определенном ситуативном положении. Соответственно, такого человека с его позицией или положением по некоторому основанию можно было отнести к той или иной категории людей. При этом само по себе ни понятие «чин», ни понятие «люди» без соответствующего определения или дополнения не несло информации о социальной специфике организации и свойствах людей и чина. Конечно, в Московском государстве принадлежность к конкретному «чину» и отнесение к той или иной группе «людей» указывало на обладание определенными признаками, а также правами и обязанностями, которые могли иметь характер наследственных. Однако для выяснения этого необходимо было уточнять правовой статус этого конкретного «чина» и «людей».

Следует привести ценные наблюдения В. Кивельсон о специфике вписывания в пространство в Московском государстве XVII в. различных социальных категорий. Она отмечает, что Московское царство его обитателями «…воспринималось как набор разнородных мест, народов и чинов…Для Московии… разнообразие не только воспринималось как должное, но и считалось преимуществом…“Иноземцев же иноязычников с жилищи многие роды” и “всяких чинов люди” делали всю Московию лоскутным одеялом различий, над которыми стоял один царь»[278]278
  Кивельсон В. Картография царства: Земля и ее значения в России XVII века. М., 2012. С. 282.


[Закрыть].

Принимая образ «лоскутного одеяла различий», можно сказать, что право Московского государства не стремилось свести социальную стратификацию к единой иерархической схеме. Вместо этого существовал набор иерархических схем, которые строились с использованием понятия «люди». При этом, конечно же, такой конкретно-правовой способ отнюдь не подразумевал, что правовой статус определенной социальной группы не мог быть жестко зафиксирован в законодательстве. Скорее, такой способ подразумевал, что группа с жестко зафиксированным правовым статусом может быть объектом перекрестных классификаций с помощью понятия «люди». В связи с этим важным оказывалась работа по выделению классификационного основания. Для создания «людей» решающим был поиск определения (служилые, руские, родословные…), указывавшего на главный признак объединения, который можно было положить в основание. Последнее работало, прежде всего, по принципу учета («так много людей, которые обладают определенным признаком»). Соответственно, если говорить уже о конкретных формах социальных объединений, то отнесение к тем или иным «людям» отнюдь не означало, что эти «люди» становились корпорацией, что, конечно же, не исключало возможности метонимического использования понятия «люди». В то же время описание корпоративных/общинных объединений Московского государства, которые нередко имели конкретные территориальные привязки, происходило с помощью других понятий. При этом в качестве некоторого исключения можно было рассматривать православную церковь.

Как результат, в праве Московского государства XVII в. можно было обнаружить законодательные акты, появление которых уже в XVIII в. будет весьма сложно представить. Так, именным указом с боярским приговором от 14 мая 1690 г. за один и тот же проступок – «будет… безхитростно пропишет честь, или чин, или имя, или отчество, или прозвание» – предусматривались разные санкции для двух категорий подданных московских царей. В первую были включены «боярин, или окольничий, или думной, или ближней человек и иных разных чинов, или стольник, или стяпчий, или дворянин московской или жилец». Во вторую – «чинов люди, которые чины ниже жилецкаго чина, или городовые дворяне и копейщики и рейтары и дети боярские и подьячие и иных всяких служилых и торговых чинов и боярскиие люди и крестьяне». Если представителям первой группы следовало «того безхитрочного дела в вину не ставить», то членов второй надлежало «отсылать их за такия безчестья на неделю в тюрьму»[279]279
  ПСЗ-1. Т. 3, № 1374. С. 66–67.


[Закрыть]. Получалось, что законодатель в конце XVII в. при установлении факта бесчестия назначал одинаковое наказание и для крестьянина, и для провинциального дворянина. Это было возможно, если служилые люди были учетной категорией, объединявший набор чинов по признаку службы государю. Соответственно, честь оказывалась, прежде всего, принадлежностью конкретного чина, что было закреплено и в 10-й главе Соборного уложения, а также рода, что, в случае с элитой, подтверждалось правовыми практиками местничества[280]280
  См. о чести в правовых практиках Московского государства: Коллманн Н. Ш. Соединенные честью: Государство и общество в России раннего Нового времени. М., 2001. С. 159–270.


[Закрыть].

Создать специальное «академическое» обозначение для московского подхода к социальной классификации не так просто. Если выражение «чиновная структура общества» звучит вполне наукообразно, то выражение «людско-чиновная структура общества» режет слух. Тем не менее необходимо признать, что именно понятие «люди» было той предельно общей категорией, с помощью которой в московском праве к середине XVII в. строились социальные классификации.

Отметим, что понятие «чин» иногда также могло привлекаться для построения больших социальных групп, сопоставимых с «людьми». В немалой степени это было результатом влияния церковных текстов, в которых регулярно фигурировали священнический чин и иноческий чин[281]281
  В Стоглаве 1551 г. использовалось как стандартное выражение «весь священнический и иноческий чин» (Стоглав: Текст. Словоуказатель. М.; СПб., 2015. С. 159, 164, 175, 177). К. Ю. Ерусалимский указывает на попытку «…стройного описания общественных “чинов” как групп населения, выполняющих определенные роли», предпринятую кн. А. М. Курбским около 1564 г. При этом он отмечает, что «ни один законодательный текст не определяет русское общество середины XVI в. таким же образом, как Курбский». Более того, Курбский «не ограничивается в своих сочинениях одним пониманием “социальной стратификации”». Как результат, у него можно найти несколько используемых наборов «чинов» (Ерусалимский К. Ю. Понятия «народ», «Росиа», «русская земля» и социальные дискурсы Московской Руси конца XV–XVII в. // Религиозные и этнические традиции в формировании национальных идентичностей в Европе. Средние века – Новое время. М., 2008. 167–168). Конечно же, следует учитывать как большую начитанность Курбского, так и то, что он создал основную часть своих сочинений уже в эмиграции.


[Закрыть].

Показательно, что светское законодательство Московского государства XVI–XVII вв. предпочитало оперировать такими категориями, как служилые люди / ратные люди, в то время как в известных приговорах церковных соборов 1580 и 1584 гг. фигурировали «воинский чин» и «воинственный чин»[282]282
  Законодательные акты Русского государства второй половины XVI – первой половины XVII века: тексты. № 40, 43. С. 58, 62; 247–248.


[Закрыть].

В связи с этим отметим, что примерно в 1660 г. представители провинциального дворянства подали на имя царя Алексея Михайловича челобитную о сыске и возврате им их крепостных, где просили принять меры по возвращению беглых. В заключение они просили: «Тем беглецом вели, государь, свой государев указ учинить по разсмотренью, чтоб Господь Бог наш тобою, великим государем, и разсмотрением исполнил в нас всякую правду». По мнению челобитчиков, такой указ был нужен, чтобы «в предние лета твой государев крепостной устав в сем деле вовеки был неподвижен» и «чтоб в твоей государеве державе вси люди Божии и твои государевы, коиждо от великих и четырех чинов, освященныи, и служивыи, и торговыи, и земледелательной, в своем уставе и в твоем царском повелении твердо и непоколебимо стояли, и ни един бы ни от единаго ничим же обидим был»[283]283
  Новосельский А. А. Коллективные дворянские челобитные о сыске беглых крестьян и холопов во второй половине XVII в. // Дворянство и крепостной строй России XVIXVIII вв. М., 1975. С. 312. О датировке челобитной см.: Маньков А. Г. Развитие крепостного права в России во второй половине XVII века. М.; Л., 1962. С. 36.


[Закрыть].

Данные рассуждения из челобитной пользовались у историков довольно большой популярностью. Целый ряд исследователей рассматривал формулировку челобитной о «четырех чинах» как выражение некой теории сословного строя Московского государства, которую можно положить в основу рассуждений об устройстве российского общества XVII в.[284]284
  См., например: Сташевский Е. Д. Служилое сословие // Русская история в очерках и статьях. Киев, 1912. Т. 3. С. 4–5; Новосельский А. А. Побеги крестьян и холопов и их сыск в Московском государстве второй половины XVII века // Тр. Ин-та истории Рос. ассоц. науч. – исслед. ин-тов обществ. наук: сб. ст. Вып. 1: Памяти Александра Николаевича Савина. 1873–1923. М., 1926. С. 352; Мякотин В. А. История на Русия от IX до XVIII век. София, 1936. С. 224; Курицын В. М. Право и суд // Очерки истории СССР: Период феодализма. XVII в. М., 1955; С. 395; Маньков А. Г. Развитие крепостного права. С. 40; Его же. Крестьянская война 1667–1671 гг. // Смирнов И. И., Маньков А. Г., Подъяпольская Е. П., Мавродин В. В. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. М.; Л., 1966; С. 98; Преображенский А. А. Об эволюции классово-сословного строя в России // Общество и государство феодальной России: сб. ст., посвящ. 70-летию акад. Л. В. Черепнина. М., 1975. С. 68; Высоцкий Д. А. Коллективные дворянские челобитные XVII в. как исторический источник // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1987. Т. 19. С. 137; Преображенский А. А. XVII столетие и генезис капиталистических отношений в России // Новая и новейшая история. 1989. № 2. С. 109. Ср. с оценкой Г. Л. Фриза: Фриз Г. Л. Указ. соч. С. 126–127. Прим. 14.


[Закрыть] Именно ссылкой на эту челобитную, например, П. В. Седов подкрепляет свое утверждение, что «наличие в России XVII в. сословий, т. е. больших групп людей, различающихся по юридическому положению и имеющих определенные обязанности и неотъемлемые права, представляется несомненным»[285]285
  Седов П. В. Закат Московского царства. С. 476. О. Е. Кошелева справедливо замечает: «Только на фрагменте текста 1658 г., в котором говорится о четырех “великих чинах”… Седов считает возможным поставить знак равенства между понятием “чин”, через которое осмысливали собственную социальную принадлежность люди XVII в., и понятием “сословие”, появившимся ближе к концу XVIII в. Но что дает такая манипуляция?» По ее мнению, было бы более продуктивным организовать «рассмотрение социальных групп в… “детальном” подходе… т. е. не через большие группы – якобы “сословия”, – а, наоборот, через существовавшие в реальности дробные чины» ([Обсуждение книги]: П. В. Седов. Закат Московского царства: Царский двор конца XVII века. СПб.: Дмитрий Буланин, 2006. 604 с., ил. // Отеч. история. 2008. № 1. С. 176).


[Закрыть]. Это вполне объяснимо. Обращение к этой челобитной дает готовую схему социального устройства российского общества XVII в. и избавляет исследователя от необходимости изучения соотношения десятков «чинов» и «людей». Однако необходимо учитывать, что существовали вариации таких представлений. Например, можно было выделять не служебный чин, а чины «воинский и судебный»[286]286
  Зерцалов А. Н. О мятежах в городе Москве и в селе Коломенском, 1648, 1662 и 1771 гг. М., 1890. С. 259.


[Закрыть]. Кроме того, можно было оперировать не понятием «чин», а понятием «люди». Так, в 1634 г. стряпчий Иван Андреевич Бутурлин в своих рассуждениях говорил о «ратных людях», «ближних людях», «приказных людях», «несудимых боярских и монастырских и всяких людях», «служивых людях» и «черных людях»[287]287
  «Что в государстве делаетца дурно…». «Государево дело» стряпчего И. А. Бутурлина. 1634 г. // Ист. арх. 1993. № 4.


[Закрыть]. Укажем и на известное сочинение беглого подьячего Г. К. Котошихина, в котором российское общество представлено как совокупность «бояр, и думных, и ближних, и иных чинов людей», включая «торговых людей и крестьян»[288]288
  Котошихин Г. К. О России в царствование Алексея Михайловича // Московия и Европа. М., 2000. С. 127, 133.


[Закрыть].

Безусловно, данные источники важны тем, что в них были зафиксированы представления людей о возможных категориях социальной классификации. В то же время такого рода документы не обладали нормативной силой. Конечно, они были результатом мыслительных операций конкретных акторов по упорядочиванию социального и объединения десятков социальных групп в несколько больших страт, и в них содержались понятия, с помощью которых в соответствующую эпоху описывали социальное. Однако такие мыслительные операции могли иметь единичный характер. К настоящему времени рассуждения о «крепостном уставе», его «неподвижности» и «четырех великих чинах» остаются пока уникальным образцом теоретизирования неизвестного московского автора XVII в.[289]289
  Как писал Д. А. Высоцкий, этот памятник «…уникален. Ничего равного ему в последующих коллективных челобитьях мы не находим» (Высоцкий Д. А. Коллективные дворянские челобитные… С. 137). Не было ли причастным к составлению этой челобитной какое-либо духовное лицо или человек, осведомленный в богословских текстах? Вполне возможно, что определенное влияние могла оказать троичная схема деления общества на молящихся, воюющих и трудящихся. Как отмечает П. С. Стефанович, эта схема, весьма распространенная в средневековой Западной Европе, не нашла «последовательного развития в древнерусской книжности… но имплицитно знание о ней или намеки на нее можно обнаружить в некоторых древнерусских произведениях», в том числе XVI в. (Стефанович П. С. Бояре, отроки, дружины: военно-политическая элита Руси в X–XI веках. М., 2012. С. 559. Ср.: Ерусалимский К. Ю. Понятия «народ», «Росиа», «русская земля»… С. 166). Например, внимательный читатель мог обнаружить в одном из «Измарагдов» на вопрос «коими треми ч[е]л[ове]ки весь мир хранитца?» следующий ответ: «Первый поп, м[о]л[и]т Б[о]га за рятая и за во[и]ника, а во[и]ник блюдет и попа, и ратая, теми бо треми весь свет хранитца» (НИОР РГБ. Ф. 304.I. Д. 794. Л. 338–338 об.; Памятники отреченной русской литературы. М., 1863. Т. 2. С. 451).


[Закрыть] Соответственно, такие уникальные рассуждения едва ли могут послужить твердым основанием для научных построений. Однако они указывают на возможную вариативность представлений, которые могли выходить за пределы категорий, доминировавших в праве. Впрочем, следует также учитывать, что последнее было результатом нормативного утверждения представлений правящей элиты о том, как следует описывать социальное.