Электронная библиотека » Коллектив авторов » » онлайн чтение - страница 6


  • Текст добавлен: 4 июня 2019, 08:40


Автор книги: Коллектив авторов


Жанр: Прочая образовательная литература, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Шрифт:
- 100% +
2.3. Россия и Европа: проблема сопоставления социальных ландшафтов

Прежде всего, дискуссионной оказывается проблема сословий в России и обоснованности определения российского общества как сословного. Вопрос заключается в том, чем отличались российские сословия от западноевропейских и можно ли принимать систему социальной стратификации на основе сословного деления в качестве основной и всеобъемлющей при изучении российского общества? В этом отношении показательна статья Грегори Фриза о сословной парадигме и социальной истории России, которая в 1986 г. была опубликована в «American Historical Review», а в 2000 г. издана на русском языке в рамках антологии «Американская русистика»[141]141
  Freeze G. The Estate (Soslovie) Paradigm and Russian Social History // The American Historical Review. 1986. Vol. 91, № 1. P. 11–36; Фриз Г. Сословная парадигма и социальная история России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период: антол. / сост. М. Дэвид-Фокс. Самара, 2000. С. 121–162.


[Закрыть]
. Г. Фриз начинает свое исследование с того, что рассматривает историю понятия «сословие», а также обращает внимание на категории «чин», «звание», «состояние» и «класс».

Поскольку понятие «класс» также является одним из инструментов построения стратификационных схем в работах западных исследователей (о чем говорилось выше), важно отметить наблюдение Г. Фриза о том, что изначально в России в 1760-е гг. понятие «класс» употреблялось в значении «категория», в частности, случаи его использования зафиксированы в ходе работы Уложенной комиссии Екатерины I. Наиболее же распространенным термином в последней четверти XVIII в. и на протяжении XIX в. являлся термин «состояние».

Проследив эволюцию понятия «сословие», Г. Фриз приходит к нескольким выводам. Во-первых, использование этого концепта (по крайней мере, без каких-либо уточнений) в отношении периода до начала XIX в. является анахронизмом. Лишь в XIX в. понятие «сословие» стало употребляться для обозначения «корпоративной группы, обладающей официально закрепленными в законе правами и обязанностями», а также оно имело такие коннотации, как «правительственный орган» или «учреждение». Конечно, говорит автор, запоздалое появление понятия не означает, что его нельзя применять при изучении предшествующего исторического периода, ведь общественное явление может возникнуть раньше, чем термин для его описания. Однако появление термина «сословие» не только свидетельствовало о восприятии современниками нового порядка, но и устанавливало определенные барьеры, отделявшие одну социальную группу от другой. Новый термин, таким образом, формировал и структурировал важную часть социальной реальности, поскольку к категориям родства, рода занятий и правового статуса введение понятия «сословие» добавляло корпоративность и особую культуру. Изменения в терминологии позволяют предложить иную концепцию развития социальной структуры дореформенной России. Понимание и осмысление социальных категорий существенно изменилось с 1775 по 1850 г. – от личной идентификации (чин) к групповой (сословие), от строго юридических определений до масштаба касты и культуры. В первой половине XIX в. наблюдался процесс формирования сословий, сословная система обретала зрелость, а вовсе не приходила в упадок и не распадалась. Г. Фриз заявляет, что его концепция представляет собой радикальный разрыв с традиционной периодизацией социальной истории России, так как он датирует ее важнейший переломный этап не 1700-ми, а 1800-ми годами.

Г. Фриз отмечает наличие двух традиционных утверждений в историографии: о существовании в России четырехсословной парадигмы и о главенствующей роли государства в создании «искусственных» сословий. Опровергая первый из этих тезисов, Г. Фриз говорит о том, что исходное юридическое деление в дореформенной России производилось не по сословиям, а по другим социальным и юридическим признакам: население делилось на тех, кто облагался подушной податью, и тех, кто ею не облагался. Это влекло за собой кардинальные различия в статусе привилегированных и непривилегированных групп населения. Автор также обращает внимания на фундаментальную преемственность социальной структуры Московской Руси и императорской России, поскольку податное деление в своей основе являлось усовершенствованной версией более раннего разделения населения Московского царства на «служилые» и «податные» сословия. Хотя статус отдельных групп, например, церковнослужителей или однодворцев, и менялся, в целом общественная структура в XVIII в. (как и социальный лексикон) оставалась ближе к системе XVII в., чем XIX в.[142]142
  Фриз Г. Сословная парадигма и социальная история России. С. 138–139.


[Закрыть]

Другая фундаментальная проблема четырехсословной парадигмы, по мнению Г. Фриза, состоит в том, что ни в XVIII, ни в XIX вв. «сословия» в восприятии общества не были простой иерархией четырех социальных групп, даже на уровне чисто юридических терминов. Напротив, они представляли собой неимоверно сложные скопления социальных категорий с многочисленными и отчетливыми внутренними подразделениями. В Своде законов Российской империи прослеживается отсылка к этой многосложности социальной структуры, например, при использовании выражений «городские обыватели» или «сельские обыватели», которые и в юридическом и в общественном смысле представляли собой совокупность многообразных, четко выделяемых сословий со своим особым правовым статусом (так, «сельские обыватели» включали государственных, удельных, крепостных, экономических крестьян и ряд других, меньших по численности наследственных групп – однодворцев, приписных, посессионных, ясачных крестьян). Поэтому Г. Фриз убежден, что (по крайней мере, в некоторых случаях) «сословие» – понятие, которым обозначались наследственные социальные группы, – предстает как подразделение внутри определенного «состояния», т. е. группы, положение которой в обществе определялось исключительно ее правовым статусом. Таким образом, даже на уровне юридической терминологии государство не учреждало системы четырех сословий – скорее оно учредило четыре юридических состояния, включавших в себя множество различных сословий. Более того, эти группы отличались друг от друга не только статусом, но и принципами определения своей принадлежности к группе и социальным обликом. Некоторые группы, обозначенные и в законе, и в расхожем употреблении как сословия, не были даже наследственными: принадлежность к ним достигалась путем личного выбора, индивидуальных заслуг или официально признанных экономических успехов (например, купцы). Государство же, по мнению Г. Фриза, не только мирилось с разнородностью элементов внутри установленных им широких социальных категорий, но также само порождало и юридически оформляло новые наследственные группы внутри данной системы. Такая социальная динамичность, терпимая и поощряемая государством, привела к аморфности, гибкости и усложненности сословной системы. При этом автор подчеркивает, что российская сословная система оказалась вполне адаптивной к потребностям экономического и социального развития; многовариантная структура допускала специализацию и профессионализацию деятельности внутри формальной системы наследственных сословий.

Относительно постулата о том, что со времени Великих реформ сословия постепенно трансформировались в классы, Г. Фриз замечает, что сословия оказались чрезвычайно устойчивыми и просуществовали до самого конца царского режима. Несомненно, они не остались совсем не восприимчивыми к социальным и экономическим переменам, но как на уровне закона, так и в массовом сознании сословная структура оказалась поразительно живучей, обеспечивая основные методы коллективной идентификации и создавая основу социальной стратификации в последний период существования императорской России.

Оценивая положение в России после революции 1905 г., Г. Фриз делает вывод о типологическом сходстве с Францией XVIII в.: в России развилась разнородная социальная структура, включавшая несколько различных иерархических пирамид, соперничавших между собой и основанных не только на юридическом статусе, но и на ряде других характеристик. Социальная идентификация оставалась неоднозначной и нестабильной, колеблясь между категориями сословной принадлежности, экономического статуса и рода занятий. Хотя сословная система и была во многом подорвана событиями и преобразованиями 1905–1907 гг., она в значительной степени сохранялась как на уровне законодательства, так и в массовом сознании, даже если «сословия» были теперь переосмыслены как «культурно-бытовые группы» – общественные группы, выделяемые по их особой субкультуре и образу жизни. Таким образом сложилась смешанная сословно-классовая система, при которой, по мнению Г. Фриза, если не сами сословия, то принцип сословности сохранялся и во многих аспектах политики советской власти. В данном контексте «обостренное внимание к “социальному происхождению” на заре советской власти, особенно лишение права голоса целых категорий населения на основании их происхождения (феномен “лишенцев”), было чем-то вроде перевернутой сословной политики»[143]143
  Там же. С. 159–162.


[Закрыть]
.

В отношении сословной системы и перехода сословного общества в классовое интересна точка зрения Альфреда Рибера, по мнению которого в России не сложилось необходимого основания для формирования классов, поскольку не было «подлинных сословий». Даже сломанные в начале XX в. сословные границы не оказались заменены четкими классовыми разграничениями. Исследователь отмечает, что на протяжении имперского периода сохранялась фрагментация общества и изолированность социальных групп[144]144
  Rieber A. J. Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia. P. 416, 426.


[Закрыть]
.

Вопросы, поставленные в работах Г. Фриза и А. Рибера, позже нашли отклик в статье Михаэля Конфино в рамках дискуссии о сословной парадигме в журнале «Cahiers du Monde russe»[145]145
  Confino M. Soslovie (estate) Paradigm: Reflections on some open questions // Cahiers du Monde russe. 2008. Vol. 49, № 4 (oct. – dec.). P. 681–699.


[Закрыть]
. Согласно традиционным интерпретациям западной историографии, отмечает М. Конфино, сословия в России сложились в XVIII в., в отличие от Европы, где они появились гораздо раньше. Еще одно распространенное мнение состоит в том, что сословиям в России не хватало корпоративной жизнеспособности, присущей европейским сословиям, российские сословия развивались не как «подлинные сословия» или же таковое их развитие было прервано. По мнению многих исследователей, в пореформенный период происходила трансформация сословий в классы, т. е. классы появились из сословий, а сословное общество превратилось в классовое (автор ссылается, например, на точку зрения Л. Хэмсона[146]146
  Haimson L. H. The Politics of Rural Russia, 1905–1914. L., 1979.


[Закрыть]
). Оценивая же иной взгляд А. Рибера, М. Конфино утверждает, что такая концепция достаточно последовательна и обладает внутренней логикой. Но, согласно ей, получается, что русское общество как в эпоху сословий, так и в эпоху классов являлось обществом своеобразным – suigeneris. Если же оно было таковым, то каким образом исследователи должны анализировать характер и структуру этого общества? Необходимо ли для этого изобрести новую классификацию и терминологию?

М. Конфино признает, что сословия являлись важной частью жизни российского общества, так же, как и западного. Какова же была роль сословий в социальной стратификации? Чтобы это понять, он анализирует «ограниченность» сословий в российской и западноевропейской истории. В российских условиях сословия имели три главных ограничения. Во-первых, большие группы населения оказывались вне сословной системы (например, разночинцы). Второе ограничение состоит в том, что в некоторых случаях понятие «сословие» относится или применяется к таким социальным группам, которые и без сословной системы всегда имели довольно четкую социальную конфигурацию, и объявление их сословиями ровным счетом ничего не добавило к их внутренней структуре или функциям (к ним относятся духовенство, крестьянство). Кроме того, в конце XIX – начале XX в. термин «сословие» широко использовался для обозначения различных групп, которые вовсе не являлись сословиями в традиционном понимании. Третье ограничение сословной системы и концепта «сословие» заключается в том, что сословие всегда включало в себя разные, иногда конфликтующие, социальные группы (прежде всего, имеется в виду разнородность дворянского сословия в России). Таким образом, сословная парадигма не отражает в полной мере всего многообразия российского общества. Сословная система лишь частично накладывалась на реальное общество, которое, на самом деле, характеризовалось достаточно рыхлыми социальными границами. Возможно, предположил М. Конфино, сословия в России – это не что иное, как социальные группы (категории). Подобные рассуждения касаются и понятия «класс», которое также не всегда обладает особой (экономической) смысловой нагрузкой, а используется в том числе в качестве эквивалента «социальной группы»[147]147
  Haimson L. H. The Politics of Rural Russia… P. 679, 687–693.


[Закрыть]
.

Дискуссию о социальных классификациях и категориях продолжила Элис Виртшафтер. Она замечает, что М. Конфино напомнил историкам о том, как сложно найти адекватную терминологию для описания социального устройства России имперского периода. М. Конфино, как и многие другие историки-русисты, мыслит в рамках концептуального аппарата европейской истории. Работая с понятиями «сословие» (estate, état) и «класс», он прослеживает развитие русского общества в течение длительного времени, начиная с «чинов» Московского государства, через петровские служилые сословия (service estates) к позднеимперским классам. Это ожидаемо, учитывая, что устоявшееся в историографии мнение во многом является результатом представлений российских элит и, следовательно, более поздних поколений историков об этих категориях. Но в то же время, отмечает Э. Виртшафтер, М. Конфино дает понять, что категории и понятия, взятые из европейской истории, никогда не будут полностью адекватными в применении к российской действительности. На самом деле, «европейские» категории неоднозначны даже для разных государств Европы. Однако если историки стремятся вести полноценный диалог о России, России в Европе, Европе в целом или ее отдельных странах, они вынуждены принять терминологию, которая пусть и не предельно точна, но более или менее понятна с различных исторических ракурсов[148]148
  Wirtschafter E. K. Social Categories in Russian Imperial History // Cahiers du Monde russe. 2009. Vol. 50, № 1 (jan. – mars). P. 231–232.


[Закрыть]
.

Рассуждая о социальных категориях и социальной истории, Э. Виртшафтер отмечает, что в период своего расцвета в 1960–1980-е гг. социальная история существенно расширила знание, доступное ученым. Помимо прочего, специалисты по социальной истории стремились написать «историю снизу», историю трудящегося народа в противовес истории политических и интеллектуальных элит. Основанная на географии, демографии и экономике «история снизу» также включала историю ментальности или социального сознания. Работа в русских архивах показала историкам, что попытка изучить социальное самосознание трудящихся – людей, которые редко выражали себя посредством письма, – породила разнообразную информацию об их отношениях с административными институтами, но дала скудное представление об их мыслях и чувствах. Дальнейшие исследования в рамках «истории понятий» показали, что значения и определения, казалось бы, схожих социальных категорий могут быть непостоянны даже в одном контексте, так как описываемые ими отношения изменяемы и неопределенны. Исходя из этих «открытий», историки заключили, что, пытаясь исследовать социальное самосознание, они лишь проанализировали официальную концепцию, а не реальный жизненный опыт общества. Поняв, что правительственные и другие элитарные источники не отражают всей полноты социальной жизни, историки задались вопросом, какие уроки можно извлечь из изучения законодательно определенных социальных категорий, так как законодательно установленные категории представляли собой только один тип социальной классификации имперской России. Также развивались социоэкономические и социокультурные категории, и их необходимо всегда иметь в виду, что позволит увидеть полный диапазон интеллектуальных концепций общества, обнаруживаемый в историографии и документальном наследии[149]149
  Wirtschafter E. K. Social Categories in Russian Imperial History. P. 233.


[Закрыть]
.

Юридические категории (legal categories) русского общества определяли формальные институциональные параметры индивидуальных и коллективных жизненных шансов, включая социоэкономические отношения, санкционированные или предписанные законом. Такие жизненные шансы принимали форму гражданских прав, служебных обязанностей и возможностей, доступа к образованию, права владения имуществом и наследования, прав на торговлю и производство. Юридические категории являлись продуктом государственного и имперского строительства. Социоэкономические категории возникали из неформальных жизненных шансов (например, необходимость зарабатывать на жизнь в специфических исторических условиях) и зависели напрямую от условий окружающей среды, материальных ресурсов, экономических структур и организации семей и сообществ. Наконец, социокультурные категории возникали в ответ на социальные и духовные потребности людей. Эти категории развивались как вне, так и в рамках государственных образовательных и художественных учреждений. Сферы жизни, которые генерировали социокультурные категории, включали религию, распространение грамотности и образования, развитие коммерческой прессы, популярную культуру, эволюцию обычного права внутри отдельных сообществ и по отношению к статутному праву и государственному управлению, формирование публичной или полупубличной сферы, представленной самодостаточными литературными, художественными и научными элитами и культурными, профессиональными, религиозными и секретными обществами.

Когда историки обращаются к вопросу о том, что социальные категории и определения значили в конкретных исторических условиях, т. е. рассматривают, каким образом конкретные категории применялись, воспринимались и воссоздавались в государстве и обществе, – становится очевидно, что смысл и контуры категорий менялись в зависимости от того, как, где, когда, кем и с какой целью они использовались. По мнению Э. Виртшафтер, множество значений отдельных категорий оставались контекстуальными и принципиально не определенными. Русские архивы наполнены судебными делами, которые документируют, каким образом официальные социальные категории функционировали в конкретных исторических условиях. Эти случаи охватывают широкий спектр социальных явлений, каждое из которых освещает отношения обычных людей к официальному обществу: фальсифицированные идентичности, незаконное закрепощение, народное неповиновение и восстания, крестьянские жалобы на оскорбления землевладельцев, солдатские жалобы на жестоких командиров. Примеры, которые приводит автор, показывают, как происходило использование статуса в конкретной ситуации с определенной целью[150]150
  Wirtschafter E. K. Social Categories in Russian Imperial History. P. 233–237.


[Закрыть]
.

Э. Виртшафтер также акцентирует внимание на примерах групповой социальной идентичности и упоминает о фактах игнорирования официальных социальных границ, например, в случаях, когда представители недворянских кругов владели крепостными. На конкретных примерах в статье показано, что официальные социальные категории в России не обязательно соответствовали социальной и экономической действительности. Историк замечает, что, по мнению некоторых ученых, в связи с пропастью между юридическими определениями и конкретными реалиями возникает вопрос о методологической эффективности использования официальных категорий. Однако существует несколько причин, по которым эти категории должны быть включены в понимание российского общества. Прежде всего, они имеют множество значений и вариантов использования. Как государство, так и отдельные личности или общности определяли и применяли эти категории, а также манипулировали ими, зачастую противоречивыми способами. Во-вторых, историки не могут отказаться от языка источников. Но можно рассматривать источники как язык, а не как прямое отражение действительности, стремясь при этом исследовать, что же на самом деле официальные категории представляли собой в реальных исторических обстоятельствах. Независимо от эмпирических фактов, оперирование юридическими категориями формировало интеллектуальное видение, и потому они становились частью социального ландшафта[151]151
  Ibid. P. 241.


[Закрыть]
. Наконец, эти категории работали, прежде всего, в контексте официального социального устройства и общества в формальном смысле. Гораздо менее актуальны они были для частной сферы социальной жизни, хотя играли роль и в ней. При этом, однако, официальный или юридический характер этих категорий не лишал их социальности.

Концептуальная пластичность категорий показывает, что они никогда не были простым отражением социальной жизни. Они являлись репрезентациями, восприятием, концептуализацией и образами социальной жизни, однажды созданные и продуманные, но трансформируемые в ходе динамики развития и взаимодействия в обществе. Позиция человека в социальной структуре образовывала связку определений и самоопределений, а то, как идентифицировали себя индивиды и общности, зависело от контекста. Многозначность социальных категорий в то же время приводила к широкому распространению социальной незащищенности[152]152
  Wirtschafter E. K. Social Categories in Russian Imperial History. P. 241–242.


[Закрыть]
.

Э. Виртшафтер делает вывод о том, что аморфность социальных категорий показывает, что языки и сословий, и классов необходимы в зависимости от конкретных обстоятельств. Более того, в список социальных формаций нужно добавить патриархальную семью, церковные приходы и социокультурные идентичности, связанные с обществом, интеллигенцией и народом. Каждая из этих категорий отражает особые формы социальных отношений и моделей развития. Функционирование одного типа категории в конкретный момент не означало вытеснение или исчезновение других. Э. Виртшафтер также ставит вопрос о том, что историкам необходимо исследовать язык, категории и понятия, используемые современниками изучаемых событий для идентификации себя и окружающих. При всей стройности концепции социальных структур, представленной в официальных документах, активно изучаемых историками, важно понимать саморепрезентации людей и сообществ, так как именно они отражают реальную картину действительности. Из этих репрезентаций, понимания/непонимания официальных стратификационных схем складываются индивидуальные и групповые реакции на конкретные исторические условия[153]153
  Ibid. P. 249.


[Закрыть]
.

Еще один участник дискуссии о сословной парадигме и подходах к изучению социальной истории России – Дэвид Рансел предложил рассматривать историю российского общества через призму теории корпоративного государства. При этом он подчеркнул, что данный подход не популярен среди исследователей в силу ассоциирования его с фашизмом. Однако корпоративизм и фашизм отнюдь не являются синонимами. Главный признак корпоративизма – это инкорпорация людей в различные объединения, а также политика государства в отношении этих организаций. Д. Рансел фокусирует внимание на второй половине XIX – начале XX в. и политике в отношении рабочих, промышленников и предпринимателей, отмечая, что как государство стремилось формировать корпоративные группы, так и сами корпоративные группы хотели влиять на государственную политику в своих целях.

Говоря о терминологии, Д. Рансел утверждает, что концепты «сословие» и «класс», структуралистские по своему характеру, не восприимчивы к изменениям, в то время как функционалистское понятие «корпорации» более адаптивно и позволяет рассматривать царскую, социалистическую и постсоциалистическую Россию в единых концептуальных рамках. Д. Рансел делает акцент на необходимости изучения взаимодействий представителей разных социальных групп (что было нормальным и частым явлением), в том числе в повседневной жизни, а также патрон-клиентских отношений. На микроисторическом уровне социальная структура гораздо сложнее, чем она представляется в укрупненных схемах. Ссылаясь на З. Кракауэра, автор придерживается такой точки зрения, что понять характер отношений на микроуровне можно лишь в том случае, если подходить к их исследованию без предубеждений, почерпнутых из обобщенной макрокартины. Мы должны, утверждает Д. Рансел, исследовать локальные социальные динамики сами по себе и лишь потом определять степень их соответствия нашим представлениям об обществе на макроуровне. В частности, Д. Рансел провел исследование, посвященное «провинциальному купцу и его обществу», проследив тем самым множество разнообразных межсословных контактов. Одним из выводов стало убеждение, что сословные обозначения имели важное значение как маркеры достоинства и достатка, военных и других обязательств, и если сословные маркеры создавали возможности и тревоги (боязнь опуститься до более низкого сословия), то сословные институты могли служить в качестве защитных механизмов для отдельных групп[154]154
  Ransel D. L. Implicit questions in Michael Confino’s essay. Corporate State and vertical Relationships // Cahiers du Monde russe. 2010. Vol. 51, № 2–3 (avr. – sept.). P. 195–210.


[Закрыть]
.

Продуктивная идея исследования социальных процессов «снизу», потенциально способная привнести ясность в понимание социальной стратификации изучаемого общества и в принятие консенсусных решений относительно языка ее описания, реализуется в изучении отдельных социальных групп России Нового времени. Рассмотрим некоторые из них, позволяющие, на наш взгляд, уловить основные тенденции, проявляющиеся в современной западной русистике.

В двухтомнике «Европейское дворянство в XVII и XVIII вв.» отдельный раздел посвящен российскому дворянству. Изабель де Мадариага, автор исследования, прослеживает историю русской «аристократии», начиная с Древней Руси. Под «аристократией» де Мадариага понимает социальную группу, отличающуюся происхождением, военным опытом и чином, унаследованным или приобретенным богатством, социальным и политическим статусом, властью, пусть и хрупкой, и сознанием принадлежности к элите[155]155
  Madariaga I. The Russian Nobility in the Seventeenth and Eighteenth Centuries // The European Nobilities in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. Vol. 2: Northern, Central and Eastern Europe / ed. by H. M. Scott. Basingstoke; New York, 2007. P. 311.


[Закрыть]
, а ее консолидация в единое сословие начинается при Петре Великом. Особое внимание де Мадариага уделяет Табели о рангах. Конечно, отмечает автор, в ходе преобразований использовались европейские образцы, но воздействие Табели о рангах на развитие российского общества гораздо выше, чем влияние аналогичных законов в других странах. Прежде всего, это отразилось на милитаризации общества. Отдавая первостепенное значение военной службе по сравнению с другими видами службы, Петр законодательно закрепил милитаризацию общества, что отличало Россию в течение последующих двух веков[156]156
  Ibid. P. 335–337.


[Закрыть]
, так как при наличии у человека возможности идентифицировать себя по военному рангу или же гражданскому, предпочтение отдавалось военному званию. Исследовательница также разделяет понятия социальной элиты (основанной главным образом на знатном происхождении и положении при дворе) и других элит – военной и административной. Однако, в отличие, например, от Франции, в русском обществе не произошло полноценного и равноправного разделения этих элит в силу того, что приоритет был отдан военной службе. Автор статьи отмечает, что сохранялась значимость семейного статуса. Табель о рангах могла установить новый порядок ранжирования в сфере общественных функций, но она не смогла вытеснить роль происхождения в качестве фактора общественного престижа[157]157
  Ibid. P. 338.


[Закрыть]
.

Вопросы о понятии «служба», значимости знатного происхождения и эволюции российского дворянства в сравнении с западноевропейским поднимаются в одной из работ М. Конфино. Рассуждая о менталитете русского дворянства XVIII–XIX вв. как менталитете «служилого класса» (в отличие от европейского, где главная ценность – знатность происхождения), ученый приходит к нескольким выводам. Во-первых, при всей значимости службы для статуса дворянина, факторы благородного происхождения и наследования титула остаются важными показателями достоинства. Во-вторых, если обратиться к истории европейского дворянства, становится очевидно, что оно прошло те же этапы эволюции, но несколькими столетиями раньше. Истоки западной наследной знати восходят к фактам возвышения основателей аристократических родов через заслуги по службе. К тому же изначально представители этих «благородных династий» происходили из совершенно разных социальных страт (включая крестьян и простолюдинов). Таким образом, российское дворянство не уникально, оно проходило те же вехи эволюции, что и западноевропейская аристократия, а знатное происхождение и после введения Табели о рангах оставалось наряду со службой одним из главных маркеров дворянской идентичности, престижа и статуса[158]158
  Confino M. À propos de la notion de service dans la noblesse russe aux XVIIIe et XIXe siècles // Cahiers du monde russe et soviétique. 1993. Vol. 34 (1–2). Jan. – Juin. P. 47–58.


[Закрыть]
.

Судьба русского духовенства имперского периода в контексте «перехода от сословия к профессии» рассмотрена Г. Фризом. Он сравнивает российское общество с кастовым обществом, поскольку духовенство – очень закрытое сословие. Рассуждая о реформах второй половины XIX в., касавшихся духовенства, Г. Фриз подчеркивает безуспешность преобразований, в результате которых произошла депрофессионализация духовенства и общее снижение его статуса. В начале XX в. Православная церковь испытывала кризис статуса духовенства, образовавшегося в результате неудавшейся попытки государства профессионализировать и демократизировать духовное сословие[159]159
  Freeze G. Between Estate and Profession: the Clergy in Imperial Russia // Social Orders and Social Classes in Europe… P. 47–65.


[Закрыть]
.

А. Рибер исследовал социальные группы купечества и предпринимателей в имперской России. По его мнению, эти слои российского общества не были достаточно изучены. Он отмечал, что поскольку историки придают огромное значение средним классам как маркерам европейской истории Нового времени, они признают это упущение серьезным препятствием к пониманию ряда важнейших вопросов российской истории, начиная от индустриализации и до краха империи. Тем не менее, как ни парадоксально, сама форма постановки вопроса способствовала в итоге такому упущению. Задаваться вопросом, существовала ли буржуазия в России, означает жестко ограничить масштабы социального исследования. Какой бы ни был ответ, в результате оказываются проигнорированы альтернативные формы социальной эволюции внутри капиталистической экономической системы. Другими словами, поглощенность общими моделями социальных изменений, полученными из западноевропейского опыта и подпитываемыми внутренними политическими конфликтами в позднеимперской России, долгое время скрывала реальные изменения социальной структуры России[160]160
  Rieber A. J. Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia. P. XIX–XX.


[Закрыть]
.

А. Рибер предлагает иной подход, направленный на стремление избежать опасностей, связанных с тем, что Роберт Нисбет называет «метафорой роста», которая изображает социальное изменение как линейное движение в одном направлении. А. Рибер в своей работе признает разнообразие социальных идентичностей и группировок в качестве предмета исторического исследования и не считает обязательным исходить из необходимого или единого образца внутренних изменений или ответа на внешние импульсы. Иными словами, его исследование имеет дело с историей средних социальных структур, которые в теоретическом пространстве существуют между кастой и классом. В наиболее общем смысле они представляют две самых крайних формы социальной организации: одна – закрытая, жесткая и наследственная; другая – открытая, подвижная и социально-экономическая по характеру. А. Рибер доказывает, что русское купечество в течение нескольких веков приобрело черты различных форм социальной организации. Все же на протяжении этого процесса изменений купцы сумели сохранить некоторые свои традиционные ценности и модели поведения. Автор подчеркивает наличие двух отдельных, но связанных между собой процессов. Первый – деятельность государства по определению и упорядочению социальной организации в России. Второй – реакция купечества, которая зачастую разрушала надежды правительства. Как и другие крупные, вполне определенные социальные группы России, купечество обладало своей собственной внутренней жизнью, в которую не так легко было вторгнуться. Учитывая всю сложность и многообразие социальной действительности, А. Рибер уточняет, что термин класс, как и каста или сословие, – это только приближение к социальной реальности, но не ее абсолютное отражение[161]161
  Rieber A. J. Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia. P. XX, XXIV.


[Закрыть]
.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 | Следующая
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации