Текст книги "Границы и маркеры социальной стратификации России XVII–XX вв. Векторы исследования"

Наконец, еще одним следствием дискурса о добродетели стал, как ни странно, пересмотр иерархической стратификации. Он опирался на развивавшуюся в русле христианской этики концепцию внутренней свободы. Если люди рождаются равными, то неважно, как они различаются в обществе; важно, насколько добродетельную жизнь они ведут. В отличие, однако, от характерного для церковной элиты функционалистского взгляда на социальную структуру, связывавшего добродетель с усердным исполнением социальных «должностей», этот дискурс в большей степени подчеркивал равенство людей на компенсаторной основе. Иными словами, люди равны не потому, что усердное исполнение «обязанностей» в своей страте открывает путь к добродетели, но потому, что каждый может в равной мере культивировать одну и ту же этическую добродетель, а «состояния» равны потому, что плюсы каждого из них компенсируются минусами. В конечном счете судьба человека зависит не от его добросовестного исполнения «должности» и не от социально-исторически обусловленной добродетели, присущей высшей (дворянской) страте, но от каприза Фортуны; образ колеса Фортуны, символизирующего взлет и падение, становится здесь частым элементом. Особенностью такого взгляда было игнорирование чинов и заслуг как проявлений суетного мира, комбинация христианских идей со стоицизмом и неоплатонизмом, с идеями Сенеки и Боэция[415]415
  Сенека относился к числу популярных авторов XVIII в. и часто переводился на русский язык.


[Закрыть]. Развитие подобных элементов в дворянской культурной среде прослежено в работе Е. Н. Марасиновой применительно к политической системе российского абсолютизма, однако не меньшее значение имели эти элементы для формирования эгалитаристской перспективы в отечественной социальной мысли и последующей радикальной ревизии взглядов на социальную стратификацию. Марасинова описывает эту ревизию как столкновение между официально поощряемой системой ценностей «ревностного подданного» и «новых альтернативных предпочтений», реконструируемых на основании анализа эпистолярного наследия представителей дворянской элиты последней трети XVIII в. Истощенные перипетиями службы, постоянно сталкивающиеся с несоответствием деклараций реальному положению дел – словом, с оборотной стороной того «анкуражирования», о котором речь шла выше, – представители дворянства «неизбежно должны были определить свою позицию, свой стиль поведения, выработать средства психологической защиты». Таким образом, «цинизму прямых вассалов императора противопоставляются качественное иные человеческие связи, которые не рассматривались как средство достижения конъюнктурных целей»[416]416
  Марасинова Е. Н. Власть и личность… С. 339.


[Закрыть]. Разочарование в ценностях службы влекло к иным родам деятельности: к «замкнутому миру дворянской усадьбы», «духовным исканиям», благотворительности. В итоге «доминирующее в личных источниках дворянского происхождения последней трети XVIII в. значение термина “честь” было лишено сословного и фамильного гонора и отождествлялось с категориями “совесть” и “благородство”, означающими не принадлежность к господствующему классу, а нравственное достоинство личности»[417]417
  Там же. С. 407.


[Закрыть]. По нашему мнению, одним из следствий подобных психологических трансформаций (проследить которые можно не только по источникам личного происхождения, не только по эпистолярию!) стала ревизия взглядов на социальную структуру.

Так, А. В. Олешев, предводитель Вологодского дворянства, член Вольного экономического общества, публицист и переводчик, посвятил свой компилятивный перевод (фрагменты текстов европейских теологов И. Шпальдинга и П. Дюмулена, дополненные собственными рассуждениями переводчика) под названием «Начертание благоденственной жизни»[418]418
  Начертание благоденственной жизни, состоящее: (1) в размышлении г. Шпалдинга, об определении человека (2) в мыслях г. дю Мулина, о спокойствии духа и удовольствии сердца и (3) в пятидесяти статьях, нравоучительных разсуждений. Перевел вологодский помещик, а статьи и приписание сочинил статский действительный советник и Санктпетербургскаго Вольнаго економическаго общества член, Алексей Олешев. СПб., 1774.


[Закрыть] (1784) «Вологодской провинции почтенному дворянству». В предисловии к переводу Олешев, стараясь мотивировать сограждан-дворян к «истинной добродетели», перечислял «должности», которые следует отправлять дворянам-помещикам: «Блаженные поселяне! не оскорблю ли я вас одним напоминанием, о той святой должности, которою мы обязаны Богу, своему монарху, себе и ближним? из оных перьвая ведет нас правым путем к познанию всесильнаго создателя мира. По ней следующая, показывает нам прямую необходимость повиноваться Государю, защитителю нашего имения, здравия и спокойствия: но что я говорю! еще и спасителю самой нашей жизни; две же последние составляют одинакое правило, ибо, любя прямо себя, кажется мне безбожно ненавидеть ближняго. Скажите же мне теперь, когда мы представим себе в пример добродетельнаго человека, исполняющаго вышеобъясненные законы, и не жаждущаго себе присвоить чужаго беззаконно имения, то кто и какое бы новое к неудовольствию своему сыскал возражение?»[419]419
  Олешев А. В. Вологодской провинции, почтенному дворянству, всеусердное приношение [Электронный ресурс]. URL: http://hdl.handle.net/10995/28220


[Закрыть] Олешев заключал: «Упражняясь в сельском земледелии и домостроительстве, для чего бы дней наших не проводить спокойно, а при том и по уставленному от нас самих порядку». Итак, упоминания о государе и Отечестве у Олешева теперь связывались только с «повиновением», но не со службой (сам Олешев служил и по военной, и по гражданской линии); вместо службы Олешев выдвигает «добродетель» и «домостроительство».

Подобный взгляд на «добродетель» дворянина нес в себе и эгалитаристские тенденции, способные существенно повлиять на восприятие дворянскими элитами социальной структуры: отсутствие перспективы службы могло привести к снижению сознательности и в конечном счете уравнять господина со слугой. Недаром в стихотворении «Обращение к человеку» тот же Олешев сетовал на «коловратность» человеческого бытия – что, впрочем, было широко распространено в поэзии второй половины XVIII в.:

 
Когда на тление я смертного взираю
И чудный оного состав воображаю,
Колико бренный прах, колико груба смесь
Одели гордый дух и сколь он странен весь,
Волнуют страсти в нем едина со другою,
И каждая творит его себе слугою:
В подобие стихий ведут с собою брань,
И человек дает свое им сердце в дань.
О бедный: что начать? – и сам не понимает,
Одним позорищем презрения бывает.
Вчерась высок и горд – севодни низок, мал,
Недавно Крезом был, а ныне Иром стал.
Вчерась он меч вонзил и пролил кровь слабейших,
Сегодни жертвой сам соделался сильнейших.
Кто обращается с людьми по всякий день,
Зрит счастия во всем пременную степень[420]420
  Олешев А. В. Обращение к человеку // Слово о Вологодском крае: За тремя волоками. Вологда, 2003.


[Закрыть].
 

Олешев отсылает читателя к классическому для европейской традиции сюжету[421]421
  Использовавшемуся, например, в «Скорбных элегиях» Овидия: «Знай, своевольна судьба: то даст, то отнимет богатство / Иром становится вмиг тот, кто поныне был Крез» (Овидий. Элегия 7).


[Закрыть] – противопоставлению лидийского царя-богача Креза и несчастного нищего Ира, гомеровского персонажа, чье имя стало нарицательным для обозначения бедняка; Ир считал Креза счастливейшим из людей, однако, когда Крез был разбит персами и попал в плен, он, в свою очередь, позавидовал счастью свободного Ира (словарь Даля фиксирует пословицу «Ир Крезу не товарищ» как эквивалент пословице «Кто богат, тот мне и брат»).

В декабрьских номерах журнала «Лекарство от скуки и забот» за 1786 г. (№ 24–25), издававшегося Ф. О. Туманским, было помещено анонимное стихотворение «Письмо о равенстве состояний человеческих»[422]422
  Письмо о равенстве состояний человеческих // Лекарство от скуки и забот: еженед. изд. Ч. 1 от 1 июля 1786 по янв. 1787 г., содержит двадцать пять номеров. СПб., 1786. С. 249–255; 259–261. Автор, по-видимому – россиянин (об этом говорят подчеркнуто «русские» имена крестьян, противопоставленных в тексте как идиллическим пастушкам из эклог, так и развращенным жителям городов из высших страт).


[Закрыть], где автор настаивал:

 
Все состояния людския суть равны;
Но людям свойства лишь различныя даны.
Нещастлив чем один, другой того желает,
Безумный где падет, там мудрый возрастает.
Желанья разныя на свете нас влекут;
Но щастье пристань есть, к которой все текут.
 

Автор «Письма» настаивал на том, что «премудро естество» даровало «частицу благ» каждому человеку, вне зависимости от социального статуса: «Чины и мелкие утех не лишены». Следовательно, «щастье» и «благополучие» на зависят друг от друга: Провидение равно печется обо всех людях, каждый из которых может стать счастливым благодаря мудрости и смирению:

 
Почто же нам роптать? подвергнемся судьбам,
Самим Создателем определенным нам.
Творец поставя нас под разные законы,
Всем может щастье дать, хотя не всем Короны.
Вещают, будто бы Пандорин здесь сундук
Меж нами разность ввел и все испортил вдруг;
Что будто до того мы равными все были;
И ныне мы равны, но только то забыли.
Богатство, ложна честь и прочим тьма страстей,
Блаженству нашему толико есть сетей!
Всем одинакия иметь ко щастью правы,
Вот смертных равенства суть истинны уставы.
 

Автор «Письма» сравнивает «грубых жителей прекраснейших долин» с горожанами. Это вовсе не идиллические пастушки из эклог, которые только «рыдают и грустят играючи в свирель». Нет: посреди морозов и жары ни Петруха, ни Мирон (оба имени, очевидно, должны указывать на аутентичность персонажей российскому контексту, в противовес персонажам эклог, на принадлежность к реальному российскому крестьянству) не унывают и не жалуются на судьбу:

 
Спокойство, сладкий сон, здоровье, крепость, сила,
Плоды, которыми их бедность наградила.
 

Петруха и Мирон противопоставлены городскому ловеласу Дамису, занимающему, очевидно, более высокое место в социальной иерархии. Дамис дарит красавицам дорогие подарки, однако «являет пламень свой, лишь только в песнях видим» (здесь автор более чем прозрачно намекает на импотенцию). Мирон же пленяет свою избранницу без всяких подарков. Животные не жалуются на существование других «родов», заключает автор:

 
Какая ж нужда мне в утехах днесь моих
Еще утех желать и быть хотеть блаженней?
Утехи лучше ль те, которы драгоценней?
 

Последний аргумент, который автор адресует себе от лица своих критиков, – вопрос о том, можно ли считать счастливым нищего, просящего милостыню на улице; очевидно, в данном случае нищие фигурируют как самый низший слой социальной структуры. Нищего, конечно, счастливым считать невозможно, однако автор добавляет:

 
Все состояния свои беды имеют;
И вихри пагубны повсюду бурей веют. <…>
Достойный часто благ не видит ни откуду;
Нещастие везде и щастие повсюду.
 

Стихотворение завершается обращением к тому же сюжету о Крезе и Ире, который мы упоминали выше в связи с творчеством Олешева.

Итак, «Письмо о равенстве человеческих состояний» фиксирует одновременно два альтернативных аргумента о равенстве, утверждающих возможность преодоления форм социальной стратификации: принципиальное равенство, основанное на компенсаторном принципе (разные страты наделены возможностями, которые компенсируют невыгоды их положения, например – по мнению автора «Письма» – сексуальное здоровье компенсирует бедность крестьян), и равенство людей перед судьбой, способной обратить любого Креза в Ира.

Об этом же говорит и А. Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» (глава «Едрово»). Здесь речь идет о встрече путешественника с крестьянками, моющими белье: «Все они были в праздничной одежде, шеи голыя, ноги босыя, локти наруже, платье, заткнутое спереди за пояс, рубахи белыя, взоры веселые, здоровье на щеках начертанное. Приятности, загрубевшия хотя, от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости; красота юности в полном блеске, в устах улыбка, или смех сердечной; а от него виден становился ряд зубов, белее чистейшей слоновой кости. Зубы, которые бы щеголих с ума свели. Приезжайте сюда любезныя наши боярыньки московские и петербурские, посмотрите на их зубы, учитесь у них как их содержать в чистоте. Зубнаго врача у них нет. Несдирают они каждой день лоску с зубов своих ни щетками, ни порошками. Станьте, с которою из них вы хотите, рот со ртом; дыхание ни одной из них незаразит вашего легкаго. А ваше, ваше, может быть, положит в них начало… болезни… боюсь сказать какой; хотя незакраснеетесь, но расердитесь. – Разве я говорю неправду?»[423]423
  Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву // Радищев А. Н. Полн. собр. соч.: в 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 303–304.


[Закрыть] Развращенные жители городов, дворяне, представители элиты погрязли в супружеской неверности, страдают от венерических болезней, болезненны и хилы из-за слабого телосложения – результата изнеженного образа жизни и следования моде.

Подведем итоги: эгалитаристская перспектива в российской общественной мысли отвергала социально обусловленное превосходство в знаниях и качествах, характерное для идеологии дворянской исключительности. Она была ближе к функционалистскому подходу с его приверженностью социальной стабильности, терпению и старательному исполнению «должностей», однако отличалась вниманием к тематике и образности Фортуны – «коловращение» вместо усердия и воздаяния. Добродетель вовсе не зависит от социального положения – такой вывод можно было сделать из рассуждений о переменчивой Фортуне и радостях, доступных исключительно в «низком состоянии», исключительно простым людям, здоровым, сильным и веселым. И этот взгляд на социальную иерархию (вернее сказать – взгляд, отрицавший социальную иерархию в традиционном смысле) оказал громадное влияние на культуру российской интеллигенции XIX столетия.

* * *

Три основные манеры российских элит XVIII в. говорить о социальной структуре, которые мы рассмотрели выше, не являются законченными конкурирующими моделями – в большинстве случаев на практике реализовывались комбинации, включавшие идеи и концепты, характерные сразу для нескольких течений мысли. Тем не менее основные подходы к социальной структурации – которые мы с изрядной долей условности назвали функционалистским, социологическим и эгалитаристским – по умолчанию противоречили друг другу.

В Западной Европе функционализм в анализе социальной структуры был связан с социальной классификацией, восходящей к античной философии и реинтерпретированной философами томистского направления. Доставшиеся в наследство от Московского царства элементы функционализма были усилены и концептуализированы выходцами из западнорусских земель. Функционализм устойчиво воспроизводился во взглядах церковных иерархов на социальную структуру, находя воплощение в проповедях и «словах» крупнейших ораторов церковной элиты России, от Стефана Яворского до Платона Левшина. В практическом отношении функционализм подчеркивал связь между добросовестным исполнением «должности», присущей каждой социальной страте (выделялось несколько крупных страт, различавшихся между собой по роду деятельности, – чаще всего упоминались воины, судьи, купцы, земледельцы, учителя) и воздаянием. Исполнение «должности» было вкладом индивида в «общее благо» и одновременно – исполнением долга перед Богом. Для иллюстрирования связи между «должностями» страт использовались органицистские метафоры политического тела или иной связанной системы, как в случае со Стефаном Яворским, уподоблявшим общество «четыреколесной колеснице многоочитой» из видения пророка Иезекииля. Служба – добросовестное исполнение военных, судейских, придворных «должностей» – вознаграждалась автоматизированным присвоением привилегий в соответствии с Табелью о рангах. Соответственно, будучи системой, социум представлял собой гармонию «должностей» и воздаяния.

Тот взгляд, который мы охарактеризовали как социологический (название опять-таки весьма условное), вырос из комбинации нескольких практических устремлений. Одна из них – это те трудности в комплектации военного и правительственного аппарата, о которых пишет И. И. Федюкин: в 30-е гг. XVIII в. ведущие администраторы Российской империи начали придавать все большее значение природной «склонности» офицеров и бюрократов, по-новому оценив возможности манипулирования честолюбием и «анкуражирования» наиболее способных с помощью ускоренного продвижения по службе. Этот взгляд на социальную структуру был менее справедливым (по крайней мере, в терминах функционалистского подхода, основой которого была уверенность в общей равноценности «должностей» и неизменном воздаянии за их исполнение) и в большей степени был основан на прагматическом факторе – зависимости службы от комбинации социально обусловленных качеств служащего. Манипуляции поддавались только учитываемые факторы; для службы, требующей особых квалификаций, в первую очередь – честолюбия и профессионализма, одного рвения было мало. Отсюда и расширенное понимание дворянской добродетели, универсального этоса, который сочетал – в теории, в идеальной модели! – служебное рвение, образованность, высокую мораль и был обусловлен социальным положением дворян. Когда-то дворянские предки получили за свою добродетель поместья; это позволяет дворянской добродетели устойчиво воспроизводиться наследственным путем, поскольку добродетельный дворянин способен хорошо воспитать и обучить детей и поскольку имущественный статус позволяет дворянам учиться и получать «изящные добродетели», необходимые не просто для выполнения конкретных социальных функций, но для управления вообще. Именно поэтому мы и обозначили такую манеру говорить о положении дворянства в системе социальной стратификации как «социологическую».

Последним штрихом к этому портрету страты профессиональных господ стало признание дворянской «економии» (собственноручного управления дворянским поместьем) разновидностью службы ради «общего блага»; дворянин теперь везде находился на службе – и в армии, и при дворе, и в своей усадьбе. Это означало, кроме прочего, упрочение крепостного права, поскольку признание экстраординарного дворянского этоса позволяло утверждать, что жизнь крестьян под управлением столь мудрых и добродетельных господ не требует никаких перемен. Дебаты в Уложенной комиссии 1767 г. ярко отражают столкновения между социологическим и функционалистским взглядами на социальную структуру – сторонникам дворянских привилегий приходилось решать многочисленные дилеммы, подобные той, которую мы назвали «дилеммой солдата»: если солдат храбро жертвует жизнью ради Отечества в бою, то не может ли он также претендовать на дворянство? Разве священник, купец, ремесленник не служат общему благу? Социологический взгляд исключал такую возможность, вводя в действие хитроумную комбинаторику социальных факторов, позволявшую обосновать особое положение дворянства.

Однако параллельно с этим набирал популярность и эгалитаристский взгляд на социум, представлявший собой сплав христианских идей, руссоизма и концепций античных философов, таких как Сенека или Боэций. В рамках этого взгляда особое значение приобретала Фортуна – вызов устойчивому обществу, в котором каждая страта исполняет свою функцию в надежде на воздаяние. Фортуна возносит и сбрасывает людей, бесконечно разыгрывая античный сюжет о богаче Крезе и бедняке Ире и в конечном счете разрывая связь между добродетелью и социальностью. Можно быть добродетельным и в самом «низком» состоянии; больше того – своеобразный компенсаторный механизм создает ситуацию равенства. Так, например, простые крестьяне, не будучи столь же богатыми и изящными, как представители дворянской элиты, компенсируют это своим здоровьем (зачастую здоровье «низкого» состояния описывается буквально как сексуальное здоровье – в противовес развращенной, хилой, болезненной высшей страте). Эта образность, много заимствовавшая у Руссо и часто воплощавшаяся на бумаге авторами-сентименталистами, стала фундаментом для развития радикальной переоценки сложившихся социальных иерархий в различных течениях российской общественной мысли XIX в. – от славянофилов до социалистов-революционеров.

Глава 3
Социальная структура Российской империи в XIX – начале ХХ в.: эволюция сословий?

При всем заметном усложнении понятийного аппарата и повышении уровня представлений элит об общественном устройстве следует признать, что напряженная работа по конструированию новой социальной реальности, осуществляемая в российских правительственных кругах в течение XVIII в., завершилась скромными результатами.

Властям не удалось ни достичь упрощения и стабилизации социальной структуры, к чему они явно стремились в первой половине века (особенно в петровское царствование), побуждаемые утилитарными мотивами и идеями «регулярства»; ни создать однозначную и общепризнанную систему социальной классификации; ни договориться о единых критериях, на основе которых было бы возможно группировать права и обязанности тех или иных общественных групп. Социальная лексика, активно разрабатываемая на уровне законотворческого прожектерства, в рамках работы уложенных комиссий и в результате умственной инициативы отдельных сановников, должностных лиц и церковных иерархов, упрямо не выстраивалась в стройную и простую иерархию и не обретала свойств строгих дефиниций.

Более того, терминологическая пестрота, свойственная дискуссиям о социальной структуре общества в середине – второй половине XVIII в., перекочевала в следующее столетие и осложнилась тем, что и на уровне законодательства, и в речевом обиходе ряд вербальных маркеров социального конституировался и получил признание, употребляясь параллельно, без четко выраженного иерархического соотношения, внося определенную путаницу в представления об устройстве общества даже среди законотворцев. В первую очередь это касалось терминов «состояние» и «сословие» (не говоря о неистребимых, хотя и ушедших на обочину социального лексикона «чинах», «званиях», новоизобретенных «родах» и пр.), толкование которых задает трудноразрешимую задачу современным исследователям. Как соотносились эти термины между собой в представлениях современников? Были ли они синонимами и если нет, то какие различия существовали между ними? Сколько сословий было в России и можно ли вообще говорить о сословиях? Как виделась их иерархия хотя бы с точки зрения власти? Попытаемся ответить на эти вопросы, обратившись к документам эпохи.

Объектами исследования послужили три источника нормативно-правового характера: книга первая 9-го тома Свода законов Российской империи редакции 1857 г. «О разных родах состояний и различии прав, им присвоенных» (далее – 9-й том Свода законов или «Законы о состояниях»); «Устав о податях» (5-й том Свода законов 1857 г.) и «Устав о производстве десятой народной переписи» (далее – «Устав 10-й ревизии») – и два исследования по статистике народонаселения Российской империи: П. И. Кеппена «Девятая ревизия. Исследование о числе жителей России в 1851 г.» и второй выпуск «Статистических таблиц Российской империи» – «Наличное население Империи за 1858 год».

Основным источником при изучении сословий и представлений о них с 1830-х гг. и до конца имперского периода является 9-й том Свода законов Российской империи, отражающий права, обязанности, запреты, возможности (в частности, возможности смены состояния) основных социальных групп российского общества. Законодательство в принципе является таким же опытом структурирования социального пространства, какой можно видеть в работах историков и социологов, но с двумя существенными различиями. Во-первых, оно отражает социальную структуру не в динамике, а только за определенное время; а во-вторых, оно наиболее адекватно описывает существовавшие в то время социальные структуры, поскольку общество должно было жить по принципам и правилам, прописанным в законе. Конечно, можно усомниться в когерентности структуры, данной в законе, и реальных практик социального взаимодействия, приведя примеры того, как люди нарушали предписанные нормы. Однако девиантное поведение в практиках правоприменения следует признать все-таки исключением, в противном случае ни общество, ни государство не могли бы существовать как целое.