Текст книги "Границы и маркеры социальной стратификации России XVII–XX вв. Векторы исследования"

Нередко в качестве альтернативны или необходимого дополнения к объяснительным моделям социального, основанным на категориях «класс» и «сословие», в зарубежной историографии предлагается использовать понятия «социальная страта» и «социальный статус» как приемлемый инструмент для определения не только формально-юридического, но и неформального, признаваемого по различным критериям положения индивида в обществе. В данном контексте определенный интерес представляет предложенная Роланом Мунье модель социальных иерархий, которая, на наш взгляд, обладает определенной степенью универсальности (как в плане терминологии, так и с точки зрения основных принципов стратификации) и может использоваться в исследованиях по истории российского общества.

Системообразующими маркерами социальной стратификации, по мнению Р. Мунье, выступают основная социальная функция, которую выполняет человек, и социальная оценка этой функции в обществе. При этом любая система социальной стратификации находится в неустойчивом состоянии и требует постоянной корректировки. Социальное равновесие достигается через успешное социальное сотрудничество внутри общества. Р. Мунье традиционно упоминает о четырех видах социальной стратификации. Первая из них – юридическая стратификация (legal stratification), определяемая законом, обычаем и юриспруденцией, но она существует не в каждом обществе и может отличаться от реальной социальной структуры. Вторая иерархия, самая важная с точки зрения Р. Мунье, – это иерархия на основе социального статуса, т. е. различий в социальном достоинстве, положении, ранге, почете и престиже среди отдельных людей и социальных групп (таких, как семьи, организации, общины) и взаимного признания этих различий в рассматриваемом обществе. Социальный статус проявляется в разнообразных формах связей: брачные узы, торговые союзы, политические партии, клубы, кружки, общества различных видов и т. п. Статус прослеживается в общественных символах и мифах, этикете, образе жизни, манерах, образовании, формах досуга и семейных традициях. Социальный статус проявляется в профессии человека, его нравственной восприимчивости, чувствах и эмоциях, просматривается в ролях, которые индивиды играют в обществе, так как эти роли основаны на предписанной модели поведения обладателей определенного статуса. Третья шкала стратификации – это экономическая иерархия, зачастую смешиваемая с собственно социальной иерархией. В данном случае следует рассматривать характер доступных ресурсов, будь то зарплаты или жалованье, частный или инвестиционный доход и т. п. Вид имеющихся ресурсов, согласно теории Р. Мунье, гораздо важнее, чем их количество, потому что позволяет судить о социальной функции и статусе человека. Четвертая иерархия – иерархия власти. Под этим историк понимает все способы, с помощью которых человек может сломить волю других, заставив их действовать определенным образом. Кроме принадлежности к различным административным структурам, Р. Мунье относит сюда признаки власти другого рода – влияющей на сознание, менталитет и социокультурный облик людей. Подобной властью обладают, например, ораторы, проповедники, публицисты и др. – те, кто овладевает вниманием и поддержкой людей и влияет на общественное мнение. Наконец, пятая шкала стратификации – идеологическая иерархия, основанная на приверженности индивидов и общностей к определенным группам идей, сосуществующих в социуме. По утверждению Р. Мунье, необходимо выстраивать эти различные иерархии в систему и изучать их взаимосвязи, корреляции и девиации для того, чтобы четко увидеть стратификацию конкретного общества и тем самым определить место в ней человека или социальной группы[162]162
  Mousnier R. Social Hierarchies. 1450 to the present / transl. from the French by P. Evans, ed. by M. Clarke. L., 1973. P. 9–22.


[Закрыть].

В качестве универсального Р. Мунье использует концепт «социальная страта», разновидностями которого являются сословия (order), касты, классы. Соответственно выделяются три главных типа стратификации: сословная, кастовая, классовая. Сословная стратификация кажется Р. Мунье наиболее фундаментальной, чаще встречающейся и наиболее естественной. Это единственная стратификация, которая может спонтанно восстановить сама себя в ходе социальных потрясений любой длительности. Следует сказать, что термин «order» в обозначении сословной системы несколько отличается от привычного определения «сословия». Order (фр. Ordre) – это составная часть более крупных état. Orders – сословия – рассматриваются как юридические группы, основанные на следующих критериях: честь, власть и социальная оценка. Модель, предложенная Р. Мунье (society-of-orders), представляет собой структуру, основанную на статусе[163]163
  Confino M. The Soslovie (estate) Paradigm… P. 683.


[Закрыть]. Разграничивая сословную, классовую и кастовую стратификации, Р. Мунье, однако, подчеркивает, что чистые формы общества очень редки. Историк часто сталкивается с промежуточными типами, содержащими характеристики разных классификаций[164]164
  Mousnier R. Social hierarchies… P. 41.


[Закрыть].

О перспективности концепта «социальный статус» свидетельствует тематический номер «Анналов» за 2013 г., полностью посвященный этой теме[165]165
  Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2013. № 4. Statuts sociaux.


[Закрыть]. В отличие от понятий «класс» или «группа», считают авторы проекта, понятие «социальный статус» стало концептом для размышления о принуждении и действии, и о точках их пересечения. Статьи этого тематического номера сосредоточены на вопросах: как социальные статусы участвуют в упорядочении социального пространства? Является ли эта классификация результатом навязанного властью порядка или это продукт многократных переговоров? Какова степень автономии субъектов в отношении этого публично анонсированного порядка?

Как отмечается во вводной статье номера, «социальные статусы никогда не говорят обо всем обществе, но они способствуют тому, чтобы его структурировать»[166]166
  Anheim E., Grenier J.-Y., Lilti A. Repenser les statuts sociaux // Ibid. P. 950.


[Закрыть]. Данное пластичное понятие позволяет объединить правовые аспекты и социальные практики, а также точку зрения историка и точку зрения актора. В этом смысле оно одновременно и категория анализа, и его инструмент. Авторы номера приходят к выводу, что понятие «социальный статус» имеет более широкое значение, чем его трактовки в рамках юридической традиции или в веберовской социологии. Нормативное измерение статуса становится ресурсом внутри самих социальных стратегий, дифференцированных в зависимости от групп и индивидов, и, таким образом, соединяется с другим описательным инструментарием социальной структуры и форм деятельности.

Выше мы заметили, что в силу политических обстоятельств российская историческая наука, вынужденно принявшая форму советской, оказалась по ряду направлений вне общих процессов мировой исторической науки. Советские специалисты были поставлены в жесткие рамки официальной версии марксистской социологии, согласно которой проблемы социальной стратификации и идентичности не относились к дискутируемым. Даже на рубеже 1960–1970-х гг., когда идеологический диктат над историческими исследования ослабил свою хватку, а накопленный эмпирический материал требовал переосмысления и поиска новых методологических подходов, научному сообществу советских историков не удалось преодолеть ограничения, накладываемые марксистско-ленинской догматикой.

Очень показательны в связи с этим ход и итоги Всесоюзной дискуссии о переходе от феодализма к капитализму в России – одной из последних крупных дискуссий советской эпохи, отличавшейся широчайшим охватом участников и продемонстрировавшей весь спектр школ, направлений и поколений исторической науки в СССР. В новаторском для своего времени и места коллективном докладе, задавшем общее направление дискуссии, его авторы совершенно справедливо подвергли критике подходы, доминировавшие в предшествовавшей историографии, в том числе жесткий экономический детерминизм с присущими ему догматизмом и схематизмом в интерпретации исторического процесса, игнорированием его многообразия. «Чуть ли не единственной задачей историков в то время, – отмечали авторы, – считался показ в каждой стране лишь общих закономерностей развития общественных формаций. Конкретно-исторические проявления общих закономерностей, их национальное выражение оставались в тени, а подчас и совершенно игнорировались»[167]167
  Переход от феодализма к капитализму в России: материалы всесоюз. дискус. М., 1969. С. 6. Авторами коллективного доклада выступили: И. Ф. Гиндин, Л. В. Данилова, И. Д. Ковальченко, Л. В. Милов, А. П. Новосельцев, Н. И. Павленко, М. К. Рожкова, П. Г. Рындзюнский.


[Закрыть]. Но хотя авторы и многие участники дискуссии действительно привели в своих выступлениях много свежего конкретно-исторического материала, подняли и актуализировали широкий ряд исследовательских проблем, они так и остались в основном в рамках критикуемой ими парадигмы, поскольку и не подразумевали принципиального разрыва с ней, связывая достижение нового качества научных изысканий с возвращением «к подлинному марксистско-ленинскому комплексному освещению исторического процесса»[168]168
  Переход от феодализма к капитализму… С. 6.


[Закрыть]. Неудивительно поэтому, что проблемы социальной истории, социальные аспекты исторического развития России, при всей декларируемой важности, даже приоритетности в понимании дискутируемой многоаспектной проблемы, оставались для них производными экономических процессов, а классовая природа российского общества XVII – начала ХХ в. не подвергалась ни малейшему сомнению. В качестве иллюстрации будет показательной одна из цитат, раскрывающая взгляды на социальную проблематику, свойственные зрелой, а по большому счету, и поздней советской историографии. Так, касаясь темы периодизации и сути промышленного переворота в России, авторы коллективного доклада констатировали, что «для нас, понимающих исторический процесс как борьбу классов, социальный аспект имеет первенствующее значение»[169]169
  Там же. С. 76.


[Закрыть]. Но и в этом случае «социальный аспект» не превратился в самостоятельную проблему; ни экономический детерминизм, ни классовая парадигма как единственно возможная система понимания и описания российского социума позднего Средневековья – Нового времени, ни пресловутая классовая борьба как сердцевина социальных процессов и в целом исторического развития не уходили из повестки. И даже в 1980-х гг., когда здравый смысл диктовал необходимость выработки принципиально новых понятий и подходов, а «марксистско-ленинские» интерпретации воспринимались все большим количеством историков как ритуальные заклинания, они продолжали требовать своей дани.

Лишь крах коммунистической государственности привел к бурному поиску и усвоению нового. В отечественной постсоветской историографии «социальной истории» отчетливо просматривается несколько тенденций, отражающих изменение в подходах, целях и методах изучения социальных процессов в историческом прошлом.

Первая из них связана с постепенной трансформацией доминировавшей в советской исторической науке классовой парадигмы. Отказавшись от приоритета материальных факторов, определявших характер производственных отношений и неизбежность возникновения антагонистических отношений между классами, российские историки с начала 1990-х гг. продолжили изучение экономического и формально-юридического положения различных категорий населения. При этом чаще всего внимание исследователей было сосредоточено на процессе правового регулирования со стороны государства. Такой подход сопровождался детальным описанием эволюции законодательства и констатацией существования рационально обоснованной стратегии государства, которое, преследуя различные политические и фискальные цели, уточняло социальный статус уже существующих или формировало новые категории населения. Ярким примером продолжения традиционной модели историко-юридических исследований правового статуса являются работы по истории крестьянства[170]170
  История крестьянства России с древнейших времен до 1917 г. Т. 3: Крестьянство периода позднего феодализма (середина XVII в. – 1861 г.) / отв. ред. А. А. Преображенский. М., 1993; История крестьянства Северо-Запада России. Период феодализма. СПб., 1994.


[Закрыть]. Аналогичный подход продолжает доминировать в работах юристов, специализирующихся на истории отечественного государства и права. Так, например, в исследованиях Н. В. Дунаевой рассматривается процесс изменения правосубъектности различных категорий крестьян[171]171
  См.: Дунаева Н. В. Удельные крестьяне как субъекты права Российской империи (конец XVIII – первая половина XIX в.). СПб., 2006; Ее же. Правосубъектность удельных крестьян Российской империи и отмена крепостного права: выбор модели гражданской свободы (историко-правовое исследование). СПб., 2008; Ее же. Между сословной и гражданской свободой: Эволюция правосубъектности свободных сельских обывателей Российской империи в XIX веке. СПб., 2010; Шатковская Т. В. Правовая ментальность российских крестьян второй половины XIX в.: опыт юридической антропометрии. Ростов н/Д, 2000.


[Закрыть]. Отмечая множественность формальных разграничений внутри крестьянского сословия, автор констатирует целенаправленность такой политики государства. На примере законодательной политики в отношении «свободных сельских обывателей» Н. В. Дунаева делает вывод о том, что «юридическая “пестрота” крестьянства была обусловлена особенностями развития государства в традиционном обществе, члены которого привлекаются к выполнению формирующихся и расширяющихся государственных функций»[172]172
  Дунаева Н. В. Между сословной и гражданской свободой. С. 435.


[Закрыть]. Подобные оценки роли государства, осуществлявшего юридическое регламентирование положения различных групп населения, присутствуют и в многочисленных диссертациях по истории права[173]173
  См., например: Соколова Е. С. Сословное законодательство Российской империи: основные тенденции развития на примере привилегированных и полупривилегированных сословий (середина XVII – середина XIX вв.): автореф. дис. … канд. юрид. наук. Екатеринбург, 1995; Медушевская Т. И. Правовой статус государственного служащего в России (1762–1906): автореф. дис. … канд. юрид. наук. М., 1996; Блаткова В. В. Правовое положение частновладельческих крестьян России (вторая половина XVIII – первая половина XIX в.): автореф. дис. … канд. юрид. наук. Саратов, 1996; Березовский Д. В. Права и свободы жителей Российской империи в период становления и развития капитализма (1861–1905): автореф. дис. … канд. юрид. наук. Саратов, 2003; Амосова О. С. Правовой статус мещан Российской империи (XVIII–XIX вв.): автореф. дис. … канд. юрид. наук. Владимир, 2005; и др.


[Закрыть].

Вторая тенденция в эволюции исследовательского поля социальной истории в современной России – поиск новых подходов к изучению социального, выработка новых методик анализа, позволяющих выявить многомерность социальной позиции отдельного индивида, границы социальных групп, каналы и спектр межгрупповых взаимодействий. При этом позиция государства не представляется доминирующей и полностью определяющей социальные процессы; напротив, признается существование относительно независимых от государства повседневных практик и каналов социальной коммуникации, определявших не только поведение отдельных индивидов, но и процесс пополнения или, напротив, сокращения численности социальных групп. В данном контексте предметом изучения становится проблема соотношения юридического статуса и неформальных маркеров социальной позиции, таких как, например, родственные связи, корпоративное мышление, различные формы межличностной коммуникации и т. п.

Реализация обозначенной тенденции связана не только с признанием необходимости выявления нерегулируемых правом отношений, но и стремлением реконструировать состав, процессы пополнения и роль различных социальных групп. Данное стремление особенно отчетливо прослеживается в работах, посвященных изучению элитных (приближенных к власти) групп российского общества[174]174
  См., например: Правящая элита Русского государства IX – начала XVIII вв.: (очерки истории) / отв. ред. А. П. Павлов. СПб., 2006; Писарькова Л. Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века: эволюция бюрократической системы. М., 2007; Седов П. В. Закат Московского царства: Царский двор конца XVII века. СПб., 2008; Захаров А. В. Государев двор Петра I: публ. и исслед. массовых источников разрядного делопроизводства. Челябинск, 2009; Демидова Н. Ф. Служилая бюрократия в России XVII века (1625–1700): биограф. справ. М., 2011; Правящие элиты и дворянство России во время и после петровских реформ (1682–1750). М., 2013.


[Закрыть]. Так, например, А. П. Павлов[175]175
  Павлов А. П. Стольники как чин государева двора в царствование Михаила Федоровича Романова // Cahiers du Monde russe. 2010. Vol. 51, № 2/3.


[Закрыть], исследуя процесс пополнения боярства в XVII в., проанализировал процедуру набора пекарей на службу при дворе Михаила Романова. Сложность данного процесса состояла в том, что такого рода служба по традиции была закреплена за боярами, однако нередко дворяне, используя личные отношения и семейные связи, занимали соответствующие должности пекарей. Существование неформального канала пополнения не приводило к размыванию или снижению роли боярства, но создавало определенную преграду на пути групповой консолидации дворянства, так как позиции тех, кто получил службу при царском дворе, были существенно выше основной массы провинциального дворянства.

Не менее интересными представляются работы С. В. Черникова и Т. А. Лаптевой[176]176
  См.: Черников С. В. Состав и особенности социального статуса светской правящей элиты России первой четверти XVIII века // Cahiers du Monde russe. 2010. Vol. 51, № 2/3. P. 259–280; Его же. Правящая элита России 1725–1730 годов: численность, социальный состав, основные тенденции развития // Вестн. Челяб. гос. ун-та. История; вып. 60. 2014. № 12(341). С. 30–38; Лаптева Т. А. Провинциальное дворянство России в XVII веке. М., 2010.


[Закрыть]. Сравнивая состав и порядок формирования правящей элиты на рубеже XVII–XVIII вв. и в период петровских преобразований, С. В. Черников выдвигает тезис о том, что «отождествление правящей элиты Московской Руси с государевым двором представляется не вполне убедительным». Для реконструкции сложного процесса формирования элитарных групп автор рекомендует одновременно использовать формальные и неформальные характеристики. В качестве формального критерия, необходимого для включения в состав правящей группы, он предлагает «положение лица в административной иерархии». Однако на социальный статус индивида влиял не только чин, но и «интенсивность контактов государя с тем или иным человеком». В данном контексте подчеркивается преемственность социальных механизмов до и после петровских преобразований. Автор убедительно показывает, что «неформальные каналы взаимодействия были таким же важным элементом властных структур, как и официальные учреждения»[177]177
  Черников С. В. Состав и особенности социального статуса светской правящей элиты… P. 262.


[Закрыть]. Даже после учреждения Табели о рангах «правящий слой сохранил прочные родственные узы в своей среде, а брачные и патронажные связи были главным инструментом интеграции “новичков” в состав элиты»[178]178
  Там же. С. 279–280.


[Закрыть]. В результате проведенного исследования автор приходит к выводу, важному для понимания феномена подвижности социальных групп, границы которых не всегда совпадают с формально-юридическим статусом: «…за внешней новизной и рациональностью Табели о рангах скрывался более сложный механизм, включавший в себя старомосковские стратегии интеграции элиты и традиционные ценности допетровского общества (род, семья, происхождение, служба)»[179]179
  Черников С. В. Состав и особенности социального статуса светской правящей элиты… С. 277–278.


[Закрыть].

Акцентирование важности соотношения повседневных практик и юридических норм становится заметной тенденцией в работах о различных категориях городского населения России XVII–XIX вв.[180]180
  Город и горожане России в XVII – первой половине XIX в.; Волков М. Я. Города Верхнего Поволжья и Северо-Запада России. Первая четверть XVIII в. М., 1994; Городская семья XVIII века: семейно-правовые акты купцов и разночинцев. М., 2002; Козляков В. Н. Служилый «город» Московского государства XVII века (от Смуты до Соборного уложения). Ярославль, 2000; Кошелева О. Е. Люди Санкт-Петербургского острова петровского времени. М., 2004; Каменский А. Б. Повседневность русских городских обывателей: Исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII века. М., 2007; Селин А. А. Новгородское общество в эпоху Смуты. СПб., 2008; Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века / ред. О. Глаголева и И. Ширле. М., 2012; тематический выпуск журнала «Cahiers du Monde russe» – «Семья и социальная мобильность в России XVI–XVIII веков»: Cahiers du Monde russe. 2016. Vol. 57, № 2/3; и др.


[Закрыть] Именно город как место непосредственного повседневного взаимодействия людей, формально причисляемых к различным сословиям, гильдиям или профессиональным группам, привлекает историков возможностью не только реконструировать правовые отношения, но и рассмотреть вопросы самоидентификации через семейные связи, образование, моду, распространение слухов, особенности выборов и службы в разнообразных органах городского управления и т. п.[181]181
  См., например: Лавринович М. Создание социальных основ империи в XVIII веке: законодательные практики в отношении городского населения России и их западноевропейские источники // Ab imperio. 2002. № 3. С. 117–136.


[Закрыть]

Яркими образцами таких исследований можно считать монографии О. Е. Кошелевой о раннем Петербурге и А. Б. Каменского о Бежецке XVIII в. В этих исследованиях со всей полнотой реализовались наиболее продуктивные тенденции современной российской историографии социальной истории. Обе книги – о людях. Буквально. Не о «классах», «стратах», «массах», «сословиях», «структурах» и пр., а именно о людях, ограниченных в своих повседневных хлопотах рамками относительно небольшого городского пространства. Обе книги созданы на основе богатейших исторических материалов, по принципу «плотного описания» и превосходно читаются, им присуще гармоничное сочетание наследия российской источниковедческой традиции и новейших достижений зарубежных теорий и методик. Все это роднит оба сочинения. В то же время различие объектов (с точки зрения их социальной организации) позволяет авторам применить разные исследовательские подходы. Ранний Петербург О. Е. Кошелевой – молодой, неупорядоченный, еще не устоявшийся организм. Его социальная тектоника пластична и подвижна. Жизнь насельников Санкт-Петербургского острова почти бивуачная: в отвратительных природных и бытовых условиях они строят город – новую столицу новой империи. Автору интересно, как они живут и выживают, что и каким образом их сплачивает. Посвятив отдельную главу реконструкции структуры населения острова, О. Е. Кошелева делает вывод, что трудно, почти невозможно «прочитать» социальную организацию раннего Петербурга через схемы, созданные бюрократами-современниками или позднейшими учеными-историками. «Не разделить, а перемешать», – под таким девизом автор исследует хитросплетения общественных связей и интеракций местных обитателей.

Бежечане А. Б. Каменского – иная общность. Их мир гораздо более целостен. В первую очередь он упорядочен системой устойчивых семейных кланов, вокруг которых, в почти вековой динамике, выстраивается жизнь города. Правда, при ближайшем рассмотрении оказывается, что и для бежецкого сообщества совсем не чужды перемены и даже определенная социальная турбулентность. Заведомо отказываясь от априорных установок на следование подходам и методам той или иной теоретической доктрины, декларируя принцип построения повествования «от источника», А. Б. Каменский, как представляется, очень гармонично сумел соединить в своей книге собственно историческое исследование с исследованием в духе «антропологии города». Социальная организация Бежецка препарирована автором через систему индивидуальных и коллективных действий, создававших то, что принято именовать «структурами повседневности».

Глубокая осведомленность обоих авторов в актуальных методико-методологических трендах позволяет им мастерски оперировать источниковым материалом, изящно интерпретируя его и создавая на его основе богатую картину социальной жизни русского общества периода ранней империи. В трудах и горестях петербуржцев и бежечан, в их склоках и взаимопомощи, семейных отношениях, дружбе и неприязни, отношении к гигиене, структуре питания и облике жилищ, понимании долга и противостоянии с властями обретает плоть та самая социальность, которая прячется за желтыми фасадами официальной имперской отчетности или предстает в «картонных» «интеракциях», «ментальностях», «идентичностях» и «маркерах» теоретических трудов.

Одновременно с изучением социального положения различных категорий населения, правовое положение которых было юридически определено, заметной тенденцией в постсоветской историографии является исследование маргинальных групп[182]182
  Бурдина О. Н. Крестьяне-дарственники в России, 1861–1907 гг. / отв. ред. Б. Г. Литвак. М., 1996; Каменский А. Б. Городские хулиганы в России XVIII века // Россия XXI. 2002. № 1. С. 122–139; Козлова Н. В. Люди дряхлые, больные, убогие в Москве XVIII века. М., 2010; Лавров А. «Полоняники» как социальная группа. Правовой статус и интеграция бывших военнопленных в Московском государстве // Cahiers du Monde russe. 2010. Vol. 51, № 2/3. Р. 241–257.


[Закрыть] и небольших социально-культурных общностей[183]183
  Иванов А. Е. Студенчество России конца XIX – начала XX в.: социально-историческая судьба. М., 2001; Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов. М., 2013.


[Закрыть]. Относительно самостоятельную группу исследований составляют работы, раскрывающие историю двух «непостоянных» по своей численности и статусу состояний: купечества и «разночинства». Существование внутрисословной дифференциации, ненаследуемый порядок передачи социального статуса и постоянная вовлеченность в систему экономических взаимодействий как с другими представителями торгового сословия, так и с государством – все это обусловливает стабильный интерес исследователей к таким социальным группам[184]184
  См., например: Голикова Н. Б. Привилегированные купеческие корпорации России XVI – первой четверти XVIII в. М., 1998. Т. 1; Демкин А. В. Британское купечество в России XVIII века. М., 1998; Нилова О. Е. Московское купечество конца XVIII – первой четверти XIX века: социальные аспекты мировосприятия и самосознания. М., 2002; Куприянова Н. В. Социокультурный облик российского купечества (по материалам Уложенной комиссии 1767 г.). Владимир, 2011; Голикова Н. Б. Привилегированное купечество в структуре русского общества в XV – первой четверти XVIII в.: из научного наследия. М.; СПб., 2012; Захаров В. Н. Западноевропейские купцы в российской торговле XVIII века. М., 2005; Перхавко В. Б. Средневековое русское купечество. М., 2012; Феофанов А. Духовное сословие и социальная мобильность: феномен «разночинцев» как предмет социальных исследований // Вестн. ПСТГУ. Сер. 2. 2014. № 4–5 (60). С. 139–145; и др.


[Закрыть]. Заметное место в ряду исследований практик самоидентификации и процесса формирования городской идентичности занимает монография А. И. Куприянова «Городская культура русской провинции. Конец XVIII – первая половина XIX в.»[185]185
  Куприянов А. И. Городская культура русской провинции: конец XVIII – первая половина XIX века. М., 2007.


[Закрыть]. В этом исследовании автор рассматривает представления о власти и практики самоуправления, значение моды как маркера социальной дифференциации, соотношение дефиниций «труд» и «богатство» в картине мира российских купцов.

Не менее интересным аспектом изучения социального в постсоветской историографии, который отражает третью тенденцию в развитии проблемной историографии по социальной истории, является вопрос о субъектах и границах социального проектирования, социальной психологии и процессе социальной самоидентификации. Так, например, С. В. Польской рассматривает процесс конструирования дворянами-реформаторами законодательного комитета (1754–1766) различных социальных категорий[186]186
  Польской С. В. «На разные чины разделяя свой народ…» Законодательное закрепление сословного статуса русского дворянства в середине XVIII века // Cahiers du Monde russe. 2010. Vol. 51, № 2/3. Р. 303–328.


[Закрыть]. С помощью таких категорий они намеревались более четко определить права и привилегии русского дворянства и купечества. Автор убедительно показывает, каким образом, основываясь на предложенных Ш. Монтескье трактовках понятия «монархия», реформаторы пытались составить проект регулируемого государства и посредством подробного описания прав и свобод дворянства и купечества опровергнуть представление о деспотизме Российской империи.

В рамках данного направления исследований самостоятельную группу составляют исследования дворянского самосознания. В поисках ответа на вопрос о системообразующих элементах внутригрупповой идентичности историки обращаются к различным методикам выявления ключевых элементов мировоззрения дворянства. При этом для достижения поставленной цели исследователи привлекают не официальные источники, а тексты, созданные непосредственно дворянами. Наиболее плодотворным в этом отношении является, на наш взгляд, исследование Е. Н. Марасиновой. В монографии «Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII в.»[187]187
  Марасинова Е. Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII в. (по материалам переписки). М., 1999.


[Закрыть] представлен глубокий анализ содержания и направленности использования в личной переписке следующих индикаторов социальных представлений дворянства: отношение дворянства к монарху; оценка места службы; мотивы добровольной отставки; идеальные представления дворянства, выражаемые посредством понятий «чин», «богатство», «честь», «гордость», «смирение», «вольность», «просвещенность», «чистосердечие»; восприятие дворянином крепостного крестьянства. Проблема формирования и различных форм проявления внутригрупповой самоидентификации затрагивается и в работах по истории общественного сознания[188]188
  Шмидт С. О. Общественное самосознание российского благородного сословия, XVII – первая треть XIX века. М., 2002.


[Закрыть], социально-профессиональной психологии российского чиновничества[189]189
  Писарькова Л. Ф. Российский чиновник на службе в конце XVIII – первой половине XIX века // Человек. 1995. Вып. 3. С. 121–139; Вып. 4. С. 147–158; Голосенко И. А. Социальная идентификация рядового чиновничества в России начала XX века: историко-социологический очерк // Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. Т. 3, № 3; Шаттенберг С. Культура коррупции, или К истории российских чиновников // Неприкосновенный запас. 2005. № 4(42); Редин Д. А. Административные структуры и бюрократия Урала в эпоху Петровских реформ (западные уезды Сибирской губернии в 1711–1727 гг.). Екатеринбург, 2007; Жуковская А. В. Служить бы рад, работать тошно: к истории бюрократии Московского государства и ранней Российской империи (из «картотеки мотивов») // А. М. П.: Памяти А. М. Пескова. М., 2013. С. 94–108.


[Закрыть].

С небольшими вариациями обозначенные выше тенденции прослеживаются и в историографии по социальной истории советского времени. Во многом продолжая сложившуюся в советской историографии традицию изучения социалистического общества как социальной структуры, состоящей из трех основных групп, историки активно исследовали социальное положение и социокультурной облик представителей рабочего класса[190]190
  Коровин Н. Р. Рабочий класс России в 30-е гг. Иваново, 1994; Каллистратов Ю. К. Рабочий класс и советская культура в 20–30-е гг. Н. Новгород, 1998; Постников С. П., Фельдман М. А. Социокультурный облик промышленных рабочих России в 1900–1941 гг. М., 2009.


[Закрыть], крестьянства[191]191
  Вербицкая О. М. Российское крестьянство: от Сталина к Хрущеву. Середина 40-х – начало 60-х годов. М., 1992; Гущин Н. Я. «Раскулачивание» в Сибири (1928–1934 гг.): методы, этапы, социально-экономические и демографические последствия. Новосибирск, 1996; Судьбы российского крестьянства / под ред. Ю. Н. Афанасьева. М., 1996.


[Закрыть] и интеллигенции[192]192
  Дискриминация интеллигенции в послереволюционной Сибири (1920–1930 гг.). Новосибирск, 1994; Красильников С. А., Пыстина Л. И., Ус Л. Б., Ушакова С. Н. Интеллигенция Сибири в первой трети XX века: статус и корпоративные ценности. Новосибирск, 2007.


[Закрыть]. При этом основное внимание продолжают привлекать сюжеты, связанные с политикой государства в отношении различных социальных групп[193]193
  Лейбович О. Л. Реформа и модернизация в 1953–1964 гг. Пермь, 1993; Вишневский А. Г. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР. М., 1998; Пикалов Ю. В. Переселенческая политика и изменение социально-классового состава населения Дальнего Востока РСФСР (ноябрь 1922 – июнь 1941 г.). Хабаровск, 2003; Шестаков В. А. Социально-экономическая политика советского государства в 50-е – середине 60-х гг. М., 2006; Романов П. В., Ярская-Смирнова Е. Р., Лебина Н. Б. Забота и контроль: социальная политика советской действительности, 1917–1930-е годы. М., 2007; Советская социальная политика 1920 –1930-х годов: идеология и повседневность / под ред. П. Романова, Е. Ярской-Смирновой. М., 2007; Советская социальная политика: сцены и действующие лица / под ред. П. В. Романова, Е. Р. Ярской-Смирновой. М., 2008; Медушевский А. Н. Сталинизм как метод социального конструирования: К завершению научно-исследовательского проекта // Российская история. 2010. № 6. С. 3–29.


[Закрыть] и практикой социальной мобилизации населения[194]194
  Социальная мобилизация в сталинском обществе (конец 1920-х –1930-е гг.): кол. моногр. / Н. Б. Арнаутов, С. А. Красильников, И. С. Кузнецов и др. Новосибирск, 2013; Социальная мобилизация в сталинском обществе: институты, механизмы, практики: сб. науч. ст. Новосибирск, 2011–2012. Вып. 1–2; Кедров Н. Лапти сталинизма: Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы. М., 2013.


[Закрыть].

Постепенно проблематика работ по социальной истории существенно расширяется и включает в себя исследования элитных групп советского общества: партийно-государственной номенклатуры[195]195
  Восленский М. С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991; Пашин В. П. Партийно-хозяйственная номенклатура в СССР: становление, развитие, упрочение в 1920–1930 гг.: дис. … док. ист. наук. М., 1993; Хлевнюк О. В. Политбюро: механизмы политической власти в 1930-е гг. М., 1996; Пашин В. П., Свириденко Ю. П. Кадры коммунистической номенклатуры: методы подбора и воспитания. М., 1998; Мохов В. П. Эволюция региональной политической элиты России (1950–1990 гг.): дис… док. ист. наук. М., 1998; Аксютин Ю. В., Пыжиков А. В. Постсталинское общество: проблемы лидерства и трансформации власти. М., 1999; Пихоя Р. Г. Советский Союз: история власти, 1945–1991. Новосибирск, 2000; Нечаева С. В. Лидеры политической элиты Челябинской области, 1934–2004 гг. Челябинск, 2005; Золотов В. А. Политическая элита СССР: социальный состав, образовательный и культурный уровень, 1953–1991 гг.: дис… док. ист. наук. М., 2006; Коновалов А. Б. Формирование и функционирование номенклатурных кадров органов ВКП(б) – КПСС в регионах Сибири (1945–1991): дис. … док. ист. наук. Кемерово, 2006; Колдушко А. А. Кадровая революция в партийной номенклатуре на Урале в 1936–1938 гг.: дис. … канд. ист. наук. Пермь, 2006; Миронов Е. В. Региональные партийные элиты: исторический опыт и эффективность управления в 1956–1991 гг.: на примере Иркутской области: дис. … канд. ист. наук. Иркутск, 2007; Калинина О. Н. Формирование и эволюция партийно-государственной номенклатуры Западной Сибири в 1946–1964 гг.: дис. …канд. ист. наук. Новосибирск, 2007.


[Закрыть], научно-технической интеллигенции,[196]196
  Абрамов В. Н. Техническая интеллигенция России в условиях большевистского политического режима в 1920-е – 1930-е гг. СПб., 1997; Терехов В. С. Рекруты великой идеи: Технические специалисты в период сталинской модернизации. Екатеринбург, 2003.


[Закрыть] руководства военных министерств и ведомств[197]197
  Минаков С. Т. Советская военная элита 20–30-х годов. Орел, 2004; Печенкин А. А. Военная элита СССР в 1935–1939 гг.: репрессии и обновление. М., 2003;


[Закрыть]. В дальнейшем эта тенденция была продолжена в связи с возникновением исследовательского интереса к новым, ранее не изученным группам населения. Пристальное внимание историков было направлено на положение маргинальных групп советского общества: спецпереселенцев, заключенных ГУЛАГа, «лишенцев», «бывших» представителей дворянства, купечества, офицерства и т. п.; иностранцев на советских предприятиях и военнопленных[198]198
  Красильников С. А. На изломах социальной структуры: Маргиналы в послереволюционном российском обществе (1917 – конец 1930-х годов). Новосибирск, 1998; Пыстина Л. И. «Буржуазные специалисты» в Сибири в 1920-х – начале 1930-х гг. (социально-правовое положение и условия труда). Новосибирск, 1999; Журавлев С. В. «Маленькие люди» и «большая история»: иностранцы Московского электрозавода в советском обществе 1920–1930-х гг. М., 2000; Полян П. М. Не по своей воле… История и география принудительных миграций в СССР. М., 2001; Красильников С. А. Серп и молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. М., 2003; Смирнова Т. М. «Бывшие люди» Советской России: стратегии выживания и пути интеграции, 1917–1936 годы. М., 2003; Маргиналы в социуме. Маргиналы как социум. Сибирь (1920–1930-е годы). Новосибирск, 2004; Земсков В. Н. Спецпереселенцы в СССР, 1930–1960. М., 2005; Чуйкина С. А. Дворянская память: «бывшие» в советском городе (Ленинград, 1920–1930-е гг.). СПб., 2006; Маргиналы в советском обществе: институциональные и структурные характеристики в 1930–1950-е годы: сб. науч. тр. Новосибирск, 2007; Корни и щепки: Крестьянская семья на спецпоселении в Западной Сибири (1930 – начало 1950-х гг.) / С. А. Красильников, М. С. Саламатова, С. Н. Ушакова. Новосибирск, 2008; Режимные люди в СССР / отв. ред. Т. С. Кондратьева, А. К. Соколов. М., 2009; Зубкова Е. Ю. На «краю» советского общества: Маргинальные группы как объект государственной политики, 1945–1960-е гг. / Е. Ю. Зубкова, Т. Ю. Жукова. М., 2010; Маргиналы в советском социуме: 1930-е – середина 1950-х гг. / отв. ред. С. А. Красильников, А. А. Шадт. Новосибирск, 2010.


[Закрыть].

На протяжении последних 25 лет историками и социологами, изучавшими советское общество и его трансформацию в новых социально-экономических условиях, предпринимались попытки создать собственные объяснительные модели социальных процессов. Так, например, размышления о сущности и эволюции социально-классовой природы советского общества представлены в работах М. Н. Руткевич[199]199
  Руткевич М. Н. Социальная структура. М., 2004.


[Закрыть]. В некоторых случаях осмысление низкого эвристического потенциала классовой теории обусловило формулировку новых концептуальных построений. К числу таких исследований относятся работы О. И. Шкаратана и В. В. Радаева, в которых, наряду с обзором основных идей и концепций стратификации обществ советского и постсоветского типа, предложена оригинальная авторская концепция о социальном порядке России – этакратизме, не относящемся к основным общепринятым типам социальных систем: капитализму или социализму. По мнению О. И. Шкаратана, в России советского времени сложилась дуалистическая стратификация, сочетающая сословную и социально-профессиональную иерархии[200]200
  См. подробнее: Радаев В. В., Шкаратан О. И. Социальная стратификация. М., 1996; Шкаратан О. И. Российский порядок: вектор перемен. М., 2004; Шкаратан О. И., Ильин В. И. Социальная стратификация России и Восточной Европы: сравнительный анализ. М., 2006; Шкаратан О. И. Социология неравенства: теория и реальность. М., 2012.


[Закрыть]. Определенный интерес с точки зрения поиска новых методов и концепций представляют труды В. И. Ильина[201]201
  Ильин В. И. Государство и социальная стратификация советского и постсоветского обществ, 1917–1996 гг.: Опыт конструктивистско-структуралистского анализа. Сыктывкар, 1996; Его же. Социальное неравенство. М., 2000.


[Закрыть]. Автор, сравнивая советское и постсоветское общество, предложил рассматривать российский социум как совокупность властно-административной, социально-отраслевой, социально-демографической, социально-пространственной и этносоциальной стратификаций.

Одновременно с этим российская историография искала новые подходы к изучению социальных процессов. В результате использования методологических оснований и инструментария новой культурной истории возникли такие направления исследований, как гендерная история и история детства[202]202
  Градскова Ю. Обычная советская женщина: обзор описаний идентичности. М., 1999; Пушкарева Л. Н. Русская женщина: история и современность. История изучения «женской темы» русской и зарубежной наукой. 1800–2000: материалы к библиографии. М., 2002; Смирнова Т. М. Дети страны Советов: От государственной политики к реалиям повседневной жизни (1917–1940 гг.). М.; СПб., 2015.


[Закрыть]. Показателем интереса к данной проблематике становится издание ежегодника «Социальная история»[203]203
  На сегодняшний день все выпуски ежегодника с 1997 по 2013 г. размещены в сети Интернет, см.: http://www.icshes.ru/elektronnyj-nauchnyj-zhurnal-sotsialnaya-istoriya/vypuski


[Закрыть].

Не менее заметной тенденцией в постсоветской историографии по социальной истории стало смещение ракурса исследования с определенных категорий населения на изучение повседневных практик[204]204
  Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность, 1945–1953. М., 1999; Нормы и ценности повседневной жизни: Становление социалистического образа жизни в России, 1920–1930-е годы / под ред. Т. Виховайнена. СПб., 2000; Нарский H. B. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917–1922 гг. М., 2001; Давыдов А. Ю. Нелегальное снабжение российского населения и власть, 1917–1921 гг. Мешочники. М., 2002; Журавлев С. В., Мухин М. Ю. «Крепость социализма»: Повседневность и мотивация труда на советском предприятии, 1928–1938. М., 2004; Аксютин Ю. В. Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953–1964 гг. М., 2004; «Советское наследство»: Отражение прошлого в социальных и экономических практиках современной России / под ред. Л. И. Бородкина, Х. Кесслера, А. К. Соколова. М., 2010; Орлов И. Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М., 2010.


[Закрыть], историю потребления и моды как маркеров социальной стратификации.[205]205
  Журавлев С. В., Гронов Ю. Мода по плану: история моды и моделирования одежды в СССР, 1917–1991 гг. М., 2013; Захарова Л. Одеваться по-советски. Мода и оттепель в СССР. Париж, 2011; Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941. М., 1999; Лебина Н. Мужчина и женщина: тело, мода, культура. СССР – оттепель. М., 2015.


[Закрыть]

К сожалению, расширение исследовательского поля социальной истории не привело к более точному пониманию предмета исследований. Причина такого положения – отсутствие концептуальных представлений о том, каким образом происходит формирование, изменение и смена различных элементов социальной системы. Историки с начала 1990-х гг. признавали необходимость обновления уже имеющегося у них методологического инструментария. В большинстве случаев, отмечая бесперспективность создания новой универсальной теории, объясняющей многообразие проявления социального в исторической ретроспективе, исследователи концентрировали внимание на процессах, четко локализованных во времени и пространстве. В результате такого разворота от «макросоциологических» сюжетов к региональным особенностям и положению различных социальных групп произошло, с одной стороны, фрагментирование исследовательского поля, а с другой – безусловно необходимое расширение источниковой базы исследований. Однако все это не позволяло представить полномасштабную картину развития российского социума на протяжении длительного времени.

Сложность проведения комплексного исследования социальных процессов в исторической ретроспективе связана с неизбежно возникающим противоречием между теоретическими построениями, основанными, как правило, на официально создаваемых источниках, таких как, например, законодательные акты или материалы статистики, и содержанием источников непубличного характера, в которых отражены повседневные практики представителей различных групп населения. Источники личного происхождения, документация частных хозяйств, жалобы и прошения, материалы неправительственной периодической печати, материалы следствия по различным гражданским и уголовным делам – все эти источники нередко позволяют поставить под сомнение четкие социологические схемы сословного или классового деления. Однако и использование только микроисторических методов изучения также не позволяет осмыслить длительные процессы изменения социального ландшафта во времени и пространстве.

В современной историографии данное противоречие прослеживается в работах, авторы которых рассматривают процесс формирования и трансформации сословного типа социальной структуры. Такой подход к изучению истории социальных процессов представлен в работах Н. А. Ивановой и В. П. Желтовой[206]206
  Иванова Н. А., Желтова В. П. Сословно-классовая структура России в конце XIX – начале XX века. М., 2004; Их же. Сословное общество Российской империи (XVIII – начало ХХ в.). М., 2010.


[Закрыть]. Основополагающим теоретическим конструктом, используемым авторами для описания исторической реальности в России имперского периода, является категория «сословный строй», которая подразумевает, что в обществе установлена система групповой юридической дифференциации, функционируют соответствующие ей государственные институты самодержавия, сословное местное управление и судопроизводство[207]207
  Иванова Н. А., Желтова В. П. Сословное общество Российской империи… С. 12.


[Закрыть]. Такая система формируется в России с начала XVIII в. и постепенно, к концу XIX – началу ХХ в., эволюционирует от сословной к классовой социальной структуре[208]208
  Там же. С. 8.


[Закрыть].

В принципе, признавая общий вектор развития социальных процессов, авторы заявляют о своей приверженности сословной парадигме. На уровне макроисторических обобщений «сословный строй» представлен в работе как исторически обусловленный и зафиксированный юридически тип общественных отношений[209]209
  Там же. С. 7–8


[Закрыть], для которого характерны несколько базовых критериев для выявления сословных групп.

Первый критерий – общность юридического статуса и наличие ограничений на «вход» и «выход» из одной социальной группы в другую. В данном контексте В. П. Желтова и Н. А. Иванова соглашаются с мнением целого ряда исследователей о том, что «…сословия появляются тогда, когда на смену существующей возможности для человека свободно изменить свой социальный статус происходит, оформленная официальным законом, регламентация занятий, обязанностей и прав населения»[210]210
  Там же. С. 8–9.


[Закрыть]. Окончательное же оформление сословий происходит при введении четкого порядка передачи по наследству правового статуса индивида. Второй критерий – осознание членами социальной группы культурной общности и формирование различных сословных организаций, активность которых рассматривается как один из главных показателей степени зрелости сословного общества[211]211
  Иванова Н. А., Желтова В. П. Сословное общество Российской империи… С. 14–15.


[Закрыть].