Текст книги "Понятия, идеи, конструкции"

Помимо этого, как известно, соколиная охота и охота в целом передали в общий язык множество терминов (см.: Darmesteter A. Vie des mots. С. 97 и далее). Поскольку эти развлечения аристократического круга были особенно престижны, наблюдалась склонность к употреблению слов из специальных языков этого спорта (как и спорта вообще), и очень скоро точное значение таких слов забылось; leurre ‘приманка’ (и déluré ‘распущенный’) – тоже термины соколиной охоты, получившие расширенное значение. Само слово chasser ‘гнать’ примечательно тем, что слово из вульгарной латыни captiare, к которому оно восходит, связано с capere ‘брать’ и могло приобрести свое специальное значение только в языке охотников. Попав из языка охотников в общий язык, оно стало означать ‘гнать перед собой, чтобы захватить’; утратив техническую точность, оно начинает означать ‘толкать перед собой’, а затем ‘выставлять наружу’, так что слово, исходно означавшее ‘пытаться захватить’, приобретает значение ‘удалять’. Здесь еще хорошо различимы два эти момента – специального и общего языка.

Неоднократно говорилось о том, что языки полны изношенных метафор. Вундт уже показал, насколько такой взгляд неточен и даже неверен с собственно психологической точки зрения. Теперь, встав на другую точку зрения, мы видим, насколько плохо мы представляем себе реальные процессы, приводящие к изменению значения. Arriver ‘прибывать’ этимологически означает ‘причаливать’, от ad-ripare, и это значение хорошо сохранилось, к примеру, в португальском arribar; но для моряка причаливать – это значит заканчивать плавание: если из языка моряков этот термин попадает в общий язык, он получает простое значение французского arriver. Слово arracher ‘удалять’ продолжает древнее ex-radicare ‘вытягивать корень, искоренять’; в языке земледельцев этот термин используется часто, в целом ряде различных обстоятельств; когда он попадает в общий язык, понятие корня исчезает, и остается только идея вытягивания предмета, который во что-то впутан. Слово équiper, заимствованное из языка моряков норманских и пикардийских областей, означает ‘снабжать корабль необходимым’ и, поскольку в техническом языке идея корабля подразумевается, – ‘снабжать необходимым’; когда cлово équiper попадает в общий язык, у него сохраняется лишь последнее из этих двух значений: после этого говорят équipage (être en piteux équipage ‘быть в жалком состоянии’) или équipement (équipement militaire ‘военное снаряжение’), без всяких следов того, что этимологическим ядром исходного термина было германское слово, означающее ‘корабль’ – существительное, сохраняющееся в английском ship, немецком schiff. В этих случаях – и в бесчисленных других случаях того же рода – неправомерно говорить о фигурах или метафорах, так как покуда слова оставались в пределах специального языка, фигур в строгом смысле слова не было, а бытовала такая манера выражаться, при которой заключенная в этимологии идея осознавалась не в полной мере: для причаливающего моряка идея берега подразумевается, главное же то, что он достиг цели; и когда слова попадают из специального языка в язык общий, они попадают туда не с этимологическим значением, которое они уже утратили, а с тем вторичным значением, которое они приобрели: так, идея прибытия на берег, которая для моряка продолжает присутствовать в arriver подспудно, оказалась утрачена, даже не будучи замеченной, так как в этом слове она уже более не ощущалась.

Это не означает, что использование таких заимствованных из специальных языков терминов не имело своей целью придать выражению дополнительную силу и живость: чувство удовлетворения, испытываемое моряком, причаливающим к берегу, придавало слову arriver смысловую силу [une force de sens], которой естественным образом недоставало слову из общего языка; даже ничуть не передавая в подробностях, как корабль садится на мель, глагол échouer, также заимствованный из языка моряков, с большей энергией выражает идею того, что усилия не привели к успеху, чем выражение ne pas réussir ‘не удаваться’. Длительное употребление ослабляет значение слов, и заимствование из специальных языков позволяет заменять невыразительные термины такими, с которыми связаны более живые ощущения. Сказанное выше, однако, лишь объясняет мотивы заимствования слов из специальных языков, и не стоит искать здесь независимый процесс изменения значения.

Явления такого рода столь естественны, что можно наблюдать, как они повторяются независимо в разных языках и в разные эпохи. В германских языках составное выражение, означающее ‘тот, кто (ест) хлеб с другим’, приобрело, очевидно в военных кругах, значение ‘товарищ’: готское ga-hlaiba, древневерхненемецкое galeipo; под германским влиянием это выражение было точно переведено на романские языки; отсюда французское compain (субъектный падеж, в настоящее время не употребимый, кроме дружеской укороченной формы copain) и compagnon (косвенный падеж), итальянское compagno и т. д.; нигде идея компаньона не обладает более осязаемым смыслом, чем в военном корпусе, и можно предположить, что таким образом общий язык нашел в языке военных очень выразительный способ передать эту идею; но вследствие самого этого перехода в общий язык понятие о разделении хлеба, которое, конечно, перестало преобладать уже в военном языке, было утрачено совершенно, и теперь compagnon обозначает во французском попросту того, кто состоит с кем-либо в близких отношениях; затем слово снова перешло в специальный язык – язык ремесленников, в котором оно обозначает рабочего, который не является хозяином и работает на хозяина. Образование, в точности аналогичное готскому gahlaiba, было создано, возможно независимо, в древнем армянском, где ǝnker, букв. ‘тот, кто ест с (кем-либо)’, означает просто ‘товарищ’; отношения готов с армянами не были настолько близкими, чтобы в армянском выражении казалось бы оправданным усматривать кальку с германского; тем не менее, строго говоря, это возможно. – В сущности, эти выражения восходят к религиозной практике совместного принятия пищи, в которой проявлялось единство социальной группы.

С другой стороны, мы видим, что намного позже из военного языка приходит новый термин с тем же значением, camarade; от испанского camarada ‘сhambrée’; мой chambrée означало ‘мой товарищ по комнате’; и так как понятие товарищества является здесь доминирующим, это слово приобрело значение ‘товарищ’ в общем французском, а помимо французского, также в соседних языках, в том числе, что примечательно, в немецком. Слово camarade означает точно то же, что и compagnon; но, особенно в момент заимствования из военного языка, оно обладало силой и свежестью значения, которые были затем стремительно утрачены в результате употребления в общем языке.

Иногда отправной точкой всего процесса изменения является имя собственное, которое приобретает определенное значение в особой группе. Так, в 1880 году ирландский собственник по имени Бойкотт был, в рамках ирландского националистического движения, исключен из общества соседями-ирландцами, которые отказывались вступать с ним в какие-либо отношения; в ирландской националистической партии этот метод стал называться бойкотом; это слово было заимствовано в общий английский, а из него попало и в другие европейские языки; когда употребляют английское to boycott и тем более немецкое boycotten или французское boycotter, никто уже не думает о человеке, давшем свое имя методу социальной и политической борьбы, и само собой разумеется, что слово обозначает что-то более неопределенное и обобщенное, чем то, что оно означало в породившей его деревенской среде.

Факт заимствования из специального языка не менее очевиден в случае немецкого philister в значении ‘человек, не воспринимающий ничего духовного’ (по немецкой модели то же значение приобрело в XIX веке французское philistin). Лишь среди студентов, и особенно среди студентов-богословов, название национального врага избранного народа – филистимлян – могло, как это случилось в XVIII веке, благодаря естественной ассоциативной связи стать обозначением всего вульгарного, противопоставленного маленькой избранной группе; как только это слово распространилось среди студентов других факультетов, оно приобрело более неопределенное и общее значение, и исходное значение ‘филистимский народ’ постепенно стерлось; наконец, при переходе в общий язык, philistin утратило практически всякую ассоциацию с библейским названием, и когда Шуманн писал для своего «Карнавала» марш союзников Давида против филистимлян, он в шутку отослал к старому воспоминанию, уже стершемуся и утратившему связь с современностью.

Часто следы особых социальных групп можно различить там, где слова приспособились к тонкостям приобретенного ими значения. Такое слово, как, например, maréchal ‘маршал’, имеет разные значения в зависимости от того, из какой социальной группы оно было заимствовано в общий язык. Это германское слово, привнесенное в романский мир группой завоевателей; германское marahskalk – это составное слово, означающее ‘конюх’; так как это слово употреблялось и в придворном языке, для обозначения человека из королевской свиты, в чьи обязанности входил уход за лошадьми, и в языке собственно конюхов оно приобрело два совершенно разных значения; maréchal – это высокопоставленный чиновник на службе у короля или же человек, в чьи обязанности входит забота о благополучии лошадей; поэтому существует, с одной стороны, маршал Франции, а с другой – maréchal ferrant ‘кузнец-подковщик’ и maréchal des logis, младший офицерский чин. – Comes stabuli существовал только при дворе; это connétable ‘коннетабль (в Средние века: начальник королевских рыцарей)’; в сущности, латинское слово comes сохранилось лишь при королевском дворе, вследствие чего оно сменило значение ‘компаньон’ на специальное значение ‘приближенный короля’ в старофранцузском cuens (субъектный падеж), comte (косвенный падеж); идея компаньона стала выражаться новым словом, как это было рассмотрено выше (с. 73–74).

Также и в целом, характер семантических инноваций определяется характером специальных групп, которые в тот или иной момент говорили на общем языке; изменения значения, происходящие в низших слоях общества, разделенного на отдельные классы, отличаются от тех, что происходят в высших слоях. Поэтому выражение значений ‘красть’ и ‘громко плакать’ словом marauder (‘вести себя как кот, безобразничать’ [agir en matou]), описанное выше (с. 48), по сути своей является простонародным. Французский язык продолжает не классическую литературную латынь, сгинувшую под руинами римской цивилизации, и не язык германских вождей, правивших Галлией в эпоху Меровингов и Каролингов (то был германский язык), а латынь низших слоев населения; следствием этого стало то, что элементы словарного фонда, происходящие из языка простого народа, пришли на смену общелатинским словам: «Caballus (кляча) вытеснило equus, minare (управлять стадами с помощью крика) вытеснило ducere. В одних лишь обозначениях частей человеческого тела можно найти множество примеров этого рода: bucca (опухшая щека) вытесняет os, pellis (звериная шкура) вытесняет cutis; perna (окорок) или camba (сустав, связывающий копыто и ногу лошади) вытесняет crus» (Brunot. Histoire de la langue française. I. С. 131). По этой причине вся хоть немного возвышенная часть словарного фонда романских языков заимствована, и почти исключительно – из письменного языка.

Узость первоначального значения некоторых слов, ставших расхожими в общем языке, иногда поразительна. Так, древнее индоевропейское существительное со значением ‘печень’, в точности сохраненное в латинском iecur, было вытеснено во всех романских языках словом из языка поваров, которое, само будучи образовано по греческой модели, уже в романских языках испытало на себе греческое влияние, а именно ficatum ‘(печень), фаршированная инжиром’; название очень необычного блюда стало названием органа (см.: Grammont. Revue des langues romanes. 1901. С. 186, а также статью Г[астона] Париса [G. Paris], к которому он отсылает). Точно так же часто высказывалось предположение, что sus troianus ‘фаршированная свинья’ или просто troia (по ассоциации с Троянским конем) стало обозначать свинью; гипотеза о заимствовании из технического языка – единственное средство спасти эту оспариваемую этимологию. Приведенные примеры представляют собой крайние случаи, но именно благодаря своему экстравагантному характеру они со всей очевидностью показывают, через какие изменения значения проходят слова, попадая из одной социальной среды в другую.

Существующие в настоящее время этимологические словари совершенно неудовлетворительны в отношении того, что касается указания на причины изменения. Давно известно, что италийский глагол, означающий ‘говорить’ (латинское dicere, оскское deicum), следы которого несомненно различимы в ирландском, родственен большому семейству слов[27]27
  Тому, кто не знаком со сравнительной грамматикой индоевропейских языков, слова, рассматриваемые здесь и далее в этом абзаце как близкие, могут показаться достаточно далекими друг от друга. В действительности все эти сближения строго доказываются общими фонетическими законами и законами словообразования, как в общем праиндоевропейском, так и в рассматриваемых языках.


[Закрыть] с общим значением ‘показывать, указывать’, как у греческого δείκνυμι, санскритского diçati, древневерхненемецкого zeigôn (совр. нем. zeigen). Однако историческая связь dicere со значением ‘показывать, указывать’ не обозначается. Она никак не могла состоять в абстрактном сужении, в результате которого из общего значения ‘показывать’ получилось специальное значение ‘говорить’, пусть даже последнее является с точки зрения логики лишь частным случаем первого. Изменение произошло, вне всякого сомнения, следующим образом. Корень *deik- ‘показывать, указывать’ употреблялся в праиндоевропейском в определенном юридическом значении: параллельно с δείκνυμι, имеющим общее значение, в греческом имеется δίκη ‘обвинение, суждение’, параллельно с zeigôn – древневерхненемецкое zihan ‘обвинять’, in-zicht ‘обвинение’; и в самой латыни имеется index ‘вещающий право’, uin-dex, caussi-dicus и т. д., слова dicio, condicio являются юридическими терминами, dicare обозначает воззвание, сделанное в определенной юридической или религиозной форме, и такое значение еще более явно в de-dicare; умбрское tikamne (то есть dikamne) означает ‘через освящение’. Именно в процедурном языке, в ius dicere ‘указывать право, принимать решение по делу’, например, dicere приобрело значение ‘говорить’; но закрепилось оно за dicere только при переходе из юридического языка в общий; в остальном этот глагол остался привязан ко всему, что произносится в установленных формах, и в частности, к публичным речам, и как это замечают Бреаль и Байи в своем «Dictionnaire étymologique latin», в котором юридические употребления группы dicere тщательно отмечаются, dicere остается торжественным термином, противопоставленным неформальным разговорам, обозначаемым с помощью loqui. Это заимствование в общий язык из юридического и религиозного языка не является изолированным фактом; так как корень *kens- – тот самый, который в латыни дал censere и который, по согласующимся свидетельствам индоиранского и латыни, имел значение ‘произносить религиозную или юридическую формулу’, – в славянском и албанском дал слова, означающие всего лишь ‘говорить’. Любопытно, что семейство славянского слова казати ‘показывать’, по смыслу точно соответствующего корню *deik-, также породило в русском глагол, самое раннее засвидетельствованное значение которого – ‘проповедовать’, но который в настоящее время означает ‘говорить’, а именно с-казать. Не всегда есть возможность определить с какой-либо достоверностью последовательную серию заимствований, в процессе которых постепенно поменялось значение слова, но подобные примеры по крайней мере указывают, в каком направлении нужно двигаться, чтобы получить объяснение изменений, наблюдаемых при переходе от одного языкового периода к другому.

Однако провести границу между действием и его множественными последствиями, которыми объясняются изменения смысла, не удается в тех случаях, когда исторические факты в точности не известны. Без подробных исторических свидетельств было бы, конечно, невозможно узнать, как, то есть в каких социальных группах, слово, означавшее в латыни ‘барабан’, смогло приобрести во французском значение ‘почтовая марка’ (см.: Darmesteter A. Vie des mots. С. 81 и далее, о слове timbre). Уже потому, что они непосредственно зависят от внешних по отношению к языку причин, семантические изменения нельзя восстановить при помощи собственно лингвистических гипотез.

По этой причине невозможно, как было показано, привести систематическое доказательство предлагаемой здесь теории; такое доказательство может быть лишь результатом рассмотрения всех изменений значения, засвидетельствованных в конкретном языке в промежутке между двумя конкретными периодами, и подтверждения того, что все, что не объясняется собственно языковыми причинами или изменениями обозначаемых предметов, происходит по причине перехода слов из специальных языков в общий язык или обратного перехода из общего языка в специальный; при современном состоянии знания подобное подтверждение недостижимо; ведь ни в одной области лингвистики нет способа провести полное рассмотрение такого рода. Между тем даже там, где нет никаких фактических указаний на то, в результате какой цепочки внутренних заимствований слово поменяло свое значение, возможность таких переходов в большей части случаев сохраняется, и их приходится предполагать, если мы не хотим допускать, что последующие поколения связали с одним и тем же словом различные понятия, следуя лишь капризу. Психические условия семантики постоянны; они одни и те же в разных языках и в разные периоды развития одного и того же языка; для того же, чтобы объяснить вариативность, нужно привлекать факторы, которые сами по себе варьируют, и при заданных языковых условиях таким фактором может быть только структура того общества, в котором говорят на рассматриваемом языке.

IV

В свете сформулированных выше принципов метод, который следует использовать при изучении семантики, вырисовывается, как кажется, достаточно определенно. Рассматривая то или иное слово, следует прежде всего обратить внимание на его форму и степень его изолированности в языке; изолированные слова ведут себя иначе, чем слова, входящие в группу; с другой стороны, следует учесть возможное влияние его формы и роль в высказывании, которую играют порождаемые этим словом звуковые ассоциации (см.: Grammont. Onomatopées et mots expressifs // Revue des langues romanes. [1901.] XLIV. С. 97 и далее). Далее нужно проследить историю обозначаемых предметов, которая оказывает влияние на слово и на его связи с остальным словарем. Наконец, – и это особенно важно, – следует отметить, какими социальными группами слово передавалось, переходя из одного специального языка в другой. Этот анализ должен выделить совершенно различные процессы, относящиеся к разным типам: но в реальности эти разные действия не отделены одно от другого; они применяются к одному и тому же слову то одновременно, то поочередно; они комбинируются таким образом, что часто становится трудно различить, каким из них что объясняется. Более того, переходы из общего языка в специальный по большей части неощутимы; так как никакой четкой границы между специальными языками и общим языком не существует, и в той мере, в какой удается провести это различие, общий словарь постоянно влияет на специальные словари, а специальный словарь – на общий: выявить в вышеизложенном переход слова из общего языка в специальный или наоборот можно было лишь на абстрактном уровне; в большинстве случаев этот переход непрерывен и слова продолжают переходить из одного словаря в другой. Сложности, к которым приводит переплетение всех этих разнородных фактов, усугубляются тем, что каждый процесс предполагает бесконечное число независимых действий каждого из трех типов, определенных в начале этой статьи. К тому же оценить степень влияния каждого из рассматриваемых действий можно лишь гипотетически. Наконец, никогда не возможно полностью перечислить действия, сыгравшие роль в случае конкретного слова, так как для этого всегда будет недостаточно наличных сведений. Рассмотрение вопросов семантики на практике сводится, в большинстве случаев, к рассмотрению возможностей и вероятностей, и чрезмерная решительность в выводах, которые никак не могут претендовать на безоговорочность, оказывается обычно неправомерной.

Верхненемецкое слово rappe исходно означало ‘ворон’; эта верхненемецкая форма точно соответствует rabe в классическом немецком; в Cредние века эта форма употреблялась для обозначения монеты с изображением головы ворона, которая используется в гербе города Фрайбурга-им-Брайсгау; позже такую же форму использовали для обозначения ‘вороной лошади’; если бы форма не выходила за пределы верхненемецкого, за ней вряд ли закрепилось бы такое значение, однако ближе к XVII веку она была заимствована другими немецкими диалектами, несомненно через наемную армию, состоявшую из людей различного происхождения; rappe не имело для этих групп значения ‘ворон’ и означало попросту ‘вороная лошадь’. В современный немецкий это слово перешло именно в этом значении, и это привело даже к тому, что и в диалектах верхненемецкого слово rappe утрачивает значение ‘ворон’, и птица обозначается исключительно общим словом rabe.

Латинское augur обозначает гражданина, официальная должность которого – изучать полет птиц и делать на этом основании выводы об исходе обсуждаемых общественных дел. С точки зрения этимологии это составное слово, первая часть которого основана на корне auis ‘птица’, искаженном звуковым изменением; вторая часть не распознавалась уже в латыни, так что и теперь не удается с уверенностью определить ее природу и значение; с точки зрения латинского языка это слово непрозрачно в отношении формы и имеет черты изолированного слова. Производные augurium ‘предсказание будущего посредством гадания по полету птиц’ и auguror ‘я предсказываю будущее посредством гадания по полету птиц’ приобрели в специальном языке римских магистратов значение ‘предсказание будущего’, которое отражало главную для них идею, в то время как гадание было лишь способом. Тем самым общий язык был подготовлен к тому, что это слово стало обозначать любое предсказание будущего, по крайней мере в тех случаях, когда говорящему хотелось высказаться благородным образом; уже в латинской трагедии auguror используется в значении ‘надеюсь’; гадание все в большей мере становилось простым ритуалом, в который все меньше верили, и все более эти слова оказывались ограничены значением предсказания будущего, которое с победой христианства стало, наконец, единственно возможным: это значение представлено романскими словами, происходящими от auguror (в вульгарной латыни произносившегося как aguror), например, испанское agorar означает ‘предвидеть, надеяться’, слова bonum agurium и malum agurium дали со своей стороны французское boneür и maleür, отсюда bonheur ‘счастье’ и malheur ‘несчастье’, которые, перейдя в полной мере в общий язык, не сохранили и следа древнего значения ‘предcказание, ожидание будущего’: слово (h)eur произошло от agurium и заимствовало у него лишь значение ‘счастье’, в противоположность malum agurium, и отсюда же происходит heureux ‘счастливый’, применимое к любому приятному событию, к любому человеку, в каком-либо смысле удачливому, и даже просто ко всему, что удалось. Полностью оторванное от своего этимологического значения языковыми, а затем историческими обстоятельствами, augurium развило и во французском очень расплывчатое значение вследствие перехода слова из языка римских магистратов в язык более широких кругов.

Слово hospitale ‘место, где принимают гостей’ оказалось отделено от слова hospes, от которого оно было образовано в латыни; в сущности, суффикс -ale перестал быть продуктивным; таким образом, в старофранцузском у oste и ostel уже не было практически ничего общего; слово ostel употреблялось в некоторых группах для обозначения большого помещения, в котором они пользовались гостеприимством, где им давали приют; это помещение могло быть, соответственно, богадельней (hôtel-dieu), где принимали больных и немощных (такое значение имеют также в итальянском ospedale, spedale), ратушей (maison de ville или hôtel de ville), гостиницей для путешествующих или просторным частным домом. Два из этих конкретных значений сохранились и перешли в общий язык, постепенно изолировавшись друг от друга: значение отеля для путешествующих, породившее производные hôtelier ‘хозяин гостиницы’, hôtellerie ‘гостиничное дело’ и т. д., и значение отдельного дома; в последнем случае это слово приобрело среди парижской буржуазии XIX века очень частное значение – ‘отдельный дом, занимаемый одной семьей’, в противоположность многоквартирным домам, разделенным на отдельные квартиры, которые сдаются разным жильцам; и с этого момента становится возможным жить в petit hôtel, то есть в маленьком отдельном доме. Помимо изолированной формы hôtel-dieu, hôtel не служит больше для обозначения места, где принимают больных и немощных, по историческим причинам: дома такого рода были по сути своей церковными учреждениями, и их преобладающим обозначением была латинская ученая форма, происходящая из языка духовенства: hospital, отсюда hôpital; по той же причине слово hospitium также употреблялось аналогичным образом в слегка офранцуженной форме hospice; и в парижском французском разделились значения hôpital, в котором принимают больных, и hospice ‘пристанище престарелых и немощных’. Эти слова, и особенно слово hôpital, в свою очередь вошли в общий язык, когда эта форма оказания помощи обрела значимость в парижской жизни; ничто уже не указывает в них на понятие хозяйского приема, и преобладающим представлением является представление об уходе за больными.

Cлово ἐκκλησία, из семейства ἐκκαλέω ‘зову, призываю’, означало в греческом ‘собрание’; в христианской среде оно обозначало в особенности собрание верующих: в этом значении оно перешло в специальный язык римских христиан; там оно обозначало собрание христиан (см.: [Paul] Kretschmer в: Zeitschrift für vergleichende Sprachforschung. [1906]. XXXIX. С. 539 и далее); с другой стороны, слово ἐκκλησία означало ‘место собрания верующих’, в точности как marché означает ‘место, где ведут торговлю’; развитие этого значения произошло естественным образом в таких выражениях, как «я иду на рынок», «я иду на собрание»: латынь также заимствовала греческое слово в этом значении; поскольку в латыни значение собрания и созыва не было связано с этим словом, лишенным в результате заимствования всех своих языковых связей, и поскольку ecclesia являлось термином сугубо специального языка и не употреблялось в общем языке, эти два значения ‘группа верующих’ и ‘место собрания верующих’ закрепились, вовсе не смешиваясь, и перешли в романские языки или по крайней мере в западную группу романских языков. На французской почве слово église ‘церковь’ вошло в общий язык, когда христианство стало религией всех обитателей края; верующие перестали составлять ‘собрания’ и стали большой группой, объединенной единой верой и общими институтами, и ecclesia, которое во французском продолжает église, стало служить названием этой обширной группы, и заодно – тех зданий, в которых встречались верующие; в простонародном языке, который сосредоточен прежде всего на предметах, этим словом обозначаются лишь здания.

Эти примеры, в которых были отмечены только самые значительные и самые общие факты, позволяют составить представление о том, каким образом языковые, исторические и социальные факты соединяются, действуют и воздействуют друг на друга, изменяя значения слов; как мы видим, ключевым моментом повсеместно является переход слова из общего языка в язык специальный, или же обратный процесс, или оба сразу, и что вследствие этого главное условие изменения значения следует усматривать в дифференциации тех элементов, которые составляют человеческие сообщества.