Текст книги "Понятия, идеи, конструкции"

В своей публикации, посвященной Адольфу Муссафиа (Грац, 1905), г-н Шухардт пишет: «Хотя их источник (слов, означающих ‘быть должным’ [нем. müssen], в диалектном итальянском) не ясен, по-видимому, здесь проявляются социальные различия. Обязанности раба отличаются от обязанностей хозяина, и из уст раба столь же легко может звучать mihi ministerium est [‘мне велели’], как mihi calet [‘мне требуется’] – из уст хозяина».

Важнейшим фактом, таким образом, является то, что слово, имеющее расширенное значение в общем языке cоциума, может применяться к более точно определенным объектам в одной из более узких групп, существующих в пределах этого социума, и наоборот; как метко отмечает г-н Мерингер (Indogermanische Forschungen. XVIII. С. 232), «слово расширяет свое значение, когда переходит из узкого круга в круг более широкий; оно сужает его, когда переходит из более широкого круга в круг более узкий». Пример слова операция в достаточной мере определяет этот принцип, так что нет нужды иллюстрировать его дополнительно; тем более что этот факт подтверждается обыденным опытом. Каждая группа людей по-своему использует общие ресурсы языка.

Таким образом, значение слов уточняется не только в профессиональных группах; любая совокупность индивидов, связанная в пределах общества какими-либо особыми отношениями, обладает в силу этого особыми понятиями [des notions spéciales] и подчиняется правилам, характерным для той малой группы, которую она составляет, временно или на постоянной основе; значение же слова определяется совокупностью понятий, с которыми это слово связано, и различными ассоциациями, соответствующими, разумеется, той группе, в которой это слово употребляется. Словарь женщин отличается от словаря мужчин: слово habiller ‘одевать’ имеет во французском разное значение для женщин и для мужчин, так как оно отсылает к действию, характер и значение которого для них совершенно различны. В некоторых случаях женщины выражаются отлично от мужчин из соображений приличия: так, в одном из диалектов сербского женщины избегают употреблять используемое мужчинами название быка, kurjak, так как это слово также имеет значение ‘мужской половой орган’, и предпочитают использовать вместо него другие слова. Отчасти свою особую терминологию используют в казарме, в сообществе студентов, в спортивном обществе; и важно отметить, что одни и те же индивиды принадлежат, одновременно или поочередно, к нескольким релевантным группам, так что они подвергаются, одновременно или в разные периоды своей жизни, различным влияниям.

Людям одной профессии приходится обозначать большое число объектов и понятий, для которых в общем языке нет названий, так как они не занимают сообщество людей в целом. Многие такие названия образуются путем приписывания объектам названий других, более или менее схожих объектов; так, словом chèvre (букв. ‘коза’) обозначают механизм, служащий для переноса груза; по-английски cat ‘кошка’ – это еще и корабельная снасть (мор. кат-балка), с помощью которой на корабль поднимают якорь (по сходству с кошачьими когтями и пр.). Так могут быть обозначены лишь весьма нечеткие аналогии, и очень часто вместо того, чтобы обращаться к самому слову, используют слова, образованные от него: chevalet [‘мольберт’] – не то же самое, что cheval [‘лошадь’], manette [‘рычаг’] – не то же, что main [‘рука’]; этот тип деривации регулярен в русском, где одна из частей чайника обозначается словом носик, но не нос (см.: Boyer et Spéranski // Manuel de russe. 113. № 4).

Какова бы ни была природа конкретной группы, значения слов будут в ней отличаться не только в силу особых обстоятельств, которые ее определяют, как в случае, например, со словом операция, но также в силу того, что эта группа более или менее изолирована от остального общества, более или менее закрыта, более или менее автономна; ведь различия в словаре не ограничиваются тем, чего требует сама природа группы; они намеренно увеличиваются вследствие стремления каждой группы ясно обозначить свою независимость и свою оригинальность. В то время как действия общества в целом направлены на создание единообразного языка, действия отдельных сообществ направлены на его дифференциацию – если не в области произношения и грамматики, которые остаются, очевидным образом, едиными, то хотя бы в отношении словаря составляющих сообщество индивидов. Эти две противоположные тенденции прямо следуют как из характера общего языка, так и из особой роли специальных языков.

Языки отдельных групп становятся таким образом «арго», и сами эти арго становятся иногда искусственными языками, посредством систематических преобразований, ср. жаргон мясников во Франции, le loucherbème: на естественность этого явления указывает то, что оно встречается в совершенно разных языках. Так, A. Шеон (М[onsier] A. Chéon [у Мейе опечатка: Chéron]) описывает арго продавцов свинины, продавцов зерна, лодочников, певиц и т. п. в Тонкине (см.: Bulletin de l’école française d’Extréme-Orient. V. С. 47 и далее).

Стремлению к смысловым инновациям в специальных языках может также способствовать целый ряд обстоятельств. В ограниченной группе часто идет речь об одних и тех же предметах; ассоциации между идеями одинаковы у разных индивидов, и понимание происходит без необходимости вносить уточнения; с другой стороны, то, что было бы непонятно для человека внешнего по отношению к группе, становится ясно для членов группы в тот момент, когда в группе получают распространение особые средства и возникает своего рода особая манера выражения.

Этим объясняется характерная черта изменений значения в арго, выявленная Марселем Шуобом и Жоржем Гиессом (M[arcele] Schwob et G[eorges] Guieysse. Mémoires de la Société de linguistique. VII. С. 33 и далее): синонимичная деривация[26]26
  В «Le poilu tel qu’il se parle» (Париж, 1919) г-н Г. Эсно (M[onsieur] Gaston Esnault) приводит множество тщательно проанализированных примеров этого процесса и других семантических явлений, имеющих социальную природу.


[Закрыть]. Если слово А имеет одновременно два значения, одно (х) в общем языке, а другое (у) в арго, то все приблизительные синонимы слова А из общего языка в значении х будут употребляться в арго в значении у, характерном для этого арго; например, если polir (‘полировать’) употребляется в арго в значении ‘красть’, которое встречается уже у Вийона, то точно так же в нем будет употребляться fourbir ‘полировать’, brunir ‘выскабливать’, sorniller ‘полировать’, nettoyer ‘чистить’; если battre (‘бить’) означает в арго также ‘обманывать’, то в том же смысле можно будет использовать taper ‘ударять’, estamper ‘штамповать’, и т. д. Забота о том, чтобы не быть понятым обывателями, сильно способствует тому значительному развитию, которое этот процесс получил в арго; однако сам этот принцип проявляется не только в арго в строгом смысле; тот же процесс обнаруживается, в большей или меньшей степени, во всех языках отдельных групп; например, в группе, в которой начали употреблять такие наречия, как terriblement ‘страшно’, для выражения того, что в общем языке обозначается с помощью très ‘очень’, время от времени будут употребляться также все приблизительные синонимы, такие как effroyablement ‘ужасно’, redoutablement ‘страшно’ и наречия того же типа; синонимии такого рода несомненно обязаны своим существованием французские отрицательные формы pas, point, mie; как только одно из этих слов приобрело собственно отрицательное значение, оно вытеснило остальные; mie совершенно вышло во французском из употребления, point вышло из употребления в разговорном языке, остается лишь pas, которое уже не служит определением при отрицании, а само выступает в качестве обычного отрицания в разговорном французском. Подобные модификации значения слов через синонимию получают объяснение лишь в закрытых группах; сопротивление языковым инновациям, которое является нормой в социальной группе в целом, в этом конкретном случае теряет силу в малой группе, поскольку индивид выделяет себя из этой общей социальной группы лишь для того, чтобы явственнее обозначить свою солидарность с той узкой группой, в которую он входит.

Одна из причин столь выраженной склонности отдельных групп к изменению своего словаря заключается в том, что любая группа состоит из элементов, которые часто неоднородны с лингвистической точки зрения и, более того, подвержены внешним влияниям. Действительно, группы, которые формируются внутри социума, и особенно профессиональные группы, состоят из людей, которые необязательно происходят из одного и того же места или даже из одного региона, а следовательно, их язык неодинаков: само по себе, если мы исключаем воздействие одного из местных языков, это отсутствие однородности, очевидно, является причиной нестабильности и неопределенности, а также (на это недостаточно указывали) одной из главных причин – быть может, самой главной – всех языковых изменений как в произношении и грамматике, так и затрагивающих словарь, как спонтанных, так и происходящих в результате заимствования.

Кроме того, иностранные элементы часто привносят в язык группы формы своего языка: именно поэтому язык немецких студентов включает в себя слова, берущие начало из самых разных диалектов; г-н Фридрих Клуге (M[onsieur] Friedrich Kluge) в «Studentensprache» приводит тому примеры, в частности, нижненемецкое gnote вместо верхненемецкого genosse ‘товарищ’ (с. 65). Г-н Пауль Хорн (M[onsieur] Paul Horn) делает такое же наблюдение на материале языка немецких солдат (Soldatensprache. С. 9 и далее). Это влияние иностранных элементов часто проявляется в переводах; так, в специальном языке первых христиан старец, являющийся священником, обозначался по-гречески словом πρεσβύτερος; в сообществе христиан, говорящих на латыни, где смешивались многие греческие и эллинизированные элементы, это слово сохранилось в той же форме: употреблялось presbiter, давшее во французском форму prêtre, а в старофранцузском также prouvoire.

Наконец, можно представить себе и другой процесс: вместо того чтобы использовать иностранное слово, его можно перевести. Именно так поступали на Востоке: в Армении слово erêc̣ ‘cтарец’ также приобрело значение ‘священник’, а грузинский точно то же самое проделал со своим словом, означающим ‘старец’. Можно также – что почти то же самое – снабдить исконное слово иностранным смыслом; так, древнеанглийское eorl ‘свободный человек (тот, кто участвует в войне), знатный человек’ приобрело при Кнуде значение норвежского слова jarl ‘представитель короля, управляющий провинцией’, которое опознавалось говорящими как идентичное английскому слову; в эпоху нормандского владычества то же слово eorl служило эквивалентом французского comte, и в современном английском earl до сих пор сохраняет это значение.

В результате этого двойного процесса заимствования и перевода иностранных слов словари отдельных групп, связанных с похожими группами в иноязычных областях, обычно во многом схожи. Военная терминология, к примеру, более или менее одинакова по всей Европе.

Это особенно ощутимо в группах, состоящих из ученых, или в группах, где научная составляющая играет важную роль. Поскольку ученые имеют дело с идеями, наделенными осязаемым существованием лишь в языке, они охотно создают специальную терминологию, которая стремительно распространяется в затронутых странах. И поскольку наука носит в высшей мере международный характер, отдельные изобретенные учеными термины либо воспроизводятся, либо переводятся группами, говорящими на самых разных общих языках. Одним из лучших примеров этого являет схоластика: ее язык был поистине европейским, и Европа в большой мере обязана ей тем единством словаря и единством значений слов, которое обнаруживается в пестроте ее языков. Такое слово, как латинское conscientia, приобрело в схоластическом языке достаточно определенное значение, и сообщества ученых употребляли это слово даже во французском; необходимость переводить иностранные тексты и желание точно передать ту же самую идею привели к тому, что германскими учеными оно обозначалось с помощью mith-wissei в готском и gi-wizzani в древневерхненемецком (современное немецкое gewissen). Часто технические слова такого рода переводятся буквально и совершенно лишены смысла в языке, в который они попадают; так, обозначение человека, проявляющего жалость, латинское misericors, было буквально переведено на готский как arma-hairts (немецкое b-arm-herzig) и перешло из германских языков в славянские, ср. русское милосердый. Там это всего лишь клерикальные транскрипции латинских слов.

В случаях, когда – как это нередко случалось в истории – наибольшим могуществом в стране обладали носители языка, отличного от языка остальных групп, те части населения, которые были непосредственно приближены к доминирующей касте и по необходимости более или менее выучивали ее язык, пользовались словарем, включающим множество иностранных терминов – по крайней мере, для тех понятий, которые были важны для этой касты. Древнеанглийское название армии here было вытеснено в языке приближенных нормандской аристократии словами французского происхождения army и host.

В пределах конкретного языка, определенного общностью произношения и прежде всего грамматических форм, в действительности содержится столько разных словарей, сколько выделяется автономных социальных групп в сообществе говорящих на этом языке, и в каждой группе людей имеются свои обозначения, не только для того, что составляет их частный интерес, но и для многочисленных предметов, общих для них и для членов более крупных групп, в которые эти люди также входят; число примеров можно с легкостью умножить, но рассмотренных типов примеров достаточно, чтобы утвердить сам принцип.

Изменения значения, вкратце описанные выше, не остаются в пределах того круга, в котором они произошли. Как только индивиды покидают частное сообщество, в котором они находились лишь временно или время от времени, они не оставляют приобретенных в этом сообществе привычек, и даже когда они имеют дело с представителями различных иных групп, в которые они сами также входят, они могут продолжать употреблять слова в том значении, которое эти слова приобрели в исходном сообществе. С другой стороны, если речь идет о престижных сообществах, таких как аристократический круг или сообщество ученых, индивиды, не имеющие к ним доступа, стремятся воспроизводить их употребление, в особенности словарное; так, из двух германских слов, в древности обозначавших вождя и господина, а именно frô и truhtîn, в древневерхненемецком первое использовалось лишь в качестве вокатива, при обращении, а второе – практически исключительно для обозначения Бога (небесного господина); земные вождь и господин обозначались калькой с латинского senior, словом hérro, и это новое слово, взятое германской аристократией из латинской терминологии, так успешно заместило старые слова во всей совокупности немецких диалектов, что начиная с XI века в древневерхненемецком hérro использовалось даже для Бога, а до нынешнего времени сохранилось только слово Herr (см.: [Gustav] Ehrismann. [Die Wörter für ‘Herr’ im Althochdeutschen.] Zeitschrift für deutsche Wortforschung [1905–1906]. VII. С. 173 и далее). Такое расширение значения оказывается востребованным во многих случаях, ведь множество новых понятий первоначально нашли себе подходящее и точное выражение именно в специальных словарях.

Таким образом, частные значения, которые возникают в узких сообществах, имеют множество возможностей перейти в общий язык, либо благодаря моде, либо по необходимости; в сущности, речь идет о заимствованиях в пределах одного языка.

Здесь нам важно оговорить, что именно подразумевается в лингвистике под заимствованием.

Рассмотрим язык на двух последовательных этапах его развития; словарь более поздней из рассматриваемых эпох состоит из двух частей, одна из которых продолжает словарь более ранней эпохи или состоит из слов, образовавшихся в промежуток между этими эпохами из элементов этого словаря, а другая происходит из иностранных языков (из той же языковой семьи или других семей); если окажется, что какое-то слово возникло целиком из новых компонентов, то это представляется не более чем исключением, и факты такого рода вряд ли стоит учитывать. Возьмем, к примеру, латынь эпохи завоевания Галлии римлянами и французский (то есть язык Парижа) начала XX века; некоторые слова, такие как père ‘отец’, chien ‘собака’, lait ‘молоко’ и т. д., просто продолжают латинские слова, некоторые, такие как noyade ‘утопление’ или pendaison ‘повешение’, были созданы на французской почве из элементов латинского происхождения, а есть и такие, которые попали в язык в разное время: prêtre ‘священник’ было привнесено сообществом христиан в эпоху римской империи, в форме presbyter; германское слово guerre ‘война’ пришло с германскими завоеваниями и было введено в употребление группой завоевателей, державших страну под контролем после вторжения; camp ‘лагерь’ – итальянское слово, пришедшее в XV веке с военными, участвовавшими в итальянских кампаниях; siècle ‘век’ – слово, заимствованное еще до X века из письменной церковной латыни, к тому времени вышедшее из употребления в общем языке; équiper ‘снаряжать’ – термин из языка нормандских или пикардийских моряков; foot-ball – спортивный термин, пришедший из английского не так уж давно; однако по сравнению с латынью эпохи Цезаря все эти слова в одинаковой мере заимствованы, так как ни одно из них не является непрерывным продолжением латинских слов того времени, и они также не объясняются формами, которые сохранялись бы в языке непрерывно в промежутке между эпохой Цезаря и началом XX века. Неважно, заимствовано ли слово из не-индоевропейского языка, как это случилось с orange ‘апельсин’, или из отличного от латыни индоевропейского языка, как prêtre, guerre, или из письменной латыни, как siècle, cause, или из романского диалекта, как camp, camarade, или даже из вариантов французского, более или менее близких парижскому, как слово foin ‘сено’, взятое из сельских наречий и выдающее себя как не-парижское своей фонетикой; ни в одном из этих случаев латинское слово не передавалось прямо и непрерывно в Париже с эпохи Цезаря до начала XX века, и этого достаточно для того, чтобы определить заимствование для рассматриваемого периода истории парижского французского. Итак, понятие заимствование можно определить только в пределах строго ограниченного периода и для строго ограниченной группы населения.

В cоответствии с тем, что было изложено выше, однако, слово может обладать всеми теми фонетическими и морфологическими признаками, по которым распознают незаимствованное слово; оно может даже непрерывно существовать в языке, но тем не менее быть по сути своей словом заимствованным, в том случае если в течение более или менее долгого времени оно уже не входит в общий язык, а используется только в отдельных социальных группах. Если отвлечься от других причин, которые могли сыграть в этом свою роль, нет никаких сомнений в том, что латинские слова вроде ponere ‘класть’, cubare ‘лежать’, trahere ‘тянуть’, mutare ‘менять’ приобрели очень специальные технические значения и дали в современном французском pondre ‘нестись’, couver ‘высиживать’, traire ‘доить’, muer ‘линять’ именно благодаря тому, что они сохранялись только в сельском языке; именно поэтому во французском говоре Шарми (швейцарского кантона Фрибурга) слово χlâ ‘цветок’, соответствующее французскому fleur, вышло из употребления в этом значении, но продолжает существовать в значении ‘сливки’ – техническом в языке этого края молочного производства (см.: Gauchat. L’unité phonétique // Aus romanischen Sprachen. Festschrift-Morf. С. 191). Фуретьер (Furetière) сообщает (согласно Dictionnaire général под редакцией А. Hatzfeld, А. Darmesterer и А. Thomas, под scier), что в значении ‘срезать пшеницу’ некоторые употребляют soyer или seier, имея в виду ‘пилить’ (резать) пшеницу; это сельское слово было перенесено в Париж, но оно также могло бы принять такую форму в самом Париже. То, что слово берется в строгом и точном значении, соответствует cамому принципу определения: французские слова pondre и т. д. – заимствованные слова, хотя они, возможно, никогда и не прерывали своего существования в Париже и соответствуют по своим фонетическим и морфологическим характеристикам французским словам. В своем исследовании лингвистической географии, «Scier dans la Gaule romane», господа Жуль Жийерон и Жан Монжан (MM. [Jules] Gilliéron и [Jean] Mongin) утверждают в качестве главного принципа то, что многие слова, не выдающие себя как заимствования своей фонетической формой, тем не менее являются заимствованиями из соседних языков и могут быть опознаны как таковые по некоторым признакам; слово scier, продолжающее латинское secare ‘резать’, является, согласно этим авторам, всего лишь очень частным и специальным сельским употреблением secare, то есть ‘резать пшеницу (зазубренным серпом)’; этот пример можно добавить к pondre, couver и т. д.

С другой стороны, заимствованные слова в принципе заимствуются не через общий язык, а отдельными сообществами, и почти во всех приведенных выше примерах легко можно распознать, какая именно группа произвела заимствование. Именно через среду военных, коммерсантов и священников германские языки заимствовали из латыни большую массу слов, ассимилированных еще в древности; точно так же через среду военных и через священников славянский язык приобрел, еще в древности, латинские и германские слова; в настоящее время слова заимствуются из английского в основном в области спорта, из немецкого они заимствуются в области военного дела и т. д.

Таким образом, заимствование, которое несомненно является самым важным из всех языковых фактов, затрагивающих словарь, прежде всего обусловлено социальными причинами, и поскольку социальные причины здесь очевидны, а их действие проявляется прямо, в то время как в случае других языковых явлений оно затемнено и более опосредованно, предлагалось относить даже морфологические заимствования к фактам социальной лингвистики, противопоставляя их спонтанным изменениям, которые носят индивидуальный характер ([Ferdinand] Wrede. [Der Sprachatlas des Deutschen Reichs und die elsässische Dialektforschung.] Archiv für das Studium der neueren Sprachen. [1903]. CXI. С. 33); здесь нет места рассматривать это предположение, неточность которого к тому же было бы легко доказать.

Определив таким образом природу и значимость заимствований, можно принять как принцип то, что общий язык много заимствует из языков специальных. Словарь такого языка, как французский, состоит по большей части из заимствованных слов. Исключением являются лишь основные термины общего языка, и именно поэтому лингвисты строят свои теории, относящиеся к истории языка, на материале этого небольшого числа слов.

Если слова заимствуются в общий язык лишь для выражения понятий, с которыми они стали ассоциироваться в специальном языке-посреднике, о них нечего больше сказать; они продолжают существовать в состоянии более или менее инородного корпуса технических терминов и представляют собой лишь второстепенные элементы общего языка; этот случай первым обращает на себя внимание, но по сути он наименее важен.

Если же заимствованные слова действительно проникают в общий язык и входят в обыденную речь, то они не могут при этом не претерпеть изменения значения. Точное и строгое значение термина ограничено тем узким кругом, в котором преобладают одни и те же интересы и где нет необходимости все проговаривать; когда слово выходит за рамки того узкого круга, которому оно обязано своим специальным значением, оно тут же утрачивает свою точность и становится все более размытым. Для уличного торговца camelote ‘барахло’ – это любой товар, который находится у него в руках (то же самое относится к тряпичнику); при вхождении в общий язык это слово приобрело расплывчатое значение ‘малоценный товар, плохой товар’. Рассмотрим также, например, латинское слово caussa (causa); в языке римских адвокатов оно означало ‘юридическое дело, процесс’; перейдя оттуда в общий язык, оно означало уже просто ‘дело’, а затем ‘предмет’, так что могло отсылать не только к делам, но и к объектам, вследствие чего chose ‘предмет’ стало одним из самых неопределенных слов во французском языке. После того как то же слово было заимствовано в ученой форме в специальный язык схоластики в значении ‘причина’, которое было основным значением этого слова в латыни, оно также перешло в общий язык, но в еще более неточном значении, и теперь служит для обозначения не только действующей или конечной причины, но и любого мотива действия: в народном языке à cause? ‘по причине?’ равносильно ‘почему?’. И это не исключает того, что у адвокатов есть слово cause, заимствованное юристами из латыни, для которого они сохранили его исходное латинское значение ‘юридическое дело’; тем не менее, так как термин принадлежит прежде всего адвокатам и часто обозначает только такое дело, которое вверено адвокату, слово cause в значении ‘дело, требующее публичной защиты’ перешло в общий французский, и всякий, кто защищает одну из сторон, связывает себя с благим или дурным делом [s’attache à la bonne ou à la mauvaise cause]; мы снова оказываемся очень далеко от исходного значения слова.

Так же как употребление слова в специальном языке обуславливает изменение его значения, заимствование из специального языка в общий обуславливает еще одно изменение, но уже в совершенно другом смысле. И это всего лишь следствие того, каким образом устанавливается значение слов. Вундт (Sprache. 2-е изд. Т. II. С. 484) ясно показывает, что слово совершенно не обязательно обозначает общую идею: для каждого индивида слово чаще всего обозначает всего лишь какие-то отдельные объекты, являющиеся частью его опыта. Но одновременно это слово служит другим членам сообщества, для которых оно обозначает другие более или менее похожие объекты; таким образом оно избавляется от всего частного и сохраняет лишь одну роль: указывать на общие черты всех объектов, обозначаемых этим словом в данной социальной группе; ребенок, осваивающий слово собака, естественным образом склонен употреблять его лишь применительно к своей домашней собаке, и только по мере того как он слышит, что с помощью того же слова отсылают к другим животным, он лишает его конкретности и придает ему общее значение. Из этого видно, что общее значение слов – это в очень большой мере социальный факт и что обобщенный характер значения слова с большой вероятностью пропорционален размеру группы: в говоре пастушечьей деревни под собакой подразумевается прежде всего пастушья собака, но в таком языке, как французский, слово собака не имеет никаких специальных ассоциаций и обозначает вид животного, взятый отвлеченно, со всеми его многочисленными и многообразными разновидностями.

Таким образом, представляется, что основной принцип изменения значения заключен в существовании, в пределах среды носителей языка, социальных групп, то есть в факте, относящемся к социальной структуре. Несомненно, пытаться отныне объяснять все изменения значения этим принципом значило бы преследовать химеру: большое число фактов противилось бы такой трактовке либо поддавалось ей лишь на основании случайных и часто натянутых допущений; история слов не настолько хорошо исследована, чтобы можно было, для какой-либо области, пытаться охватить все случаи и показать, что все они без остатка исходят из указанного принципа – а в этом состоит единственная теоретически возможная процедура доказательства; чаще всего даже проследить путь, который преодолело значение слова в процессе изменения, можно лишь гипотетически. Но если правда то, что изменение значения имеет место, только когда оно вызвано определенным действием, – что является непременным постулатом любой серьезной теории в области семантики, – то приведенный здесь принцип является единственным известным или представимым принципом, действия которого было бы достаточно, чтобы объяснить большую часть наблюдаемых фактов; с другой стороны, эта гипотеза подтверждается в тех случаях, когда обстоятельства позволяют вплотную проследить факты.

Как происходят изменения значения и как применяется этот принцип, можно показать на нескольких примерах.

Рассмотрим латинское слово nidus ‘гнездо’; его индоевропейская этимология прозрачна: это результат сочетания приставки *ni-, обозначающей движение сверху вниз, и корневого существительного *zdo-, которое соотносится с корнем латинского глагола sedere ‘обосноваться, сидеть’; оба эти элемента имеют индоевропейское происхождение; в древности это слово имело очень широкое значение, которое еще сохраняется в восточных индоевропейских языках – в санскрите и армянском; так, армянское nist означает ‘место обоснования, место жительства, седалище’; но в более западных языках, от славянских до кельтских и латыни, это слово ограничивается очень специальным значением – известным уже в санскрите, но не в армянском – место обустройства птицы, ‘гнездо’; языковые предпосылки этого факта хорошо известны: *ni- перестало употребляться в качестве приставки и сохраняется лишь в нескольких изолированных словах, где его исходное значение неразличимо; с другой стороны, корень *sed- также не был уже различим в *nizdo-, и в еще меньшей степени – в тех формах, которые *nizdo- приняло в перечисленных языках; неизвестно, однако, в чем состояли фактические условия, определившие ограничение смысла, которому способствовала языковая изоляция слова; поскольку это ограничение восходит к праиндоевропейскому периоду, нам остается лишь строить шаткие гипотезы, констатировать, что оно имело место, и рассчитывать на то, что обнаружение какого-нибудь факта или какое-нибудь общее наблюдение позволят определить, в какой специальной группе слово *nizdo- приобрело свое частное значение; пока же можно предположить, что это должен был быть охотничий термин. Из полученного таким образом латинского nidus романские языки вывели *nidiace(m) (в аккузативе), откуда произошли итальянское nidiace и французское niais ‘простак’; это образование означает, естественным образом, ‘(птица) в гнезде’; оно употреблялось в языке соколиной охоты для обозначения птицы, взятой из гнезда; однако, с точки зрения соколиного охотника, птица в гнезде – это птица, которая еще не обучена и беспомощна; это последнее понятие является для него главным. Попав в общий язык, слово nidiace/niais станет обозначать существо неловкое, неуклюжее, зависимое, неспособное найти выход из ситуации и ничего не смыслящее. Когда соколиная охота ушла в прошлое, niais утратило все следы технического значения, и связь между nid и niais носителями французского также более не осознавалась; niaiserie ‘глупость’ не имеет более ничего общего с узким значением слова niais, которое уже значительно отдалилось от значения корня *sed- ‘сидеть’.