Текст книги "Спецвыпуск книжной серии «Современники и классики». Выпуск 3"

В последнее время он своей необузданностью доставлял немало хлопот не только быкам, жеребцам, но и скотникам. Никому не давал жизни: в стаде коров бил и убивал всех потенциальных соперников. А когда из собратьев не с кем стало состязаться, стал уходить на гладиаторские бои с быками в другие населённые пункты. Бывало, что нападал на жеребцов, буйволов, даже на сельских мужиков…

Когда Геркулес на другой половине загона услышал жалобное мычание несчастного бычка, кровь закипела в его жилах. Он понял: грозный враг, чувствуя безнаказанность, в загоне может задушить всех копытных. И, ни секунды не мешкая, дёрнул головой, вырывая ноздрю из кольца, привязанного к цепи. С ходу ринулся в бой. Он жёрновом прокатился мимо жалобно блеющих овец и за какие-то доли секунд оказался лбом ко лбу с грозной разбойницей. Поддел её рогами, подбросил, закрутил, завертел под самой крышей, а потом ударом задней ноги далеко отшвырнул от себя. В следующее мгновение обрушился на врага всей мощью своего тела, пытаясь проткнуть рогами, тяжёлым лбом втоптать в навозную жижу. Но волчице в последнее мгновение удалось увернуться от грозной атаки Геркулеса. Отскочила, присела, оскалив клыки, примериваясь к ответному прыжку на вожака стада.

Племенной бык – красивый, сильный гладиатор восьми лет – среди быков этой округи не знал себе равных. Он вырос на воле, не знал ни ярма, ни хомута. В сельхозпредприятии, сколько ни пытались, не нашлось храбреца, способного обуздать, выхолостить, запрячь его в ярмо. Поэтому вынужденно оставили племенным быком. Всё стадо находилось беспрекословном подчинении у Геркулеса. А многие скотники, не раз поднятые им на рога, враждебно обходили его стороной.

Многие мужчины села, кто хоть раз столкнулся с племенным быком сельхозпредприятия, относились к нему враждебно. А женщины, дети боялись больше смерти. В это трудное время реформирования сельского хозяйства в районе, когда за долги колхозная техника была распродана с молотка, многие сельхозпроизводители вынуждены были пахать землю плугами, запряжённым волами. А племенной бык праздно гулял по соседним селам, забивая местных быков до смерти, нагоняя страх на их стада и сея сумятицу. Он то и дело рвал осеннюю влажную прохладу громким воинствующим рёвом, упиваясь своей мощью и безнаказанностью.

Кто из местных руководителей мог предположить, что племенной бык, которого завтра собирались сдавать в скотобойню, отстаивая соплеменников, сегодня в смертельной схватке сойдётся с грозной волчицей?!

Когда на арену схватки выскочил Геркулес, все стали немыми свидетелями страшного кровавого побоища двух гигантов. Они ощутили, как у главы стаи от бешеной злобы внутри закипела кровь, как дрожь зигзагообразной молнией понеслась по его спине и бокам. Геркулес заревел так, что задрожал загон. Пренебрегая смертью, направил на волчицу всю мощь своего огромного тела, всю ярость своей необузданной крови. Под натиском быка волчица отступала, получая удары могучими рогами. Она, поддетая рогами, не раз с визгом взлетала над его могучей головой, со стоном падала в навозную жижу.

В ответ волчица, клацая клыками, яростно набрасывалась на огромного быка. Тупые лбы бычков, в оцепенении стоящих в зигзагообразной линии, не успевали улавливать мощные атаки двух гигантов. Их завораживали, гипнотизировали молниеносные защитные движения волчицы, предугадывающие каждый смертоносный удар рогов быка.

Казалось, в какое-то мгновение противники сплелись в какой-то страшный, ревущий, огнедышащий клубок. Волчица дралась как пантера, держащаяся не на четырёх лапах, а на каких-то гибких и прыгучих пружинах. А Геркулес набрасывался на неё как заведённый робот-монстр. Рога и копыта, клыки и резцы в этом клубке ярости и крови будто бы сами непроизвольно функционировали в смертельной схватке, беспрерывно атакуя, отражая штурмы.

Двух овечек, попавших под ноги, бык затоптал. Трём овечкам волчица порезала сонные артерии своими резцами. Гладиаторский бой шёл с перевесом то в одну, то в другую сторону. Бык истекал кровью, у волчицы были сломаны несколько рёбер, рогом проткнута грудь.

В какой-то момент у боевого быка от потери крови затуманились глаза, он зашатался. Волчица тоже еле держалась на ногах. Сломанные рёбра груди смертоносными копьями всё дальше и дальше впивались в её лёгкие, печень. Она не могла больше дышать через горло. Дыхательные органы были забиты сгустившейся кровью. Воздух в лёгкие со свистом проникал через пробитую рогом быка грудь, которая сжималась с каждым скачком, больше не сопротивлялась, отражая удары противника, приносила невыносимую боль и страдания. Голова плохо соображала, глаза, которые смутно различали врага, сверкали лихорадочным фосфорическим блеском. Бике искала удобного момента, чтобы увернуться от рогов быка, вскочить на то же самое окно, через которое проникла в загон, и выпрыгнуть наружу. Улучив момент, она ринулась к оконному проёму, но, не долетев до него и ударившись головой об стену, упала обратно, под ноги быка…

К тому времени, когда из села подоспела людская помощь, в загоне всё было почти завершено. Неуловимая разбойница в агонии лежала возле поверженного ею огромного быка. Геркулес лежал на полу, обливаясь кровью. Его могучая шея, откуда струями пульсировала кровь, не могла удерживать огромную рогатую голову. Кровавые глаза затягивались предсмертной пеленой. Он засыпал, видя себя победителем, вожаком во главе огромного коровьего стада на лугу. Геркулес был удовлетворён, горд расплатой со своим извечным врагом, побитым и умирающим рядом с ним. Эта гордость была выше всей жизни, превыше смерти, священнее любого бесчестного существования…

Сергей Сорока

Сергей Сорока – аббревиатура вместо псевдонима.

Сергей + Ольга = роман, в результате появился Олег. СОРОК – так подписывался семь лет. С рождением сына Анатолия и возникла аббревиатура СОРОКА.

Закончил семь классов Боровиковской неполной средней школы на Алтае, поступил в Барнаульское педагогическое училище, закончил в г. Сталинске (Новокузнецке) в 1958 году. В 1963 году закончил Сасовское лётное училище гражданской воздушного флота (ГВФ), в 1969 году – школу высшей лётной подготовки по классу командиров кораблей Ли-2.

Первый опыт написания стихов состоялся в трёхлетнем возрасте. Читать учился по «Евгению Онегину».

В 1993 году был журналистом телеканала «Спектр», создал программу «Пушкин и Поэт…». В 1995 году вышла книга «Вся жизнь – подвиг» из тридцати пяти очерков о ветеранах Барнаульского ОАО, ставшая основой для одиннадцати видеофильмов. Победил в краевом конкурсе.

В 1995 году создал фонд «Пушкин и Поэт…» с целью сбора средств на строительство памятника А. С. Пушкину. Открытие состоялось 6 июня 1999 года – в день 200-летия великого поэта. В 2018 году вышла шестидесятая книга «Утро, тишина» на 270-летие родной деревни Боровиково. В 2003 году за книгу «Роман стихотворный» удостоен премии А. Турецкого.

«Двести двадцать лет» – это триста тридцать строф любви, мудрости и тоски по самому дорогому – Родине, детству, семье.

Двести двадцать лет

 
Двести двадцать чистых лет Поэту.
Памятнику двадцать лет уже.
Крепче позы не найдёшь по свету.
На крутом он словно вираже.
 
 
Памятник родился за полгода
напряжённого день-ночь труда.
Вот и долгожданная свобода,
вспыхнула сверхновая звезда.
 
 
Скульптор слов на ветер не бросает,
что пообещал, исполнил в срок.
Календарь Поэта жизнь листает,
преподносит двадцать лет урок.
 
 
Как любимым быть два века с лишним,
радовать присутствием своим.
Праздником на день рожденья пышным,
что помпезностью необозрим.
 
 
Декламируют стихи Поэта чести
и читают, собственно, свои,
и поются той эпохи песни,
и танцуют па-де-де любви.
 
 
Исполняет прихоть прежней власти,
веселит толпу иных зевак.
А Поэт и в бронзе звонкой счастлив.
И работает на город так,
 
 
Что потрогать хочется народу,
прикоснуться с нежностью рукой,
ощутить поэтову свободу
и, прочувствовав, узреть покой.
 
 
Меж прошлым и будущим
Наш город бездарно изменчив,
он словно длиннющий овал.
Здесь жил Ползунов.
                            Юдалевич
поэму о том написал.
Легенду озвучил о даме,
её обозвал голубой.
Была замурована хамом
и стала
           любовной стеной
меж прошлым и будущим власти,
расстрелянной в странной борьбе.
 
 
Исчезли достойные касты,
о чём заиграл
                   на трубе
трубач на зелёной коняге,
он всех в революцию звал
и новые вывесил флаги,
длиннее создал он овал.
Усилил репрессии,
                           с ходу
аресты пошли чередой.
И страшно в коммуне народу,
гулял безраздельно разбой.
И «Дунькину рощу» срубили.
Ограбили, падлы, купцов.
Мечту беспокойством
                              сгубили.
Поставили горе-отцов
над городом – править не могут.
Их лица в газетах двоят.
И слышится горести гогот,
сползает зипун,
                     что до пят.
 

Нечист

 
«Семнадцать мгновений» обгадил —
в гробу повернулся артист.
Зачем и чего это ради
воруешь известность.
                            Нечист
приём безответственно-подлый —
подкладывать; киношедевр
опошлен безнравственной кодлой.
Не выдержал пошлостей
                                   нерв,
 
 
покинул я сборище это,
участвовать в нём не хочу.
Чиновники рвутся в поэты.
Над вами, «друзья»,
                           хохочу.
Вы наглые все без предела,
вам бес по нахальности брат.
Толпа, возмущаясь, галдела:
«То чистой воды
                      плагиат!»
 

Твердеет река

 
Не всё ещё в жизни потеряно.
Неяркие светят цвета.
Что опытом прошлым проверено,
за новой чертою черта.
 
 
И так пустота чередуется
со звонами странной мечты,
где буря без грусти беснуется
в раздольях земной пустоты.
 
 
И снова пространство печалится.
Плывут надо мной облака,
и снежная изморозь валится.
Твердеет в морозы река.
 
 
Пускай без конца повторяется,
меняя забывчивость лет.
А если всё это не нравится,
зачем забавлять белый свет?
 
 
Рассказом о дикой безвкусице
в суровом, но тихом краю,
где кружатся странные кустики.
 

В сибирском живём мы раю.

Было так

 
Прислушаются ветры к буре
и пойдут ходить волной.
Было так в литературе,
что не занята войной
междометий, формул чести
под прикрытием молвы.
И разносят строки вести
в состоянии мольбы.
Грусть на паперти свободы
отражением блестит.
Улетают птицы-годы.
Всё о чём-то говорит.
Прочитать бы с интересом
под бессмысленный вираж,
что в дыхании воскресло
и вошло спокойно в раж
оголтелого вниманья,
пониманья торжества.
Слов заметно вымиранье,
то процесс не естества,
а нахального стремленья
всё представить как успех.
Несуразное явленье —
сонм замызганных утех —
принимается за славу
гениальности своей.
Расцвели опять купавы,
песни шпарит соловей.
Мы заслушались, и вскоре
стала ты в момент моей
с яркой нежностью во взоре.
Удивился соловей.
 

Под завесой

 
Где печаль, там солнце светит.
Там, где грусть, луна блестит.
Звёзды скукою отметин
появляются… Шумит
 
 
всё пространство в ожерельях
под завесой снежных бурь.
А труба выводит трели,
словно бы из дыма дурь
 
 
выжимает в одночасье,
и становится тепло.
Непонятки в поле мчатся.
Давит ветер на стекло.
 
 
Отражением сверкает
недоразвитость пурги.
Кто, не знаю, нас карает?
Но расходятся круги,
 
 
по которым через складки
местности идём в тайгу,
где все взятки вроде гладки,
потому и берегу
 
 
состояние полёта
странной мысли на ветру.
Настаёт в судьбе забота,
лишь о том и говорю.
 

По ранжиру

 
Совершаем часто мы ошибки,
оттого и нет прощенья нам.
Ничего не знаю я о Шипке.
Не ходил в походы по хребтам.
 
 
И спасать народы не хотелось.
Он генералиссимус страны.
Где неяркое во всём вертелось
из далёкой древней старины.
 
 
Становились строго по ранжиру
на гоп-стопе под мостом, внутри:
«Быть бы живу, – вспомнил, – не до жиру!»
На беспамятстве идей зари,
 
 
не взошедшей в сером небосклоне
судеб, искалеченных войной.
Оказавшихся опять в полоне,
а безвинность их была виной.
 
 
Проходил сквозь стены на форсаже
без поправок на беспечность зла.
Кто-то первым бросит камень, скажет:
«Полагается за все дела».
 
 
Вы не с тем вступили, люди, в драку,
а в гоп-стопе правила не те.
Напуская в отношеньях мраку,
но отметин нет на злой версте.
 
 
И сбивается с пути гоп-стопник.
Не по правилам живёт страны.
От напряга непременно лопнет
под присмотром диким Сатаны.
 

Перегрелся ствол

 
Разбирать винтовку «Мосин»
пусть научит командир.
На меня он что-то косит.
От ногтей идёт задир.
Пули вылетают в пачках.
Перегрелся с ходу ствол.
Сизым дымом зори пачкал,
а затвор весь занял стол.
Отвертел я даже мушку
и пришпилил вмиг к доске.
Разбираю как игрушку,
весь в печали и тоске.
Слева вверх идёт направо,
вьётся ствол, весь нарезной.
Гнутся скошенные травы,
оголяет «мезозой».
С автоматом дело проще,
набиваю магазин
смертью и луплю по роще,
по прохожим без корзин.
Становлюсь открытой целью
для карателей стихов.
И аукается селью
без обилия злых слов.
Поработал я с «максимом»:
саданул всю ленту враз.
Всё на телефон заснимем,
видео создав, рассказ.
Поигрался с пистолетом,
а «макаров» промолчал.
И с обеих рук дуплетом
бил по целям, без начал
вышел я с «сорокапяткой»,
разбирая злой «калаш»
я одною левой пяткой,
удовлетворивши блажь,
саданул из «града», смазав.
От ответки в сонм стихов
я ушёл от всей заразы
без обмана и без слов
разобрать все «Авангарды»
на сверхзвуке у плетня
за бессмысленность награды,
что обходит вновь меня.
И запишут в патриоты:
научился же стрелять,
попадаю прямо в соты,
защитить смогу я Мать —
Русь-Россию да с Сибирью.
А китайцам шиш, не пядь.
Понастроим снова тиры,
регулярно чтоб стрелять.
 

Фонари блестят

 
Чувствую всю грусть я предков.
Натворили что мы со страной?!
Встретишь совестливость редко.
С честью истинно свиной
обстоят дела не хуже,
даже лучше иногда.
Винегрет дают на ужин.
Удивляется звезда
под карнизом, на окошке.
Фонари блестят кругом.
Семеро сегодня с ложкой,
лишь один я с батогом.
В беспределе снегопада
светит голая луна.
Нету у меня айпада,
но не знаю, чья вина.
Помню огонёк лампады —
образ детских грёз моих.
Вдруг из ветреной засады
появился этот стих.
 

В овертайме

 
Нахожусь я в овертайме,
где так множество имён.
Вскрыты нынешние тайны
под безумие знамён,
что полощутся в просторе
за фонарной чередой,
отражаются во взоре
нерастраченной весной.
 
 
Жизнь идёт не без дилеммы.
Не об этом речь давно.
Устраняемы проблемы,
как бездарное кино.
То порвётся лента или
на бобине жёлтый крест.
Для чего-то лук растили,
словно бы колхозный трест.
 
 
Поставляли мы капусту
на салаты в Новый год.
Все они в степи несутся,
словно кони, а народ
удивляется успехам
в несуразности времён.
Вновь шагаем по огрехам,
и считаем мы ворон.
 
 
И объявлен «победитель» —
назначенец на подскок.
Так решает повелитель,
незапятнанный игрок.
Видно, жлобство обуяло,
от бестактности на шаг.
И само собой отпало.
Всем вам в руки красный флаг.
 

Помним голос

Ефиму Наумовичу Хайтману

 
Год как нету Хайтмана на свете…
…песни звонкие его звучат,
в них душа присутствует поэта.
Нам о многом песни говорят.
 
 
Помним честный голос в чудных песнях
и в стихах на темы злобных дней.
В них о совести поётся, чести.
И воспитывает стих детей,
 
 
чтоб любили Родину святую,
помнили поэта и творца.
Сказано пускай чрез запятую.
Прочитаю всё-таки с листа,
 
 
чтоб не ошибиться в тёплых знаках
и в акцентах гордых нежных слов.
Даже в жизненных порой закатах
видится заря его стихов,
 
 
нам оставленных, друзья, в наследство
истинным поэтом. Знаем мы.
Движемся тропинкой без кокетства,
в грусти слову Хайтмана верны.
 
 
А Ефим, конечно, нас всех слышит,
что мечтаем, что опять поём.
Стих его дыханьем чистым дышит,
видим памяти мы окоём.
 

Не отступай

 
В январские пришёл морозы,
ты радость —
                 долгожданный внук.
Сбылись мечты и наши грёзы.
Познал ты нежность наших рук.
Лелеяли тебя,
                    лелеем
и восхищаемся тобой.
Ответные слова елеем
приносят истинный покой.
Мечтал скорее стать ты
                                  взрослым.
И вот она, мечта, сбылась.
И оказалось всё так просто,
жизнь взрослая вмиг началась.
Твои трамвайные
                        прогулки
на новый уровень взошли,
колёсные где пары гулко
стучат на стыках.
                         Обнули
стезю по-взрослому исканий
и освоеньем высоты.
Начни отсчёт своих желаний
на новом уровне
                       мечты.
В подарок мы вручаем книгу,
что написал ты, Коля, сам,
отобразив судьбы
                         изгибы.
Мы рады искренним стихам.
Не зря заметили поэты
талантливость твоих стихов.
Тобой соклассники
                          воспеты
и прелесть летних облаков.
Учащиеся вмиг признали,
и образность им по душе.
Стихи писать не
                     трали-вали,
да и не танец в неглиже.
Во взрослую ты жизнь вступая,
от принципов своих
                          не отступай.
Россию нежно прославляя,
не забывай ты свой Алтай.
 

Ты покруче был ковбоя

 
С днём рождения, Владимир!
Каково на свете том?
Завладел ты целым миром.
Песнями жив каждый дом.
 
 
Ты же, скрученный в кассетах,
оцифрованный звучишь;
с пистолетом и кастетом
в «мерседесах» колесишь
 
 
и наматываешь мили
во вращенье на кардан.
Мы с тобою покутили,
покорился автобан.
 
 
И теперь ты на Парнасе
поселился на века.
В песенном иконостасе
полноводная река
 
 
их бурлит в водовороте,
современные они.
С ними гибли враз по роте,
не потушены огни
 
 
тысячи орудий боя,
что оставил навсегда.
Ты покруче был ковбоя.
В небесах твоя звезда,
 
 
с ней любой не страшен Каин
в слове грустного свинца.
Пусть горит она, сверкает,
пусть нам радует сердца!
 

В испытаниях

 
Мы в осеннем постоянстве
пребываем как закон.
Нам не нравится пространство,
ни звезды коль нету.
                              В нём
открывается с рассветом
состоятельность строки,
но сегодня не об этом.
Не о том, что коротки
 
 
наши жизни
                 на планете
в испытаниях судьбы.
За неё с тобой в ответе.
Наши дружные труды
обеспечат все начала
нерешённых на ветру,
где опять меня
                      венчала
молодость, на рандеву
пригласила спозаранку,
на серийный цвет зари.
Поднимая грусти
                        планку,
гаснут в поле фонари.
 

Я подвигал

 
Не приемлю пересуды.
Критику я на себя
наводить, друзья, не буду,
потому что не судьба.
 
 
Не тропинка без изгибов,
не дорога без бордюр,
я которые подвигал
без достоинства купюр.
 
 
Всё прекрасно, между прочим,
на восходе торжества.
Круг невежества порочен,
и упадок мастерства
 
 
оценили, изменили
и присыпали золой.
И семь футов мне под килем
пожелали вы зимой.
 
 
До весны стоял в заливе
и чинил я агрегат,
а баркас мой сиротливо
слушал в выраженьях мат.
 
 
Не ложилась краска слоем,
отлетала, словно грусть.
Сочинялось мне запоем,
переполнил душу чувств.
 

Не тяните беглость

 
Мне за ум бы надо взяться,
ухватиться не могу.
То ли песнями заняться,
глядя утром на пургу,
 
 
вспомнить «ля» и «до», все ноты
и расставить по местам.
Исписать листы-заплоты
и рояли по кустам
 
 
надо спрятать бы заране,
перед выходом в простор,
с отраженьем на экране,
демонстрируя позор.
 
 
Сбацал «Мурку» перманентно,
не за деньги, а за «так».
Акцентируя моменты,
целясь нотами в пятак.
 
 
И калиновая юшка
ручейками потекла.
То утруска, то усушка
след мажором замела.
 
 
Танки рвутся с коновязи
на простор печальных дней,
где отлаженные связи
трафик вымучил; с виней
 
 
я пошёл тузами, числа
умножайте десять раз.
Коль иного нету смысла,
не тяните беглость фраз.
 
 
Знаю, что сестра таланта —
краткость; высказанность слов
у философа, у Канта —
с потрясением основ.
 

Принимаю навет

 
Умираю, мой друг, умираю
я от смеха над странной строкой.
Не секрет, не её выбираю
и ловлю без труда острогой.
 
 
Принимаю навет, принимаю.
Говорят, ну и пусть говорят.
Я себя иногда понимаю.
Потому так отлично горят
 
 
вертопрахи-стихи на листочках,
испаряясь. В оседлости дым,
где моё в нежелание. В ночках
мы опять на клаксонах гудим.
 
 
Понимаю, не всё понимаю
я на паперти старых веков.
Беспардонно шагаю по маю
за околицей вновь без следов,
 
 
по брусчатке печатаю браво,
ноги в воздухе топчут бордюр
и шагают безмолвные вправо,
где так много скопилось купюр.
 

Не стало линий

 
Я видел не простор, суженье
сторон задумчивости лет.
Моё забытое служенье
сошло, как видите, на нет.
 
 
Не стало линий оправданий,
несостоятельности дней.
Моё нагроможденье знаний
так поздно, да куда поздней?
 
 
«Всему своё, – сказали, – время».
Я согласиться не могу,
взвалив ответственности бремя,
застрял в невыпавшем снегу.
 
 
Мороз трещит у нас нередко.
Он наслаждается собой.
Ни с кем я не пойду в разведку.
С кем не пойду, вступаю в бой.
 
 
И пусть собьют на развороте
моих в неясности врагов.
Вы на кого в безумье прёте,
не зная истины стихов,
 
 
сидящие всю жизнь на троне
с решётками на окнах в сад,
раздолье где одной вороне,
она же обожает смрад.
 
 
Снимите маску с истукана,
увидите, под ней не тот
любитель чёрного нагана,
ходячий в жизни анекдот.
 

Удерживают корни

 
Живу в неведомом пространстве,
невиданном досель краю.
Прикован словом к постоянству
в суровостях Земли, где на ветру
качаются деревья, ночью
скрипят под натиском они.
Удерживают корни прочно
воспоминания мои.
О будущем свободном пенье,
когда распустится листва.
Исчезнет грусть и тон – забвенье,
в момент появятся слова,
чтоб высказаться на рассвете
о звёздной песенной стране.
Где каждый гражданин в ответе
за возглас грусти на волне,
что поднята была печалью
за Родину на берегу.
Написанная пасторалью,
за что благодарю пургу.
Деревню основали предки
мои на берегу Оби.
Они в царёвом были тренде —
С душою, полною любви.