Текст книги "Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы"

Осетрина сорок второй свежести

Р. Богословский. Токката и фуга. М., Городец, 2020

«Книжная полка Вадима Левенталя» как-то располагает к пошлости в исконном, не набоковском смысле слова. Уютная богадельня для… э-э… ладно, будем политкорректны: для литераторов с ограниченными возможностями живет по закону Телемской обители – делай, что хочешь. Можно склеить из фантиков какую-нибудь красивость про «подкрашенный помадой смех», – никто и словом не попрекнет. Можно приляпать на обложку червонный туз: типа, сердечко тут – чувства… Тоже страсть как оригинально, добужинские вы наши.

С черным сердцем на обложке и припомаженным смехом под ней вышел в свет первенец серии: роман, простите за дурной каламбур, Романа Богословского «Зачем ты пришла?» Потом были еще 44 книжки, а нынче грянуло дежавю: снова Богословский и снова сердце. На сей раз красное, крест-накрест разодранное и грубо зашитое чем-то вроде шпагата. Драма, значит. Понимаю.

Господин оформитель Лосев, сам того не ведая, по-снайперски поймал в прицел самую суть богословского опуса: центон, на живую нитку сшитый из чего ни попадя. Куда ни плюнь, осетрина даже и не второй – сорок второй свежести. «Токката и фуга»? – насчет токкаты очень сомневаюсь: ну никак оно меня не коснулось, хотя итальянское toccare обязывает. Зато фуга правит бал: чертова уйма голосов, интерпретирующих тему, только авторского нет.

Кстати, деление романа на «Токкату» и «Фугу» навеяно Филипенко – тот объявил свою «Травлю» сонатой и главы обозвал соответственно: «Главная партия», «Связующая партия», «Побочная партия» и проч.

Пора бы и к делу. Если сочинитель позволяет себе пассажи вроде «моментов душевной яичницы», – толковать больше не о чем: литература отсутствует по определению. Давайте я вам просто текст перескажу: спойлер, уверяю, окажется убедительнее любого анализа.

Поначалу во все тяжкие солирует Кристина Гептинг: абьюз-инцест-педофилия-газлайтинг. В общем, сплошное #MeToo и прочие семейные обсценности, как выразился кто-то из рецензентов «Сестренки». Впрочем, Роман Сергеевич не так прост, чтобы тупо копировать чужое. Бр-рутальный протагонист, прораб Михаил Ромин (и кто его знает, на что намекает?) мается затейливой, на зависть Крафт-Эбингу и Лев-Старовичу, перверсией: хочет собственную дочь, – но если та будет мальчиком. Поэтому девочку Киру коротко стригут, отлучают от музыкальной школы и отдают в секцию каратэ: «Ты, главное, люби отца, как он тебя любит. Ты, главное, будь мужиком, Кирюша, времена сейчас лихие. Кто-то выживает, а кто-то нет. Надо, надо крепчать, Кирюша». Правда, Кирюша и не думала крепчать, осваивая киба-дати и сэйкен-цуки. Всерьез озабоченная отроковица предпочла японскому мордобою уроки «небесного каратэ». Проще говоря, наставила папе ветвистые рога с тренером, что развесил ей по ушам астральный удон.

Давно говорю: эротические сцены – лакмусовая бумажка литературного мастерства. Тут Богословский, ясен пень, оставил далеко позади всех птенцов гнезда левенталева. Куда им, дилетантам, до штопором закрученных метафор: «Я – горный ручей. К моему берегу подходит большой черный конь. Он опускает морду в мои воды – и жадно пьет из меня. Мостик разлетается на куски, обломки дерева и конь падают прямо в меня, тонут во мне, моя вода вздымается вверх огромной волной. Расплескивая воду по берегам, боль прокатывается через мое нутро, словно ток».

Р.Б., сам того не замечая, всеми колесами въезжает в пародию: если б я имел коня – это был бы номер, если б конь имел меня – я б, наверно, помер. Но как прикажете понимать обломки дерева? Автор, дай ответ! – не дает ответа.

Простите, отвлекся. Как только ревнивый прораб узнал, что его Кирюша «стала высшим божественным светом», сэнсэя-проказника нашли без головы, и сэйкен не спас. После чего девочка сбежала из дому, баловалась бухлом и веществами, потом стала пациенткой психотерапевта… короче, подробности у Гептинг. Во всем, знамо, виновато сраное мужло: и у папы крыша набок, и тренеру вечно «черные психологи» мерещились. Под занавес отец находит беглую барышню и силком увозит в неизвестность. Конец первой части.

В первых строках второй части слово берет глянцевый до рези в глазах Анатолий Тосс. Надеюсь, помните: альпийский или, на худой конец, средиземноморский курорт, белокурые друзья и рыжие враги, high life и центнер бисквитно-кремовой любви. Богословский приглашает публику в укрытый горами юго-западной Турции элитный отель Gizem Palace. Название в переводе с турецкого сулит мистику… а индейскую народную избу видали? Тут вам не «Оверлук» с мертвяками, тут гнездо растленных буржуинов и утонченного порока. Там девочки танцуют голые, там дамы в соболях… С тех пор, друзья-ребята, не сплю я и не ем: уж как бы мне увидеть эту самую Gizem?!

В сад земных наслаждений прибывает хозяин отеля Дмитрий, нечистый на руку строительный магнат в международном розыске. А вместе с ним некто Андрей – издерганный, депрессивный, с пригоршней колес в кармане. На 158-й странице автор выдает-таки секрет Полишинеля: Дмитрий в прошлом носил фамилию Ромин, а что до Андрея, так это Кира с насильно пришитым… э-э… ну, вы поняли. Мечты сбываются – круче, чем в слогане «Газпрома». Для справки: точно такую же интригу с переменой пола и сдвигом по фазе года два назад отрабатывала Анна Немзер в «Раунде».

Богословскому решительно нечем занять сладкую парочку, и он заселяет текст совершенно ненужными статистами: лесби-сатанистка Гюль, влюбленный в нее Эдиз, безымянный доктор, секьюрити Алексей и Шахин… Миссия у всех более чем скромная: сказать «кушать подано» да прямиком на плаху, – и лучше выдумать не мог. Трупов, включая Дмитрия-Михаила и Андрея-Киру, в финале хватит на небольшой морг. А в эпилоге явится… минута на размышление, время пошло! – все равно не угадаете: Тарантино. И будет снимать pulp fiction про все эти непотребства. И Дуэйн The Rock Джонсон процитирует Boney M: «Ох уж эти русские», – и задумчиво посмотрит в небеса. Ново – аж до оскомины.

Виноват, поторопился: до эпилога нам надо встретиться с очередным соавтором. И очередным селебрити: в Gizem Palace прибыл Томас Нойвирт aka Кончита Вурст. И не просто так, а с миссией посрамить Александра Дугина, что написал ей (ему?) брезгливое письмо: «Может, переслушаешь пару альбомов Queen и возьмешься за дело, вместо того чтобы ломать голову над тем, сесть тебе в сортире или стоя мочиться, фрау Вурст?» Австрийская месть ужасна: «Томас-Кончита, виляя бедрами, стянул джинсы и трусики-бикини, улегся на стол, привычным движением развел ягодицы. Как только Дмитрий вошел в певца и тот издал свое сладкое “ах”, гости бросились к портрету Дугина и стали выливать на него мочу, каждый из своего стакана. Толпа орала, визжала, лила на портрет Дугина мочу. Через минуту еще четыре пары мужиков и несколько пар загорелых красоток трахались у всех на виду. Остальные плевали в портрет, били его». Узнали брата Колю? – точно, Платон Беседин, «Книга греха».

Лет семь назад в дебютной повести «Мешанина» Р.Б. хихикал над интертекстом и трэшем: «Берем книги, кромсаем, смешиваем с просроченным йодом, тухлыми яйцами, остатками супа, отбеливателем, молимся над получившимся и обливаем всем этим людей». Новое время – новые песни, как сказал еще один классик. Нынче все пошло в работу: и аллюзии с парафразами, и копеечный эпатаж, способный фраппировать лишь депутата Мизулину да особо нервных ветеранов педагогического труда. Хотя на полке у Левенталя и такая дешевка – комильфо.

Кстати, об эпатаже: Лермонтов не всуе приладил к слову «разврат» эпитет «ребяческий». Пишет Богословский по-детски неуклюже, будто пионер-литкружковец. Образцы стиля:

«Он прицелился в меня в детстве и выстрелил в юности. Потом ощипал потроха и стал разделывать», – потроха, значит, снаружи были? Новая анатомия: Хармс уволен без выходного пособия.

«Зрачки Эдиза задергались, сгрудившись в верхней части глаз», – новая анатомия, часть вторая: сколько у этих басурман зрачков в каждом глазу, если они могут сгрудиться?

«Горы, поросшие хвоей», – новая анатомия кончилась, на очереди новая ботаника. Хвоя, оказывается, вполне автономный биологический вид – ей-Богу, открытие тянет на шнобелевку. А вот про метонимию не надо: не тот случай. Наружные потроха мешают.

«Будешь снимать последние сливки с остатков разума человечества, податливого и размягченного, словно протухший кефир» – а свежий кефир, он твердый, да?.. Роман Сергеевич, заходите как-нибудь в гости – погрызем!

«Токкату» редактировала Аглая Топорова – и давно лютый брак называется редактурой?

Впрочем, это вопрос второстепенный. Спрошу о главном: к нам сегодня приходил гомо-зоо-педофил, – а зачем? Устроить цирк с конями? Прочитать сочинение «Мои любимые книжки»? Слышь, мужик, ты чего сказать-то хотел?

Однако нашим бы критикам в НКВД служить: на пустом месте откопают политическую подоплеку. Алексей Колобродов обнаружил в «Токкате» «манифест против трансгуманизма, той тотальной мертвечины, которую он несет». Игорь Попов уверен: «Богословский подает политическое через эротическое, окончательно сталкивает два мощнейших эгрегора – либералов и ватников». Холоднокровней, коллеги. А то этак и Радова с Масодовым в памфлетисты запишете.

А напоследок я скажу: можете смеяться, но устроить Варфоломеевскую ночь пополам с Хрустальной меня просил сам автор через общих знакомых. Видимо, и тысячный тираж распродать – неподъемная задача, авось хоть скандал поможет. Наивный, все-таки, человек: его целевая аудитория смотрит ТНТ, потому что давно и прочно забыла алфавит.

Маленький мальчик роман написал…

К. Рябов. Пес. М., Городец, 2020

Не знаю, право слово, смогу ли сказать что-то новое про последний опус Кирилла Рябова. Все, что о нем можно сказать, я уже говорил применительно к другим персонажам: Владимиру Козлову, Анне Козловой, Алексею Шепелеву, Платону Беседину и прочая, прочая, прочая. Ладно, повторение – мать учения. Надеюсь, этим можно утешаться.

В начале 90-х Виктор Ерофеев в «Русских цветах зла», помянув Лимонова, Мамлеева и Сорокина, констатировал: «Онтологический рынок зла затоваривается. Что дальше?» Дальше на рынок нагрянула молодая шпана, которая Ерофеева не читала, – с ведром помоев, охапкой бэушных презервативов и твердой верой, что это черт-те какой товар повышенного спроса. С тех пор всякое новое поколение российских литераторов азартно изобретает велосипед – непременно ржавый, с торчащими из обтерханного седла ершеными гвоздями. Тоже ржавыми. Рябов не исключение.

При всем желании не могу принять российский трэш всерьез. Может быть, потому что нарушен порядок вещей, где канон первичен, а пародия вторична. Но у советских собственная гордость. В наших широтах жанр возник именно в пародийном изводе: «Два мясника на кровавой фанерке / Делали вилкой аборт пионерке…» Позже трансгрессия сподобилась переплета 7БЦ и гарнитуры Times. Но стоит мне открыть… ну, скажем, «Книгу Греха» – тут же между строк мерещится кровавая фанерка. Ибо степень гиперболизации та же, пародийная.

А может быть, потому что тему у нас обычно эксплуатируют яппи. Анна Козлова, литератор в третьем поколении с дипломом журфака МГУ лепечет, как трахалась со старым уголовником, который срал в кровать, – ей-Богу, это смешнее Фернанделя.

Итак, спойлер: некто Бобровский пребывает в полной апатии после похорон жены. Впрочем, и раньше жил точно так же – без работы, без интересов, по инерции. Тут на него наваливаются коллекторы: покойная перед смертью взяла 150-тысячный кредит. Повесть о горе-злочастии продолжается: тесть с тещей просят Бобровского убраться из квартиры – это их собственность. Текст невыносимо похож на артхаусный сценарий: протагонист лунатически бродит туда-сюда, пытаясь решить свои проблемы, – само собой, безрезультатно, – и курит вонючие белорусские сигареты. Других занятий нет и не предвидится. А над городом – изнуряющая жара, все активно потеют и воняют. Кома, ступор, летаргия. Чтобы хоть как-то растормошить вялотекущее повествование, автор затевает и вовсе артхаусную интригу в духе Балабанова: коллектор эксгумирует труп жены Бобровского и начинает шантажировать героя. Под занавес, знамо, всем приходит кирдык – и коллектору, и Бобровскому. «Смотрите, какая луна сегодня. Прям хоть вой», – резюмирует сержант полиции. Безнадега точка ру.

Погодим, однако, выть: поводов пока не вижу.

Трэш обязан вызывать либо страх, либо отвращение, – а лучше все вместе. Для пущей наглядности опять-таки фольклорный пример: «Маленький мальчик варил холодец, – / По полу ползал безногий отец». Совсем не то у Рябова: его вселенной правят апатия, анемия и абулия. Экшн там лишен даже зачатков энергии и потому незамедлительно превращается в буффонаду: «Медсестра районной больницы должна была микрокредиторам почти полмиллиона. Пару дней назад Игнатьев изрезал ножом дверь ее квартиры и оставил на стене надпись: “Верни долг, мразь уродливая”. А теперь собирался, как он сам говорил, “войти в контакт”. Бывший омоновец приготовил литровую банку с мочой. Он собирался вылить мочу медсестре на голову. Трюк с мочой у Игнатьева не получился. Медсестра оказалась проворной стервой. Увидев мужика с банкой, она стала орать и яростно отбиваться сумкой. В итоге часть мочи пролилась на асфальт, а остальное попало Игнатьеву на штаны и футболку». Маленький мальчик роман написал, как дядька плохой сам себя обоссал. Страшно, аж жуть.

После аферы с эксгумацией текст окончательно съезжает к незабвенным садюшкам: коллектор прячет труп в кладовке у знакомой проститутки. Странное дело, но та принимает это как должное. Рассказать вам, что происходит с мертвецом после нескольких недель в могиле? – впрочем, и без меня знаете. Шантаж выглядит и вовсе по-идиотски: достаточно позвонить 02, и злодею мигом нарисуют 244-ю статью УК РФ. А-а, понятно: в эфире была вечерняя сказка для маленьких. Предупреждать надо.

Веллер давным-давно вынес приговор трансгрессивной литературе: «Уберите все взломы табу – и от текстов ничего не останется. Исчезнет смысл и суть. Останется серое текстовое полотно из заурядных фраз». Вычтем из «Пса» фрик-шоу, мертвечину, литровую банку мочи, аборты, перманентный смрад (слово «вонь» с однокоренными встречается 24 раза) – что в сухом остатке? Удручающе линейная композиция с двумя, кажется, флешбэками – почти незаметными. Полное отсутствие характеров: «Герои подчеркнуто функциональны», – констатировала Елена Васильева. Соглашусь, пожалуй, с оговоркой: функция у них на всех одна – демонстрировать публике усталость и неприкаянность.

Кроме того, в наличии пародии на коучинг и телевизионные ток-шоу. Не высший пилотаж, между прочим: Науменко написал своего «Гуру из Бобруйска», если не ошибаюсь, в 1982-м, за год до рождения Рябова. А российское ТВ и пародировать не надо – Соловьев с Малаховым сами по себе пародия.

И, конечно, серое полотно из заурядных фраз: «В дверь позвонили. Бобровский слез с кровати и открыл». Русский трэш мыслит точь-в-точь по группенфюреру Мюллеру – существительными и глаголами. Впрочем, тут Рябов совершенно прав: шаг влево, шаг вправо влекут за собой ощутимые проблемы. «Тесть приехал. Он был похож на больного и усталого члена политбюро на трибуне Мавзолея, встречающего последний парад». Простите, кто на ком стоял? – парад встречал Мавзолей или член политбюро? «По спине потекли ручейки пота, жирные и горячие, как растительное масло», – а мне почему-то в магазинах исключительно холодное попадается. Еще смешнее застенчивая имитация живаго великорусскаго: шесть раз герои назовут друг друга мудилой, 11 раз – мудаком и девять раз – пидором. Иной обсценной лексики болезные не ведают.

Ах да, вот еще что. Денис Горелов, было дело, писал о возрастном сочетании детсада и дряни, тяга к которой с головой выдает детсад. Но в чистом виде инфантильный интерес к отбросам – не комильфо. Поэтому у трэшевых авторов он обычно является в социокритическом камуфляже. Подробности у Игоря Иртеньева: «Глаз заплыл, пиджак в пыли, / Под кроватью брюки, / До чего же довели / Коммунисты-суки!» И Рябов, не мудрствуя лукаво, сочинил протагонисту слезоточивую биографию – контуженный он в первую чеченскую. Трюизм, а потому не работает.

Но: когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой. «Это не чернуха, дорогие мои, хорошие, это жизнь миллионов», – уверяет Александр Снегирев. Надо же, миллионов. Пойду, пожалуй, поищу мертвяка в кладовке, – вдруг Снегирев прав. «Помимо яркого и динамичного сюжета, точных характеров, узнаваемых мелочей, каждый читатель найдет что-то свое», – сочится патокой Аглая Топорова.

Кстати, об акафистах, мадригалах и прочих высоких жанрах. В начале нулевых, помнится, критика носилась с Козловым, как дурень с писаной торбой. Чуть позже грянула коллективная любовь к Шепелеву. Потом настал черед Беседина. Где же вы теперь, друзья-однополчане? Козлова нынче вспоминают, когда он сам себя номинирует на «Нацбест». Шепелев затерялся где-то в Анапе, а его opus magnum, изданный девять лет назад трехтысячным тиражом, все еще продается в интернет-магазинах. Беседин пишет вполне благонамеренную прозу – без блевоты, кр-ровищи и отрезанных клиторов. Не говорю про Баяна Ширянова, Факoffского, Лялина и прочий планктон – уж сколько их упало в эту бездну…

История – великий учитель, но где ее ученики?

Очень своевременная книга

З. Прилепин. Ополченский романс. М., Редакция Елены Шубиной, 2020

Новая книга Прилепина о Донбассе читателю вряд ли нужна: хватило бы и трех (или сколько их там? – уже со счета сбился) предыдущих. Зато необходима автору – как соль во щи, как масло в кашу.

В «Некоторых» З.П. знатно накосячил – и даже сам не понял, насколько. А то не видали бы мы книжки. Грибные жульены и гусаки под фруктовым соусом из донецкого ресторана «Пушкин», обнимашки с Михалковым и Кустурицей, концерт Хаски, посиделки с Моникой Белуччи, Белград и Женева, донецкая водка, китайская водка, ром, ракия, вино, коньяк… И венец всему – гранатомет РПГ-9, не известный ни в одной армии мира. Не ту окопную правду поведал публике Захар Бронебойный, ой не ту… От него кровопролитиев ждали, а он гусака съел – тоже мне, певец во стане русских воинов. Потому работа над ошибками стала просто неизбежна. Эх, комроты, даешь пулеметы!

Есть и еще стимул: партия «За правду», очередной проект Натана Дубовицкого. До выборов в Госдуму всего ничего, тут уж не грех о себе напомнить: мол, не все по кабакам да баням кровь проливал. Тем паче Прилепина читают и на выборы ходят одни и те же люди: разведенки, которым за. Ибо и то, и другое можно делать лишь от острой сексуальной неудовлетворенности. Срочно за ноут – и ублажать, ублажать, ублажать. Вплоть до галочки в бюллетене.

Очень своевременная книга. По всем статьям.

«Романс» состоит из 14 рассказов. Лишь в первом тексте сборника протагонист – безымянный штатский. По остальным 13, как цыганы по Бессарабии, кочуют ополченцы Лютик, Дак, Худой, Скрип, Лесенцов, Вострицкий, Болт, Ангел… в общем, силами до взвода. Подозреваю, товарищ замполит замахнулся было на роман, да пришлось отдать в печать огрызки – о причинах я уже докладывал.

Незадача в том, что романы Захар Фугасный еще кое-как пишет, а рассказы – вообще не умеет: идеями не богат. Самые значимые его опусы скроены по чужим лекалам: «Санькя» – по горьковским, «Обитель» – по довлатовским. Тотальное отсутствие мыслей в романе можно кое-как декорировать, но в малой прозе – при всем желании не получится: негде и нечем. Рассказ требует предельной концентрации смысла и действия; без идейной опоры сюжетные и композиционные конструкции мгновенно рушатся. Взгляд и нечто – скверный фундамент для малой формы, но ничего другого З.П. предложить не в состоянии. Первый же сборник «Грех» отменно это подтверждал: автор ликвидировал как класс сюжетостроение, внутреннюю логику текстов и событийную обязательность. Примеров потом было, как у дурака махорки: материалом для «Ботинок», «Восьмерки» и «Семи жизней» служил тот же основательно подтаявший пластилин.

Галина Юзефович отозвалась о прилепинской манере с обычным эмфатическим придыханием: «В каждом рассказе Прилепин аккуратно развешивает по стенам ружья, которым не суждено выстрелить, размечает тропинки, по которым читатель доверчиво устремляется к обманчиво предсказуемому финалу лишь для того, чтобы в последний момент вылететь снакатанной трассы в кювет».

Вердикт Аллы Латыниной выглядел суше и отчетливее: «Рассказы Прилепина – возможно, вполне сознательно – аморфны, в них главное не движение сюжета, а чувство, ощущение, настроение. И эта их аморфность и фрагментарность становятся особенно заметны, когда они собраны вместе».

У «Романса» те же проблемы с опорно-двигательным аппаратом: полная и безоговорочная бесхребетность, которую настойчиво выдают за подтекст. Хемингуэй тут у нас, понимаете ли. Все тексты сборника выстроены по одной и той же схеме: вялотекущая километровая экспозиция плюс ключевой абзац, а иногда и фраза. Якобы невероятной глубины и значимости.

В «Дороге» успешный топ-менеджер Вострицкий собрался на войну «от легкости жизни, и еще оттого, что мироздание, казалось, окосело, скривилось, съехало на бок». Дети, кто понял дядю Женю, поднимите руки. Дальше читателю предстоит долго продираться через рвы, надолбы и проволочные заграждения ничего не значащего нарратива: таможенный досмотр, покупка чая и пирожков, знакомство с местными собаками, смотр пустых машин на обочине. Вострицкий раза три покурит, глотнет переслащенного чая, скормит невкусные пирожки шавкам, в пути у него раз пять проверят документы… И лишь в последнем абзаце добрый автор растолкует, зачем затеял эту эпопею: герой удалит из телефона все контакты – чтобы подлые укропы в случае чего не звонили родным и не требовали выкуп. Ладно, оборвал мужик все связи с прежней жизнью. На это ушло ровно 159 слов. Для чего понадобились еще 3 990 – не знаю. Боюсь, и Захар Осколочный не знает.

Кстати, «Дорога» – далеко не худший образец. В «Луче» тот же Вострицкий, уже командир отделения, будет на протяжении 11 163 слов курить, есть гречку, загружать в автобус боекомплект, слушать песни Боба Марли в исполнении рядового Растамана, чтобы в финале увидеть продырявленный тент грузовика и понять: работает снайпер. Само собой, без регги никак не обойтись.

Архикритикесса всея Руси совершенно права: тут вам и ружья, которые не стреляют, и тропки, ведущие в никуда. Малая проза Прилепина рассчитана на живейшее читательское соучастие – домысливание и досказывание. Вылитый тест Роршаха или Пальмера: вот картинка, а что на ней – вам решать. Впрочем, самые важные выводы автор дилетантам не доверяет – преподносит в готовом виде. Без всяких игр в подтекст:

«Я однажды видел такую надпись в туалете: “Не льсти себе, подойди поближе”. В смысле: не то и весь пол зальешь, и на брюки себе попадешь. Это, знаешь, Украины касается вполне. Так и хочется сказать: Украина, не льсти себе. Нет у тебя такого достоинства, которое ты себе намечтала. Подойди поближе». И прочий агитпроп, достойный Первого канала.

Укропам с мизерными достоинствами противостоят чудо-богатыри. Как и в предыдущей книжке. Там, помнится, некто Граф сжевал колоду карт, не запивая водой, а в детстве водил гулять на цепи трех быков. Кто б еще объяснил, на кой в хозяйстве три быка, – но это так, к слову. Нынче примерно те же функции выполняет Скрип: «Скрип мог съесть таз – ну, хорошо, – полтаза шашлыка и, следом, десять, а то и пятнадцать плиток шоколада. Алкоголь он любил не очень, зато ценил напитки, хоть сколько-нибудь напоминающие кумыс, и мог выпить ведро – ладно, треть ведра, – скажем, кефира. Зато сразу». Из «Некоторых» в «Романс» перекочевал и Захарченко – здесь он фигурирует под позывным Командир. И, разумеется, достоин лишь приторного обожания: «Лесенцов знал Командира две недели и один день. И это были удивительные две недели. Ради них стоило прожить предыдущие сорок лет». Эмоциональная доминанта книги – традиционный прилепинский симбиоз сентиментальности и жестокости: «мозги по всему салону, кишки по всему окопу», помноженные на нежную и родниковую, как поцелуй восьмиклассницы, любовь к друзьям-однополчанам… отставить шуточки в строю! Говорю же, «Романс» читателю совершенно не нужен: все до оскомины знакомо.

Про содержание, думаю, все понятно. А форма… она у Захара Подкалиберного неизменна со времен приснопамятной извивающейся гниды:

«Вторым следовал Дак, спрятав автомат за полог куртки», – а пáруса у куртки невзначай не было? Или попоны? Теперь понимаю, отчего затея с ватниками «Захар и Егор» накрылась банным тазом – тот еще дизайнер старался.

Плюс россыпи диких, немыслимых тропов, выдумать которые может либо пьяный в хлам, либо упертый сюрреалист. Хотя возможен и третий вариант – пьяный в хлам сюрреалист:

«В магазин ворвался кто-то незримый и огромный, снеся взмахом крыла целую полку разноцветных бутылок», – и как крыло-то удалось разглядеть, если он весь такой незримый?

«У Лесенцова была короткая стрижка, резкая проседь посреди головы – словно его лизнули серебряным языком», – а что, серебро пачкается? Не знал, спасибо за консультацию.

«Сам себе Вострицкий напоминал отравленного осьминога – его раздражали собственные, так сильно отросшие, руки и ноги», – поздравляю, переворот в малакологии: для отравленных головоногих характерен ускоренный рост конечностей.

А есть еще и «синеглазый смех», и «перелетные брови Брежнева»… Вы, товарищ замполит, воля ваша, что-то нескладное придумали. Над вами потешаться будут.

Хотя это вряд ли. У российского читателя благодаря Елене Шубиной со товарищи давным-давно «приятный сквозняк в почти обнаженном мозгу», – вот тут прилепинский слововыверт ну о-очень близок к истине.

Да, вот еще что: Евгений Николаевич, не льстите себе. Подойдите поближе.