Текст книги "Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы"

Критический речекряк: этиология и патогенез

Слушайте и не говорите, что не слышали. Итак, краткий курс современной русской литературы. Постпамять – искусство дистанций. Ибо литература отпрыгивает, едва захочешь на нее присесть. Нужна попытка отменить определенный модус чувственного и познаваемого, найти новый срез мыслимого: через ритуальное грязеполивание прийти к заморозке своих комплексов. Проза, несмотря на сильное искушение впасть в некий род кибероптимизма и гипостасис симулятивной гиперреальности, должна быть крипторелигиозна. Императивы текущего момента – автолитературоцентристская оптика и эмерджентное чтение, победительная власть двойной логики и релятивное отношение к содержанию победительной правды. И учтите: человек не может не вжевывать резину в почву опыта, но тут мы покидаем область персоналистских философий и перемещаемся в близкий концепциям современной физики метаконтинуум множественных вселенных…

Вы думаете, это бредит малярия? Нет, это было и есть. И отнюдь не в Одессе, а в российском толстожурнальном пространстве и литературном сегменте рунета: над отрывком трудился авторский коллектив в составе Валерии Пустовой, Арины Бойко, Алисы Ганиевой, Евгении Вежлян, Ольги Баллы и Андрея Пермякова. Из их цитат и скомпилирована супрасинтаксическая заумь, похожая не то на поэтические потуги Гребенщикова, не то на философские потуги Бодрийяра. Помилуй Бог, сколько же псевдонимов у Фимы Собак!..

Было б в мире положенье попроще, можно было бы позвонить 03 и вызвать психиатрическую бригаду. Хотя и доктор Титанушкин с профессором Стравинским в нашем случае не помогут: это не шизофазия, это ее имитация, что гаже всякой патологии.

Можно два слова о личном? Я с детства усвоил постулат физика Александра Китайгородского: реникса обожает являться публике в платье из словесной шелухи. Диагностировать ахинею довольно просто: «Утверждения о мире – это либо описание фактов, либо логические выводы следствий из твердо установленных фактов, либо гипотезы, которые в принципе могут быть проверены фактами. Если же утверждение не может быть занесено ни в одну из этих граф, то оно лишено содержания, чепуха (можете выбрать любое, что вам нравится)».

Возражения насчет гуманитарных наук категорически не принимаю. Филология есть наука точная: вот анафора – вот эпифора, вот экспозиция – вот кульминация, вот фабула – вот сюжет. Вам привет от Шкловского: искусство как прием. А по заявкам любителей лирики – Мандельштам: «Красота – не прихоть полубога, / А хищный глазомер простого столяра». Прочее от лукавого.

Затрудняюсь вычислить, когда именно шизофазия с глоссолалией стали литературным комильфо. Кажется, в середине нулевых – точнее сказать не могу: я тогда за литпроцессом не следил. Но попробую реконструировать ситуацию.

Примерно тогда возникла так называемая «рекомендательная критика» – слов нет, дивный эвфемизм для лютого и беспардонного product placement’а. Корифеем ее был Лев Данилкин, который, по слову Сергея Белякова, генерировал не идеи, а слоганы. Каковых наштамповал не одну сотню: «стомиллионный блокбастер», «золотовалютные резервы русской литературы», «великий национальный роман», «завораживающая, чеканная проза» и прочая, прочая, прочая. Но и на старуху бывает поруха: иногда маститого копирайтера с головой накрывал кризис жанра. Тогда на свет являлось нечто эффектное, но маловразумительное: «Текст-проект, с помощью которого пишущий-смотрящий пытается сам стать Словом».

Инновация приглянулась трудящимся литературно-критического цеха. Не могла не приглянуться. Тому есть как минимум две причины.

Во-первых, не сбрасывайте со счетов эстетическую парадигму постмодерна. Мастерство художника здесь ровным счетом ничего не значит: предметом искусства может быть что угодно, – да хоть разбитый унитаз. Оттого на первый план выходит мастерство интерпретатора. Да много ли у нас талантливых интерпретаторов? – волей-неволей приходится звать на помощь логорею: авось да не заметит публика, подхваченная потоком пустых словес, что ее откровенно дурят, выдавая литературно-критического карася за порося.

Во-вторых, искать на пустом месте глубины мысли и красоты слога – воля ваша, но миссия невыполнима. По крайней мере, традиционными методами: гаспаровский анализ текста здесь равен смертному приговору. Поэтому его без сожаления сдали в утиль: архаика, мол, и вообще моветон.

Василий Ширяев: «Читателю ведь мало интересно, как написана книга, как она выстроена и какие общие идеи в ней проводятся… Читателю интересно, что кого-то от этой книги колбасит, как от дури».

Валерия Пустовая: «Убедить читать критик может только своим личным примером – эмоциональным вовлечением в чтение. Это одна из причин кризиса основательного, филологически аргументированного критического высказывания. Оно сегодня неэффективно, не работает на убеждение».

Репин, по легенде, просил визитеров-абстракционистов нарисовать лошадь, – и если гости не выдерживали экзамен, гнал их ссаными тряпками на мороз, справедливо полагая, что абстракционизм идет от дилетантства. Коллеги, разнообразия ради позвольте себе хоть одно филологически аргументированное высказывание, – а потом жуйте на здоровье резину пополам с почвой и эмоционально вовлекайте.

Извините, отвлекся. Высокие технологии оказались малозатратны: текст теперь можно вообще в руки не брать – метаконтинуум с гипостасисом годятся на все случаи жизни, потому что ровно ничего не значат. Потому платье из словесной шелухи стало лучшим нарядом для несуществующих достоинств. Самые добросовестные из критиков пытались возвести в их ранг либо общепринятые вещи, либо откровенные провалы.

Александр Скидан: «Ильянен нижет слова посредством их колеблющихся признаков, созвучий, флексий», – простите неуча, а чем, кроме флексий, сиречь окончаний, могут быть связаны слова в предложении?

Елена Макеенко: «Одна из прелестей этого текста <«Петровы в гриппе» – А.К.> в том, что даже заспойлерить его практически невозможно», – перевод на русский звучит убийственно: прелесть текста в отсутствии фабулы.

Но остальные и тем себя не утруждают – тоннами выдают на-гора словесный шлак. Раскопки бесполезны: под его толщей обнаруживается одна-единственная мысль – отчитаться перед издательским PR-отделом. Сейчас буду цитировать – долго и со вкусом: Фоксу одному вышака брать скучно, пусть и читателям тошно станет.

Ольга Балла (первый лауреат премии «Неистовый Виссарион», если что): «Скоропись-дикопись, конспект самого себя, едва, если вообще, вычленяемого из текучей реальности. Честно-предлитературное, сырое, напряженное, бродящее, почти предсловесное состояние слова, зародыш всех будущих его возможностей».

Игорь Гулин: «В накрепко установленных волей Бога и автора координатах рождается вихрь. Он расшатывает стройные структуры мира, книги и тела, втягивает их в водоворот четвертого измерения. Так поэзия рождает парадоксальную геометрию спасения».

Валерия Пустовая: «Это не магический реализм, а реальность магии. Это жанр-действо. Это проза базовых ритмов и сущностных рифм, когда явления повседневной жизни притягиваются друг к другу, как женское к мужскому».

Евгения Вежлян: «Характер этой историчности оказывается нерефлексируемым фундаментом всей конструкции, транспонирующей собственно “прошлое” в “историю”. И в той мере, в какой этот фундамент оказывается незыблем, “история” как таковая, будучи выведенной за скобки, в такого типа истерическом повествовании есть лишь форма упаковки событий, а не содержание разговора». «Истерическое повествование» – явная опечатка, но смысл не страдает, поскольку отсутствует.

У меня вопрос: коллеги, вы сами-то свои речекряки понимаете? Хотя это вряд ли. Взять хоть ганиевский «гипостасис симулятивной гиперреальности». Гипостасис есть овеществленная идея – как можно овеществить симуляцию? И как можно симулировать реальность? Или уже цитированный перл: «автолитературоцентристская оптика» – Вежлян, прости: не знаю, как перевести…

Скорого конца не ждите. Ветераны уже успели соблазнить малых сих и воспитать новое поколение критиков, свято уверенных, что полная шняга и глубокомыслие суть синонимы. Господа, разрешите представить вам Ольгу Девш. Подборка издранного – цитатник на зависть председателю Мао:

«”Жить непроливайкой”. Тезис одиночества. Накапливать туда, где бездонно и потому страшно»; «торит путь по вертикали, проваливаясь в разверзнутый вглубь горизонт»; «дотошная фиксация рефлексии долгожданного, ментально холерического материнства»; «стоп-кран не выдержал, и Лера <Пустовая – А.К.> начала изливать того, кто сидит в ее глубоком пруду»; «критик-мать метафорировала, собирая в единое сакральное бытование физиологию и метафизику, восхищение и страх».

Впору перефразировать Данилкина: вся эта дикопись – тексты-проекты, при помощи которых читающий-смотрящий превращается в законченного дебила. Тактика известная: на дурака не нужен нож: ему с три короба наврешь, и делай с ним что хошь. Читаете очередной опус Пустовой или Баллы? Как говорил великий Арутюн Акопян, следите за руками.

Все в сад!

М. Степнова «Сад». М., Редакция Елены Шубиной, 2020

В малиннике яростная магометанская зелень перемигивалась с трагической менструальной киноварью ягод. Трава завивалась неистовыми лобковыми махрами. Voldemar, sale enculé, laissez-moi, прошипела графиня Задрищева-Мушкина, вырвавшись из лейб-гвардейских клешней мглистого мужа. Заволглые ноги кое-как понесли ее прочь. На когтистых кустах оставались сочно-целомудренные фестоны брабантских кружев, похожих на сахарную отделку свадебного торта. Граф добыл из кожаной сигарочницы с тисненой золотом монограммой ZM ароматную Cabañas Coronitas; злобно полыхнула шведская спичка. Французская волчица, процитировал граф вслед уходящей жене Дрюона, которого не читал…

Ну, вы поняли: Марина Степнова написала роман про вальсы Шуберта и хруст французской булки. Примерно так и написала.

Вообще, нынче каждый уважающий себя литератор обязан иметь в активе книжку, где водятся непуганные дуэлянты-аксельбанты, будуары-пеньюары, шоколадъ «Gala Peter», пирожныя «Жоржъ Борманъ» и прочая прянично-леденечная Россiя, которую мы потеряли. Правда, авторесса, урожденная Ровнер, в той самой Россiи до гробовой доски слушала бы хруст мацы где-нибудь в Бердичеве, но кому ж таки оно волнует?

Сюжет известный: не хочу быть черною крестьянкой, хочу быть столбовою дворянкой. Большого греха тут не вижу: всяк по-своему с ума сходит. Но…

В Сибири я жил рядом с ювелирным магазином под названием «Роскошѣ». Именно так, через «ять» – не по Кириллу с Мефодием, а по былинам сего времени. Вот и господа сочинители из кожи вон лезут, имитируя комильфо, а выходит галантерейное обхождение-с. И мизинчик этак на отлете-с. Так что-с, милсдарь, однем словом, самая энта роскошѣ и есть: гостинодворцы во фраках. И сбоку бантик.

У Варламова в 1914-м знают о радиации, расстояние измеряют километрами, а водку подают в лафитниках вместо графинов. Афлатуни приладил затвор к капсюльному солдатскому ружью образца 1845 года. Акунин открыл Русско-Азиатский банк в 1876-м, на 34 года раньше срока и пустил в оборот невиданные 10-рублевые керенки… и прочая, прочая, прочая.

Анамнез Степновой тоже особых надежд не внушал. Уж коли создательница кошерных поросят и парня, похожего на кариатиду (гермафродит, что ли?), берется за историческую тему, в перспективе маячит безотлагательный apocalypse now. Входящие, оставьте упованья.

Так в итоге и вышло. Во избежание построчного комментария – избранные примеры.

Стало быть, княгиня Борятинская, предавшись с мужем африканским страстям во саду ли, в огороде, к 44 годам оказалась непраздною. Fi donc, суфлирует авторесса: «Светской женщине после сорока лет надлежало заниматься благотворительностью, а не любовью». Ну-ну. Графиня Софья Толстая Ванечку тоже в 44 родила – ни товарищеских судов, ни общественного порицания не упомню. А Екатерина Карамзина? – в 41 год осчастливила супруга дочкою Лизой, и ровно никакого осуждения в свете.

Княжна Борятинская осмелилась вставить слово в беседу черных гусар. Те смотрят на дерзкую барышню растерянно, будто с ними заговорил полковой козел. Это каким же ветром талисман 1-го пехотного батальона Королевских Валлийцев занесло в наш 5-й Александрийский полк?

Кстати, о военных. Борятинский-младший нравом отменно вспыльчив, чуть что – за шашку хватается. Маловероятно: вряд ли князинька в казаках служил. Всем остальным в 1870-м полагались сабли: кому пехотная образца 1865-го, кому драгунская образца 1841-го. А шашка в Русской императорской армии окончательно прописалась лишь в 1881-м стараниями генерал-лейтенанта Горлова.

Надеюсь, понятно: с матчастью у нас привычные нелады. Впрочем, в «Саду» повсеместно хронические нелады.

Крестьяне, утверждает доктор-немец, звери первобытные: быка бы им спьяну заживо ободрать. Марина Львовна, это что за русская коррида, бессмысленная и беспощадная? Вы для начала живую курицу ощипать попробуйте. А тогда и про быка потолкуем.

Кухарка возле образа Троеручицы внезапно начинает рассуждать под стать маститому религиоведу: это обломок древнего культа? Слабо, право слово. Надо было шестирукого Махакалу приплести для полного и безоговорочного абсурда.

К третьим родам – внезапно! – выясняется, что у княгини Борятинской узкий таз. А раньше как справлялась? Кстати, о родах: выписанный из Питера айболит забыл дома щипцы – он медик или где?

Хватит, пожалуй: ведь этак можно и до бесконечности.

Спойлер… хм. Пожалуй, он здесь невозможен. «Сад» – это 400-страничное читательское ожидание: когда же хоть что-то начнется? Однако фабула скудна до неприличия: княгиня родила дочь Тусю, та до пяти лет не говорила, потом выучилась материться и полюбила лошадей, потом вышла замуж за альфонса с гомосексуальными наклонностями: мужиковата была, на любителя. Действия как такового нет, вместо него вас заставят до рези в глазах любоваться декорациями: «Сочная, почти первобытная зелень перла отовсюду, кудрявилась, завивалась в петли, топорщила неистовые махры. Сонное пчелиное гудение, комариный стон, ход соков в невидимых прочных жилах, лопотание листьев и даже тонкий, натужный писк, с которым раздвигали землю бледные молодые стрелки будущих растений». Надоело? А вы еще полюбуйтесь: «Вокруг дома вскипал сад, тоже акварельный, зеленовато-белый, весенний». Эх, раз, еще раз, еще много-много раз. Вас предупреждали: оставьте упованья.

Лет шесть назад сервильный «Сноб» пускал сладкие слюни: «Марина Степнова вышла на тот уровень, когда фабула уже не особенно нужна». Похоже, что г-жа авторесса уверовала в комплимент, а зря. Впрочем, что о том толковать? С фабулой мы уже простились: au revoir, chérie – в сад! Но нет худа без добра: бессмыслица вмещает в себя все смыслы, доступные читательскому воображению.

Впрочем, лейтмотив выдумывать не придется: высоковольтная ненависть к русским – это у Степновой распивочно и навынос, оптом и в розницу: «Держись от московитов подальше, сынок, дикий народишко, дикий и трусливый» и проч. Я уже спрашивал однажды, откуда что взялось: чай, «Большую книгу» М.С. не в Лондоне вручали и не в Париже… Не дает ответа. Зато тема прописана четко. В отличие от всего остального.

Большинство героев романа родом из песни Максима Леонидова: то ли девочки-мальчики, то ли виденья. Обрюхатил князь Владимир Анатольевич благоверную – в сад. Заглянули старшие дети в родительское имение – в сад. Сшила вдова Арбузиха княгине десяток туалетов – в сад. Выспалась воспитанница Нюточка с заезжим игроком и аферистом – в сад. Мелькнул метеором Александр Ульянов, ради дурной издательской моды произведенный в заднеприводные, – и его тем же маршрутом. Широкий выбор пейзажей и натюрмортов, а портрет – не наш жанр. Все в сад!

Детали ровно того же свойства: ни одна не работает. Есть, к примеру, у Барятинской астрономически дорогая кашмирская шаль – прадед в 1800 году отдал за нее деревню ценой в 12 тысяч целковых (еще одна ересь: красная ей цена в то время была 200 рублей, писал Иван Муравьев-Апостол). Шаль описана с великим пиететом и тщанием: черно-алая, затканная слезами Аллаха… И что в итоге? Заблевала брюхатая княгиня кашмирскую тряпицу – в сад!

И добро бы речь шла только о персонажах. Примерно то же самое с проблематикой: противостояние сословий, противостояние полов – все наспех обозначено, но оборвано на полуслове. В сад! – то пронизанный медным закатным солнцем, то черный, будто жестяной. Это же не в пример важнее полудиких крестьян-гоминидов (авторская формулировка).

Тоже важный момент, прямо-таки сюжетообразующий – классический перформанс: нарядилась Степнова Водолазкиным… Князь Владимир Анатольевич то Дрюона процитирует: «негоже лилиям прясть», то Мандельштама: «Россия, Лета, Лорелея». Как-то невзначай в пореформенную эпоху забредут декаденты под ручку с Набоковым и залетит грузовой дирижабль Циолковского. Зачем? – не слишком понятно. Спасибо и на том, что обошлось без пластиковых бутылок. А потом М.С. забава до смерти надоест – в сад!

Авторские игры в стилистику хочется без промедления отправить в сад – не надейтесь, не получится. Будет вам по три прилагательных на одно существительное, будет вам мертворожденный авторский маньеризм: «Москва гомонила, визжала санями и девками, ухала, колыхалась внутри Кремля темной веселой жижей и то закручивала люд гулким водоворотом, то застывала, вылупив нахальные глаза и раззявив рот». Кто б объяснил, что такое «визжать девками»? И почему визжат сани? – не иначе, тормозные колодки износились. Будет и алмазная россыпь анекдотических эпитетов: «мозглые ноги», «сытная грязь», и даже «черносливовые тараканы». Станет Марина Львовна вареньем потчевать – держите ухо востро: мало ли что… Особенно впечатляет «бесстыдно задравшая оглобли телега», – доктор, да вы прямо маньяк какой-то! И это итог десятилетней работы над текстом? Да уж.

Стало быть, судари мои: Степнову – в сад. Пожизненно. Литературно-критический цех может визжать всеми своими девками, но повторяю… хотя что проку? Ведь второй том клятвенно обещан. Так просто не отделаешься.

Венок из петрушки

Л. Улицкая. О теле души. М., Редакция Елены Шубиной, 2019

После «Кукоцкого» я старался обходить Улицкую стороной: скуловоротно скучна, десятка страниц вполне достаточно для пожизненной аллергии к печатному слову. Однако последний сборник все-таки прочитал в смутной надежде, что малая проза не столь травмоопасна. Но надежда, по верному слову Шаламова, – мать дураков.

Еще не открыв книгу, я знал, кто меня встретит: старая усатая армянка (грузинка, еврейка – нужное подчеркнуть), сла-адкая лесбийская парочка и поганое мужло – ироды и садюги, как их земля носит. Так оно и вышло: налицо и «старая еврейка с нежными усами», и армяно-азербайджанские… э-э… ладно, трибады. Впрочем, не обошлось и без сюрпризов – авторесса приветствовала меня спотыкливым гекзаметром:

 
«Скачут юные, сиськи которых заточены остро,
вислогрудые скачут, и сливы сосков подлетают, играя,
плоскогрудые девочки скачут, руками свой срам
прикрывая венком из укропа…»
 

Виноват, Людмила Евгеньевна, не уразумел: чем срам-то прикрывают, руками или венком? И раз уж к слову пришлось, венок из укропа – явная аллюзия на Сафо: ну, вы поняли. Хотя, по-моему, тут к месту был бы венок из петрушки – греческий символ траура. Неумолимо тянет к гекзаметру: бессонница, Гомер… Простите, поддамся искушению.

 
Скройся, читатель, атас! На тебя нынче вывалят груду
Дряблых морщинистых сисек, подобных ушам спаниеля,
Старых плешивых лобков, жеманно прикрытых укропом,
Ляжек, обложенных рыхлым, трясущимся салом,
И мертвечиной гнилой барахло это сверху придавят.
Рви-ка ты когти скорее! А я остаюсь. Я привычный.
 

Из чего обычно делается женская проза? Из платочков, из чулочков, из дефлораций, из менструаций. Л.У. несколько обновила стандартный набор: из лейкоза, из цирроза, из артрита, из целлюлита – возраст, сами понимаете. Но главные компоненты остались в неприкосновенности: духовно богатая дева и мужики-козлы – традиция же, начиная с графини Ростопчиной, грех посягать. Тем паче маркетологи из «Эксмо» еще три года назад предупреждали: «ЛГБТ и феминизм хорошо продаются». В «Редакции Елены Шубиной» эту рекомендацию приняли особенно близко к сердцу: тут вам и «Сад», и разные прочие «Сестромамы». И «Тело души», само собой. По самым скромным подсчетам, команда Шубиной только за последний год трижды заработала статью 20.3.1. КоАП за действия, направленные на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола. Да живем-то мы по Оруэллу: все равны, но некоторые равнее. Улицкая, к примеру:

«Долго вычищала из памяти этого мужчину с колючей щетиной и садистическими наклонностями. И поклялась тогда больше с мужчинами дела не иметь».

«Алиса поклялась, что никогда не станет, как мать, игрушкой этих животных. Она и не стала».

Хватит? А то могу продолжить.

Сраное мужло в тексты допускают нечасто. И в единственном амплуа: полпред смерти. «Дракон и феникс»: брат умершей героини привозит ковер, которым накроют гроб. «Алиса покупает смерть»: невропатолог прописывает героине, желающей самоубиться, конскую дозу барбитуратов. «Туши, туши, где их души…»: свиньи мрут конвейерной смертью под ножом мясника. «Аутопсия»: патологоанатом с некрофильскими наклонностями. С этого места подробнее – ведь незабываемый типаж. И детали на редкость аппетитные:

«Коган любил свою чудовищную работу, особенно своих своевременно ушедших мертвецов – старых, измученных жизнью, облысевших, утративших бодрую растительность в подмышках и в пахах, их исхоженные стопы, шишковатые и мозолистые, обвисшие груди и мошонки».

Короче, ну на хрен этих членомразей, – с глаз долой, из сердца вон. Да вот ведь парадокс: вынесли их за скобки, помножили на ноль, – и писать тут же стало совершенно не о чем. Без мужика-козла наступает энергетический кризис: нет топлива, чтобы запустить заглохший мотор феминистской прозы. Приходится прибегать к суррогатам, к искусственной невротизации. Жила-была одна баба… а дальше что? Пожила – хватит с нее, теперь пусть помрет, что ли…

«Дракон и феникс»: «Почти два года, как напала на Зарифу эта проклятая болезнь. Сначала лечили в Мюнхене, там оперировали, потом переместились в Израиль, там проходили химию и облучение».

«Благословенны те, которые…»: «Единственная ее дочь, горячо любимая Эммочка, умерла в четырнадцать лет от острого лейкоза»; «когда жизнь Александры Викентьевны была налажена самым идеальным образом, случился инсульт, ее повезли все в ту же Боткинскую больницу, где она через несколько часов и умерла, не приходя в сознание», – прощайте же, сестры, вы честно прошли…

«Ава»: «Купили маленького серого пуделя Брома. Через месяц он заболел чумкой и, несмотря на старательное лечение, скончался», – пошто вы, тетенька, животину тираните?

Согласен, для веселия планета наша мало оборудована. Но когда в репертуаре всего один номер, пусть и смертельный, оскомина наступает безотлагательно. Хотя авторесса честно пыталась разнообразить фабульную монотонность за счет по-детсадовски наивной мистики. «Aqua allegoria», к примеру: Соню бросил муж, ж-жуткий тип – жареное мясо любил. После развода счастливая Соня перешла на яблочную диету и превратилась в яблочную же листовертку. И к чему мне это рассказали? – не ешь, Аленушка, листоверткой станешь?

Ничуть не меньше озадачивает паралогическое, на грани идиотизма, мышление героев. Зарифа на смертном одре приглашает умную (конечно же!) еврейку, чтобы расспросить, что такое интеллигенция. Людмила Евгеньевна, простите, кто у нас при смерти – бизнес-вумен с бульдожьей хваткой или Васиссуалий Лоханкин, озабоченный трагедией русского либерализма? Алиса откладывает барбитураты на черный день, будто и нет у медикаментов срока годности. Вера Иванна чуть ли не силком выдает дочь замуж за иракского курда, а потом целый год прячет от нее письма мужа. Хотя улицкие герои избытком логики никогда не страдали: Кукоцкий, помнится, не щадя живота и глотки, требовал разрешить аборты, – нет бы о контрацептивах позаботиться придурку…

Но что бесповоротно ставит в тупик – идиостиль лауреата дюжины литературных премий и кавалера трех орденов. «Она погладила подругу по подвернувшейся шелковой ноге», – никак растяжение голеностопа? Нет, нога под руку попалась. Подвернулась, значит, ага. «Она была сухарь, ничего не любила, кроме жукастых букв восточных языков», – та-ак, придется заняться лингвистикой. Суффикс «-аст» имеет значение избытка: глазастый, ушастый и проч. А что такое «жукастые буквы», – воля ваша, не ведаю. «Сплющенная с боков женщина с целеустремленной грудью», – цирк уродов приехал? «Мозолистые, обвисшие груди», – мозолистые? Господи, прости, примири, укроти!

За стилистическими чудесами непременно жди какой-нибудь убойной пошлости мощностью 20 килотонн в тротиловом эквиваленте. Примета верная, неоднократно подтвержденная всеми, от Прилепина до Самсонова. Так и есть, дождались: «Упитанные груди лежали, не вполне умещаясь, в ладонях, а измученный жезл пробил так долго не сокрушаемое препятствие». Беда одна не ходит: «Навстречу друг другу рванулись два чистейших потока – один из священной вязкой жидкости, содержащей начало жизни, и второй, вода приветствия, приглашения и принятия». Вот кому лавбургеры писать! Стил и Картленд, садитесь! – обеим по двойке.

Удивляться, в общем-то, нечему. В недавнем интервью «ВопЛям» Улицкая категорически заявила: «Графомания – первое и необходимое качество писателя». Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

 
Горечью пьяной Фалерна стакан мой наполни, Евтерпа,
И в овощной за петрушкой сгоняй – понимаешь, гречанка?
Сиськами тут не тряси, не до них: депрессуха накрыла…