Текст книги "Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы"

Изображая жертву

В литературе нынче, что на паперти: сплошь недужные и страждущие. Стоит подойти поближе, и со всех сторон грянет многоголосое: сами мы не местные, карман с деньгами отрезало трамваем…

Не торопитесь подавать. Понаблюдайте лучше фрик-шоу со стороны: оно и любопытно, и поучительно.

* * *

Мученичество, заметил ехидный Уайльд, всего лишь попытка при помощи костра достичь того, чего не удалось достичь верой. Замените «веру» на «талант», и правило окажется вполне применимо к изящной словесности. Обделил Господь способностями – дави на слезные железы сапогом. Лучше кованым.

Первый подобный опыт, сколько помню, имел быть в 2008-м. Тогда в двери большой литературы робко поскребся сиротка Егор Молданов – принес повесть «Трудный возраст» о тяжелом детдомовском детстве и драматической однополой любви. Автор страдал инкурабельной формой алекситимии, – «пятилетний отрок», «авторитет вырос на недосягаемую высоту» и проч. Однако текст добрался в «Дебюте» до шорт-листа и получил от тамошних щедрот премию «За мужество в литературе» – как же сиротку без рубля отпустить? Год спустя случилось страшное: Молданов угодил в автокатастрофу и чудом выжил – старшему брату ДТП стоило жизни. Беда одна не ходит: на 22-летнего парня навалилась фибросаркома. Медики резали пациента по-инквизиторски – с чувством, с толком, с расстановкой: сначала палец на ноге, потом стопу, а потом и всю ногу. Болящий на смертном одре вымолил у главреда «Литроссии» номинацию на «Большую книгу» и премию Юрия Казакова, а вскоре почил в бозе и сподобился прочувствованного некролога в «Литгазете». Но питерскому прозаику Валерию Айрапетяну течение фибросаркомы у болящего показалось неправдоподобным. Вскоре выяснилось, что Молданов жив-здоров, работает в транспортной полиции и в жизни ничего не писал, кроме школьных диктантов и рапортов начальству. «Трудный возраст» сочинил, а после жалобил публику приемный отец Молданова Анатолий Костишин – сам-то он не мог претендовать на «Дебют» из-за возрастного ценза.

Кто-то на грабли наступает, а мы на них пляшем. Через десять лет история повторилась – и, вопреки Гегелю, снова в виде фарса. В 2017-м немецкий грузин Михаил Гиголашвили представил читателям роман «Тайный год» – про то, как в лето 7083 государь Иоанн Васильевич, всея Руси и иных повелитель посадил царем на Москве Симеона Бекбулатовича. Батоно Гиголашвили дал фору даже «Цветочному кресту» – нарядил Ивана Грозного в бушлат, накормил «мерзлой картохой» и попутал ляжку с лягушкой: «Тыкнул в лягву ножом до крови». Синхронно поползли жуткие слухи о том, что автор неизлечимо болен. Диагноза не упомню, но наверняка было что-то страшное: вялотекущая внематочная имбецильность, осложненная острой риновирусной диареей. Литературный мир встрепенулся: брат Мишико помирает, премию просит! Так ведь и дали – «Русскую премию». И на «Нацбест» номинировали, и до большекнижного шорта дотащили. Брат Мишико тем временем передумал помирать. Просто на несколько лет пропал из вида. А недавно объявился жив-здоров и даже с новым опусом: «Иудея, I век. Роман-апокриф». Интересно, чем на этот раз захворает? Или тыкнут его в лягву до крови? Делайте ставки, господа.

Не знал Виктор Буренин, что его фраза «мнимонедугующий паразит, представляющийся больным, умирающим, чтобы жить на счет частной благотворительности» громаду лет прорвет и явится весомо, грубо зримо…

* * *

А есть еще и обширная «литература травмы». Тут все, как у незабвенного Пикуля: «Стал майор инвалидностью наглядно хвастать: из лука татарского в бок стрелен, прикладом шведским по черепу шарахнут, палашом зверски рублен…»

Пример Старобинец опустим в силу его хрестоматийности. Хватает и других образцов жанра, гораздо смешнее: авторы на пустом месте сочиняют ж-жестокие, аж клочья летят, романсы.

Скульскую в детстве кормили отвратительной склизкой кашей, более того – немилосердно избивали: «Мама, торжествуя, смотрела на отца. За два дня до этого она меня первый и последний раз в жизни ударила – деревянной вешалкой от пальто. И на следующий день меня первый и последний раз в жизни ударил отец. Я вернулась домой в сиянии и ужасе первого поцелуя, тут же созналась в этом маме в прихожей. Она распахнула двери к отцу в кабинет и закричала: – Поздравляю тебя! Твоя мечта сбылась! Твоя дочь стала шлюхой! Папа вылетел в коридор и ударил меня по щеке, не разбираясь». Пожалели. Номинировали на «Русский Букер».

Интеллигентная Громова жила в постоянном страхе за себя и близких: «Концерты с репертуаром уголовного шансона часто лились из общежития напротив, и в них зарифмованно звучали какие-то матерные проклятья евреям, интеллигентам и прочей антирусской сволочи; я даже порой думала, что вот-вот нас вычислят эти простые люди и придут в квартиру с топорами». Вы давно видели погромщиков с топорами? Но пожалели. Номинировали на «Большую книгу».

Мещаниновой пришлось и того хуже: ее совратил отчим-педофил. После чего несчастная отроковица пустилась во все тяжкие: «Я пьяная приходила домой в четыре часа утра, и на мне были укусы и засосы, в карманах была анаша, и воняло от меня сигаретами, и волосы мои были в сперме». Пожалели. Номинировали на «Нацбест».

А хуже всех пришлось Васякиной: «Когда мы жили в Сибири, у нас не было денег, / У нас не было памяти и не было любви». Пожалели. Дали «Лицей».

Срочно накапайте мне стакан эфирной валерьянки…

* * *

Проблема в том, что врать страдалицы не умеют, а потому постоянно провираются. Мещанинова так и не определилась, как умер похотливый отчим – то ли сгорел, то ли был убит отверткой в горло… Впору привлекать свидетельницу за дачу ложных показаний. Васякина изображает жертву и того бездарнее:

«Когда мы жили в Сибири, унас не было денег

<…>

А еще мы бесконечно ели,

И покупали еду,

И готовили еду».

Жратва на разрыв аорты как-то плохо вяжется с хроническим безденежьем. Впрочем, у лаурированной лицеистки все по Льюису Кэрроллу – чем дальше, тем страньше и чудесатей:

«теткин сожитель на моих глазах выволок ее на лестничную клетку и прыгал на ее голове в ботинках пока та не потеряла сознание»

Для справки: сила, необходимая для перелома черепа при одностороннем воздействии, – примерно 24 кило. Два варианта: либо сожитель и полутора пудов не весил, либо теткину голову ковали из лобовой брони Т-34.

Впрочем, все это – дела давно минувших дней. Нынче О.В. претендует на премию «Поэзия» в номинации «Стихотворение года». Все на своих местах: и «нежные тапочки», и «белоснежно жемчуженный атлас», и слезовыжималка на холостых оборотах:

«мать умирала медленно и молчаливо

долго дышала на своем маленьком твердом диване

<…>

мать умерла на казенной жестокой постели

без музыки голоса и прикосновенья тепла»

Стоп, так где болезная преставилась – на своем диване или на казенной постели? Господи, чему их только в литинститутах учат, если даже концы с концами не сходятся…

* * *

Теоретическую базу принято подводить в начале. Но в нашем случае, думаю, лучше сделать это под занавес.

«Исполнение роли жертвы. Суть этого приема – выставить себя жертвой обстоятельств или чьих-то действий, чтобы вызвать сочувствие, пробудить жалость и тем самым получить что-то от окружающих. Одна из закономерностей, на которые опираются скрыто-агрессивные личности, состоит в том, что менее враждебные и бесчувственные люди обычно не могут спокойно смотреть, как кто-то страдает. Легкость, с которой можно играть на сочувствии совестливых, чувствительных, заботливых людей, – их слабое место» (Дж. Саймон «Кто в овечьей шкуре? Как распознать манипулятора»).

Словом, если у очередного гиголашвили обнаружат злокачественный коронапростатит в терминальной стадии, или очередная васякина восплачеть на забороле, аркучи – не спешите сочувствовать. Это в ваших же интересах.

Павел Валерьевич меняет профессию

П. Басинский. Любовное чтиво. М., Редакция Елены Шубиной, 2020

Если литературный критик принимается за прозу, готовьтесь подсчитывать эффект в тротиловом эквиваленте. Примеров – как говна за баней: от нудного, будто катехизис, Курицына до Пустовой с ее злокачественной шизофазией. Басинский не исключение.

После «Джона Половинкина» с П.Б. следовало срезать лычки перед строем и пожизненно сослать в стенгазету заборостроительной артели. Архитектоника повествования была заимствована в «Доме, который построил Джек»: масоны в обнимку с трансвеститами, тайские троцкисты верхом на педерастах, мертвяки под ручку с ментами… К середине книги у читателя не оставалось ни сил, ни желания разбираться, кого лягнула корова безрогая, и кто ворует пшеницу в темном чулане, – зомби или троцкисты. Тем паче, из 113 персонажей романа сотня выходила к рампе, чтобы сказать «здрасьте!» и тут же сделать публике ручкой. В жанровом отношении роман напоминал солянку сборную: в котел летело все, что под рукой, – от ретро-детектива до зомби-хоррора. Язык наглядно убеждал, что Зряхов умер, но дело его живет: «Она сладострастно обвила его талию рукой». Когда кончались штампы позапрошлого столетия, в ход шла высокотоксичная, на зависть попуганкам, ахинея: «Подкатила коляска с измученной пегой кобылой», – классическая нескладуха: кобыла в коляске ехала. Интертекст был назойливее сетевого дистрибьютора: не Чехов – так Булгаков, не Достоевский – так Тютчев.

«Половинкина», изданного в 2008-м пятитысячным тиражом, до сих пор продают на «Озоне» и «Продалите». Тут бы Павлу Валерьевичу и успокоиться. Ан нет.

Чужого опыта для человека не существует, это аксиома. Но для г-на сочинителя и свой собственный мало что значит. Выступает артист оригинального жанра Павел Басинский, в программе – танцы на граблях! В 2011-м вышла вторая редакция «Половинкина» – тоже по сю пору в продаже, а намедни – новый опус под названием «Любовное чтиво».

«Ах, читатель, читатель! Что понимаешь ты в законах романа, да еще и русского романа, самого беззаконного из всех романов?» – снисходительно усмехался автор в «Половинкине». Знамо, батюшка барин, – где нам, дуракам, чай пить?! Да малость-то и мы смыслим, уж не взыщите-с.

Знаем, к примеру, что прозе категорически противопоказано, ибо моветон. Очень рекомендую просмотреть параллельно два текста: «Любовное чтиво» и чеховскую юмореску «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?» Сходство удивительное.

Граф… оно конечно, господа все в Париже, но непременные следы когда-то бывшей красоты – в наличии: «Еще не старик, с заметной проседью и фактурной красотой подчеркнуто мужественного лица».

Богатый дядя – присутствует: «Все в издательстве знают, что у него контрольный пакет акций».

Герой, могущий показать силу своих кулаков, – тут как тут: «Нугзар захрипел, потом охнул, потом забулькал и сполз по стене, откинув голову и держась одной рукой за яйца, а второй – за сломанный нос».

Высь поднебесная, даль необъятная – вот она, как живая: «Солнце в зените. Оно знойно палит, но не согревает снег, иначе снег бы расплавился и ринулся водопадом в весеннюю долину».

И семь смертных грехов: «Ты не просто переспал с влюбленной в тебя девочкой – ты переспал с собственной дочерью. Я добивалась этого полгода. Полгода я мечтала о минутах, когда ты будешь читать мое письмо и чувствовать, как твой мир наполняется страхом и отвращением». И свадьба – да не какая-нибудь, а с самой богатой невестой Европы.

И далее по списку, в конце которого попка… хватит ржать, попугай! – и собака, что не умеет только говорить.

Кстати, о собаке: трехногого ирландского шпица, пресловутую «сабачьку», герои вручают друг другу, как переходящее Красное знамя – символ слезливой пошлости кочует со страницы на страницу. Испытанный прием психологического айкидо – прокаталепсис: вынужден, мол, играть в бисер перед свиньями, и вообще у нас тут пародия…

Про бисер и пародию вы, Павел Валерьевич, расскажите кому другому. Это не работа на целевую аудиторию, это предел авторских возможностей. Милости прошу убедиться.

Извините, но спойлер, как и сам текст, вновь окажется намертво завязан брамшкотовым узлом. Итак: стареющий писатель Иноземцев, за которого пишет литнегр Ш., пустил к себе на постой зеленую, как три рубля, девицу Вику, которая стажировалась у издателя Игумнова, с женой которого Иноземцев когда-то переспал, а Игумнов был первым мужчиной у жены Иноземцева Тамары, а до Тамары у Иноземцева был роман с матерью Вики Дашей, от которой Вика унаследовала маленькие буфера и внушительный тендер, а Даша вышла замуж за однокурсника Иноземцева Игоря Варшавского, который разбогател и незадолго до смерти завещал чуть ли не все свои активы Вике, опекуном которой стал брат покойного Лев, который заведовал отделом в издательстве Игумнова, который положил было глаз на Вику, которая вроде бы проявила интерес к Иноземцеву-младшему, который… Принцип сюжетостроения остался прежним: «Дом, который построил Джек». Где твоя бритва, Оккам?

Фабула, очищенная от шелухи ненужных сущностей, скудна, как почва в пустыне Гоби. Тиражи у героя падают, ему срочно нужно сменить жанр, поэтому Иноземцев и Вика вечерами изучают лавбургеры – ну, вы поняли: Паоло и Франческа. Максимум, что из этого можно выкроить, – авторский лист, от силы полтора. «Любовное чтиво» похоже на Памелу Андерсон, на самом видном месте обнаруживаются два пудовых силиконовых импланта: про горный туризм – привет Иличевскому и про сволочного попугая, что до смерти заклевал попугаиху, – поклон Козловой. И Водолазкин в числе потерпевших – у него П.Б. заимствовал «принцип создания записок в настоящем времени». Понятно: раньше играли в классиков, теперь в современников. Да забавляйтесь вы чем хотите, но сколько можно объяснять: попугаи не клюются – анатомия у них не та…

«Мне интересно играть в жанры, открывать какие-то новые пути. Мне интересно “женить ежа и носорога”», – объявил автор в интервью «Огоньку». И обещал, что в «Чтиве» сольются воедино любовный роман, детектив и серьезная психологическая проза. Повенчать ежа и носорога, конечно, можно. Но потомства они не дадут: видовые кариотипы разные. Так оно и вышло. Детектив без трупа? – Стивен Ван Дайн в шоке. Психологизм? – откуда ж ему взяться, если вместо характеров здесь амплуа: кокет Вика, резонер Иноземцев, жен-премьер Игумнов? Короче, средней руки лавбургер, и никаких носорожьих генов – не иначе, ежиха в подоле принесла.

Басинский не пародирует попсу, он просто верен сам себе. Ибо все на своих местах, включая интертекстуальные бирюльки и претензию на синергию жанров. Ах да, надо бы и про идиостиль потолковать. Гарантирую: измученная кобыла в коляске покажется шуткой из «Веселых картинок».

«Коридор напоминает бесконечную кишку со множеством стеклянных дверей», – кишка с дверьми? Да уж. Но лучшее, конечно, впереди: «Глаза Вики похожи на две гневные тарелки», – какой, однако, фаянс у вас эмоциональный, Павел Валерьевич! Словом, для полного и безоговорочного сюрреализма не хватает лишь седовласого револьвера a la Бретон. «Билли – в изящной голубой курточке с бахромой и серебряными монистами», – а что это у вас, несравненная Соло… sorry, dear Billy? Куртка, а на куртке монисто. Павел Валерьевич, как роялти за «Чтиво» получите, купите толковый словарь. Жалеть не придется – вы жизнь увидите по-новому. И так далее, вплоть до «отработанной руды». Не первый год работаю на горно-обогатительном комбинате, руду видел всякую: и сырую, и переработанную – концентрат с агломератом. Но что такое «отработанная руда»? Между прочим, попытка кстати употребить техническое словцо тоже родом из чеховской юморески. На поверку выходит, что очень некстати.

Зато теперь вполне понятны симпатии Басинского к двоечникам Яхиной и Самсонову: ведь братья по разуму. Как не порадеть родному человечку?

Опять-таки про Чехова, который диагностировал у плохой прозы частое отсутствие конца. П.Б. и тут в точности воспроизвел классика: три финала на любой вкус – кручу-верчу, запутать хочу! А какая, собственно, разница? – все три в равной мере слащавы. Право, коллега, не стоило вам менять профессию.

И последнее: тираж «Любовного чтива» – 5 000 экземпляров. Видимо, и для издателей чужого опыта не существует. Вот уж кому и впрямь пора переквалифицироваться в управдомы.

Плохой хороший роман

Е. Чижов. Собиратель рая. М., Редакция Елены Шубиной, 2019

Спойлер: белое зимнее солнце к вечеру побагровело, придавив кровавым светом здания и прохожих. Зимнее пальто, похоже, отяжелело вдвое, а тело налилось тупой и гнетущей усталостью. Марина Львовна брела среди домов, гадая, как выйти к проезду Художественного театра. Раньше она знала каждую трещину в штукатурке строений, но нынешние блочные дома-близнецы были лишены особых примет. Смеркалось.

А поскольку смеркаться будет еще примерно 54 910 слов, оставим в покое старушку. Благо есть более занятные материи.

Для начала по обыкновению брошу ложку меда в бочку дегтя. Недавно «Собиратель рая» получил «Ясную Поляну», и это, кажется, был первый случай, когда я согласился с решением высокого ареопага. В самом деле, кому ее вручать-то? Нудному Аствацатурову, застрявшему в пубертатных мечтах про девок с крупнокалиберными цыцками? Или глянцевому Филипенко с его натужными попытками возлюбить униженных и оскорбленных? Ну на фиг.

Чижов оказался наиболее достойным претендентом – тем паче он, в отличие от коллег-прозаиков, умеет работать со словом: подобрать точный эпитет или выстроить яркую метафору, найти нетрадиционный ход. Посмотрите, к примеру, как он в эротической сцене обыгрывает библейское «познать»: «Она, не щадя пуговиц, содрала с Карандаша рубаху, потом стянула с себя через голову платье, избавившись вместе с ним от последних остатков старой знакомой Леры и сделавшись новой, неизвестной, почти пугающей. Дальше было одно непрекращающееся, ошеломляющее узнавание. – Это ты? И это тоже ты? – Да, это я, и так я, и вот так – тоже я! – И это снова ты? – Да, а ты как думал?! – А вот это я! И так я, и еще глубже я, и сильнее, и резче, и нежней, и больнее – тоже я!» По-моему, недурно.

Сейчас, по логике вещей, должно быть «но». Будет, не извольте беспокоиться.

Начать придется с теории. Чем, по-вашему, российский прозаик отличается от западного? Проклятым буржуинам важен спрос как гарантия роялтиз. Не заинтересуешь читателя – пиши пропало. Но у советских собственная гордость: им самовыражение дороже. Нас хлебом не корми, дай поведать граду и миру о собственных рефлексиях из-за выеденного яйца и глубоких теориях насчет легиона ангелов на конце иглы. Поэтому Шаров мог десять авторских листов подряд рассуждать, что Вавилонская башня и Дантов ад, Христос и антихрист, добро и зло суть палиндромы. Поэтому Иличевский взахлеб доказывал тождество ДНК и стихотворных размеров: все чередуется, там – сгустки азотистых оснований, здесь – ударения. Поэтому Мелихов размазывал тезис Раушенберга об эстетике безобразного до размеров романа. Критика была в привычном восторге – она давным-давно приравняла невнятицу к глубокомыслию. Публику лихорадило от сопричастности высокому: я Шарова читаю, ведь я этого достойна!

Чижов из той же команды: любит заумствоваться разной тонкой деликатностью – да такой, что нашему брату к этой учености и приступу нет. Главная героиня его прозы – некая идея, настолько отвлеченная, что: а) с трудом поддается вербализации; б) не имеет ни малейшего отношения к читателю. Однажды автору вздумалось потолковать о поэзии и власти – родился «Перевод с подстрочника», где Чуркистан-баши сочинял стихи, которые тут же становились национальными проектами. На редкость увлекательный саспенс, Стивен Кинг рыдает от зависти. После пришла Е.Ч. в голову донельзя расплывчатая мысль насчет памяти и ностальгии – вот и готов «Собиратель рая». И то, и другое у нас пустили по ведомству интеллектуальной прозы.

Думаю, хорошо сделанная проза всегда интеллектуальна, ибо влечет за собой шлейф читательских мыслей. Но попытка превратить дистиллированную абстракцию в прозу… Господи, избави!

С вашего разрешения, еще один теоретический экскурс. По определению Игоря Ратке, в основе отечественной интеллектуальной прозы лежит «отказ от традиционной миметичности», то есть жизнеподобия. Со всеми вытекающими. Дистрофическая фабула ютится где-нибудь в чулане, а то и вовсе на задворках. Нарратив вытеснен беспощадным резонерством. Персонажей нет – есть функции, иллюстрирующие тот или иной авторский тезис.

А теперь – милости прошу сравнить.

Фабулу «Собирателя» легко уложить в одну фразу: в первой части старьевщик Кирилл будет до читательского посинения искать свою матушку, страдающую болезнью Альцгеймера, в Москве, во второй – в Нью-Йорке. И вновь до посинения. Впрочем, Кирилл, он не так себе старьевщик – люмпен-интеллектуал, собиратель разномастного утильсырья, которое дает ему возможность существовать вне времени: он то сталинский китель напялит, то брюки «полпред», то кепку-лондонку. В «Переводе с подстрочника» Чижов уже говорил вскользь, что человек есть коллекция случайного хлама, а нынче довел этот тезис до логического конца. Кирилла окружает свита поклонников обоего пола, трепетно внимающих его долгим и нудным тирадам: «Все наше будущее осталось в прошлом. И чтобы вновь открыть для себя будущее, надо сперва вернуться назад». И так – десять авторских листов: поиски матери сменяются логореей и наоборот. В наличии единственная реперная точка – речь о ней уже была. А что вы хотели? Артхаус, он всегда Ding für sich – и вовсе не в кантовском смысле.

Можно, я еще побуду умным и скучным критиком? – предмет уж очень располагает.

«Собиратель рая» един в двух лицах: у текста есть экзистенциальная и метафизическая ипостаси. В первой – рассказ о «лишних людях», занятых незнамо чем и к иному фатально неспособных. Кирилл по-плюшкински заваливает материнскую квартиру хламом. Его наперсник Карандаш специализируется на нематериальной памяти: записывает рассказы обитателей барахолки в надежде когда-нибудь написать роман. Но это вряд ли: блокнот истрепан, часть листков потеряна, а остальное перемешалось до полной неразберихи. Девки дружно сохнут и мокнут по Кириллу, хотя мачо из него, как из меня математик. На что этот мусорный бомонд живет и покупает траченные молью реликвии, одному автору ведомо. И только он знает, чем, кроме имен, герои отличаются друг от друга: все думают одни и те же мысли и произносят одни и те же речи. Сказано вам: никакого жизнеподобия. В топку!

В метафизической ипостаси обнаруживается до неприличия примитивная аллегория. Марина Львовна с ее Альцгеймером – это вам не мать, это Родина-мать. Пораженная беспамятством, она убеждена, что живет в Советском Союзе и вслепую ищет потерянный рай сперва в России, а потом в Америке. Тем временем ее беспризорные дети, погруженные в безвременье, пытаются найти себя то в одной, то в другой эпохе – отсюда и вечные маскарады с переодеваниями. Карандаш обобщает: «Мне кажется, эта тяга сбежать из своего времени так распространилась потому, что будущего не стало. Раньше ведь верили, что в будущем всех ждет что-то совсем другое, новое, чего никогда прежде не было: коммунизм там, полеты в космос, освоение новых планет… А теперь все это рассыпалось, наш проект свернули, и у людей не осталось ничего, кроме прошлого». Лет 20 назад это, может, и впечатляло, но со временем перешло в разряд плесневелых трюизмов. В топку!

Хотите знать, чем дело кончилось, чем сердце успокоилось? Кирилла, естественно, убьют, как только он выдаст на-гора все свои проповеди. Это в нашей интеллектуальной прозе традиция: от иличевских «Анархистов» до мелиховского «Заземления». Герой выговорился по самое не хочу, занять его больше нечем, – канун да свеча молодцу. Но это лишь экзистенциальная развязка. В метафизической Чижова занесет в совсем уж отвязанное блядословие: покойный, изволите видеть, был «ангелом внутренних небес», надзирающим за делами человеческими.

Как реалистическая проза роман не состоялся за явным недостатком реализма. Как интеллектуальная… ну, если считать интеллектом патологическое мудрствование, «словесную опухоль», как говорил академик Павлов, – пожалуй, да. Единственное достоинство книги – качественный стиль, что уже немало… и все-таки мало, как выясняется.