Текст книги "Российский колокол №5-6 2021"

«ЭТО НОРМАЛЬНО».

Комментарии Захара Прилепина

Насколько я вижу, для части моих сограждан не существует никаких иерархий в сфере культуры, и они уверены, что их «личное мнение» может служить основой для иерархий.

Доводы при этом приводятся совершенно детские. Например, такие: «Я Пушкина ни одного стихотворения не помню, а Высоцкого – десятки». Поэтому – делается вывод – Высоцкий классик. Но современные молодые люди помнят сотни песен Баеты или Шевчука наизусть. И что из этого?

Высоцкий – это серьёзное культурное явление, но по гамбургскому счёту он стоит вверху того ряда, где Галич, Шевчук и Баста, а не в том ряду, где Блок, Павел Васильев и Геннадий Русаков. Мне говорят: после смерти Высоцкого прошёл уже 41 год – а его не забывают! Это не «уже» – это «всего»: потому что люди, которые услышали Высоцкого в 10, 20, 30, 40 лет, – они, как правило, живут и здравствуют. Но если проводить опросы среди поколений, родившихся в 90-е и нулевые, – там значение Высоцкого приближается к значению, скажем, Марка Бернеса. Разве Марк Бернес был плохой исполнитель? Прекрасный! Разве его мало любили? Его обожала вся страна. И актёр он был не менее, а даже более известный, чем Высоцкий. И где теперь его слава? Теперь на этом месте новые герои. Что поделаешь: это минусы массовой культуры. Для каждых поколений – свои герои в сфере массовой культуры.

При жизни они многократно популярнее полководцев, провидцев, поэтов.

Потом всё меняется с точностью до наоборот.

Высоцкий, я без иронии говорю, – это супергерой целой эпохи. В сущности, я горжусь, что такой исполнитель и такой типаж явился в СССР и был так любим. Но если о поэзии – в тех пространствах, где существуют Есенин и Юрий Кузнецов, – Владимир Семёнович Высоцкий неразличим.

От него останется 10–15 текстов. Это отличные тексты. Был такой, скажем, Нелединский-Мерецкий – от него остались две народные песни. Был Вертинский – от него тоже останется несколько прекрасных песен. И Высоцкий тоже был.

Это нормально.

Александр Проханов

Родился 26 февраля 1938 г. в Тбилиси (Грузинская ССР, СССР). Советский и российский писатель, журналист, прозаик, сценарист, общественный и политический деятель. Член секретариата Союза писателей России. Главный редактор газеты «Завтра». Лауреат премии Ленинского комсомола (1982).

Дорогой друг Станислав Юрьевич! Думаю о тебе, и на душе тепло. Она полнится нежностью, любовью, возвышенными чувствами. Ты – кормчий великого корабля, имя которому – «Наш современник». Ты – Ной, который пускал на борт своего ковчега Распутина и Белова, Астафьева и Носова. Среди шторма и грохота волн на этом ковчеге раздавались стихи Кузнецова, Тряпкина, Рубцова. Ты – чудесный поэт, русский мыслитель, литературный забияка, правдолюб, рыбак, и нет в России таких рек, из которых ты не выхватывал бы тайменя или хариуса. Одним из таких хариусов был я, кого ты выловил когда-то и посадил на кукан. С тех пор все мои романы я печатаю в журнале «Наш современник» с твоего высокого благословения.

Помнишь, как во время био ты провёл в ЦДЛ свой блистательный полемический вечер «Классика и мы»? Ты дал первый открытый бой шестидесятникам, будущим перестройщикам, нынешним либералам. Я сидел в это время в Дубовом зале, бражничал с друзьями, и ты явился огненный, восхищённый, грозный, рассказал мне о свершившемся деянии, а я бросил тогда необдуманно: «Мы пойдём другим путём». Ты всё удивлялся, каким другим путём можно идти, сражаясь с этой тьмой. Ты был прав – нет другого пути, и на этом пути горят не только рукописи, но и стреляют танки, рушатся русские империи.

Помню, как мы с тобой волею судьбы оказались в Риме, ходили вокруг Колизея, и ты, исполненный славянофильства, поклонник Аксакова, Хомякова, Данилевского, глядя на развалины Рима, вещал о «священных камнях Европы», которую мы, русские, прижмём к своему сердцу.

А потом в крохотной гостинице на юге, вкусив удивительного итальянского вина, мы ночью пошли плавать в бассейн, оглашая весь юг Италии своими русскими криками. И я обогнал тебя в бассейне, выиграв бутылку коньяка, которую мы с тобой до сих пор распиваем.

На космодроме Плесецк поздней осенью мы были званы ракетчиками на ракетный пуск, а перед этим отправились в лесную баню. Ты закидывал в чёрную бездонную реку спиннинг, а я смотрел на маленькое озеро, на которое падал мороз, и оно замерзало, шелестело, звенело, становилось ледяным, сверкающим. Потом был взлёт ракеты, и мы казались непобедимыми. Наивные, мы думали, что опасности, которые нависли над Родиной, устранимы и несмертельны. Но вот танки Язова робко покинули Москву, и наш Союз писателей России на Комсомольском стал осаждённой крепостью. Мы ждали атаки шестидесятников с их победившими вождями, закрылись в нашем писательском чертоге, пели песни, пили водку и готовились принять мученическую смерть.

Мученическую смерть русские люди приняли позже, в 1993 году, и ты, громогласный поэт и вития, с балкона Дома Советов читал свои прекрасные стихи, и баррикадники рукоплескали тебе. Быть может, это были самые благодарные твои почитатели, которых через день смели с земли пулемёты.

Как восхитительна была наша поездка в твою родовую вотчину, сельскую больницу, где по сей день висит портрет твоего благородного деда, земского врача. В окрестностях этой нижегородской больницы, в сосняках и дубравах был скит, куда удалялся от мирских сует преподобный Серафим Саровский. В лесах оставались гранитные валуны, «малые камушки», как их называли, где молился отец Серафим. Мы на закате дня отправились в эти леса искать те драгоценные камни. Нас застигли сумерки. Чудом уже перед самой тьмой мы добрались до лесной часовенки, у которой стояли два огромных тёмных валуна, на одном из них были две лунки, две выемки, истёртые коленями великого молитвенника. Дул вечерний студёный ветер, ты взял в часовне тонкую церковную свечу, возжёг её и поставил на камушек. Помню, как горела эта свеча, твои ладони защищали её от ветра и были розовыми от огня. Ты убрал ладони, и ветер задул свечу, она погасла. Мне было страшно, что это недобрый знак, худое знамение. Ты приблизил свои ладони, и свеча опять воспылала. И так несколько раз – в твоих ладонях свеча чудодейственно возгоралась. Я вспомнил тогда чудесные слова одного из московских князей: «Чтобы свеча не погасла». Чтобы не погасло Государство Российское, чтобы не погасла русская словесность, не погас русский космический дух. Журнал «Наш современник» был тем журналом, который ты своими ладонями и своим сердцем закрывал от злых веяний, и эта свеча не погасла.

Как огромна прожитая нами с тобой жизнь! Сколько прекрасных людей, чудесных лиц, сколько восхитительных стихов, благородных возвышенных слов мы слышали! Скольким нашим друзьям мы тихо закрывали глаза. Ты по-прежнему в схватке, в борьбе, пишешь свой огромный и вещий труд, в котором вскрываешь тайну беззакония, тайные грибницы, которые существовали в советской культуре и погубили её. Шестидесятники, о которых ты пишешь, – это тот мох-людоед, что, поселившись на теле Государства Российского, съедает его, оставляя один скелет.

Стасик, друг ситный, а что, если нам с тобой сложить наши перья – те, которыми мы пишем, и распушить те, на которых мы летаем? И не отправиться ли нам на чудесное Белое море, на реку Варзуга, где стоит божественный деревянный храм XVI века? Ты забросишь в блестящую хрустальную воду свой спиннинг, и к тебе приплывут все хариусы и таймени мира. Они будут говорить человеческими голосами, и мы с тобой, как и они, никогда не умрём.

Куняев – мессианский человек. Он – весталка, охраняющая священный огонь Победы сорок пятого года, этой грандиозной вспышки, осветившей всё мироздание, озарившей пути человечества на сотни веков вперёд. В этом грандиозном тигле, среди непомерных температур и давлений, возник драгоценный слиток русского и советского. Советское предстало как продолжение неиссякаемого русского. Белые и красные энергии, доселе враждовавшие и сражавшиеся, теперь, окроплённые кровью, предстали как нераздельные. Победа сковала разорванную цепь времён. Победа одухотворила небывалую культуру, в которой русское чаяние рая, одоление зла, русское, страстное до безумия взыскание справедливости получило прямой выход в космос. Православно-религиозное и советско-космическое обнаружили своё глубинное сходство.

В Кунаеве, в его любящем, мятежном, ищущем сердце, произошёл этот потрясающий синтез, и он несёт в себе это чудо по сей день, сберегая его среди всех бед и напастей. Он всю жизнь сражался с той могучей и страшной силой, которая напала на Россию в начале века и стремилась превратить её в красную Иудею.

Стасик, ты помнишь, как в Доме литераторов после эпохального вечера «Классика и мы» ты подсел за мой столик, утомлённый и огорчённый, весь утыканный стрелами, с пробитым щитом и помятым шлемом? И я, не участвуя в этой схватке, самонадеянно сказал: «Мы пойдём иным путём».

Помнишь, как в Риме мы ходили с тобой вокруг Колизея и ты проповедовал русскую идею, клялся в любви к священным камням Европы? И на этих кругах у римских развалин мы повторяли извечные круги русской исторической мысли. И неясно было, кто из нас Тургенев, а кто – Достоевский, кто – Владимир Соловьёв, а кто – Данилевский.

Когда в девяносто первом красная Иудея восстала во всей своей страшной разрушительной силе и опрокинула государство, ты сражался среди обломков империи, бился за каждую улицу, каждый дом, не уступая врагу этих драгоценных развалин. Сколько прекрасных и благородных воинов сражалось вместе с нами в те дни! Вечера «Нашего современника» и газеты «День» превращались в светоносные ристалища, на которые сходились рыцари русского сопротивления. Какие философы, поэты, мудрецы! Какая прекрасная и гордая мысль!

Наши товарищи исчезали один за другим. Одни умирали в борьбе от разрыва души и сердца, другие утомлялись и гасли, покидая сраженье, третьи, и их было немного, перебегали к врагу. Ты шёл упрямо, оставаясь почти в одиночестве, перебредая чёрное слепое болото, держа над головой простой деревенский фонарь. За тобой шёл народ, шла паства, ступая туда, где в липкое месиво опускалась твоя нога. Ты вёл свой народ через чёрную пустыню девяностых. Ты, русский Моисей, выводил свой народ из жестокого плена, где осквернялись русские святые хоругви, забрасывалась грязью рубиновая звезда Победы, где клубились нетопыри и драконы, жалили и язвили тебя.

Ты помнишь, как на Тверской мы пробивали своими головами железные цепи солдат? Помнишь, как в твоей нижегородской фамильной усадьбе, среди вечерних морозных сосен, на камушках Серафима Саровского, мы зажигали тонкую свечку и она то гасла на ледяном сквозняке, то вновь чудесно разгоралась, окружённая твоими ладонями? Какое величие было в твоём переходе через это «Чермное море»! Никто не скажет, в какой неопалимой купине являлся тебе Господь.

«Доспех тяжёл, как перед боем. Теперь твой час настал. – Молись». «Если крикнет рать святая: “Кинь ты Русь, живи в раю!”» «В рабском виде Царь небесный исходил, благословляя». «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Так звучали в те годы твои молитвы, за которыми шёл, утопая в грязном болоте, многострадальный народ. Молитвы, от которых в ужасе отлетали прочь болотные «змеи и гады».

Ты перешёл это чёрное болото и перевёл свой народ, стопа твоя ощутила твердь. Ещё далеко до светлых лугов и благоухающих лесов. Ещё плещется под ногами мутная жижа. Ещё кусают тебя жуки-плавунцы и пиявицы, но мы выбредаем на сушу, и впереди начинает светать. И в этой первой заре брезжат новые русские светочи, звучат молодые голоса, доносятся удалые песни.

Ты выполнил свою миссию, брат Станислав. Ты перенёс через пропасть заветную скрижаль, из кромешного боя вынес на груди знамя полка. Твой простой деревенский фонарь с закопчёнными стёклами вдруг вспыхнет и превратится в чудесную звезду Русской Победы.

Я когда-то сказал тебе в моём неведении и гордыне, что «мы пойдём иным путём». Но нет иного пути, кроме пути крестного. И ржавый гвоздь, который вбили в твою ладонь палачи, Станислав, превратится в благоухающую алую розу.

Современная проза

Наталья Лебедева

Родилась в Калинине 2 июля 1977 г., окончила отделение журналистики филологического факультета ТвГУ.

Работала журналистом программы «Новости» телеканала «Пилот», позднее – научным сотрудником Тверской областной картинной галереи.

Первый рассказ Натальи Лебедевой был напечатан в журнале «Наука и жизнь» в 2009 г. С 2010 г. в редакции «Астрель-СПб» издательства «АСТ» вышло пять романов. Два из них – «Племенной скот» и «Смотри на меня, Кассандра» – получили от издательства премию «Рукопись года». Роман «Склейки» вошёл в 2010 году в шорт-лист премии им. Виктора Астафьева. Роман «Крысиная башня» в 2016 году вошёл в шорт-лист премии «Интерпресскон».

В настоящее время Наталья Лебедева пробует себя в качестве сценариста.

Дождь кончился. Тучи утекли за горизонт, обнажив взошедшее солнце. Кирилл открыл дверь, чтобы выйти, и солнце, отразившееся от мокрой плитки двора, полыхнуло Кире в глаза. Вместо того чтобы запереть дверь за гостем, она осталась стоять на пороге, щурясь от яркого света, впитывая свежий весенний воздух, и стояла долго, пока ветер не загнал её обратно.

В доме Кира обнаружила, что прихватила солнце с собой. Она закрывала глаза, и огненные кляксы танцевали у неё под веками, а где-то сбоку, на периферии зрения, словно бы мерцала музейная девушка. Этот призрак придавал Кире сил и как будто отодвигал в сторону тёмную фигуру Дины. И это привело к ещё одной странной вещи: позавтракав и переодевшись, Кира не смогла решить, чем ей заняться. Огромный дом, который всегда давал ей столько поводов бояться, что Дина и Дима обнаружат грязь и беспорядок и накажут её, теперь казался чистым.

Она прошла по комнатам и остановилась в гостевой спальне, глядя на подушки. Внутри её головы плыли, сталкиваясь, сине-зелёные шары, и если бы она задалась целью понять, что чувствует, то рано или поздно нашла бы этому слово – «удивление». Взятая с этой кровати подушка была как будто первым кирпичиком, вынутым из нависавшей над Кирой стены чужой власти. Стена ослабла. Кира без спросу выкинула чужую вещь, и ничего не случилось. Кары не было. Никто даже не заметил. Но дело было как будто недоделано, и она поняла, почему: она не выкинула подушку, а просто отдала Николаевой. Лихорадочное возбуждение охватило Киру, и она сбежала вниз по лестнице на кухню за мусорным пакетом, а потом так же стремительно взлетела на второй этаж, в спальню, открыла комод и стала перекладывать в пакет Димино нижнее бельё: трусы, футболки, носки. Пакет быстро надул прозрачные серые бока, пришлось идти за вторым. Кира поразилась, как много у её мужа было вещей. Когда ящики опустели, она кинула сверху две свои пижамы с длинным рукавом.

К мусорным контейнерам Кира всегда бегала быстро, ссутулившись, опустив глаза: дом никогда не отпускал её надолго, и, подчиняясь его сумрачной воле, она не смотрела вокруг. Но теперь солнце было в её глазах. Кира вышла на крыльцо с тяжёлыми пакетами в руках и, подняв голову, посмотрела на небо сквозь сплетение ветвей. Вяз, не одетый пока листвой, не мог бороться с яркими стрелами солнечного света.

Выйдя за калитку, Кира осмотрелась. За высокими заборами – очень разными заборами – видны были только крыши домов, но это были разные крыши, яркие крыши. Дома смотрели разными окнами, их окружали разные стены: тёмные, светлые, кирпич, искусственный камень, штукатурка. И в этих ярких, светлых домах жили живые люди, разные люди, может быть, непохожие на тех, которых Кира привыкла видеть вокруг себя. Что-то яркое – кажется, детская игрушка – стояло на подоконнике второго этажа у соседей, но Кира не видела, что именно, предмет расплывался. Кира не придавала этому значения и очень удивилась бы, если бы ей сказали, что она близорука. Её зрение сожрал страх. Чем больше она боялась Дину, тем хуже видела. Туман перед глазами представлялся ей неотъемлемой частью тумана в голове, то есть естественным положением дел. Иногда – особенно часто это случалось с ней после того, как она ударилась головой о комод в гостевой спальне, – Кира не могла увидеть пыль на дальних полках или мусор на полу, но причиной считала то, что она никчёмная, бестолковая, глупая, ни на что не способная. Ей хорошо это объяснили. Ей вбили это в голову.

Что-то небольшое и тёмное выкатилось из-за контейнеров, когда Кира, размахнувшись, как молотобоец, перебрасывала через борт тяжёлые мешки. Заметив краем глаза движение у своих ног, она вздрогнула, оступилась и, увлекаемая мусорным мешком, едва не прижалась к грязному боку контейнера. У её ног вертелся крупный, башковитый и очень смешной чёрный щенок с белым брюхом. Уши у него были огромные, одно под собственным весом заломилось, и уголок его свисал вниз. Следом за ним из щели между баками выкатились ещё два таких же: чёрных, со смешными мордами.

Кира боялась собак, потому что они были чудовищами мрачного мира, одним из любимых инструментов Дины, который она использовала, когда не хотела марать руки.

«На пустырь пойдёшь, – говорила она маленькой Кире. – Там тебя бродячие собаки с радостью сожрут».

И маленькая Кира, ещё не успевшая обзавестись спасительным туманом, живо представляла, как стая страшных чёрных псов вылетит на неё из темноты, как их острые зубы прокусят её кожу, вцепятся в руки и в ноги, как каждый пёс станет тянуть к себе и её маленькое тело разорвется на части. Дина наслаждалась её страхом. Она коллекционировала истории о загрызенных собаками детях и время от времени рассказывала при Кире то одну, то другую, отчётливо и громко, с мельчайшими, часто ею самой выдуманными подробностями.

Кира взрослела, и в её голове поселился туман. Он занимал место постепенно ускользающей надежды на то, что мама увидит, поймёт, заступится, прогонит Дину и всё станет, как было прежде. Надежда испарилась, туман сгустился, и Кира погрузилась в него, как в плотную солёную воду, перестав понимать, где верх и где низ, что хорошо, что плохо. Боль и страх, наползающие извне, не могли найти её в этом тумане. И воображение, когда-то живое и яркое, не работало в нём, словно тонкий прибор, на который специально наводили помехи.

Её личность – маленький своевольный затворник, не желавший сходить с ума, – словно заморозила себя до той поры, когда что-нибудь изменится и можно будет снова стать собой. Но вот только, как и в случае с реальными людьми, замораживающими себя для будущей жизни, никто не мог дать гарантии, что из ледяного сна человек выйдет без потерь, без изменений.

Теперь Кира выходила из сна, и это было больно, потому что вместе с жизнью к ней возвращались воображение и память, и страх снова стал очень осязаемым, очень чётким.

Кира прижалась к контейнеру спиной. Щенки смотрели на неё, склонив головы набок. Их уши завалились на сторону. Один из них, самый большой и шустрый, сделал шаг вперёд и ткнулся носом в Кирино колено. Она зажмурилась и отвернулась, ожидая укуса и боли. К счастью, туман, не успевший рассеяться окончательно, сгустился снова, поймал страх в свои сети, превратил его в три крохотных шарика, золотых, как вспышки молний.

В этом тумане пропали и золотистый свет яркого мартовского дня, и звуки, незаметно наполнявшие тихую улицу: шелест ветвей под порывами ветра, шорох шин по недалёкому отсюда шоссе, чириканье воробьёв. И потому голос, раздавшийся совсем близко, тоже прозвучал вначале неразборчиво и глухо. И только когда чья-то рука настойчиво потрясла её за плечо, Кира услышала:

– Вы что, испугались? Вы серьёзно? Это ж дети, что они вам сделают?

Сквозь туман проступила крупная фигура. Кира посмотрела вниз: большой щенок всё ещё сидел перед ней, а два других потеряли к ней интерес. Один жевал что-то, выпавшее из бака, другой обнюхивал ботинок стоящей перед Кирой женщины. Она оказалась очень большой и вся была драпирована в коричневые ткани разных оттенков: поверх драпового пальто свободного кроя с широкими проймами был намотан длинный шарф, на лицо кокетливо свешивался край мягкого берета. Лицо было круглым, немного расплывшимся, в морщинах, но почему-то казалось нестарым. Скорее всего, причиной тому были цепкий взгляд тёмных глаз и общее выражение, которое лицу придавал тонкий и хищный нос. Будучи высокой и полной, женщина двигалась удивительно легко, в отличие от Николаевой, которую разве что слегка не догоняла по комплекции. Её движения были движениями крупного хищного зверя, медведя, который только на первый взгляд кажется неуклюжим. Кире стало страшно, но страх этот был иной, совсем не тот, который она испытывала перед Диной. Дина делала больно и была понятной. Медведица не угрожала, но за её плечами, казалось, разверзалась бездна, которая пугала тем, что в неё хотелось прыгнуть. Бездна была тёмной, как ночь, и только когда туман в голове стал прозрачнее, Кира поняла, что мрачная тень за медведицей – это огромный чёрный джип.

– Идите-ка, ну! Идите!

Медведица протянула Кире руку с остро отточенными ногтями, красными, как рубины, но Кира сопротивлялась. Привыкнув подчиняться сильным, здесь она столкнулась с силой иного порядка и противостояла ей, как противостояла бы желанию прыгнуть в пропасть.

«Жить-жить-жить», – мотор в её груди начал разгон.

Но тут медведица надвинулась, взяла за руку и потянула к себе. Кира пошла, едва не споткнувшись о щенка, сжавшись от страха.

– Ну вот что, милая моя, – голосом советской учительницы со стажем проговорила медведица, – сейчас мы этим вплотную займёмся. Ну нельзя же бояться щенков! Это же ни в какие ворота!

Она открыла багажник своей машины, и Кира увидела, что он весь забит разноцветными мешками. Сначала она, вдова строителя, приняла их за мешки с цементом или штукатуркой, но потом заметила, что на каждом из них изображена собака.

– Да, – иронично усмехнулась медведица, – впечатляющее количество, правда? У меня двенадцать собак. Десять такс и два кавказских волкодава. Люблю их. И не люблю людей, которые их не любят. Так, где это у меня?

Она нагнулась над упаковками корма и стала перебирать их, пока не нашла наконец пакет с изображением щенка. Резким движением медведица вскрыла пакет и зачерпнула оттуда целую пригоршню тёмных, резко пахнущих гранул. Снова схватив Киру за руку, она всыпала немного корма в её ладонь. Кира смотрела на медведицу непонимающим взглядом.

– Чего смотришь? Иди, корми их! Иди-иди!

Корм был шершавым и неприятно лип к руке. Кира посмотрела назад. Щенки глядели на неё с интересом. Кира медленно села на корточки и, повинуясь бездне, давящей ей на плечи, протянула дурно пахнущую руку к щенкам. Они тоже оробели – внезапно, хотя только что казались такими наглыми. Потом большой двинулся вперёд и ткнулся в Кирину ладонь крупным носом. Она ожидала, что он прихватит корм вместе с её пальцем, думала, будет противно и больно. Оказалось щекотно. У щенка на мягких губах были мелкие нежные, как бархат, шерстинки. И когда эта тёплая ткань коснулась её кожи, Кире стало не по себе: это было из другого мира, это было живое, настоящее. Два других щенка тоже осмелели, стали толкаться и пихать в её ладонь мокрые носы, пытаясь оттеснить брата. Они вставали передними лапами ей на колени, пихали твёрдыми широкими лбами в бока. Корм в считаные секунды закончился, и щенок, которому ничего не досталось, облизал её щёку широким языком.

– Ещё бери, – сказала медведица.

Кира зачерпнула ещё корма из её руки и стала раздавать, стараясь, чтобы каждый получил свою долю. Щенки толкались и лезли, они были тёплые, сильные, крепкие, гладкие.

– Ну, понравилось? Не страшно?

Кира едва заметно качнула головой.

– Может, себе возьмёте? – сказала у неё над головой медведица. В голосе слышалась довольная улыбка. – Вообще, они как бы ваши.

– Мои?

Кира встала, отряхивая руки. Щенки поднялись на задние лапы и едва не уронили её, опершись передними о её ноги. Чёрные блестящие носы жадно вдыхали оставшийся на Кириных ладонях запах еды. Хвосты молотили по воздуху.

– Ну, не так чтобы совсем прям ваши. – Медведица не улыбалась, но довольная улыбка всё равно звучала в её грудном, низком голосе. – Папаша их в вашем дворе жил, когда вашего дома не было. У него хозяин – художник, смешной был дед, чудаковатый, совсем с глузду съехал. Сгорел.

– Сгорел? – Киру обожгло жалостью.

– Сгорел, – кивнула медведица. – Уже вокруг и домов-то деревенских не было, коттеджи одни. Он один в развалюхе оставался, как бельмо на глазу. Дом продавать не хотел. Потом то ли газ забыл выключить, то ли проводка старая подвела – и всё.

Медведица смотрела на Киру в упор, глазами допрашивающего, и если бы не остатки тумана, то Кира увидела бы, что та подразумевает совсем не то, что говорит.

– А для вас всё удачно сложилось. Хороший участок. Удобный. Большой. Ну вот. Пёс во дворе был – вот точно такой же, как эти. Чёрный с белым брюхом, умный. По двору метался, лаял. Но огонь очень быстро разгорелся.

– А вы видели? – спросила Кира. Она не услышала слов медведицы про участок и выгоду, она думала только про сгоревшего человека и, не умея сочувствовать, ощущала его страх и его боль желудком и диафрагмой, как свою собственную.

– Видела, к сожалению. – Медведица слегка сменила тон, словно искренность Кириных чувств изменила её отношение. – Я же напротив. Живу напротив. Вы что, не знаете?

Кира не знала. Она ничего не знала о соседях, не поднимала на них глаз, не видела, не запоминала.

– Я давно тут. Сначала деревенский дом купила. Потом отстроилась, одной из самых первых. А как он выл потом, когда тело увезли, как он выл!

– Пёс?

– Да, пёс. И пропал. А отпрыски его каждый год стали появляться, несмотря на то что их тут гоняют. Чёрнобелые, большие. Может, себе возьмёте? Вон какие хорошие. Или боитесь?

Кира неуверенно кивнула, у неё не было ответа на этот вопрос.

– Ну как знаете. – Медведица посмотрела на неё с осуждением. – Дело ваше.

– Вы простите… – Кире хотелось оправдаться, но она не знала, что сказать.

– Да что – простите? Я же не осуждаю, – сказала медведица осуждающим тоном.