Текст книги "Собеседники. Ближним и дальним"

Как автор книги «Русь Господня» Татьяна Батурина, безусловно, выпадает из круга волгоградских поэтов-традиционалистов. У неё традиция другая. Она открыто и сознательно посвящает свою лиру православию, обращаясь к истокам русской духовной поэзии. Откровения Владимира Соловьёва, в некоторой степени – «старшего» символиста Вячеслава Иванова, страстотерпца Даниила Андреева утверждали (и, хочется думать, продолжают утверждать) право человека на сокровенный диалог со Всевышним… средствами поэзии. О том, что такое право и ныне утверждать необходимо, говорить излишне; чистота и святость Слова уже давно, увы, подвергнуты сомнению. В конце XX столетия более неразрешимой, чем когда-либо, остаётся проблема Божественного происхождения творческого дара и его низменного воплощения. Т. Батуриной, видимо, нестерпимо осознавать, что вдохновенный глагол в наши дни чаще служит прельщению, нежели духу, духовности. На наш взгляд, её действительно глубоко задевает «вопрос вопросов» русской духовной словесности: как отличить истинное слово от его подделки?

Право же, можно всю жизнь плести словесные кружева и обманываться беседой с Творцом, вполне искренне полагая, что беседа идёт в русле диалога. На самом деле долгие годы можно убить всего лишь на жалкий монолог…

Самонадеянность, гордыня, тщеславие – никудышные помощники в действиях такого рода. Думается, в поэзии Татьяны Батуриной истинная духовность проявляется там, где сильны мотивы вины, раскаяния и смиренности. Из пустоты подобные чувства не возникают, только они и достойны отклика. И если уж ответ получен, то нет пути назад, к житейским суетам… Важно, чтобы Творец захотел услышать и ответить.

Даниил Андреев, к примеру, до самой смерти сомневался, услышан ли он. Владимир Соловьёв в размышлениях на эту тему надорвал своё сердце. Сложно всё это, таинственно, больно. Татьяна Батурина, направившая своё творчество по следам высоких предшественников, неизбежно усложнила свою жизнь и свою поэзию. Не все, но многие её творения пробуждают чувство гордости за неё, ибо в них есть та смиренная совестливость, которую надумать, подделать невозможно. Таковы стихи «А собор – в небесах», «Сон о Книге», «С серебряной ложки поила цветы», «Я книгу листала в саду»… В балладе «Отрок» она глубоко и с предельной самостоятельностью осмысливает фольклорный сюжет о гибели мальчика с позиции православного понятия воздаяния. Но справедливости ради отметим, что в духовной поэзии Татьяна Батурина делает лишь первые шаги. Чистого восторга, бесхитростного умиления перед мощью открывшейся веры в её стихах пока больше, нежели кристальной мудрости, что даётся человеку, может быть, лишь тогда, когда он ни к чему на свете больше не привязан.

Всему своё время. К счастью, тысячи нитей крепко связывают Татьяну Батурину с землёй, людьми, хлебом насущным, да и с собою тоже. Ей ещё предстоит сделать множество открытий и поделиться ими с читателем. Её жажда жизни, вкус к жизни далеко не исчерпаны, её способность одаривать и принимать дары сейчас сильнее, может быть, чем когда-либо. Свидетельство этому – хотя бы стихотворение «Просьба», где главная мысль, мольба, заклинание таковы: «Любите, пока я жива на земле».

Заметьте, как эта фраза зеркально отражает знаменитое цветаевское обращение:

 
Послушайте: ещё меня любите
За то, что я умру.
 

Земная! Земная женщина, изнемогающая без любви и – от любви, тоскующая по небесной родине, стонущая от подобий и несоответствий…

Она подняла своё лицо к небесам, открыла им своё сердце, но в него ещё не хлынули Божественные ответы.

Всему свой срок.

Татьяна Кузьмина, член

Всероссийского театрального общества,

литературный критик

(«Отчий край», № 2 (14), 1997, Волгоград)

Навстречу голосу

Представьте себе, что, сняв телефонную трубку, вы услышали голос, называющий себя вашим именем, – словно вы говорите с самим собой. Мистика! Или мистификация! Или…

Вероятно, было бы заманчиво вообразить себе некое чудо и хоть малое время упиваться им, давая простор всевозможным фантазиям. Увы! Я принадлежу к поколению, которое не склонно ко всему этому. И, удивившись было, – и мысленно, и словесно буднично фиксирую ситуацию:

– Татьяна Батурина… Моя тёзка… Из Волгограда… Поэтесса… Знаю. Заочно уже давно с вами знакома.

Вспомнилось тут же: около двух десятков лет назад из журнала «Дон» позвонил завотделом критики – по делу – и попутно рассказывал, смеясь, – некто из Баку возмущается в своем письме, что критик Батурина учит, как надо писать, а сама пишет плохие стихи… и пояснил: есть на Волге поэтесса Батурина, между прочим, очень даже неплохая. А я подумала о бакинском корреспонденте (земляке моем, ибо я родилась именно там): «Врёшь, братец, на плохие стихи не гневаются; их просто не замечают. А уж если ты из Баку депешу прислал, стало быть, стихи чего-то стоят. Почитаю-ка я их».

Ещё до этого случая – то ли на V, то ли на VI съезде писателей РСФСР – один товарищ устроил мне розыгрыш: протягивает маленькую симпатично оформленную книжечку, говорит с хитроватой улыбкой:

– Критики, значит, тайком стихи издают. Только вот что-то не совсем на себя вы похожи.

Так впервые, на обложке книжки, увидела я поэтессу – свою тёзку. Стихи тогда некогда было читать, а лицо запомнилось.

После ростовского звонка уже невозможно было не заглянуть в приютившийся среди родных ставропольских поэтов сборник стихов. В стихах почудился свой собственный, доверчивый, добрый голос. Я успокоилась: тёзка всё-таки; кто знает, сколько ещё раз написанное нами перед судом читателей будет как бы общим.

Всё это вспомнилось мне и теперь, в Петербурге, когда я услышала прежде незнакомый мне голос с далёкой Волги. И, говоря словами поэтессы, «как бы ведомая покорно, навстречу голосу открыла я глаза».

После телефонного разговора Татьяна прислала мне свои последние четыре сборника (всего у неё их более десятка): «Отцовский сад» (1990), «Избранное. Стихи и поэмы» (1994), «Русь Господня» (1996), «Свеча» (1997), изданные в Волгограде. Не пойти «навстречу голосу» было невозможно.

Было в этом звонке, в этом желании общения что-то подчиняющее. Мне вдруг показалось, что какая-то невидимая нить давно связывает нас. Что за нить?! Ведь не родня мы с ней. «Разве что роднит одноимённость», как говорит Батурина по поводу ещё одной Татьяны, героини её поэмы «Живая вода».

Может быть, в этом – в совпадении имени и фамилии – действительно что-то есть. Живем-то мы под покровительством святой мученицы Татьяны Римской. Во всяком случае, Татьяна об этом подумала. Сейчас многие стали задумываться о таких понятиях. Ну, а если заглянуть в глубокую, глубокую давность, не окажемся ли мы все друг другу роднёй?!

Размышляя так, я принялась читать стихи. Из присланных четырёх книг взяла самую раннюю – 1990-го года – «Отцовский сад». И сразу попала на стихотворение, соответствующее моим размышлениям, – «Соименник».

Эпиграф к нему – русская пословица: доброе слово в жемчуге ходит.

Не диво ли, начинается стихотворение теми же словами, которые я обращала к себе самой в трудные минуты жизни: «Кому повем печаль мою?»

 
Кому повем печаль мою,
Кто даст мне слов-жемчужин?
Ведь хоть в раю, хоть на краю
Мне соименник нужен.
 

«Мой соименник, мой двойник», тот, кто нужен каждому, каждой живой душе, кружащейся над бездной, тот, кто поддержит, защитит эту душу «словом невозмездным», словом «печали и боли».

Кому в нынешнее время не знакома эта жажда вырваться из одиночества среди людей, когда вдруг, в какой-то горестный момент, ощущение отчуждённости от мира, как напитанная ядом стрела, поражает душу! Не отсюда ли рождается духовное совпадение лирической героини, «чужой всей земле», с разрушенной часовенкой, где «ни звука, ни души», где всё «разбито и темно», куда она идёт «замаливать беду», «назначенную» ей («Руины часовенки» из сб. «Свеча»).

Вожделение духовной близости, желание духовно приблизиться, прилепиться, опереться наложило отпечаток на поэтический стиль Татьяны Батуриной, что само по себе свидетельствует об искренности и силе этих настроений. В качестве примера укажу на повсеместную наступательность приставки «со» в её стихах. «Со-вестница», «со-путница», «со-праздница», «собрáнна дома и сохрáнна», «сота́нники», «со-счастье», «сомолитель» и т. д.

Все эти примеры – из сборника «Свеча» (1997), в котором наиболее решительно, наиболее органично выразилось духовное растворение поэтессы в идеях и слове православия. Именно это, как мне кажется, удовлетворило, насытило – на каком-то более высоком уровне – духовные поиски поэтессы, её желание общности с чем-то большим и важным.

Идеологическое запустение нестерпимо русской душе, привыкшей существовать не бесцельно, а «во имя…» Осознав свои утраты, понеслась уставшая душа в поисках спасения под сень религии. Обращение к религии вообще и в частности к православию как идее, объединяющей прежде всего славянские народы, стало поистине спасительным. Причём это обращение имеет не только патриотический смысл, но ещё более нравственный. Религиозные постулаты позволяют мятущейся душе укрепиться, найти силы для многотрудной современной жизни. На вопрос, который ещё недавно казался главным: «Ужель мы над бездной?» («Чёрная дыра»), теперь Татьяна отвечает: «Святая простота! С назначенного круга нельзя сойти…» («Забуду, что я мать и чья-нибудь подруга…»).

Вера в предопределение, может быть, как принято считать, не воспитывает активного отношения к существующим обстоятельствам, однако она становится живой основой сопротивления действительности, силой терпения и нравственного совершенства. Сборник «Свеча», как мне кажется, – об этом. Словно устыдившись своего многолетнего безверия, заговорила поэтесса покаянно о вере как духовной опоре человека. В стихах множество строк, афористично выразивших это её состояние. «Пока Господь не выпряжет, тяни»; «В привычном терпенье поболе свобод, чем в подленькой удали бунтов»; «Учись молчанию, душа»; «Не услышавший Бога не познает себя»; «Лишь праздный колос шапку носит кверху – полнёхонький-то клонится к земле» и т. д. В стихах утверждается определённый тип личности, существующей во имя «собирания души». «Душа собирает и память, и честь. Возводит подобье державы». Потеряв страну-державу, душа творит её в самой себе. Этот тип личности традиционен: он исходит не только из классической литературы XIX века, но ещё более из древнерусской литературы. И более всего именно женский тип, восхищающий духовной силой, стойкостью, терпением.

Общее направление творчества поэтессы, конечно, отражается на предметности её стихов. Теперь она живёт не в мире житейских и бытовых подробностей, как прежде; объекты её внимания – икона, собор, старая часовенка, святыни Иерусалима… Хотя по-прежнему существует, усиливаясь со временем, стремление из всего извлечь смысл.

Преображаются излюбленные мотивы, получая иную наполненность, складывается философское восприятие жизни. Вот, например, в сборнике «Свеча» Татьяна как некую идеальную модель духовного существования объявляет тишину. Тишину как внутреннюю сосредоточенность, отрешённость от суеты, освобождение от земной греховности, приобщение к Божественному началу, как момент подготовки к жизни вечной и бесконечной.

Прежде, в более ранних стихах, она мечтала о другом. Она писала тогда:

«Но главное – не слышать тишины»:

 
О, только б не спустилась тишина
На эти восхитительные речи,
Как плащ разлуки на младые плечи,
К свершению готовые сполна.
Пускай не я лукавою рукой
Их усмирю, как ношей непосильной!
Мне столь привычно быть одной, двужильной,
Чернорабочей радостью-тоской.
 

Такой и я, как большинство русских женщин, чувствовала себя всегда, «двужильной, чернорабочей радостью-тоской». Труд на износ, порывы от радости к тоске. От тоски к радости. И чтобы каждое мгновение было таким, чтобы ни единое не потонуло в безмолвии.

В ту пору муза являлась Татьяне «скифской приземистой бабой с огромным детоносным животом», влекущей не «к вратам лепотного рая», а «в земную тесноту» («Муза», в сб. «Отцовский сад»). Так было прежде.

А теперь, в последних стихах, ощущаю развитие души, ищущей силы и стойкости, взрослеющей души, обретшей смысл не в плотском, а в духовном существовании. Вот строки из этих стихов – из сборника «Свеча»:

 
Пред вечностью взрослеющее чадо,
Прошу, прошу у Бога тишины.
 

(«Свеча»)

 
Суровая матушка, боль дорогая,
Утешней ль твои одинокие дни,
Когда пред Заступницей я возжигаю
Тишайшие, робкие свечи мои?
 

(«Русские свечи»)

 
Мы не научены молчанью –
Оно лишь истине сродни.
Не потому ль темно и сиро
Влачим судьбу, спеша, греша?
Сияй над миром, Божья лира!
Учись молчанию, душа.
 

(«Собор»)

 
…в любезной тиши
Своей наконец-то притихшей души
Я заново слышать учусь и смотреть
На тайну бессмертья – на жизнь и на смерть.
 

(«Со скоростью света…»)

 
Мир только словом одним и спасён
От одичанья,
Ибо находится слово во всем,
Даже в молчаньи.
 

(«Слово»)

Осмысливая эти строки, да и вообще стихи Татьяны Батуриной, можно говорить о развитии её поэтического дара в русле тютчевской традиции. Однако мистическое начало обретает в её лирике прежде всего религиозное осмысление и, как это ни покажется странным, по-женски ясное и точное, даже прагматичное. Эту ясность не затуманивает ни обилие архаизмов, или слов, созданных по законам архаики, ни специфически религиозные термины. И то, что кажется сначала непостижимым или просто непонятным, проясняется, едва войдёшь в мир её стихов, очень определённый и по своему смыслу, и по направленности, и по стилю. Многие современные поэты обращаются к религии как к идеологической и нравственной опоре, но лишь некоторые делают её своим поэтическим арсеналом, источником поэтической образности. К таким поэтам относится и Татьяна Батурина. Слово, о котором она пишет как о спасительной силе, – это прежде всего Божье Слово, Слово Священного Писания, Слово, которым говорят с человеком иконы, Слово, звучащее в храме, в «моленной тиши».

Художественная структура стихов с их своеобразной архаикой стиля, их интонация, определяемая обращённостью поэтического слова не столь в окружающий мир, сколь в глубины собственной души, – в конечном счёте, их возвышенно-философский смысл в духе основных постулатов православия, делают стихи активно направленными к любой человеческой душе, прежде всего к душе верующего человека.

Просто и естественно поэтесса говорит о постижении своей душой главной истины – что жизнь вечна и бесконечна. И именно эта простота, живучая простота, доходящая до наивности, трогательна и притягательна. Постигши истину, смиренно счастливая этим, она как бы побуждает и других к тому же.

Согласитесь, что в наше время разочарований и сомнений это удивительно ценное качество. И я испытала чувство благодарности своей тёзке-поэтессе за доставленные мгновения внутреннего мира и успокоения.

Жизнь вечная и бесконечная! Пожалуй, нет утверждения одновременно справедливого (ведь эта истина очевидна всем – от верующего в Бога до яростного атеиста-материалиста, считающего, что мы – часть материи, а она, как известно, не возникает из ничего и не исчезает) и столь же проблематичного. Татьяна принимает это утверждение как истину, не допуская сомнений, и принимает достаточно прагматично.

Человек, проживший в грехах и заблуждениях лишь малый отрезок вечной жизни – на земле, должен готовиться к её бесконечному продолжению.

Готовиться к смерти как важнейшему моменту перехода к жизни вечной и бесконечной.

И среди более ранних стихотворений есть одно, где наметилось такое восприятие смерти. Это «Баллада о качелях» (1982) – одно из лучших произведений поэтессы. Материнское горе стало источником небывалой «силы открывшегося зрения», взор души проник за грань сущего. На летящих к небу качелях, где приютилась душа умершего, мать «увидела, что видела давно, да позабыла: молодость и сына». «И, не страшась безмолвного катанья, сказала мать: «Смотри не упади, а я пойду готовить поминанье». Она «тихо привыкала к обновленью». В этом стихотворении преобладает возвышенно-мистическая конкретность в изображении отношения к смерти. Теперь же, в поздних стихах, поэтесса стремится постигнуть общий смысл финального акта человеческой жизни. Она называет смерть «делом», которого нет «честнее». Обращаясь к себе, она вопрошает: «Как пройти воды века – и с миром оставить сей мир». Её отношение к неизбежности, пожалуй, точнее всего выражают слова «Учусь умирать» («Плач», 1996).

«Учусь умирать!» Я бы сказала, что в этих словах заключена глубокая и вечная мысль. Мы учимся многому, и это многое может быть обозначено одним словом: учимся жить. Худо ли, хорошо ли, всяк по-своему, но учимся. И давно забыли о необходимости готовить себя к последнему моменту жизни – к смерти. Забыли, как учили этому наши святые, наши мудрецы, как размышлял об этом гениальный Лев Толстой, забыли о том, что рано или поздно смерть спросит за всю нашу прожитую жизнь.

Татьяна Батурина со всей искренностью, не без свойственной ей экзальтации, погрузилась душой в православие. Как она пишет: «Эта новая жизнь в православии – всерьёз». Естественно, что с этой духовной позиции она относится и к повседневной земной жизни, – исходя из главных созидательных идей православия. И естественно, одной из главных её тем является семья. Актуальнейшая тема, как мне кажется, в нынешнее время.

Много стихов о семейных традициях, об отце и матушке, о тётках, для которых превыше всего благополучие любимой Тани, о том, чем оборачиваются родственные дарения, об ответственности дарящих и дар принимающих. В сборнике «Свеча» привлекают внимание стихи, в которых семья осмысливается как наивысшее благо, надёжная опора для каждого человека, как его последний оплот.

 
За страдания ли, за радости,
Изобидеть судьбу не желая,
Попрошу я у Бога малости:
Хоть под старость семейного рая.
Чтобы дни потекли незлобные,
И не знали в дому невезенья,
Чтоб вершило труды укромные
Пироговое воскресенье.
Чтоб, не мучимы суесловием,
Перед вечной моей дорогой
Тихо сели над изголовьем,
А потом проводили с Богом…
 

(1991)

От восприятия семьи как вечной доброй колыбели для любимого чада к осознанию важности духовной патриархальности как основы человеческого существования идёт поэтесса в своих стихах. Завет отца: «Чтоб от плевел зёрна очищать училась я живым правдивым словом» («Памяти отца», 1991) – она воспринимает как важнейшую заповедь. Она убеждена в победительном всесилии заветов, идущих из глубины времени, которые передаются и через семейные, и через национальные традиции. Убеждена: «То однажды бережно очнётся, что предками посеяно давно» («Блаженна Русь», 1996).

В стихах Т. Батуриной нет политических деклараций, нет прямой публицистичности. Но в них есть скрытая гражданственность. Она чувствует прорастание, продолжение в настоящем старой Руси с её законами и обычаями – и в «тайнах снов и летописей хрупких», и в очертаниях соборов и старых зданий, и в молчаливой красоте икон, и в вечном свете солнца, и в природе, и в «памяти души». Она чувствует этот мир, она живет в нём. И, кажется мне, есть что-то знаменательное, важное в том, что этот древний мир возрождается в душе поэтессы, рождённой и воспитанной в Волгограде – Сталинграде, где война смела с лица земли всё, где нет ни единого старого здания (если не считать оставленных на память потомкам единственных развалин).

В самом утверждении прошлого, его сегодняшнего бытия заключено отрицание нынешней смутной, греховной жизни. Смирение, о котором так часто говорит Татьяна, – попытка воздвигнуть между нею и собой непроходимую стену, и всё-таки эта греховная жизнь, и вероятно к счастью, не стала для поэтессы потусторонней, и живут в её поэзии «грешные, преступные начала пожаров и кружал» («Не судьба», 1996).

Татьяна Батурина – поэтесса развивающаяся. Это, как и честность перед собой и другими, как искренность, доходящая до экзальтации, тоже её постоянное качество. Вот как она сама говорит о себе:

 
Гляжу в себя и вижу всякий миг
Себя иную –
Какой пребуду, покидая мир,
Юдоль земную?
 

Какой же предстанет она перед предчувствуемой «зарей преображенья»?

Критик не обязан подвёрстывать особый строй мыслей и чувствований поэта под свой собственный, считая любое инакомыслие недостатком. Однако всё же хочу сказать о некоторых разногласиях с моей тёзкой, для чего назову всего-навсего одно слово и одно предложение. Я не могу принять определения «подленький» по отношению к «удали бунтов». О бунте, как мне кажется, сверхточно и навсегда сказал А. С. Пушкин, и об удали бунтов – тоже. И ещё, мне кажется, мысль, выраженная в строках: «Не распрей ли семнадцатого века переворот семнадцатого года был предрешён?» стала уже расхожей. И разве каждый исторический факт, каждое историческое явление не являются следствием взаимодействия многих исторических фактов и явлений? Я больше верю Татьяне, когда она говорит, «что в кабаках и смиренье юродивом зрели все бунты России страдной…» («Вспомнила я…», 1996).

Есть, конечно, у поэтессы неудачные строки, а среди отличных стихов – стихи проходные. Но рост поэта определяется по его вершинам. Главное же то, что в храме современной поэзии она зажгла свою «смиренную свечу».

…Вот и подошёл к концу затянувшийся телефонный разговор. Отзвучал далёкий голос, и я умолкаю. Поэзия моей тёзки заронила в душу что-то важное… Спасибо тебе, «мой соименник», за подаренные добрые мгновения.

Татьяна Петровна Батурина,

литературовед, критик

(предисловие к книге Т. М. Батуриной «На полянах Рождества». Волгоград, 2001)