Текст книги "Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI"

Понятие «народ» в гражданских религиях модерна

Александр Филиппов[102]102
  Филиппов Александр Фридрихович – доктор социологических наук, профессор, руководитель Центра фундаментальной социологии НИУ ВШЭ, главный редактор журнала «Социологическое обозрение».


[Закрыть]. Народ как социологическая фикция и политическая реальность[103]103
  Публикация подготовлена в рамках проекта Центра фундаментальной социологии НИУ ВШЭ «От политической теологии до когнитивистики: новые альтернативы, новые вызовы или новые ресурсы социальной теории?», выполняемого в рамках Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2020 году.


[Закрыть]

Проблема, на которую хотелось бы обратить внимание, требует такого количества оговорок и уточнений, что формат выступления здесь, пожалуй, пока что более уместен, чем формат научной статьи. Конечно, возможность говорить сразу о самой сути дела не избавляет нас от необходимости исследовать тему со всей возможной тщательностью и точностью, но сначала я предлагаю согласованными усилиями разметить проблемное поле. Проблему в теоретическом плане я вижу в соотношении аппаратов политической философии и социологии. У нее есть сугубо практический выход, так сказать, прикладной аспект абстрактной теории, но практика здесь тоже понимается теоретически. Это не просто некоторый набор актуальных соображений, касающихся того, что у всех на слуху, но именно то, что относится к области принципиально наблюдаемого: социальных событий в пространстве и времени, а не одной только связи понятий между собой.

Социология в ее классическом виде прекрасно обходится без понятия «народ». Пожалуй, это хотя бы отчасти удивительно, потому что социология зарождается в теоретическом пространстве между политической философией и политической экономией. В какой-то момент они расходятся между собой так далеко, что в образовавшемся разрыве появляется место для новой науки, которая неожиданно для обеих старших дисциплин выступает с претензией на объяснение всего социального, стараясь вытеснить их на периферию дискурсивного поля. Мы можем сейчас вынести за скобки все, что касается политической экономии, и не упоминать даже понятие народного хозяйства, просто запомним, что и это однажды потребует более подробного рассмотрения. Но вот что касается политической философии и долгой истории понятия «народ», здесь дело другое.

Социология, как и любая новая амбициозная дисциплина, выступает с идеями новых различений. Это легко понять: если есть новая наука, она предполагает новое зрение, новую теоретическую оптику. Чтобы увидеть что-то новое, надо, как сказал бы Луман, цитируя Дж. Спенсера Брауна или У. Матурану, или их обоих, провести различение. Новые социальные науки, появляющиеся в XIX веке, работают с понятиями классов и групп, даже социальных кругов, как у Зиммеля (да мало ли еще с какими!), которые называются очень по-разному. Но вот то, что за противостоянием классов или многообразием социальных групп сохраняется по-прежнему единство народа, то есть что дифференцируется народ, что классы – это классы одного народа, не является первостепенной темой социологии. Скажем еще точнее: классы могут быть определены в категориях международных (мировой пролетариат, мировая буржуазия) или в категориях национальных (общество такой-то страны «расколото на классы»), но никакой необходимости говорить, что из классов, групп, кругов составляется единый народ, в общем-то, нет. Есть отличие между народом и обществом, о котором нельзя не упомянуть. Если Дюркгейм говорит об обществе как основном субстрате социального, то в основных социологических работах он не касается вопроса о том, как соотносится реальность общества sui generis с тем, что стран в его время уже много, между ними есть границы, в каждой стране свое государство, свое законодательство, свой язык, свои нравы. Иначе говоря, он откладывает на потом специальное рассмотрение пространственно-временного и политического единства социальности. Все, что он считает необходимым сообщить, приходится потом додумывать и доконструировать без полной уверенности в том, что делаешь это адекватно. В общем, получается, что у него общество конкретно-историческое: общество той или иной страны, государства, например, Франции его времени, но с перспективой будущей универсализации. Модерн должен обходиться без политических, культурных и прочих границ, которые, хотя и существуют, в будущем обречены на исчезновение. И, конечно, на роль «общества» тут не подходят ни «народ», ни «нация». Предполагаемое этими категориями единство социального субстрата уходит на задний план, в область преодолеваемой и не теоретизируемой архаики. Необходимость мыслить народное единство в эпоху «общества» (все более сублимированного, лишенного привязки к месту и времени) в терминах биологических (сродство по крови) или культурных (единство языка и традиции) как раз и лишает такие рассуждения шансов на теоретическую переработку, на то, что они могут быть переведены на язык социологии. Мы, конечно, тем самым выносим за скобку реакционную, аристократическую, биологизаторскую версии социологии. Но это как раз относится к разряду тех оговорок, которые можно допустить, но невозможно развить. Сделаем краткое отступление к политической философии.

Народ политической философии конституировал себя как политическое единство, имеющее форму государства или являющееся одной из сторон, участвующих в совместном конституировании государства (эта довольно сложная конструкция республики, впрочем, пропадает из поля зрения по мере того, как суверенное государство вступает в свои права). Социальная мысль XIX века открывает для себя, говоря словами Маркса, «обобществившееся человечество»[104]104
  10-й тезис о Фейербахе.


[Закрыть]. Народ опознается лишь в противостоянии с другими народами, когда для национального единства больше причин и поводов, чем для классовых и групповых различий, либо же народ оказывается характеристикой уходящих, малых общностей, того, что теперь стали бы называть этносами.

Из-за того что даже классики социологии не совсем понимали, что им делать с «народом», хотя зачастую и не могли без него обойтись, возникала и возникает путаница. Вот, например, в одной не столь еще старой, не случайно, как мы сейчас увидим, написанной в годы драматических трансформаций просветительской статье немецкого социолога Лутца Хоффмана читаем, что Макс Вебер обнаруживает огромные сложности с тем, чтобы определить понятие «этнического», и что «национальная общность», то есть ощущение людьми своей принадлежности к чему-то совместному, может проистекать из самых разных источников. Хоффман дальше указывает, что многие авторы того времени, пытающиеся работать с такими понятиями, как «государственный народ», «демос», «культурная нация» и т. п., указывают на одно и то же: предмет их заботы не удается определить. «Ни одна дефиниция этих понятий, какой бы теоретической она ни была, не может быть свободной от того, что изначально-то она укоренена в мире политических представлений, где сильно заряжается ценностями и нагружается самым разным содержанием»[105]105
  Hoffmann L. Das «Volk»: Zur ideologischen Struktur eines unvermeidbaren Begriffs, in: Zeitschrift für Soziologie, 1991. Bd. 20, Hft. 3. S. 191-208 (192).


[Закрыть]. Это довольно точное замечание, хотя смысл его, кажется, не вполне понят самим автором. В работах классиков можно найти слово «народ», но от этого оно не становится собственно социологической категорией. Я немного ранее упоминал Дюркгейма. В отличие от него, нет никаких проблем с тем, чтобы найти слово «народ» у Вебера, но оно не входит в число его социологических понятий, они конструируются так, что для народа там не остается места. Там, где у Вебера подлинно социологические понятия, они совсем по-другому устроены. Мы в последнее время много обсуждали устройство аргументации в «Основных социологических понятиях» Вебера, и я могу только отослать всех интересующихся к результатам этих дискуссий.

Если же посмотреть на основной понятийный аппарат современной социологии, то можно увидеть, что «народ» – не центральное для нее слово. И хотя обращение к энциклопедиям, к словарям – это не самый лучший способ научной аргументации, но я решил на всякий случай перепроверить себя и, перед тем как окончательно сформулировать то, что я хотел бы сказать сегодня, заглянул в довольно большой словарь по социальным наукам под редакцией Уильяма Аутвейта[106]106
  The Blackwell Dictionary of Modern Social Thought, 2^nd Ed. / Ed. by William Outhwaite et al. Oxford etc.: Blackwell, 2006.


[Закрыть]. Вот так выглядят социальные науки в том виде, в котором их представляли, к примеру, английские, американские ученые лет 20 назад. Как раз немцы мучились, разбираясь с «народом», потому что они же тогда скандировали «Мы – один народ» (то есть жители ФРГ и ГДР – один народ, немецкий), а немецкая наука, немецкая социология ничем не могли им помочь в плане теоретическом. Это как раз время написания цитированной статьи Лутца Хоффмана. В то время были очень глубоко и стратегически мыслящие социологи, которые от этого объединения добра не ждали, и теории их были вовсе не про единство немецкого народа – в частности, потому, что они знали историю. Было ведь у немцев и другое время, когда ученые куда более охотно говорили о народе, но это было тяжелое время, начало XX века, а в результате все это в части рассуждений о народе обернулось сплошной идеологией, к тому же нацистской. А здесь, в начале 90-х, слово снова выпрыгнуло в процессе демократического, как утверждалось, объединения двух Германий, и научный ресурс разговоров о народе был дискредитирован. Вот откуда такие проблемы у автора немецкой статьи. В то же время английские и американские ученые таких проблем в то время не знали, и получилось, что даже и в словаре по социальным наукам можно было без него обойтись. Они его не замалчивают, в нем просто нет нужды.

Но посмотрим на дело иначе. Мы можем себе легко представить, как это получается в ситуации известных нам социологических исследований. Представьте себе, например, что вы опрашиваете людей и опросили сколько-то человек. И где там народ? Вы можете потом сказать, что «мнение народа было такое-то, но мы это мнение выяснили при помощи таких-то процедур»? Если вы скажете, что у вас было выяснено мнение населения или что у вас было выяснено мнение жителей какого-нибудь региона или граждан какой-то республики, то это будет практически то же самое, что «мнение народа». Конечно, сослаться на народ можно, но с точки зрения науки непонятно, зачем мутить воду таким старым и перенасыщенным разными историческими и философскими связями понятием. Какими различениями вы пользуетесь? От чего или от кого отличается народ, внутри какого единства проводится различение? Можно было бы сказать, что народ образует такого рода солидарное единство, которое не обязательно свойственно населению, жителям региона и территории. Это правильно, но чем же вам тогда мешает понятие гражданской солидарности? Наверное, вот что бросается в глаза: есть у вас какая-то солидарность, например, региональная или городская. Но вы же не скажете «народ Костромы» или «народ Иркутской области». Точнее говоря, в определенных обстоятельствах вы скажете, что народ в Костроме требует, чтобы… Но это не будет значить, что там живет отдельный от других городов народ. Почему? Уж точно не по количеству жителей и не по ощущению солидарности и единства. Народ в смысле малой народности может являться политическим единством, не образовать государство или иное политическое образование, но вы, не колеблясь, назовете его народом. Население большого города, например, может поддаться каким-то регионалистским, сепаратистским настроениям, но от одного этого оно еще не стало новым народом, не превратилось в народ. Поэтому говоря о наблюдаемом, вы остаетесь в области более нейтральных категорий, остаетесь с «жителями» или «населением». Народ – плохо работающая в сфере эмпирического категория и взрывоопасная тема. Запомним это: заговорив о «народе», вы непонятно что приобрели в части ценностно-нейтральной аналитики и точно ступили на поле борьбы, даже если не знали этого.

А если у вас микросоциологические исследования, они абсолютно не нуждаются ни в каком народе. И можно было этим как-то удовлетвориться, потому что для многих операций, в том числе в социальной политике, вообще в социальной жизни, отсутствие этого слова действительно не является критически важным. История и современность, отличие социологии от политической философии, практические потребности и возможности теории – все это заставляет скептически смотреть на это понятие. И вместе с тем избавиться от него трудно, а в некоторых случаях, в некоторых ситуациях невозможно. Оно действительно связано с определенными политическими интуициями, исчезает, словно бы навсегда, когда их нет, и появляется снова, когда они есть, совершенно не интересуясь тем, не создаются ли тем самым проблемы для социальной науки и ее привычного способа производства описаний.

Когда же мы смотрим на устройство политической жизни, в особенности в такие серьезные моменты, переломные моменты, мы видим, как оно снова появляется, как им начинают оперировать практические политики, которые говорят: «народ за», «народ против», «народ не простит», «воля народа». То есть сами эти понятия не имеют для нас эмпирического наполнения, но их обращение в политической жизни вполне даже имеет. Политическая риторика, политическая коммуникация их содержит, мы не можем их игнорировать. Собственно, вся проблематика популизма последнего времени уже здесь! Обсуждая проблему популизма, Шанталь Муфф говорит: «Я считаю, что, раз мы поняли, что все идентичности реляционны и что утверждение различия есть предварительное условие для существования любой идентичности, мы можем понять, почему политика (которая всегда имеет дело с коллективными идентичностями) должна обратиться к конституции „мы“, что требуется как условие самого своего существования, демаркации по отношению к „они“. Оппоненты могли бы сказать: „Почему мы не можем создать совершенно инклюзивное „мы?““. Ответ заключается в том, что это невозможно, потому что для „мы“ необходимо „они“. То же самое относится и к идее консенсуса без исключения; чтобы у вас был консенсус, нужно, чтобы было внешнее по отношению к консенсусу, потому что консенсус без внешнего пуст»[107]107
  Inigo Errejon Galvän and Chantal Mouffe. Podemos: In the Name of the People / Translated by Sirio Canos Donnay. London: Lawrence & Wishart, 2016. P. 59.


[Закрыть]. Это очень хорошо сказано, потому что и «мы», и «консенсус» – последний появляется уже у Конта – суть понятия одновременно политические и социологические. Мы видим, как социологический способ мышления проникает в политическую мысль, но не полностью ее трансформирует. Любое «мы», как и любой консенсус, – пустые понятия, становятся ли они более определенными за счет «они», за счет указания на то, с кем и почему есть разногласия и противостояние? Конкретно-исторически – да, несомненно. В области теории это мнимая определенность.

Теперь посмотрим на дело еще с одной стороны. Если мы столкнем – а это не моя выдумка, это происходит постоянно – теоретическую социологию и практическую политику, то увидим, что есть возможность при помощи социологии, при помощи социологических данных ставить под сомнения, например, высказывания о желании народа, о воле народа и вообще многое другое, чем оперирует практическая политика и политическая философия с давних пор, от чего она, строго говоря, не собирается отказываться.

И вот проблема, перед которой мы все стоим и которая является одной из основополагающих в том числе и для того, что мы делаем в ЦФС сейчас и будем делать дальше, – это, конечно, определение не просто политико-философского статуса народа (это сравнительно более легкая задача), но это, если угодно, определение социологического статуса народа, или определение его социальной онтологии, которая имела бы какую-то внятную связь, противоречила бы, либо не противоречила бы, либо как-то подтверждала, либо находилась в каких-то иных, но явно проговоренных, отношениях с той политической философией, традицию которой мы знаем и от которой бы мы не хотели отказываться.

Есть довольно печальный опыт введения понятия народа в социологию, которая уже довольно серьезно развилась к этому времени, точнее говоря, этот опыт не единственный, но важный, поучительный и многими прочно забытый. Это социология Ханса Фрайера. Прекрасно зная историю социологии и устройство понятийного ряда и аргументов у классиков социологии, он попытался продумать социологию как науку о действительности так, чтобы она эту действительность не просто постигала, но и хотела пересоздать. «Истинное воление фундирует истинное познание. Нет другой науки, с которой социология разделяла бы это специфическое для нее основание»[108]108
  Freyer H. Soziologie als Wirklichkeitswissenschaft. Leipzig, 1931. S. 307.


[Закрыть]. Иначе говоря, как средство описания она становится неотделимой от политического активизма и от образа желаемого будущего, а будет ли способом введения этого будущего в жизнь «революция справа», как у Фрайера, или революция слева, как у многих из тех, кто сегодня выступает за народ, не так уж важно. Здесь я далее не иду и просто прошу это запомнить.

Вопреки тому, чего хотел и о чем вместе с классиками мечтал Фрайер, социология в том виде, в котором она не идеально, а фактически сложилась сейчас, конечно, не имеет никаких оснований называться единственной или главной наукой о социальном, как и главной наукой о политическом. Если в ней что-то не складывается, что-то не получается, тем хуже для нее, потому что это значит, что ей как-то надо задуматься о своем будущем и решить, не отстанет ли она от корабля современности, если он двинется дальше. Второе: некоторые политические феномены, вообще говоря, как и многие социальные феномены, мы идентифицируем не благодаря тому, что у нас неизвестно каким способом получен понятийный аппарат. Я часто повторяю любимую формулу, любимую метафору о прожекторе внимания, который освещает фрагменты реальности. Но имеет смысл добавить, что это пятно света, возможно, направлено будет в какую-то пустоту, будет теряться в страшной мгле, если мы не работаем с какими-то своими первоначальными интуициями.

Любой социальный мыслитель, любой социальный ученый лишь тогда нормально оперирует с понятиями, когда у него есть некоторые интуиции, когда он эти интуиции разделяет с другими людьми, людьми своего класса, своего ремесла, своей эпохи, своей культуры, своего профессионального цеха. Вопрос упирается в то, есть ли у вас интуиция народа как существующего или как того непустого единства, которое вы хотели бы создать из более рыхлого социального субстрата общества или населения. «Если у вас есть интуиция народа…» – это не значит, что это истинная интуиция, это не значит, что вы обязательно должны работать с такими понятиями. Но если она присутствует также в политической реальности, если вы видите, как эти понятия, которые вы готовы были, возможно, объявить фикциями или просто плохо работающими, начинают жить, как они превращаются в мотивирующие понятия, как они оживают буквально на ваших глазах, вы видите становление народа через ситуации, в которых его отсутствие невозможно больше утверждать, его присутствие невозможно больше оспаривать.

Несколько лет назад, когда у нас точно так же на «Путях России» была секция, посвященная проблематике общественного мнения, я отчасти, может быть, в шутку, но не совсем в шутку, предложил перевернуть известную формулу we the people и сделать из нее формулу people, the we. To есть вопрос идет, собственно, о том, что, когда некто утверждает – я имею в виду: не отдельный человек, хотя отдельный человек тоже, – что он говорит от имени народа, что происходит некоторое становление народа, как становление любой другой общности, это не всегда безобидно, как, собственно, и понятие «народ» совсем не безобидное, не нейтральное понятие этнографического описания. Сам факт этого заявления, само это высказывание как публичное высказывание, как политическое действие является одним из свидетельств того, что оно не является ложным. То есть слово превращается в дело, оно превращается в реальность, причем превращается на наших глазах.

Социология, эмпирическая социология, противопоставляет этому результаты дискретных описаний: мнение одного человека, мнение другого, мнение третьего, в сумме они дают то, что старик Руссо, как мы знаем, называл «воля всех» в отличии от «всеобщей воли». И вся проблема социальных ученых состоит в том, что установить волю всех мы можем всякий раз, когда у нас есть деньги на исследования, а установить наличие всеобщей воли мы можем только в редких случаях, когда она активирована для решения конститутивных вопросов, когда вот эта конститутивная власть, конституирующее единство направляется на решение важных для становления, для существования, для продолжения существования вот этого народного единства вопросов, тогда она и существует.

Вопрос в том, собственно говоря, куда она девается в тот момент, когда нет этого соединения, когда нет – возможно, сегодня или завтра еще об этом будет идти речь – вот этого объединяющего момента аккламации, да, когда множество людей в едином порыве заявляют о своем решении. Куда это девается после того, как исчезает порыв? Куда они исчезают как народ? Они расходятся по своим домам, они занимаются своими делами. Ни один из методов социальных наук не позволяет нам установить социальную вещь «народ», потому что все эти методы, повторю, они являются методами описания дискретных событий, дискретных единиц, которые в этот момент снова рассыпались. И вот мы снова вернулись к тому, с чего начали. Что здесь делать социологам, которые не хотят быть просто нейтральными аналитиками, но и не хотят превращать свои желания в политические лозунги. Они не могут игнорировать единство народа и они не могут игнорировать его отсутствие. Вот что мне приходит в голову.

Предположим, что это единство, во-первых, не должно быть непрерывным. Оно не уходит в небытие только оттого, что оно исчезает на данный момент в своей явленности. Оно может снова вернуться, оно может снова вернуться благодаря памяти о том, что оно когда-то было. У него дискретное существование, у него непрерывная память, у него потенциальное существование как готовность объединиться ради решения общих вопросов, у него есть ожидание общей воли, у него есть представление о самом себе как о том единстве, которое неоднократно было и неоднократно будет. Вот эти, может быть, несколько торопливо перечисленные характеристики не просто измышления праздного ума. Это вещи, без которых не могут существовать некоторые ключевые процедуры, в том числе процедуры современной, современной, я подчеркиваю, нормальной, либеральной, либерально-демократической политической жизни. Предположение о существовании народа – это то, без чего становятся бессмысленными конституции, без чего становятся бессмысленными репрезентации, гимны, символы, разного рода разборки между, назовем их так, историческими фигурами, споры по поводу памяти, претензий, амбиций и всего остального.

По этому поводу возможно либо просвещенческое доказательство того, что все это с точки зрения социальной науки фикция, либо консервативно-политическое устремление в смысле политической реакции и реставрации, ведущее в духе Фрайера к довольно тяжелым политическим решениям. Нужно понимать, что именно об этом идет речь, а вовсе не о каких-то безобидных вещах. Обращение к «народу» – это утверждение, что определенный субстрат единства может быть реставрирован, может быть снова установлен как существующее в первую очередь, до и выше всех делений и оппозиций. И эти две перспективы, я повторяю еще раз, я бы предлагал держать в голове, обсуждать и оспаривать.