Текст книги "Политическая наука №3 / 2013. Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах"

Примером демографических манипуляций может служить широкое применение демографической инженерии на постосманском пространстве, когда переселенцы из других частей империи расселялись в регионах новых стран, наиболее проблемных с точки зрения этнической и религиозной консолидации. В частности, в Болгарии прибывшие из Греции болгары отправлялись на Черноморское побережье, где население было наиболее многонациональным. Румыния расселяла валашское население, прибывшее с Южных Балкан, в Добружде в одном из наиболее проблемных в плане мультиэтничности регионов [East Central Europe between the two World Wars, 1998, p. 289]. После обмена населением Греция расселяла прибывших греков в Македонии, Тракии и Солониках, т.е. там, где проживало больше всего представителей этнических меньшинств [Clogg, 1992, p. 105–106].

Следующий фактор, обусловливающий различие между странами, возникшими на постимперском пространстве, – специфика институциональной памяти в виде форм организации власти в бывших империях. В этом отношении можно согласиться с Э. Хобсбаумом, что некоторые институциональные практики остаются устойчивыми даже в случае серьезных внешних событий (войн, революций и пр.) [Hobsbaum, 1997, p. 209–210].

Например, Османскую империю характеризовали полусекулярный характер, допуск свободы вероисповедания и в то же время существование нетерриториальных, основанных на религиозном принципе единиц управления – милетов. Доосманская этническая идентичность балканских народов была переоформлена под влиянием этой системы: представители немусульманских милетов рассматривали местных мусульман как чужих, несмотря на то, что многие из них разговаривали на языке местного населения. Результатом этих особенностей Османской империи стало, с одной стороны, развитие светского государства в Турции, но, с другой стороны, преобладание на постосманском пространстве моделей формирования наций, где в качестве основной идентификационной характеристики выступала конфессиональная принадлежность. Национализирующая политика новых политий строилась с учетом этого фактора [Gagaptay, 2006, p. 5]. Так, например, с 1821 по 1922 г. около 5 млн. мусульман были выселены с территории их проживания, еще 5,5 млн. погибли во время войн, голода и болезней [McCarthy, 1995]. В Болгарии в 1870 г. мусульман было столько же, сколько болгар-христиан, в 1888 г. их осталась четверть. К 1920 г. они составляли 14% населения [Brubaker, 1997, p. 157]. При этом переселялись не только этнические турки, но и все мусульмане: болгары (помаки), босняки, черкесы, крымские татары из Российской империи.

Кроме того, наследие Османской и иных империй накладывало отпечаток не только на стратегию формирования наций, но и на специфику «новых» институтов власти, а также политических режимов. В частности, как отмечает В. Димитрова-Гражл, сравнивая страны – наследницы Османской и Габсбургской империй, ХХ в. не принес ничего существенно нового в институциональное развитие посткоммунистических стран Восточной Eвропы и в некоторых случаях даже усилил особенности, проявившиеся в период имперского правления. Неформальные институты, возникшие в период Османской и Габсбургской империй, остались и очертили контуры институционального устройства в ХХ в. [Dimitrova-Grajz, 2007]. Коррупция бюрократии в Османской империи создавала необходимость подобного поведения граждан. Обмен, основанный на протекции и покровительстве, как неопределенное, уклончивое поведение, стал политическим и социальным наследием этой империи [ibid.]. Особое влияние на это оказывала специфика организации власти в империи, которая предполагала, что «начиная с ХVII в. типичный османский чиновник, занимающий важный пост, рассматривал его как частное вложение, которое его оправдывало в плане извлечения как можно большей прибыли» [Stavrianos, 2000, p. 120]. Эти особенности проявлялись и в ХХ в. в странах постосманского пространства.

Уровень централизации бюрократии в Габсбургской империи отличался от такового в Османской. Даже в период абсолютизма в 1867 г. была учреждена децентрализованная форма госуправления, предполагающая наличие трех правительств. Результатом стало формирование менее выраженных этатистских традиций в государствах-наследниках. Сочетание некоторого внутреннего баланса между социальными классами и наличием «просвещенных» правителей, как Иозеф II, позволило империи достичь определенного уровня приверженности верховенству закона. В империи предпринимались шаги по обеспечению доверия населения путем последовательного применения правил и предотвращения неожиданных и радикальных изменений в системе. Элементы этого институционального наследия также можно было наблюдать в ХХ в. в странах, образовавшихся после распада Габсбургской империи.

Следующий фактор, обусловливающий специфику институциональнгого наследия в государствах, возникших на постимперских пространствах, – совмещение разных традиций, в том числе различных имперских традиций, и наличие связанных с ними различных внешних центров, стремящихся влиять на внутриполитические процессы новых государств. Нельзя не согласиться с Э. Хобсбаумом в том, что проблема этих политий на этапе их становления заключается в соединении и стандартизации институтов, состоящих из элементов с различным наследием [Hobsbaum, 1997].

Данный фактор обусловливает специфику политического развития отдельных государств, например постсоветских стран Восточной Европы. Эти политии представляют собой территории, где встречается институциональное наследие различных имперских образований: Российской империи, СССР, Пруссии, Австро-Венгрии, Османской империи, Речи Посполитой и Великой Румынии. Помимо имперских традиций в этом регионе присутствуют и влияют на современные процессы государственного и национального строительства и традиции самостоятельной организации государственной власти, в особенности те, которые формировались в межвоенный период (в первую очередь это касается Эстонии и Латвии). В связи с этим уместно упомянуть мнение ряда исследователей, что в некоторых странах Восточной Европы воспроизводятся отличительные черты организации власти, сформировавшиеся в докоммунистический, межвоенный период [см., например: Stark, Bruszt, 1999; Grzymala-Busse, 2002]. Опыт самостоятельной государственности и формирования нации предполагает сохранение и воспроизводство некоторых институтов управления, правовых норм, более развитые основания для общегосударственной идентичности граждан в настоящее время.

Следующий фактор, обусловливающий различия между новыми государствами в плане наследования и изменения имперской институциональной структуры, – количество и специфика конкурирующих внутренних центров и их взаимоотношения с периферией. Воздействие этого фактора неоднократно обсуждалось в журнале «Политическая наука» и других изданиях [см., например: Кудряшова, Мелешкина, 2009; Мелешкина 2010 а; Мелешкина 2010 b, Мелешкина 2012 а]. Здесь же в контексте влияния постимперского наследия отметим, что на постимперских пространствах роль играют не только количество центров, но и, как показывалось выше, их принадлежность к центру или периферии в составе империи, а также их связь с внешними центрами влияния. Важным является также и факт преобладания и совмещения в различных центрах институционального наследия разного рода.

Еще один важный фактор – специфика международной среды, которая предъявляла различные требования к постимперским государствам. Разная конфигурация внешнеполитических сил, возникающая на различных исторических этапах, способствовала, например, различиям в стратегиях формирования государств и наций. Так, в частности, в межвоенный период важными оказались международные договоры, согласно которым границы бывших имперских образований были нарезаны так, что в результате были созданы дополнительные проблемы в плане межэтнических отношений. Конфигурация границ делала невозможным реализацию провозглашенного права наций на самоопределение. Например, около 3 млн. венгров после Первой мировой войны оказались на положении этнических меньшинств в составе других стран, из них 1,7 млн. – в Румынии, 1 млн. – в Словакии и Рутении (Чехословакии), 450 тыс. – в Воеводине (в Югославии). В первые шесть лет после войны на территорию Венгрии приехали около 424 тыс. венгров (13,4, 13,7 и 9,5% венгерского населения соответствующих стран) [Brubaker, 1997, p. 160].

В посткоммунистический период большое значение в определении различий между странами постимперского пространства имеет их вовлеченность в современные процессы интеграции, глобализации, массовой иммиграции и т.д.

Эти процессы сказываются не только на странах, где задачи формирования государства и нации до сих пор остаются нерешенными или решены лишь частично, но и на политиях, относительно которых принято считать, что национальные государства там сформировались. К новым вызовам национальным государствам относится надгосударственная интеграция, и в первую очередь, те ее формы, которые предполагают тесное взаимодействие стран, формирование определенных атрибутов и реализацию некоторых функций государства и нации на надгосударственном уровне, как это происходит в Европейском союзе. Существует немало политологической литературы, в которой показывается, что подобные формы интеграции оказывают противоречивое влияние на формирующиеся или уже сформированные национальные государства. Например, ЕС, с одной стороны, способствует определенному смягчению проблем, связанных с правами и участием субгосударственных акторов на государственном уровне за счет создания более широкой политической рамки. С другой стороны, существование Европейского союза приводит к ослаблению и деконсолидации границ территориальных политий, создает дополнительные возможности для стратегии «выхода», в том числе для территорий с компактным проживанием меньшинств, что отрицательно сказывается на институтах политического структурирования и целостности нации [Bartolini, 2005; Fossum, 2006; Keating, 2004]. Кроме того, деконсолидация границ современных государств, связанная с возникновением надгосударственных образований и иными процессами глобализации, актуализирует проблемы эволюции модели гражданства [см., например, Benhabib, 2002; Soysal,1994; Soysal, 2002; Tambini, 2001; Kymlicka, 2001; Joppke, 2006], ослабления государства как гаранта прав и появления нового неравенства между жителями, основанного на доступе к различным правам.

Что касается постсоветских и – шире – поскоммунистических государств, то здесь международные интеграционные структуры, предъявляющие серьезные требования к политическим и социально-экономическим реформам, качеству управления, обеспечению прав человека и гражданина, играют во многом положительную роль в строительстве государственных институтов, способствуют смягчению крайних стратегических позиций по отношению к национальным меньшинствам и в целом позитивно сказываются в плане преодоления имперского наследия [см., например: Мелешкина, 2012 а; Мелешкина, 2012 b].

Ну и, наконец, последнее обстоятельство, объясняющее различия между странами постимперских пространств, – расстановка политических сил, состав победной коалиции и действия акторов в период после распада имперских образований. Речь в данном случае идет не столько о качествах лидеров, сколько о промежуточных между акторными и структрными факторах.

Значимость расклада политических сил и состава победных коалиций отмечали многие исследователи. В частности, этот фактор выделялся как один из определяющих характер кризиса и трансформаций у авторов Стэнфордского проекта [Crisis, choice, and change, 1973]. На важность данного фактора обращал также внимание в своих работах С. Роккан [cм., например: Citizen, elections, parties, 1970]. При этом С. Роккан исходил из того, что расстановка политических сил в обществе и институциональный контекст формируют пространство возможностей для различных групп акторов и определяют во многом выбор стратегии национального и государственного строительства. Эмпирические модели С. Роккана, демонстрирующие роль политических коалиций, а также попытки применить его концепции к анализу отдельных государств33
  В данном номере журнала публикуется перевод одной из работ, где такая попытка предпринимается [Botz, 1997].


[Закрыть] показывают, что политика союзов – значимый фактор, определяющий наряду с другими специфику постимперского развития. С важностью расстановки политических сил соглашаются ряд авторов, анализирующих политическое развитие на постимперских пространствах. В частности, К. Бэрки полагает, что важным обстоятельством, определяющим независимое развитие новых политий, является структура элиты, которая досталась новым государствам в наследство от империй [Barkey, 1997].

Различные конфигурации элит и политических союзов позволяют понять стратегии национального и государственного строительства, которые составляют возможные политические альтернативы.

Специфику институциональных альтернатив, открывающихся перед новыми независимыми государствами после распада имперских образований и складывающихся под воздействием выделенных выше факторов, можно проследить в государствах, возникших при распаде любых имперских образований. В частности, эти факторы можно использовать при анализе политического развития независимых республик, образовавшихся после дезинтеграции СССР. Хотя СССР и не был империей в полном смысле слова, однако он унаследовал и воспроизвел некоторые черты имперской организации власти. Государства, образовавшиеся при его распаде, столкнулись с основными проблемами постимперских пространств. Различия траекторий их развития во многом определяются выделенными нами факторами и их уникальными страновыми сочетаниями.

Литература

Barkey K. Thinking about consequences of empire // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires / Barkey K., von Hagen M. (eds.). – Boulder, Oxford: Westview press, 1997. – P. 99–114.

Bartolini S. Restructuring Europe: Centre formation, system building, and political structuring between the nation state and the European Union. – Oxford: Oxford univ. press, 2005. – 415 p.

Benhabib S. Citizens, residents, and aliens in a changing world: Political membership in the global era // The postnational self: Belonging and identity / Hedetoft U., Hjort M. (eds.). – Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 2002. – P. 85–119.

Botz G. Post-1918 Austria: A case study applying three macro models of Stein Rokkan // Forward to the past?: Continuity and change in political development in Hungary, Austria, and the Czech and Slovak Republics. – Aarhus; Oakville, Conn.: Aarhus univ., 1997. – P. 118–136.

Brubaker R. Aftermaths of empire and the unmixing of peoples // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires/ Barkey K., von Hagen M. (eds.). – Boulder, Oxford: Westview press, 1997. – P. 155–180.

Citizens, elections, parties / S. Rokkan, A. Campbell, P. Torsvik, H. Valen. – Oslo: Universitet-forlaget, 1970. – 470 p.

Clogg R. A concise history of Greece. – Cambridge: Cambridge univ. press, 1992. – 291 p.

Colomer J. Bringing the empire back in // GCG Georgetown university – Universia. – Madrid; Wash., D.C., 2008. – Vol. 2, N 1. – P. 48–58.

Crisis, choice, and change: Historical studies of political development / Almond G., Flanagan S., Mundt R. (eds.). – Boston, EUA: Little Brown, 1973. – 717 p.

Dimitrova-Grajzl V. The great divide revisited: Ottoman and Habsburg legacies on transition // KYKLOS. – Oxford, 2007. – Vol. 60, N 4. – P. 539–558.

East Central Europe between the two World Wars, A history of East Central Europe / Rothschild J. (ed.). – Seattle, WA: Univ. of Washington press, 1998. – 420 p.

Fossum J.E. Conceptualizing the European Union through four strategies of comparison // Comparative European politics. – Houndmills, 2006. – Vol. 4, N 1. – P. 94–123.

Gagaptay S. Islam, secularism, and nationalism in modern Turkey. Who is a Turk? – Abingdon, N.Y.: Routledge, 2006. – 262 p.

Hobsbaum E.J. The end of empires // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires / Barkey K., von Hagen M. (eds.). – Boulder, Oxford: Westview press, 1997. – P. 12–18.

Joppke Ch. Citizenship between de– and re-ethnicization // Migration, citizenship, ethnos / Bodemann Y.M., Yurdakul G. (eds.). – N.Y.: Palgrave, 2006. – P. 63–91.

Keating M. European integration and the nationalities question // Politics and society. – Thousand Oaks, Calif., 2004. – Vol. 32, N 3. – P. 367–388.

Kymlicka W. Politics in the vernacular: Nationalism, multiculturalism, and citizen-ship. – Oxford; N.Y.: Oxford univ. press, 2001. – 383 p.

McCarthy J. Death and exile: The ethnic cleansing of the Ottoman muslims, 1821– 1922. – Princeton, NJ: Darwin press, 1995. – 383 p.

Motyl A. From imperial decay to imperial collapse: The fall of the soviet empire in comparative perspective // Nationalism and empire: The Habsburg empire and the Soviet Union / Rudolph R., Good F. (eds.). – N.Y.: St. Martin's press, 1992. – P. 15–43.

Soysal Y.N. glu. Citizenship and identity: Living in diaspora in postwar Europe // The postnational self: Belonging and identity / Hedetoft U., Hjort M. (eds.). – Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 2002. – P. 137–151.

Soysal Y.N. glu. Limits of citizenship: Migrants and postnational membership in Europe. – Chicago: Univ. of Chicago press, 1994. – 244 p.

Spruyt H. The Sovereign state and its competitors. An analysis of system change. – Princeton: Princeton univ. press, 1994. – 302 p.

Stavrianos L.S. The Balkans since 1453. – N.Y.: N.Y. univ. press, 2000. – 970 p.

Stark D., Bruszt L. Postsocialist pathways: Transforming politics and property in East Central Europe. – N.Y.: Cambridge univ. press, 1998. – 300 p.

Tambini D. Post-national citizenship // Ethnic and racial studies. – Surrey, 2001. – Vol. 24, N 2. – P. 195–217.

Tilly Ch. How empires end // After empire: multiethnic societies and nation-building. The Soviet Union, and the Russian, Ottoman and Habsburg empires / Barkey K., von Hagen M. (eds.). – Boulder, Oxford: Westview press, 1997. – P. 1–11.

Tilly Ch. Western state-making and theories of political transformation // The formation of national states in Western Europe / Tilly Ch. (ed.). – Princeton: Princeton univ. press, 1975. – P. 601–638.

Аслы Й. Политика туркизации и вопрос экстремистского курдского и турецкого национализма // Политическая наука. – М., 2010. – № 1. – С. 202–218.

Ильин М.В. Выбор России: миф, судьба, культура // Via Regia. – Эрфурт, 1995. – № 1–2. – С. 17–24.

Каспэ С. Центры и иерархии: Пространственные метафоры власти и западная политическая форма. – М.: Московская школа политических исследований, 2007. – 318 с.

Кудряшова И.В., Мелешкина Е.Ю. Этнические меньшинства и национальное строительство на постсоветском пространстве: к постановке исследовательской проблемы // Вестник МГИМО (Университета). – М., 2009. – № 2. – С. 45–54.

Мелешкина Е.Ю. Альтернативы формирования наций и государств в условиях этнокультурной разнородности // Метод: Московский ежегодник трудов обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр персп. методологий социально-гуманит. исследований.– М., 2010 а. – С. 123–145.

Мелешкина Е.Ю. Советский эксперимент: между имперскими и государственными формами // Политэкс. – СПб., 2012 а. – № 4. – С. 100–124.

Мелешкина Е.Ю. Формирование государств и наций в условиях этнокультурной разнородности: Теоретические подходы и историческая практика // Политическая наука. – М., 2010 b. – № 1. – С. 8–28.

Мелешкина Е.Ю. Формирование новых государств в Восточной Европе / РАН. ИНИОН. – М., 2012. – 252 с.

Панов В.П. Институты, идентичности, практики: Теоретическая модель политического порядка. – М.: РОССПЭН, 2011. – 230 с.

Суни Р. Диалектика империи: Россия и Советский Союз // Новая имперская история постсоветского пространства / Ред и сост. Герасимов И., Глебов С., Каплуновский А. и др. – Казань: Центр исследования национализма и империи, 2004. – С. 163–198.

Модерные империи: Проблемы классификации, механизмы консолидации и распада

А.И. МИЛЛЕР

История и политическая наука постоянно заимствуют друг у друга инструменты познания и результаты эмпирических исследований, однако механизмы этих заимствований сильно различаются. Историки берут у политологов, как и у социологов, модели и концептуальные подходы, для того чтобы применить их на историческом материале. Политологи черпают в трудах историков факты для ретроспективных политологических построений и иногда заимствуют объяснительные конструкции применительно к прошлому. Впрочем, даже такие концептуальные заимствования из истории в политическую науку случаются довольно редко. Отчасти это объясняется тем, что в политической науке концепции и модели формулируются намного четче и решительнее, чем в истории. Историки не скрывают своего раздражения, когда кто-нибудь предлагает им, подобно некоторым политологам или социологам, определить, какая переменная является определяющей в развитии того или иного процесса, и неизменно отвечают, что учитывать нужно целый ряд факторов, а определить среди них один главный никак невозможно. Что, впрочем, не мешает им использовать заимствованные модели. Политологи порой полагают, что для их нужд достаточно посмотреть обобщающие исторические труды. Некоторые из них обращаются к коллегам-историкам с вопросом: какую книгу мне посмотреть по истории той или иной страны?

И злятся, когда историк предъявляет им список из десяти позиций, ссылаясь на то, что трактовки различаются. Это внимание преимущественно к «общепринятым» книгам приводит к тому, что некоторые политологи заимствуют устаревшие идеи и объяснения историков. В то же время ряд объяснительных концепций, родившихся в рамках исторической науки, может представлять интерес для современной политологии, в частности рассуждения историков относительно типологии империй и последствий распада различных имперских образований.

Интерес историков к империям заметно оживился в конце ХХ в., во многом в связи с развалом СССР44
  Сразу оговорюсь, что в этой статье обсуждаются только империи XVIII – первой половины XX в., т.е. империи того периода, который в историографии принято обозначать как «Новое время». Империя – это постоянно меняющаяся форма политической организации крупных политий, поэтому невозможно говорить о феномене империи «вообще», без привязки к определенному историческому периоду.


[Закрыть]. В 1990-е годы именно механизмы развала империй были в фокусе внимания историографии. Чаще всего эта тематика осмысливалась через призму теорий национализма, которые стали столь популярными в 1980-е годы. Рост периферийных национализмов и считался одной из главных причин крушения империй в ХХ в. На рубеже 1990-х и 2000-х годов историки переформулировали исследовательские вопросы: их стало больше интересовать, что делало империи столь устойчивыми в течение столетий, как была устроена система имперской власти. Похоже, теперь историки возвращаются к теме распада империй, отчасти в рамках исследовательских проектов, посвященных приближающемуся 100-летию со времени начала Первой мировой войны. И разумеется, сегодня они видят механизмы распада империй иначе, чем в начале «бума империологии».

Вообще, за последние несколько лет многие привычные подходы к истории империй были подвергнуты ревизии. Во-первых, мы пересматриваем традиционные способы классификации империй. До сих пор морские империи обычно противопоставлялись империям континентальным, а традиционные – модерным. При этом качества модерности, как правило, приписывались морским империям, а континентальные империи описывались как традиционные. Со временем историки обратили внимание, что именно в колониальных владениях британцы сохраняли намного дольше, чем в метрополии, многие черты «старого порядка» [Cannadine, 2001]. Другие империи, причисляемые к модерным, также сохраняли много традиционных черт в колониальных владениях. С другой стороны, было отмечено, что все европейские континентальные империи, с большим или меньшим успехом, разными путями шли по пути модернизации, что ставит более общий вопрос об уместности использования понятия «модерность» в единственном числе [Eisenstadt, 2000; Sachsenmaier, Riedel, Eisenstadt, 2002].

Нетрудно заметить, что и разделение на морские и континентальные империи не слишком удобно. Вполне соответствуют модели морской империи только Португалия и Голландия с небольшой однородной европейской метрополией и значительными заморскими владениями. Метрополии Британии или Испании, которые чаще всего вспоминают, говоря о колониальных империях, на самом деле представляли собой сложные имперские структуры. Англия выполняла роль имперского центра в отношении Шотландии и Уэльса, Кастилия – в отношении Страны Басков, Каталонии и других периферийных королевств полуострова. В том числе, в течение некоторого времени в отношении Португалии, когда та была частью Испании. Франция имела значительные колониальные заморские владения, но также пыталась осуществить в наполеоновскую эпоху захватывающий дух проект континентальной имперской доминации в Европе. Причем в этот период Франция была готова пожертвовать важными заморскими владениями ради экспансии на старом континенте. Сама же Франция также представляла собой композитное политическое образование, далеко неоднородное в культурном и языковом отношении. Определению континентальных империй вполне соответствуют Австрийская империя Габсбургов, Османская империя и, с небольшими отклонениями, Россия, у которой были заморские владения в Русской Америке. Германия и Италия под флагом национального ирредентизма занимались строительством композитных политий в Европе. При этом они часто апеллировали к имперской традиции – в немецком случае – к традиции Великой Римской империи германской нации, в итальянском – к античному Риму, а также к имперским традициям Венеции и Генуи. Оба государства активно ввязались в схватку за колонии, в том числе и потому, что с помощью колониальной экспансии рассчитывали решить проблему укрепления национального единства. А Германия, как мы слишком хорошо помним, в ХХ в. дважды пыталась осуществить имперскую экспансию в европейском пространстве. То есть Германия, Франция, Италия сочетали черты континентальных и морских империй с постоянно меняющимся во времени соотношением значимости этих компонентов.

Элегантное решение проблемы классификации империй, которое помогает избежать традиционных для прежних классификаций бинарных оппозиций, было недавно сформулировано Эдвардом Диккинсоном [Dickinson, 2008]. Он предложил размещать империи на воображаемой оси, на которой те или иные качества, выбранные как основа для классификации, убывают или возрастают по мере приближения к полюсам. То есть если мы выберем критерием соотношение континентальных и заморских владений в структуре империй, то один полюс займут Португалия и Голландия, другой – Османская империя и Австро-Венгрия, а остальные империи будут располагаться между этими полюсами, совершая существенные подвижки по оси в зависимости от исторического времени. Остается вопрос: какие иные критерии могут быть использованы для размещения империй на этих воображаемых осях классификаций?

Важным элементом модернизации было постепенное утверждение демократического представительства в европейских метрополиях империй. Это создавало неизбежное напряжение. Юрген Остерхаммель в своем определении империи прямо указывает на этот фактор: «Империя – это большая иерархическая структура доминации, имеющая полиэтнический и полирелигиозный характер. Устойчивость этой структуры обеспечивается угрозой насилия, имперской администрацией, коллаборацией подчиненных, а также универсалистскими программами и символами имперской элиты, но не социальной и политической гомогенизацией и универсальностью гражданских прав» [Osterhammel, 2004, p. 172]. Но была ли идея гражданских прав с самого начала универсальной? Она исключала не только колониальных подданных империй, но и большинство населения метрополии по критериям гендера, социального статуса и богатства. При этом в империи Габсбургов после 1867 г. и в империи Романовых после 1905 г. право на участие в выборах получило население большинства периферийных регионов империи, хотя сами выборы были основаны на неравной, сословной, куриальной системе. Во Франции и Британии исключение различных групп населения метрополии из демократического процесса обсуждалось в прямой связи с имперской и расовой проблематикой [Pitts, 2005]. Принципы включения и исключения в отношении политического участия, безусловно, могут служить важным критерием классификации империй для периода XIX и ХХ вв.

Другой важный критерий классификации империй – это их роль в мировой политике. Собственно, претензия на роль великой державы и способность оказывать существенное влияние на мировую политику – ключевая черта империй, выделяющая их среди прочих композитных политий [Lieven, 2001]. Венский конгресс 1814–1815 гг. формально зафиксировал неравенство участников европейского концерта, разделив их на пятерку «великих держав» (Британия, Франция, Россия, Пруссия и Австрия), державы «второго порядка», которые участвовали не во всех комитетах Конгресса, и державы «третьего класса», которых приглашали лишь тогда, когда речь шла о них самих. Стремление защитить свои позиции в этой иерархии, повысить свой статус или вообще войти в «клуб», как в случае с Османской империей, оказывало существенное влияние на все стороны жизни империй. Вообще, то, что мы привычно называем международной системой, для рассматриваемого периода было, прежде всего, межимперской системой. И эта система характеризовалась довольно высокой динамикой. Например, применительно к XVIII и XIX вв. мы можем различать империи слабеющие и усиливающиеся именно в долгосрочном, стратегическом плане. Некоторые империи постоянно «сжимались» (Османская, Испанская, Датская, Шведская), некоторые фактически утеряли способность к экспансии, как Австро-Венгрия. Другие, напротив, демонстрировали способность и стремление к дальнейшему расширению (Британия, Германия, Франция, Россия, США, Япония). Эта динамика, безусловно, оказывала существенное влияние на многие стороны внутриполитического развития империй, в том числе имперских метрополий. Испания, например, столкнулась с серьезными трудностями в процессе строительства нации на Иберийском полуострове и ростом каталонского и баскского движений сразу после потери Кубы и Филиппин в результате поражения от США в 1898 г.

Другая важная характеристика положения империй в мировом соревновательном пространстве – их периферийность или центральность в европейском масштабе. Иначе говоря, расположение имперской метрополии в центре мировой экономической системы, во многом совпадающем с пространством интенсивного урбанистического развития (часть немецких земель, север Франции, Нидерланды, Англия) или на периферии (полупериферии по Валлерстайну [Wallerstein, 2011]) – Испания, Австрия, Россия, Османская империя, – является важным критерием для понимания динамики практически всех имперских процессов и, в особенности, взаимоотношений империй и национализма.