Текст книги "Политическая наука №3 / 2013. Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах"

Рассуждения Айзенштадта (а некоторые его высказывания в продолжение приведенных мы еще процитируем ниже) помогают точнее сформулировать понятие империи именно в духе предлагаемой нами концептуализации. Выделим в них следующие моменты.

(1) Империи, о которых пишет Айзенштадт, занимают промежуточное положение в том, что касается автономности, обособленности политической системы. Она уже есть как нечто отдельное, но ее еще нет как особой сферы.

(2) Они имеют четкую территориальную организацию, несмотря на то, что эту территорию занимают многочисленные политические, культурные и региональные центры, противоборствующие в утверждении своей относительной автономии.

Нас не может, конечно, удовлетворить недостаточно критическое применение Айзенштадтом понятий «империя», «государство» и «общество». Но нельзя отрицать, что для реально существовавших и носивших это имя империй он указал действительно важные признаки. Однако и эти признаки – лишь свойства чего-то, что ими определяется, но не исчерпывается.

Ведь если говорится об относительной самостоятельности политической сферы, то где самостоятельна она? В обществе? В стране? В цивилизации? Считается ли, что государство, входящее в состав империи, есть государство в том же самом смысле, что и не входящие в нее государства, и, в свою очередь, государство, выходящее из империи, остается государством в том же самом смысле? Все это заставляет нас дополнить или иначе выстроить рассуждения в некоторых принципиальных пунктах.

Здесь очень важно, что определение, данное нами в начале этого раздела, помогает лучше разобраться в фиксируемых Айзенштадтом характеристиках. Для того чтобы смысл политического пространства мог быть перенесен, нужно, чтобы он обладал некоторой выявленностью, обособленностью. Иначе говоря, политический и неполитический смысл должны сначала различаться, чтобы затем можно было говорить о перенесении одного на другое. Но при этом не просто смысл политического переносится на неполитическое. Это-то как раз специфического отношения к империи не имеет. Скорее, если брать предельный случай, это могло бы быть названо одной из характеристик тоталитаризма, в особенности как они даны выше. И в этой связи приведем еще одно весьма точное замечание Шилза. Анализируя отношения центра и периферии на обширных территориях, он указывает, что тут «периферия преимущественно, т.е. большую часть времени и в большинстве сфер действия и убеждений, лежит за пределами радиуса действия центра. Самые отдаленные от центра окраины периферии остаются вне его досягаемости и, если не считать эпизодического сбора налогов и дани да возложения время от времени некоторых повинностей, периферия предоставлена самой себе. Эти отдаленные зоны периферии, в которых, возможно, сосредоточено большинство населения общества, имеют свои собственные относительно независимые центры. Более того, во многих важных отношениях эта модель находится на самой границе нашего представления о том, что является обществом». Однако именно такое рыхловатое образование получает у него далее следующую характеристику: «Эта модель была характерна для больших бюрократически имперских обществ, которые, несмотря на устремления – то усиливающиеся, то ослабевающие – их правителей к более высокой степени интеграции, в общем и целом были минимально интегрированными обществами. Модель бюрократически-имперских обществ, напоминающая тоталитарные общества нашего века в том, что касается различия центра и периферии по высоте положения, полярно противоположна тоталитарным обществам в том, что касается объема господства и степени пропитывания периферии, которых домогался и фактически добивался центр» (33).

Этот момент сходства и различия тоталитарных и, так сказать, традиционных имперских обществ схвачен Шилзом очень точно. Дело только в том, что здесь отсутствует необходимое объяснение этого феномена. А для объяснения, как уже было сказано, требуется более сложный инструментарий и именно смысловой анализ. Переходя к нему, подчеркнем еще раз. Речь в данном случае идет не о перенесении политического смысла, но о переносе смысла политического пространства. Здесь потребуется ряд достаточно тонких различений, чтобы вполне выяснить этот сложный вопрос.

Смысл политического – это не только смысл пространства, хотя пространственный смысл со-полагается, например, смыслом политической власти или влияния, господства и авторитета и т.п. Соответственно, пространственная составляющая часто входит в смысл политического как такового, но перенесение политического смысла – не обязательно перенесение смысла политического пространства. Скажем, мы можем определить, что власть всегда реализуется на некоторой области. За пределами этой области она уже не значима. Посмотрим теперь на вмешательство власти в дела неполитические. Любое вмешательство, конечно, предполагает, что оно происходит именно на том пространстве, где значима данная власть. Однако же, с другой стороны, именно это пространство было определено как то, где некие дела (допустим, семейные) определены как неполитические. Если бы они были определены как политические, то опять-таки не шла бы речь о вмешательстве. Значит, в своей неполитичности они тоже имеют определенный политический смысл, а именно тот, что на данном пространстве значимости власти нечто выводится из-под ее действия и тем самым становится сферой вмешательства по случаю. Мы видим, что, хотя каждый случай вмешательства означает перенос дополнительного политического смысла, он не означает перенесения дополнительного смысла политического пространства. Или еще точнее: поскольку на некотором пространстве предполагается возможной, хотя и исключается как правило, интервенция в неполитическое политической власти, смысл политического пространства уже соположен смыслам неполитических сфер и не переносится дополнительно в указанных случаях.

Рассмотрим это чуть подробнее. Относительная автономия политической сферы означает, что определенные темы коммуникации и определенные лица как ее партнеры имеют исключительное или первостепенное политическое значение, а другие темы и другие лица исключительно или первостепенно неполитичны. Отчетливо политическое и отчетливо неполитическое служат фоном для взаимоопределения. Здесь мы воспользуемся различениями, применяемыми Д.Р. Хофштадтером. Хофштадтер говорит о «негативном» фоне (т.е. фоне, самом по себе бесформенном); в нашем случае это было бы «все неполитическое» без дальнейших уточнений. Ему противопоставляется «позитивный» фон, т.е. такой, который сам по себе оформлен, есть «фигура». Для различения фигур на негативном фоне (в негативном пространстве (negative space), как еще говорит Хофштадтер) и фигур на фоне фигур он вводит свои собственные категории курсивно рисуемого и рекурсивного (cursively drawable and recursive) (34). В зависимости от того, что мы изберем как точку отсчета, фигура и фон в последнем случае могут меняться местами, ибо и то и другое «курсивно рисуемы», т.е. имеют закругленные, замкнутые на себя черты. Для Хофштадтера это – первое наглядное приближение к концепции самореферентных систем. Для нас – наглядное представление политической формы. Понятие формы традиционно соотносилось именно с государственным. Отсутствие государства – недостаток формы. Характерно, что у Фрайера, для которого государство есть высший вид социальности, последняя глава его учения о государстве называется «Форма» (35).

Посмотрим теперь, как могут оформляться относительно друг друга различные смыслы коммуникации.

Выше уже шла речь о том, что нечто по смыслу неполитическое может именно в этой неполитичности иметь политический смысл. Наиболее чисто такой вариант взаимосвязи политического и неполитического в теоретическом плане представлен у Гоббса: государство гарантирует не просто существование человека как таковое, но и «обеспечение за всяким человеком всех благ жизни, приобретенных им законным трудом, безопасным и безвредным для государства» (Левиафан, гл. XXX). Но что именно для государства опасно, а что – безопасно, определяет лишь суверен (это политическое значение неполитического высветил в предварительных замечаниях ко второму изданию своей «Политической теологии», а позже и в монографии о Гоббсе Карл Шмитт (36). Неполитическое имеет политическое значение как неполитическое и определяется на позитивном фоне политического как «оформленной фигуры». «Вообще неполитическое» не оформлено. «Вообще политическое» оформлено лишь в случае совпадения политического и государственного при полноте государственного суверенитета. При этом политическое может выступить с точки зрения всего неполитического лишь как фигура на негативном фоне. Государственно-политическое само по себе оформлено, поскольку речь идет о его очерченных границах, которые отделяют его не от неполитического, но от иной политической формы, иного государства. Эти фигуры созерцаются в пространстве, государство пространственно ограничено. Распределение политической власти на некоторой территории дает ей смысл политического пространства. Его форма определяется изнутри, поскольку государство суверенно на своей территории. Его форма определяется и извне, поскольку все ведомое пространство занято другими государствами. Его форма соопределяется географией, если гора, океан или пустыня кладут естественные пределы политической власти.

Другое дело, если бы неполитическое квалифицировалось более определенным образом, например как совокупность домохозяйств. Ибо домохозяйство тоже род устойчиво оформленного пространства. Это пространство неполитической интеракции, которое не безгранично, в отличие от мирового хозяйства, но в своем роде не менее четко фиксировано, чем политическое, полисное, которому оно изначально и противопоставляется (см., например: [Аристотель, Политика, 1252 b–1253 a]). Тогда, скажем, граница полиса есть в то же время позитивный фон для поселений и домохозяйств в этих пределах, а они не исчерпывают, но составляют часть неполитического фона полиса. Таким образом фон пусть и не строго, но хотя бы в некоторой своей части «позитивен». Разумеется, любое приложение этой схемы к реальности обнаружит размытость социальных фигур. И все-таки схватываемая в созерцании соположенность социальных фигур поможет лучше понять, когда они отличаются от чего-то мало-определенного, а когда – не теряя своей самоопределенности – включены в сложный узор пространственно оформленной социальности.

4.2. Центр и периферия: Империя как фон и горизонт

Политическое пространство, о котором у нас идет речь, – это пространство большое и продолжительное, т.е. длительно сохраняющее свою форму и размер. Домохозяйство – пространство малое, по смыслу – неполитическое, но продолжительное. Может быть также пространство мимолетной интеракции, имеющее, в зависимости от темы коммуникации, политический или неполитический смысл. Указание на величину пространства обладает тем достоинством, что здесь присутствует интуитивная достоверность. Недостатком может показаться то, что количественный момент вообще входит в определение, не будучи при этом фиксирован иначе, чем через интуитивную коннотацию слова «большой». Однако подобным же образом во многих социологических дефинициях фигурирует время (указание на продолжительность оформленности пространства есть также отсылка ко времени). Скажем, ролевые ожидания или нормы – это всегда нечто устойчивое во времени, хотя мера этой устойчивости неизвестна. Так, у Парсонса инструментальная ориентация отличается от консуматорной как краткосрочная от долгосрочной (37). Впрочем, не так уж неизвестно социальной науке и понятие «большого пространства», которое встречается у К. Шмитта, правда, в контексте международного права (38).

Именно организация большого пространства позволяет разграничивать центр и периферию. Чисто географически центр может располагаться чуть ли не где угодно. Но мы имеем дело не с чистой географией, но с политическим смыслом пространства, т.е. с отличиями в протекании коммуникации. Организация пространства позволяет также более внятно различать государство и империю. Это различение имеет многомерный характер. Резюмируем поэтому сначала то, что уже было сказано выше, ибо наибольшая сложность состоит именно в терминологических дистинкциях при совершенно неустоявшейся терминологии.

Мы поставили проблему определения империи в связь с определением государства и общества. Само понятие об обществе, как было сказано, получается первоначально лишь в связи с понятием о государстве как его противоположности. Соответственно, и понятие о государстве в том смысле, какой оно имеет в противоположность обществу, не может быть получено, покуда не развилось это последнее. Однако, когда еще не было общества в нынешнем смысле – ни «гражданского общества» как сферы согласования частных интересов внутри определенного политического образования, ни универсальной связи договорного характера, пробивающей себе дорогу помимо политических границ, ни, наконец, просто «охватывающей социальной системы», «горизонта всех возможных коммуникаций» (39), – тогда государство противопоставлялось как наиболее обширная и совершенная социальная связь домохозяйству и поселению, и в этом смысле между государством и обществом никакой разницы не было. Вопрос о том, допустимо ли говорить о какой-то более обширной социальной связи, мог при этом ставиться лишь чрезвычайно неудовлетворительно. Характерно при этом для античности почти полное отсутствие категории «международное право» («право народов» означало тогда нечто совершенно иное). Между тем вслед за эпохой «городов-государств» в социальной истории наступил период империй (более ранние восточные империи мы не берем в расчет только потому, что в них отсутствовала или не дошла до наших дней соответственно развитая социальная мысль; в истории понятий западной социальной науки мы обречены на неизбежную узость и в том, что касается самой социальной истории). Но социальная мысль сильно запоздала в постижении этого обстоятельства. Лишь в начале II тысячелетия н.э. мы встречаем попытки рассмотреть империю как следующий, более высокий в традиционной иерархии «домохозяйство–поселение–полис» тип социальности (40). Обратим внимание также на то, что здесь отсутствует понятие о государственном суверенитете входящих в империю образований, зато вполне выражено представление о принципиальной безграничности Священной Римской империи. И только с выделением из ее состава государств с совершенно определенными границами, суверенитетом в рамках этих границ, предполагающим, между прочим, и полномочия подавить все самостоятельные социальные образования внутри этих государств в противоположность предполагавшей такое многообразие организации империи, – появились и государства в близком к современному смысле (41), ставшие лоном возникновения гражданского общества. Там, где подавляется политическая жизнь и политическая борьба, обнаруживается нейтральная область для развития «гражданского общества». Конечно, «нейтральность» государства не была чем-то само собой разумеющимся. За нее вели борьбу, и она осуществилась там, где эта борьба увенчалась успехом. Tут уже мы встречаем хорошо знакомые понятия и реалии: национальное государство как такое объединение людей, которое уважает их частные права, в том числе и право свободной торговли, т.е. договорной связи с другими людьми помимо государственных границ. Вот имея в виду это развитие, и надо проводить дальнейшие различения между государством и империей.

Дело не только в величине, хотя малое государство возможно, а малая империя, как правило, нет. Главное – сам принцип границы. Государство четко определяет свою территорию, а на этой территории, равно как и вне ее (в делах международных), – свою компетенцию. Империя такого четкого ограничения не знает. Империя есть государство во внешнем отношении, поскольку она противостоит другим империям (например, после распада Священной Римской империи образовались не сразу и не только государства, но и как бы квазиимперии, например враждовавшие между собой Испания и Англия), и над противостоящими политическими образованиями уже нет высшего охватывающего целого. Она есть государство во внутреннем отношении, поскольку имеет государственный аппарат. Но империя не исчерпывается государством. Имперское пространство есть двуединая граница: собственно государственная граница (которая может быть и менее четко очерченной, чем граница современного государства) и смысловой горизонт коммуникации, тематизируемый как таковой лишь при определенных обстоятельствах. Об этих обстоятельствах речь пойдет ниже.

Рассмотрим сначала, что следует из самой величины пространства, поскольку речь может идти о наложении смысла на фактическую географию.

Именно здесь уместно будет привести более позднее определение империи, данное Айзенштадтом в «Международной энциклопедии социальных наук»: «Термин “империя” обычно используется для обозначения политической системы, охватывающей большие, относительно сильно централизованные территории, в которых центр, воплощенный как в личности императора, так и в центральных политических институтах, образовывал автономную единицу. Далее, хотя империи обычно основывались на традиционной легитимации, они часто использовали некоторые более широкие, потенциально универсальные политические и культурные ориентации, выходившие за пределы того, что было свойственно любой из составляющих империи частей» (42).

Попытаемся теперь связать величину пространства и универсализм. Большое пространство почти непременно оказывается анизотропным (хотя, может быть, точнее тут было бы слово «анизотопный»), неоднородным. Чистое количество этой неоднородности не предполагает. Но имперское пространство – это не чистое количество, это политическое определение большой территории, каковая, в свою очередь, не есть просто сетка координат, но нечто, объемлющее уникальные, «здесь-и-так-сущие», географические места и уникальные, «здесь-и-так-сущие», квазисамостоятельные (все же в империи сущие) социальные образования. Наложение социального и географического смыслов обусловливает специфическое значение как первого, так и второго в этом сочетании. (Ср. выше изложение идеи Зиммеля о политических границах в географическом пространстве.)

Коммуникации в империи поэтому скорее всего протекают как бы безотносительно к ней. Лишь в специальных случаях требуется тематизировать ведомый мир, границу достижимости коммуникации, политический смысл этой границы. Лишь специальный анализ горизонтной структуры коммуникативного смысла покажет, присутствует ли в ней в том или ином случае имперский смысл. Для конкретного исследования это всякий раз особая проблема. Она не может решаться отдельно от совокупного анализа смысловых структур. Вычленение в них на базисном уровне политически-пространственной структурированности и будет означать присутствие империи.

Итак, империя по своему социологическому понятию – это сначала фон и смысловой горизонт. Определение большого пространства как пространства Империи, «пространства закона» есть, конечно, определение политическое. Закон, будь то «дух» или «буква», становится действительностью лишь через осуществляющую его власть (43). Реальный пространственный предел этой власти – фактическая граница империи, а степень универсализма имперской идеи – ее идеальная граница. Сочетание потенциала экспансии с имперской идеей образует идеальную границу империи, ее orbis terrarum, круг земель. Величина пространства внутри империи отчасти подобна обобщенности нормы: без достаточной абстрактности нет надлежащего охвата, без последующей спецификации применительно к более ограниченной категории участников взаимодействия норма лишена инструктивной силы. Внутри огромного имперского пространства неизбежно многообразие, чем бы оно ни выражалось: национальными, региональными, историческими или иными особенностями. Можно предположить, что цепочки коммуникаций, общий горизонт которых бесконечно далекая (пусть даже и географически близкая) граница империи, столь же мало связаны между собой, как и любые действия, если общая норма в неспецифицированном виде рассредоточивается на большие массы. Пространственная респецификация есть соопределение мотивационной силы, инструктивного эффекта смысла, функционирующего в коммуникации. А имперский пространственный горизонт сопреломляет укорененный в трансцендентном универсализм господствующей имперской религии (поскольку таковая существует, и поскольку она действительно в трансцендентном укоренена; чисто исторически так бывает часто, но все-таки не всегда). Все это относится к реальности империи, но только не следует забывать, что она – повторим еще раз – также и фон, и смысловой горизонт.

4.3. Имперские элиты

Теперь нам уже легче ввести те понятия, которые часто используются при анализе империй. В первую очередь, речь идет об элитах (политическая элита – это преимущественно та самая относительно обособленная политическая система, о которой говорит Айзенштадт). Элитная коммуникация – один из характернейших случаев тематизации империи. Элита делает империю темой своей коммуникации. Это означает, что империя может быть предметом обсуждения, сообщения, действия как: a) имперская идея, чистый смысл, безотносительно к своей реализации и даже реализуемости и b) властная и управленческая структура в полноте своей реальности (то, что позволяет нестрого говорить об империи также и как о государстве).

Элита, таким образом, сама конституируется через эту коммуникацию как группа или, точнее, как система. Но поскольку имперский смысл – это смысл пространственный, то при его тематизации возникают любопытные интерференции. Ведь элита – как система коммуникации, предполагающая известную взаимодостижимость ее участников, – имеет особое пространственное размещение, свой специфический locus социального взаимодействия. Тематизация имперского горизонта происходит в более узком горизонте, различном для различно размещенных и по-разному сочетающих горизонт империи с горизонтом своего специфического пространственного размещения групп и особым выстраиванием «сценической ситуации» (44). А отсюда вытекают не только различение имперской элиты на центральную и периферийную, но и различные модусы самотематизации периферийной элиты. Центральная элита обычно без затруднений справляется с парадоксом, суть которого в том, что отдельная группа отождествляет себя со всеобщим. Этому способствует господство иерархической модели дифференциации общества. Периферийные элиты могут либо отождествлять себя полностью с империей, либо, напротив, отчетливо тематизировать свою особость и особость своей обозримой социальной области. Империя устойчива, покуда гармонизированы отношения центральной и периферийной элит и периферийные элиты балансируют между этими крайними возможностями (45).

5. Империи как системы

Теперь мы можем перейти к более содержательным высказываниям об империях. В рамках одной статьи будет достаточно лишь очертить направления возможных исследований, не претендуя на сколько-нибудь подробный анализ.

Одной из наиболее известных концепций в современной социологии, где понятие империи используется достаточно широко, является теория развития современной мировой системы И. Уоллерстейна. Подход Уоллерстейна вкратце таков.

В конце XV – начале XV в. в Европе возникло мировое хозяйство (world-economy). Эта система не была империей, но занимала столь же большое пространство и, кроме того, имела некоторые другие, общие с большой империей черты. Строго говоря, мировое хозяйство не есть современное (в смысле Нового времени) изобретение. Мировые хозяйства бывали и прежде, однако они превращались в империи. Таковы Китай, Персия, Рим. Возможно, что и современный мир идет в этом направлении, хотя и методы современного капитализма, и научно-технические достижения позволяют современному мировому хозяйству процветать и расширяться, не образуя единой политической структуры (46).

Итак, мировое хозяйство и империя – это два типа социальных систем. Все иные системы, будь то племя, сообщество, национальное государство, так сказать, не совсем полноценны, ибо они необходимым образом включены в более широкие связи. Однако с самого начала выясняется, что империи к тому времени, о котором идет речь в книге Уоллерстейна, как бы уже не было, а мирового хозяйства не было еще. «Западноевропейский феодализм вырос из дезинтеграции империи, дезинтеграции, которая никогда не была полной фактически (in reality) или даже de jure. Миф о Римской Империи все еще обеспечивал определенную культурную и даже юридическую (legal) сцепленность этого региона. Христианский мир (Christianity) служил той совокупностью параметров, в которых совершалось социальное действие. Феодальная Европа была “цивилизацией”, но не мировой системой» (47).

Именно здесь хорошо видно, сколь коварным оказывается предлагаемый Айзенштадтом подход. Ведь Уоллерстейн начинает свои рассуждения именно с того определения империи, которое дано Айзенштадтом в «Международной энциклопедии социальных наук» и приведено у нас выше в завершающей части предшествующего раздела. Получается, что продолжительное время существовал некий вид социальности, который вообще не ухватывается схематизмом понятий «империя» / «мировое хозяйство». Для «цивилизации» здесь места нет, во всяком случае, как тип социальной системы она не определяется. Между тем само историческое исследование заставляет Уоллерстейна в конце книги подтвердить важные теоретические положения.

Если системы суть нечто вполне реальное, то это значит, что их внешние связи не ставят под сомнение независимость внутренних. А это возможно лишь в двух случаях. Либо мы имеем дело с крошечными автономными хозяйствами, не включенными ни в какую систему зависимостей, либо с мировыми системами. И «до сих пор существовали лишь две разновидности таких мировых систем: мировые империи, в которых имеется одна-единственная политическая система на большую часть региона, как бы ни мала была степень ее эффективного контроля; и те системы, в которых над всем или фактически всем пространством не царит такая одна-единственная политическая система» (48).

Конечно, невозможно доказывать, будто с исчезновением реальной имперской власти над большим пространством и, скажем, превращением императора в символическую фигуру политическая система империи продолжает существовать. Но проблема окажется куда проще, если разделить имперский смысл и фактическую политическую власть, как это сделали мы в предыдущем разделе статьи. Историк и социолог, как показывает пример Уоллерстейна, действительно имеет дело с континуальностью империи. Все высказывания Уоллерстейна, которые мы привели, приобретают куда большую когерентность, если мы свяжем их этой методически единой точкой зрения. Не забудем отметить еще один важный пункт. Уоллерстейн как исследователь находится в мировом хозяйстве, которое лишено важнейших черт империи. В том числе и той, что на всем этом пространстве империя никогда осуществлена не была и даже как миф, как правило, не мыслилась. Идеи мировой империи, поскольку они залегают в традиционных слоях культуры, связаны с более ранними географическими представлениями, а то, что связано с современной географией, в основном, лежит на периферии современной культуры (и это уже совершенно отдельная проблема). Уоллерстейн наблюдает империи извне, располагаясь как наблюдатель в мировом хозяйстве (пространственное различение) и в перспективе его исторического развертывания (диахроническое различение: империя как прошлое).

Теперь посмотрим, как работает с понятием империи другой исследователь, немецкий социолог В. Бюль. Сошлемся на его книгу «Конец советско-американской гегемонии» (49). Привлекая формулировки Ю. Гальтунга (50), Бюль говорит, что империя структурно определяется отношениями господства между национальной элитой в центре группы государств и рядом национальных элит на периферии при далеко заходящей гармонии интересов между центром центральной нации и центром периферийной нации. Решающий признак империи – плацдармы, образованные имперской элитой в периферийных нациях. Решающая функция – перенесение на периферийные нации сверхпропорциональных расходов по поддержанию господства. Империя и империализм – не одно и то же. Пока имперский порядок дает хотя бы нескольким нациям дополнительные импульсы для развития, говорить об империализме нельзя, равно как и в тех случаях, когда имперская власть принимает на себя основные расходы по осуществлению господства (при этом расходы других наций могут быть все равно сверхпропорциональными).

С 1948 г., полагает Бюль, т.е. с момента насильственного установления коммунистической власти в Чехословакии, политика СССР все сильнее приобретает империалистические черты. Империалистическая политика влечет за собой ряд деформаций. Первая и главная из них – «экстернализация», т.е. поворот к преимущественно внешней политике, безусловном, бесполезном и бесцельном увеличении международного пространства влияния. Самая примитивная форма этой экстернализации – «территориализация» политики. Большая территория может означать и значительную мощь, и непосильное бремя. В современных условиях издержки территориальной экспансии превышают выгоды. Конечно, для национального государства большая территория может представлять известный интерес. Но при политическом руководстве международным альянсом дело обстоит иначе. Немало империй погибло именно из-за их непомерной величины. «Если в многонациональном государстве центральная нация оказывается в демографическом меньшинстве, если большая часть сельскохозяйственной продукции пропадает в ходе транспортировки и при хранении, если большие регионы могут быть лишь плохо обеспечены необходимыми предметами потребления, если развиваются сознающие себя таковыми региональные культуры со своим собственным литературным языком, самостоятельными традициями и независимыми социальными организациями и т.п., тогда – сравнительно со способностью правительства к социальной организации – империя уже явно стала слишком велика. В случае с Советским Союзом именно так, очевидно, и обстоит дело» (51).

Главная дилемма империи, по Бюлю, – это дилемма «контроля и кооптации». Эффективное имперское руководство может быть только косвенным, при более или менее добровольном соучастии в исполнении господства со стороны тех, кто ему подчинен. Это возможно, только если местные элиты предпочитают подчинение самостоятельности, что, в свою очередь, предполагает их постоянную кооптацию в центральную элиту. Местную элиту нельзя просто угнетать – она восстанет при первом же удобном случае. Ее нельзя просто покупать – она потеряет всякое доверие со стороны своего народа. Если же она регулярно кооптируется в состав центральной элиты, то у нее появляется и компетенция, и легитимность, чтобы ставить свои собственные требования в духе своих собственных, региональных интересов. Проблема СССР состоит в том, что в нем нет такого народа, который бы составлял его ядро, хотя центральная номенклатура и является русской. Тонкий слой номенклатурной элиты – это все, что удерживает империю СССР и во внешнем отношении, и внутри. Но интересы центральной и периферийных элит уже далеко не тождественны. Внутренние части империи все больше начинают идентифицировать себя с внешними, не усматривая необходимости в том, чтобы сообщаться между собой или другими странами только через центр. А исчезновение политической поддержки в непосредственном окружении Советского Союза делает положение империи критическим. Однако основополагающие изменения могут стать только результатом тяжелых кризисов.