Текст книги "Россия и мусульманский мир № 1 / 2010"

Роль русского языка на территории Средней Азии: Взгляд из Таджикистана

Ирина Дубовицкая, журналист (Таджикистан)

Реалии современного мира, не выдерживающего схемы однополярности, со все большей очевидностью проявляются в ходе нынешнего масштабного финансового кризиса, что ставит задачи поиска новых систем политической и цивилизационной интеграции. Особую актуальность эта задача имеет для Старого Света, а еще точнее – для Евразии, являющейся базовым вместилищем цивилизационных архетипов, сформированных на этой территории на протяжении последних 5 тыс. лет. Одним из перспективных направлений здесь является интеграция пространства, объединяемого на протяжении тысячи с лишним лет восточно-христианской (православной) цивилизацией в рамках Исторической России. Последние 17 лет она подвергается смертельно опасным испытаниям, угрожающим самому ее существованию. Одним из важнейших элементов, скрепляющих цивилизацию, является общий язык ее культур, и в последнем случае – это русский язык. Доказывать важность его коммуникационной или какой-либо другой роли для участников нашего «круглого стола» – излишне. Остановлюсь лишь на некоторых особенностях его функционирования в одной из стран Содружества независимых государств – в Таджикистане.

Накануне распада СССР распространение русского языка в Таджикистане намного превышало численность самого русского населения (около 400 тыс. человек) и даже здесь проживавших российских и славянских этносов (еще около 100 тыс. человек). Втянутое в процесс ежедневного общения, таджикское городское население владело русским на уровне устной речевой коммуникации. В сельской местности знание языка было слабее из-за моноэтнического населения кишлаков. Однако свой вклад вносило центральное телевидение, радиовещание и миллионные тиражи ежедневных республиканских и центральных газет. Так, в 1977 г. выходило 19 периодических и продолжающихся изданий на русском языке; в 1978 г. число указанных изданий возросло до 29; в 1979 г. увеличилось до 34 изданий и в 1980 г. – до 47 с годовым тиражом 6993 тыс. экземпляров (для сравнения, в 1969 г. тираж составлял 2120 тыс. экземпляров). В указанный период число издаваемых журналов на русском языке составляло: четыре издания – в 1969–1971 гг.; семь – в 1972; восемь – в 1973–1977; девять изданий – в 1978–1980 гг. Выпуск газет на русском языке с 1970-х годов и до распада СССР в количественном выражении остается в целом стабильным: семь-шесть изданий, выходящих разовым тиражом в 168–244 тыс. экземпляров. В числе этих изданий – газеты республиканские, областные, городские, районные. Среднесуточный объем республиканского радиовещания в 1980-х годах достиг 32 часов, из которых примерно 13 часов приходилось на передачи, выходящие на русском языке. Большое значение в овладении русским языком мужской частью населения играла служба в Советской армии, проходившая, как правило, за пределами Таджикистана.

В настоящее время численность российской диаспоры в Республике Таджикистан сократилась (по переписи населения 2003 г.) до 85 тыс. человек (64,8 тыс. русских, 18 тыс. татар и башкир, 1 тыс. осетин и др. этносов), а по данным российских общественных организаций РТ – до 40–50 тыс. человек в 2008 г. В структуре 7 млн. населения Таджикистана это составляет менее 1%. Помимо того что такая численность носителей резко сужает сферу использования русского языка, она снижает и уровень владения им, превращая часто в своеобразный «пинджи-рашен» (аналогичный «афро-инглишу», «пинджи-инглишу» в странах Африки и Азии) для общения на бытовом уровне. Если обратиться для сравнения к нынешнему состоянию русскоязычных СМИ, то картина предстает самая неприглядная. В печатных СМИ с советских времен осталось 26 продолжающихся изданий. «Газетная» их часть выходит только еженедельно, тиражами в 1,5–2 тыс. экземпляров. Общественно-политические, литературные и научные журналы выходят обычно ежеквартально тиражом в 300–500 экземпляров. В целом на радио РТ общий объем вещания составляет 693 часа в месяц. Из них на русском языке – 20 часов в месяц (порядка 3%).

Что касается радиовещания на русском языке, то оригинальных программ, согласно тому классификатору, который принят в мировой журналистике, сегодня в целом на радиоканалах РТ очень мало, особенно на русском языке. На государственном радио их порядка 5–10%, на негосударственном порядка 80%. Однако качество программ находится на очень низком уровне и, по сути, представляет из себя сумбурное диджеевское общение в прямом эфире, тот самый пресловутый «пинджи-рашен». Российские радиостанции (также с сомнительным качеством языка вещания) в РТ не транслируются.

Что касается телевидения, то единственным российским каналом, доступным в Таджикистане, является «РТР-Планета», который республиканские власти периодически отключают, в целях большего распространения сигнала республиканского ТВ, ограниченного в распространении из-за горного рельефа местности. В такие моменты единственным российским телеканалом остается ОРТ, транслируемый только на Душанбе независимо от таджикских властей маленькой телестудией 201-й военной базы Министерства обороны России. Как правило, на русском языке по республиканскому телевидению идут пиратские телефильмы. Собственных оригинальных телепрограмм практически нет. Изредка отдельные телерадиокомпании (особенно в городах Душанбе и Худжанд, где население по большей части находится в российском культурном пространстве и потому у него есть мотивация изучения русского языка, восприятия информации) делают новости на русском языке. Например, местная ТРК «Азия» делает один раз в неделю 15–30-минутные информационные программы. Некоторые телерадиокомпании дают ежедневные информационные программы, дублируя при этом таджикский вариант на русском языке. Их основная беда (помимо непрофессионализма) в том, что они не рассчитаны на нашу аудиторию.

По мнению руководителей Министерства культуры Таджикистана, ответственных за работу СМИ, вопрос использования русского языка в аудивизуальных СМИ день ото дня становится все сложнее. Найти специалистов среди остатков русскоязычного населения РТ становится практически невозможно. Во многом это обусловлено и общим снижением качества преподавания русского языка в средних и высших учебных заведениях республики.

Характеризуя качество русского языка в Таджикистане, необходимо отметить, что обучение на русском языке сконцентрировано в крупных городах – Душанбе и Ходженте. В числе основных проблем его преподавания – недостаточное количество часов, отведенное на уроки русского языка в средних общеобразовательных школах республики (ныне оно сокращено до 2–3 часов в неделю), недостаток учебной и учебно-методической литературы на русском языке, а также дефицит квалифицированных преподавательских кадров. Ныне он, по разным подсчетам, составляет от 6,5 до 7 тыс. учителей. В школах Таджикистана, по официальным данным, обучается более 1,5 млн. человек, из них на русском языке – более 17 тыс. Имеется около 1250 классов с русским языком обучения, в которых учатся в основном учащиеся коренных среднеазиатских национальностей. По словам декана факультета русской филологии Таджикского государственного национального университета, доктора филологических наук М.Б. Нагзибековой, первые классы с русским языком обучения в городе Душанбе в этом учебном году достигли «размера» от 36 до 50 (!) человек. В то же время среди учащихся этих классов учеников, для которых русский язык является родным, от 0 до 7! Подавляющее большинство этих детей не общаются на русском языке нигде, кроме уроков русского языка, что, конечно же, затрудняет его усвоение.

В дальнейшем при получении высшего образования возможности общения на русском языке остаются столь же незначительными – в практику преподавания большинства вузов республики все устойчивей входит тенденция ведения лекционных занятий на языке коренной национальности. Исключением является лишь Российско-таджикский (славянский) университет. Однако и здесь студенты коренных национальностей составляют более 70%, и их общение помимо учебного процесса также происходит на их родных языках.

Вместе с тем, с одной стороны, русский язык остается в республике в статусе языка межнационального общения (статус нигде не разъясняется), а с другой – ощущается все бульшая потребность в его изучении среди сотен тысяч трудовых мигрантов, выезжающих в Россию. Уже в 2006 г. их численность (по данным международных организаций) достигла 1,5 млн. человек. Недостаточное знание языка страны пребывания ведет, с одной стороны, к трудностям в общении с работодателями и правоохранительными инстанциями, с другой – к возрастающей самоизоляции, отчужденности от российской среды, поиску самоидентификации, часто под руководством представителей экстремистских исламских структур. Все это явно не способствует цивилизационной интеграции. Если учесть, что численность таджикской диаспоры в России (т.е. число представителей этноса, постоянно проживающих в стране) в настоящее время достигла 400 тыс. человек, превратив таджиков в крупнейший нероссийский этнос в Российской Федерации, то, говоря языком геополитики, «вызовы» и «риски» вырисовываются вполне конкретные.

Насколько мне известно, подобного же рода проблемы имеются в России и с другими среднеазиатскими диаспорами, еще не достигшими такого размера. Однако вопросы интеграции с Таджикистаном, смело экспериментирующим с легализацией политического ислама, зороастрийским и арийским проектами, стоят особо и требуют пристального внимания и изучения.

«Евро–Азия», М., 2009 г., № 1, с. 10–14.

Тупики интеграции в Центральной Азии

Алексей Малашенко, доктор исторических наук, профессор МГИМО (У) МИД РФ, член Научного совета Московского центра Карнеги

1. Необходимость интеграции Центральной Азии никогда и никем под сомнение не ставилась. На вербальном уровне эта идея – аксиоматична. Тем не менее на практике решение этой проблемы оказывается все более и более отдаленным, если вообще возможным.

2. Для начала отметим возникающую неясность в самом понятии «Центрально-Азиатский регион».

Во-первых, его восприятие как общности скорее имеет отношение к истории, как к давней, так и к недавней, советской. Показательно, что в советские времена регион назывался более пространно «Средняя Азия и Казахстан», что само собой означало его подразделение как минимум на две неоднородные части.

Во-вторых, ранее на этой территории не существовало такого количества государств, с границами, консолидированными властными структурами. Нынешние национальные государства – принципиально новый феномен здешней истории.

В-третьих, вряд ли следует абсолютизировать этно– и социокультурную гомогенность региона. Недаром при строительстве национальных государств одни напоминают о «кочевой демократии», а другие – о развитой городской культуре. Тюркская же доминанта иногда воспринимается как потенциальная угроза со стороны ираноязычных таджиков.

В-четвертых, происходит «размывание региона». С одной стороны, это – объективный процесс. Например, политическая ситуация в некоторых странах может определяться коллизиями, происходящими за рамками региона; также за его абрис выходят и их экономические интересы.

Формируется идея о необходимости переоценки, переосмысления Центральной Азии как уже сложившегося ареала, о расширении ее границ в южном направлении, о включении в это понятие Афганистана, Ирана и даже Пакистана. При всей конъюнктурности такого подхода, а он разрабатывается в США, – нельзя не признать того обстоятельства, что анализ происходящих в регионе процессов давно невозможен хотя бы без учета афганской составляющей, а следовательно, событий в Пакистане и т.д. Происходящее в «дальнем зарубежье» имеет, например, для Таджикистана куда больше значение, чем борьба внутри правящей элиты Казахстана.

3. Остаются нерешенными главные проблемы межгосударственных отношений. Одна из них – государственные границы, которые на ряде участков вообще остаются заминированными, формально строг пропускной режим. Плюс наличие этнических анклавов, существование которых – один из непосредственных источников нестабильности. Не поддается скорому решению водная проблема. Теоретически водопользование могло бы явиться основой для постоянного продуктивного диалога, поводом для координации общих усилий и, в конечном счете, базой для бесконфликтного существования. Однако именно распределение и регулирование водных ресурсов оказывается объектом противоречий и используется в качестве средства давления на соседа. Символами взаимного неверия в продуктивную интеграцию по-прежнему являются такие «мелочи», как отсутствие прямых рейсов между Ташкентом и Душанбе и напоминающие блокпосты пограничные пункты.

4. Национально-государственные интересы однозначно преобладают над интересами региональной интеграции. В этом разумеется нет ничего исключительного. Достаточно вспомнить, как развивается интеграция в Европейском сообществе. Однако там общая тенденция такова, что в конечном итоге европейцы осознают даже не столько неизбежность интеграционного процесса, сколь его взаимную выгоду. В Центральной же Азии и на уровне обществ, и на уровне элит польза от интеграции выглядит достаточно спорной. Отсутствует сама модель интеграции, и пока что не видно особого стремления ее создать. Причем для кого-то эта модель вольно или невольно ассоциируется с советской эпохой, кому-то навевает горькие, не в пользу ЦА, сравнения с ЕС. Таджикский исследователь Рашид Абдулло, отмечая, что страны региона «находятся лишь в начале пути становления в качестве национальных государств», пессимистически заключает, что «до создания условий для интеграции “по-европейски” пройдет еще немало лет». Правящие элиты центральноазиатских государств часто отождествляют свои собственные политические и коммерческие интересы с национальными. Это обстоятельство также затрудняет поиск общего языка. Отношения между государствами зачастую напрямую зависят от отношений между их лидерами. Взаимная настороженность и просто недоверие между ними очень часто осложняли межгосударственные отношения. Это вообще типично для авторитарных режимов, тем более – для режимов традиционного и полутрадиционного типов со слабо развитым гражданским обществом.

5. Хорошо известно, что бедным странам и обществам интеграция дается труднее, нежели богатым. К тому же среди «бедняков» ярче проявляют свои амбиции те из них, кто на фоне всех прочих является относительно преуспевающим. Такие страны претендуют на роль лидера интеграционного процесса и стремятся занять доминирующую позицию. В ЦА на эту роль претендуют Казахстан и Узбекистан, для которых она означала бы повышение не только регионального, но и международного статуса. В 1990-е и в начале 2000-х годов предпочтительнее смотрелись позиции Узбекистана, который, по словам его президента И. Каримова, «по всем своим показателям может достичь в мире высокого положения в культуре, науке, технологии и экономике и стать интеграционным центром в Центральной Азии». Однако после мощного экономического рывка, предпринятого в последние годы Казахстаном, больше оснований заявлять о своих претензиях появилось у Астаны. В 2007 г. Казахстан предпринял несколько шагов по сближению с Киргизстаном, а также с вышедшим после смерти в 2006 г. С. Ниязова из изоляции Туркменистаном. И теперь президент Нурсултан Назарбаев говорит о том, что «именно Казахстан может стать экономическим и финансовым центром Средней Азии», и о возможности создать Союз среднеазиатских государств. Однако вряд ли это означает какой-то исключительной шанс для общерегиональной интеграции. Нужен ли лидер, который возьмет на себя функции локомотива, вопрос спорный. Во всяком случае, трудно предположить, чтобы Таджикистан или Киргизстан чувствовали бы себя уютно «под крылом» Узбекистана или последний смирился бы с казахстанским доминированием. И уж, конечно, с ролью «младшего брата» никогда не согласится туркменская элита, расправившая плечи после многолетнего смирения перед Великим сердаром. Так что «зонтичный вариант» интеграции представляется нереальным.

6. Не стали исключительным стимулом для региональной интеграции безопасность, внутренние и внешние угрозы. Вербальная активность, великое множество переговоров, визитов, симпозиумов и семинаров на эту тематику существуют параллельно реальному положению дел. Проблема безопасности для каждой страны решается почти исключительно на национальном уровне. В случае угрозы правящему режиму в той или иной стране вряд ли можно предположить, что соседи придут на помощь, мотивируя это необходимостью поддерживать стабильность. Пример тому – гражданская война в Таджикистане и затянувшаяся на целый год «цветочная революция» в Киргизстане. Скорее всего, этого не произойдет даже при попытке совершения «исламской революции». Вряд ли центральноазиатское сообщество объединится ради консолидированного противостояния внешней, пока еще отдаленной угрозе, например со стороны возрождающихся афганских талибов. На память невольно приходит позиция Туркменистана, который поддерживал с ними весьма дружественные отношения. И если предположить, что со временем талибы (до этого им придется восстановить контроль над Афганистаном) дерзнут возобновить экспансию на Север, то их соседям придется искать союзников за пределами региона. Тем более что внутри его у талибов найдутся союзники из числа местных исламистов. Но такой ход событий все же маловероятен. Что касается наркотрафика, то и здесь региональная интеграция окажется хоть сколько-нибудь эффективной лишь при сотрудничестве с внешними партнерами. Самостоятельно эффективно бороться с этим вызовом центральноазиатские государства просто-напросто не в состоянии, особенно если учесть, что многие члены местного истэблишмента и делового мира сами активно задействованы в наркотранзите (кстати, эта категория дельцов уже давно осуществила плодотворную интеграцию в масштабах всего региона).

7. Насколько заинтересованы в центральноазиатской интеграции внешние силы? На словах, разумеется, все. На деле же стремление укрепиться в регионе предполагает на этот счет различные взгляды. Похоже, что искренне на интеграцию в Центральной Азии надеются только в Европе, а точнее – в Германии. Осторожный оптимизм на сей счет выражают в Пекине, хотя там отдают себе отчет в том, что интеграционный процесс будет продвигаться, только если его участников слегка подталкивать друг к другу извне. Недаром в патронируемой китайцами Шанхайской организации сотрудничества все большее внимание уделяют водной проблеме. Россия, похоже, разуверилась в интеграционном потенциале региона и основную ставку сделала на двусторонние отношения. При этом в Москве не оставляют попыток проинтегрировать ЦА в рамках постсоветского пространства. Свидетельство тому – Организация Договора о коллективной безопасности (ОДКБ), ЕврАзЭС, Единое экономическое пространство (ЕЭП) и даже СНГ. С другой стороны, Москву беспокоит и то обстоятельство, что инициатива в области интеграции может перейти к Китаю и даже к Казахстану, хотя последний заинтересован более всего в сотрудничестве в области энергетики и энерготранзита. О позиции США уже говорилось выше. Концепт «Большой Центральной Азии» предполагает переосмысление интеграционного фактора. Во всяком случае, искусственно сближать страны региона в Вашингтоне не стремятся. С этой точки зрения ситуация отличается от конца 1990-х – начала 2000-х годов, когда многие эксперты полагали, что «военно-политическая интеграция в Центральной Азии с помощью Запада будет идти так же стремительно, как экономическое сближение стран – членов Центральноазиатского союза».

* * *

Надо смотреть правде в глаза: отмеченные выше «немало лет» до реальной интеграции следует переформулировать иначе: возможна ли вообще такая интеграция и останется ли в ней потребность для стран Центральной Азии? И здесь видятся три сценария.

Первый – нестыковка национальных интересов будет приводить к систематическому обострению отношений между бывшими советскими республиками, которые все интенсивнее закрепляют свои отношения с различными внешними партнерами. Такой сценарий предполагает возможность межгосударственных конфликтов на границах с целью их перекройки и высокий уровень нестабильности. Про интеграцию можно забыть.

Второй – внезапное, а главное – единогласное, решение всех национальных элит объединить экономические и политические усилия, создать общий рынок, в том числе – рабочей силы и капиталов, начать практическое воплощение проекта «Шелковый путь». Как результат такого единодушия – формирование некой обще-региональной организации, с делегированием ей наднациональных (пусть и незначительных) полномочий. Начальным этапом осуществления этого сценария становится урегулирование основных спорных вопросов. Объяснять нереальность такого сценария нет особой необходимости, хотя, как известно, подобное прожектерство имело место в 1990-е годы.

Третий сценарий предполагает трех-четырехстороннее сотрудничество на постоянной основе по ключевым проблемам – прежде всего, водной и пограничной. Причем, речь идет не об унифицированной, всеобъемлющей программе, но о частных аспектах. Эти проекты могут существовать как в рамках только центральноазиатского диалога, так и с привлечением внешних субъектов или под эгидой ныне существующих международных организаций, например ШОС или ЕврАзЭС. Такое взаимодействие уже имеет место, хотя отдача от него не слишком велика. Наконец, большое значение имеет сотрудничество в энергетической сфере, в том числе в области энергетического транзита. Такой сценарий возможен и реален, да к тому же ему не требуется идеологическая мишура. Совершенно необязательно, что он приведет к полной интеграции, востребованность которой, с нашей точки зрения, сильно преувеличена, а призывы к которой носят характер ритуальных заклинаний.

Только в качестве постскриптума можно упомянуть исламскую компоненту региональной интеграции. Перспективы подобного рода объединения равны нулю, равно как и разговоры о создании в Ферганской долине халифата. Да и вообще в силу этнокультурных различий местных народов ислам не может стать фактором их консолидации. А вызовы радикалов, несмотря на общую фразеологию, ограничиваются локальными, в лучшем – для них, разумеется, – случае национально-государственными рамками.

«Проекты сотрудничества и интеграции для Центральной Азии: Сравнительный анализ», М.–Барнаул, 2009 г., с. 16–20.