Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

Однако в более длительной перспективе все более негативную роль будут играть «факторы слабости» России. В проводимой пропагандистской войне, которая ведется на Западе, на них постоянно указывают: в политическом отношении Россия застряла где-то между демократией и авторитарным режимом (поэтому отсутствует прочная политическая стабильность), ее судебная система не независима и неэффективна, Российское государство (в том числе правоохранительные органы) поражено беспрецедентной коррупцией, а права человека в стране защищены очень слабо или не защищены вовсе, особенно в российской глубинке. Все это так или иначе сказывается на социальной стабильности, а также на инвестиционном климате, инновационной активности и на экономике в целом, остающейся, несмотря на все предпринимаемые сейчас усилия, в основном сырьевой, малоэффективной и неконкурентоспособной. Критикуя Россию, на Западе не забывают о тревожной демографической ситуации и огромных проблемах в социальной сфере.

Следует отметить, что многие из этих проблем признаются и российской властью. Ею предпринимаются меры для улучшения ситуации с демократией (восстановление прямых выборов руководителей субъектов Федерации, меры по усилению прозрачности выборного процесса), уменьшения коррупции и развития реального сектора экономики. Делаются попытки придать российской промышленности более инновационный и высокотехнологичный характер. В последние годы больше внимания стало уделяться демографической ситуации и проблеме бедности.

К сожалению, на ряде очень важных направлений принимаемые меры не могут принести желаемых результатов в силу, с одной стороны, недостаточности выделяемых средств, а с другой – застарелости, долгосрочности самих проблем. На других направлениях власти явно недостает политической воли.

В первом случае наиболее показательна демографическая проблема. По прогнозам большинства зарубежных и российских экспертов, население РФ уменьшится к 2030 г. с нынешних 143 млн до 115–120 млн человек, к 2050 г. – до 90–95 млн человек. Речь идет о демографических тенденциях, которые складывались десятилетиями. Для того чтобы повернуть их вспять, нужно не менее 25–30 лет при условии проведения государством активной демографической политики и огромных затрат.

Российское руководство, как уже отмечалось, в последние несколько лет много делает для улучшения ситуации в этой области. Это позволило несколько повысить рождаемость, уменьшить смертность и увеличить среднюю продолжительность жизни. Средний показатель рождаемости, например, увеличился с 1,21 до 1,34 (на одну среднестатистическую женщину репродуктивного возраста). Однако только для простого воспроизводства населения нужно достичь показателя в 2,1. Рост начинается с показателя 2,2.

Иными словами, достигнутые успехи не являются переломными. Отмечающийся ныне некоторый прирост населения – временное явление, поскольку новые репродуктивные поколения, родившихся в 1990-е годы, не могут продолжить его из-за своей малочисленности. При этом прирост в значительной степени был достигнут за счет более высокой рождаемости на Северном Кавказе и миграции. В перспективе Россию ждет депопуляция, которая затронет прежде всего традиционные русские области.

Россия уже сегодня существенно уступает по численности населения ЕС (500 млн человек) и Китаю (1,3 млрд). Будущее грозит неизбежным и опасным усугублением этого дисбаланса. Сокращение населения ставит под вопрос сохранение Россией даже статуса великой региональной державы. Кроме того, все сложнее будет контролировать всю огромную территорию страны, особенно Восточную Сибирь и Дальний Восток. Эти регионы, где сосредоточены огромные запасы полезных ископаемых, соседствуют с быстро развивающимся Китаем, остро нуждающимся в сырье. Поэтому сохранение востока может стать главной проблемой безопасности страны.

Стоит также отметить уже ощущающуюся нехватку трудовых ресурсов. Это побудило российское руководство принять Концепцию государственной миграционной политики до 2025 г., где констатируется, что к указанному году эти ресурсы уменьшатся на 10 млн человек. Концепция предусматривает замещать их главным образом иностранными трудящимися. С учетом уже имеющихся проблем, вызванных внешней и внутренней миграцией, нетрудно предсказать, что это приведет к дальнейшему росту напряженности и конфликтам между коренным населением и мигрантами, т.е. к ослаблению сплоченности российского общества.

Однако более всего социальное единство подрывает увеличивающееся неравенство в доходах людей. В этом отношении Россия движется в направлении, прямо противоположном ЕС. В 2000 г. разрыв между 10% самых зажиточных и 10% наименее обеспеченных россиян составлял 8 раз. В 2012 г., согласно официальным данным, он достигал 17 раз. Однако эксперты различных международных организаций фиксировали разрыв не менее чем в 23 раза, а в Москве – более чем в 60 раз. Этот разрыв неизбежно переносится в жилищную сферу, здравоохранение, область образования.

Рост социального неравенства сочетается с проблемой бедности. Российская власть не без оснований говорит о сокращении бедности по сравнению с 2000 г. Однако если за основу подсчета взять не прожиточный минимум (6,5 тыс. руб. в месяц), а критерий ЕС (менее 60% среднедушевого дохода по стране), то число бедных составит не менее 40%. Это самый высокий показатель среди экономически развитых стран, в том числе тех, которые уступают России по такому критерию, как объем произведенного ВВП на душу населения.

Прямым следствием неравенства и бедности, оборачивающихся социальной маргинализацией миллионов людей, в том числе молодежи, является ряд печальных рекордов России, характеризующих качество жизни: первые места в мире по числу лиц, страдающих алкоголизмом и наркоманией, первое место по числу абортов, одно из первых мест по количеству заключенных. Хорошо известно, в том числе из истории России, что нищета, маргинализация, чувство несправедливости являются питательной средой для экстремизма и терроризма.

Социальная разобщенность затрудняет продвижение в российском обществе какой бы то ни было «национальной идеи», которая могла бы играть роль идеологической скрепы. Патриотическое единение вокруг присоединения Крыма не должно обманывать: каким бы мощным оно ни было, оно не может объединить общество надолго.

Наличие всех этих проблем признается и российской властью. О «высокой дифференциации доходов» по сравнению с европейскими странами и о том, что «каждый восьмой россиянин живет ниже черты бедности», говорил в одной из своих предвыборных статей В. Путин124124
  Путин В. Строительство справедливости. Социальная политика для России // Комсомольская правда. – М., 2012. – 13 февр.


[Закрыть]. К сожалению, принимаемые российским руководством для их решения меры носят частичный характер и не могут переломить ситуацию. Чтобы добиться прорыва, необходимо радикально менять систему перераспределения национального богатства.

Представляется, что российские элиты недооценивают, насколько социальные проблемы подрывают общественную сплоченность, политическую стабильность страны, сокращают возможности ее устойчивого экономического развития. Сам термин «социальная сплоченность» пока даже не вошел в политический обиход, а российские элиты демонстрируют явную неготовность к самоограничению (прежде всего к уплате высоких налогов на большие доходы и соответствующих взносов в социальные фонды), давно ставшему нормой для элит развитых стран (в том числе в ЕС).

Хрупкость российского социального организма чрезвычайно осложняет длительное отвлечение значительных ресурсов на внешние цели – в частности, на защиту своих жизненных интересов на Украине и в Белоруссии. Это чревато дестабилизацией страны. Ситуация усугубляется тем, что экспансию ЕС поддерживают Соединенные Штаты, проводящие ошибочную политику, цель которой – не допустить возрождения России как сильной державы.

Международные «факторы слабости» России

Если оценить «факторы слабости» России в более широкой международной перспективе, становится очевидным, что со временем они будут все более негативно влиять на ее шансы занять достойное место в меняющемся мире. Российская дипломатия всегда отвергала идею «однополюсного» мироустройства, которую после распада СССР реализовывали США, и противопоставляла ей концепцию «многополярности». США и сегодня остаются самой сильной экономической, научной, военной и информационной мировой державой. Однако триумфализм, возникший после исчезновения главного противника, чрезмерная вера в свои возможности, традиционный мессианизм ведут к тому, что США, не желая перестраиваться под вызовы нового и быстро меняющегося мира, пытаются подстроить его под себя – в том числе с помощью силы. Результат очевиден – непомерная растрата ресурсов страны, экономический кризис. Между тем на горизонте появились новые великие державы, прежде всего Китай и Индия, активизировалась Россия. Менее послушными стали многие союзники Америки – например, Турция и Пакистан.

Сегодня, как считают большинство политиков и экспертов, США уже не в состоянии обеспечивать «однополярность» мировой структуры. Правда, далеко не все из них согласны с тем, что на смену ей пришла «многополярность» в классическом смысле этого слова. Министр иностранных дел Франции Л. Фабиус, например, предпочитает говорить о «нулевой полярности».

Как бы то ни было, в условиях формирования новой мировой структуры Россия теоретически имеет больше шансов сохранить свой статус великой державы и претендовать на роль одного из центров силы. Активная многовекторная внешняя политика до сих пор позволяла стране не только удерживать свои международные позиции, но и временами усиливать их.

Однако какой бы успешной ни была внешняя политика, она не может бесконечно долго восполнять недостаточность социально-экономического потенциала, демографических возможностей перед лицом других мировых центров силы. Речь уже идет не только о ЕС, США, Китае или Индии. К России в экономическом и демографическом плане уже подтягиваются такие, например, страны, как Бразилия и Мексика. На подходе и другие – причем, в отличие от Российской Федерации, основным источником роста в них является реальный сектор экономики. Объективно появление новых, динамично развивающихся государств ведет к понижению международного ранга России и ее возможностей влиять на мировые процессы.

Продвижение Россией своих интеграционных проектов – Таможенного союза и АЗЭС, которые полезны и необходимы для развития совместной торговли, не является, однако, адекватным ответом на новые глобальные вызовы. Партнеры России по этим проектам не в состоянии ни усилить ее технологический потенциал, ни помочь ей решить проблему социальной сплоченности, модернизировать политическую или судебную систему. Реальное участие Украины в Таможенном союзе и АЗЭС под большим вопросом, особенно в перспективе125125
  Теперь, после присоединения Крыма к России, вопрос снят – в пользу неучастия. – Прим. ред.


[Закрыть], да и в Белоруссии, как уже отмечалось, усиливаются евроинтеграционные настроения. В Средней Азии российская активность будет наталкиваться на увеличивающееся влияние Китая. К тому же давно сложившиеся узкокорпоративные интересы национальных элит стран – участниц «евразийской интеграции» допускают сближение только до определенного предела.

Аргументы в пользу ассоциации России и ЕС

С учетом всех указанных внутренних и внешних факторов для России становится жизненно важным определить альтернативу заведомо проигрышной затяжной прямой конкуренции с ЕС на постсоветском пространстве. Представляется, что такой альтернативой является движение навстречу ЕС. Углубление и расширение взаимозависимости даст России возможность, с одной стороны, нейтрализовать конфронтацию с ЕС, а с другой – обеспечить себе возможность постепенно, эволюционным путем преодолеть внутренние проблемы, надежнее обезопасить свои интересы и территориальную целостность.

Речь не идет о том, чтобы перестать жестко отстаивать национальные интересы в диалоге с ЕС по конкретным вопросам сотрудничества (заставляя тем самым себя уважать). Необходимо принять принципиальную установку на включение в процесс евроинтеграции, проявлять реальную готовность к сближению в самых различных сферах, в том числе законодательной.

Разумеется, такой выбор потребует преодоления серьезных препятствий как в самой России, так и в ЕС. Принадлежа к европейской культуре, Россия в силу своих географии и истории обречена на «евразийскость». Для того чтобы совместить «евразийскую природу» с евроинтеграцией, понадобится большая политическая воля, длительная адаптационная работа, отход от некоторых привычных стереотипов.

Несомненно, много времени потребуется для перестройки мышления нынешней правящей элиты России. Она пока не готова принять самоограничения, связаные с «европейской моделью». Этим в значительной мере объясняются определенная эйфория от кризиса «еврозоны», надежды, связанные с продвижением Таможенного союза и АЗЭС, возобновление «евразийского» дискурса. Отсюда и попытки найти своего рода противовес ЕС в сближении с Китаем.

Однако, как уже отмечалось, перспективы Таможенного союза и АЗЭС весьма ограниченны – особенно без участия Украины. Реальное же сближение с Китаем представляется маловероятным. Не только потому, что основная часть населения и экономического потенциала России сосредоточены в ее европейской части, а основным торгово-экономическим партнером является ЕС. Не следует обманываться хорошими отношениями с Китаем, хотя их и надо, конечно, развивать и укреплять.

В союзе с Китаем России будет отведена роль младшего партнера. Такой союз приведет к усилению угрозы «тихого освоения» китайцами российского Дальнего Востока. Да и пока не ясно, сможет ли Китай, не без основания претендующий на роль второй сверхдержавы мира, без внутренних потрясений преодолеть нарастающее противоречие между новой экономикой, становящейся все более капиталистической, и старой политической системой. Китайская печать уже выражает обеспокоенность набирающей обороты «вестернизацией» своего нового среднего класса.

Сближение с Европейским союзом и формирование «Большой Европы» на основе тесной ассоциации представляется более естественными и главное более продуктивным для России. Только ЕС может быть источником необходимого технологического обновления российской экономики. Связанное с таким обновлением повышение производительности труда могло бы уменьшить потребность в трудовой миграции и ослабить связанную с ней напряженность. ЕС – источник эффективных социальных технологий, позволяющих восстановить сплоченность российского общества. ЕС располагает большим опытом в строительстве правового государства, борьбе с коррупцией.

Конечно, любая ассоциация предполагает определенное ограничение национального суверенитета. Это крайне чувствительная проблема, до сих пор не преодоленная частью населения и политических кругов даже западноевропейских стран. Но в случае принятия курса на евроинтеграцию Россия может стать крупнейшим государством «Большой Европы», а по мере технологического обновления и укрепления российской экономики ее роль будет усиливаться. Вопрос о том, приведет ли это сближение Россию к формальному членству в ЕС, лучше оставить на усмотрение грядущих поколений. Тем более что ни Россия, ни ЕС к этому пока не готовы.

Возможность вступления России в ЕС, хотя бы в отдаленном будущем, воспринимается сегодня в государствах-членах и в Европейской комиссии как умозрительная гипотеза. Скептицизм в отношении России усиливает массированная антироссийская пропаганда, благодаря которой в общественном мнении большинства этих государств создан крайне негативный образ страны. Да и среди западных элит есть фракции, которым действительно не чужда идея вытеснения России в Азию.

Вместе с тем немалое число серьезных западных политиков и экспертов понимают, что Россия нужна объединенной Европе: без нее Европейскому союзу будет недоставать стратегической глубины и мощи для того, чтобы в будущем на равных конкурировать с другими мировыми центрами силы. Без России не обеспечить стабильность на Европейском континенте. Симптоматично, что в Европе обсуждается вопрос о том, какая договорно-организационная форма лучше всего позволила бы России и ЕС сблизиться, оставив за скобками вопрос о членстве. В конце 2013 г. специализированный исторический канал французского телевидения проводил «круглый стол» на эту тему. Выступавший на нем бывший президент Франции В. Жискар д’Эстен подчеркнул: «Россия – безусловно, европейская страна, которая, однако, обладает значительной территорией в Азии, что является формальным препятствием для ее возможного вхождения в ЕС». Поэтому призвал найти такую форму «привилегированного партнерства», которая обеспечила бы «общеевропейское единство».

Россия не раз в своей истории оказывалась перед стратегическим выбором, имевшим для нее судьбоносное значение. Уже, вроде бы, сделав принципиальный выбор в пользу Европы, в ХХ столетии она решила пойти «своим путем». ХХI век вновь ставит Россию перед необходимостью найти свое место в мире, в меняющейся Европе, с тем чтобы обеспечить себе переход на качественно новый этап развития экономики, государства и общества.

История и историческая память

О Великой войне, национальной мифологии и современном российском обществе

И.И. ГЛЕБОВА

В июле 2012 г. в Москве с лекцией выступал известный американский историк Ричард Пайпс. И хотя лекция была посвящена российской истории, вопросы аудитории касались в основном современности – что будет с Россией? Отвечая на один из них, Пайпс вспомнил, как был поражен, посетив Дом книги на Новом Арбате: почти половина изданий была посвящена Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Как всякий нормальный человек Пайпс понимал величие подвига советского народа и громадность его потерь, но для него осталось загадкой, почему через 67 лет после Победы российское общество концентрирует свое внимание исключительно на этом событии. По его мнению, есть опасность для будущего России в том, что она «застряла» в одном, пусть и величайшем, событии своей истории.

В последнее время иностранцы, «чужие» голоса у нас не в почете и даже на подозрении. И Пайпс нам, понятно, не указ. Но и без этого «постороннего» (замечу: тонкого, проницательного, знающего) наблюдателя понятно, что Великая Отечественная война в современной России стала чем-то большим, чем исторический факт. Это особая «охранная зона» нашей памяти, за «чистоту» и «правильность» которой в обществе ведутся настоящие сражения. Это наша Великая война – такое же место занимает в памяти европейцев Первая мировая.

Образы нашей памяти: Великая война

Высокий общественный статус военной истории объясним. Все мы действительно оттуда – из Великой Отечественной. Уже третье поколение граждан СССР–России выросло на рассказах о войне. Самые активные позиции в обществе занимают сейчас люди, которых воспитали бабушки и дедушки, прошедшие войну. Великая Отечественная для нас – это личное, факт автобиографии каждого человека и всей страны, живая линия преемственности с прошлым. Военные воспоминания – одно из немногих (не обыденных и не частных, индивидуальных) впечатлений, еще способных «зацепить» нашего человека, вызвать у него позитивную эмоциональную реакцию.

Память о Великой Отечественной поддерживает нас в настоящем, прибавляя уверенности в себе, объединяя в народ; на ней основываются общие надежды на будущее. И не случайно именно в этой истории обрел легитимность нынешний строй. Дефицит актуальных достижений и неопределенность перспектив он компенсирует нашим лучшим (так мы его воспринимаем) прошлым. Культ Победы – главная ретроспективно-символическая опора, придающая политическому режиму устойчивость, гарантия его стабильности, основа позитивных связей со страной.

Получается, что Великая война – наш ценнейший ресурс, пусть и символический, но не уступающий по значению природным. И относимся мы к нему так же – нещадно, до истощения эксплуатируем, подчиняя интересам сегодняшнего дня, своим сиюминутным нуждам, желаниям. При этом мало задумываемся о природе предмета – о чрезвычайной сложности и трагизме реальной истории, о тонкости материи воспоминаний, о своей ответственности за то, что и как помним. Мы считаем свои представления о войне собственно историей, не хотим знать, из каких сложных напластований опыта, знаний, фактов, мифов они состоят, гневаемся на тех, кто пытается подвергнуть деконструкции образы нашей памяти. В последние годы агрессивное охранительство стало определять общественное отношение к Отечественной войне, препятствуя ее познанию и пониманию126126
  Агрессивное охранительство вообще определяет теперь общественную атмосферу, правила существования публичной сферы. Об этом точно сказал Д. Быков: «Сегодня в России уже нельзя ничего сказать, чтобы не оскорбить чьих-либо чувств. В результате мы ничего и никого не обсуждаем всерьез, а только фильтруем собственную речь, чтобы не дай бог, не высказаться по существу» (2]. Вот эти «не высказаться по существу» (о главном), нейтрализовать «мнение» (как частное, вредное, неправильное) – традиционный способ нашего существования, инструмент нейтрализации мысли, подавления личности.


[Закрыть].

Одна из запретных тем – мифология Великой войны. Одно слово «миф», поставленное в контекст военной истории, служит спусковым крючком для недовольства, отчуждения, всплеска агрессии. Ответ на него – «фальсификатор истории», дискредитирующий и девальвирующий Победу 1945 г., «русофоб» (это странное для русского уха слово фактически стало «политкорректным» эквивалентом сталинского «враг народа»127127
  Другой аналог «врагу народа» – либерал; это слово приобрело сейчас исключительно отрицательные коннотации, составив пару определению/оскорблению 1990-х – «демократ». Лишение понятий истинной сущности через перекодировку/подмену («фальсификацию») смысла – традиционная технология социального манипулирования. В современной России она доведена до предела, действует по принципу «промывания мозгов». Такого рода риторика в последние годы возобладала на федеральных (контролируемых «сверху») телеканалах, которые, собственно, наши «мозги» в основном и «форматируют». Интересно, что власть, имеющая формально демократическую легитимность, возникшая и самореализовавшаяся благодаря либеральным преобразованиям, видит пользу для себя именно в такой «промывке», в такой ориентации «электората». Занимательно также, что «электорат», освобожденный демократами от госпартконтроля, разнуздавшийся и затосковавший без направляющей «твердой руки», привыкший пользоваться свободами и раздраженный реалиями «свободного мира», оказался восприимчив именно к такой риторике. Единение власти и народа на «антилиберальной» почве – не только реакция на «неправильность» либеральных реформ, но и показатель их истинных склонностей: мировоззренческих, ценностных.


[Закрыть]). Привычность и обычность такой реакции, возможной даже в среде профессиональных историков, свидетельствуют, по крайней мере, о двух вещах.

Во-первых, война–Победа приобрела в постсоветской России сакральный статус – особо чтимой святыни. Это неожиданным образом характеризует наше общество – вроде бы вполне современное, но на свой, особый (постсоветский) лад: до крайности материалистическое и прагматическое, почти ни во что не верящее и не верующее. Оно нуждается в святом, возвышенном, некой предельной высоте. Но вовсе не для того, чтобы взглянуть с нее на себя – скорее, чтобы «прикрыться» святыней.

Во-вторых, это урбанизированное, грамотно-образованное общество, отдавшееся в последние 20 лет «радостям» потребительства, привыкшее к относительному потребительскому разнообразию и выбору, совершенно не интересуется историей и проблемами памяти, но считает себя вправе «окоротить» любого (и прежде всего специалиста, профессионала-историка), замеченного в «подрыве русского национального сознания» «пропагандой» «неправильных» выводов, фактов, интерпретаций.

В отношении к прошлому и особенно в отношении памяти о Великой войне российское общество в массе своей не терпит ни разнообразия (точек зрения, подходов), ни свободы (слова, мнения, творчества). Здесь оно заняло последовательно охранительную позицию. Объект охраны – не история во всей ее трагической сложности, многозначности и противоречивости, а те представления о ней, в которые наши люди привыкли верить. Такая охрана «символа веры» без знания ее основ – из арсенала обрядоверия, традиционного для России. Реакционное охранительство не нуждается в просвещении, долгой и трудной работе по постижению сути предмета, так как приравнивает символы к «основам», а обряды – к самой вере. С точки зрения будущего, перспектив развития это худшая – агрессивно-безответственная, бессмысленно-беспощадная – из возможных позиций.

Груз невежества и предубеждений, а также привычка к мировоззренческой несвободе, к «использованию прошлого» в угоду конкретным политическим интересам, оставшаяся с советских времен, отягощают нашу память о Великой войне. Она нуждается в «разгрузке», в освобождении. Изучение воспоминаний, их связей с историей, культурой и актуальными социальными потребностями раскрепощает память, делая общество более свободным, а его движение во времени – более осмысленным. Как бы непрактично, прекраснодушно это ни звучало, – это так. Поэтому работа по деконструкции исторических представлений социально оправданна и полезна – как вакцинация для предотвращения заболевания варварством. Она препятствует и идеализации, и демонизации прошлого, задавая тем самым адекватную рамку восприятия настоящего.

С этими соображениями и связано написание этого текста. Мне не столько хотелось бы показать, почему в памяти разных наций мифологизируются великие исторические события, сколько понять, почему современное российское общество так склонно к мифологизации истории и так упорно не желает признавать этой свой склонности.

О «сакральности» культурных мифов и «полезности» политической мифологии

Подчеркну: для характеристики коллективных представлений о прошлом128128
  Здесь необходим небольшой экскурс в область методологии. Память долго понималась как свойство индивидуального сознания. Однако для науки ХХ в. определяющей стала идея классика современной социологии Э. Дюркгейма: человек с его индивидуальным сознанием формируется в обществе и обществом. Из этой посылки исходил французский социолог М. Хальбвакс, предложивший в 1925 г. понятие «коллективной памяти»: представления о прошлом (память) всегда конструируются коллективно, входя в «картину мира» различных сообществ, и являются поэтому социальной категорией (см.: 8). Коллективные образы прошлого обусловлены не только социально, но и культурно; «через» них выражается специфика разных культур. Говоря о памяти сообществ, необходимо понимать, что это не просто нечто готовое («продукт истории»), но и результат символической борьбы (определение «войны памяти» вполне уместно для ее характеристики). Разного рода «элиты» эксплуатируют историческое наследие в своих целях, стимулируют «работу памяти» для легитимации властных отношений, конструирования идентичностей. Все эти процессы особенно актуальны и остры в обществах самоопределяющихся, прошедших через конфликты, переломы и еще не устоявшихся (не состоявшихся) в культурном, политическом, мировоззренческом отношениях.


[Закрыть] мифологическая перспектива столь же возможна и естественна, как и любая другая. Для явления же такого масштаба, как Великая война, во многом определившего жизнь страны и потому особым образом отпечатавшегося в памяти, подобная перспектива просто необходима. Чтобы это объяснить, нужно сказать хотя бы несколько слов о понятии «миф», определить его сущность.

Миф – это не поэтическая выдумка, не вымысел, не обман, не заблуждение или предрассудок. (Такая упрощенно-уничижительная оценка восторжествовала <стала нормативной> в эпоху Просвещения, потребовавшего изгнания мифологии из общества и рационализации сознания. Явившись во многом реакцией на «темные века», она была потом переосмыслена, пересмотрена. Актуальное значение имеет лишь ее критический, деконструктивистский пафос.) Миф – важное социокультурное явление, особый механизм поглощения и переработки национальной культурой национальной истории. По наблюдению К. Хюбнера, «миф, как и наука, предполагает определенную и эксплицитную онтологическую структуру. Иначе говоря, он покоится на определенном предположении о том, как является нам реальность и что может рассматриваться в качестве истины» (9, с. 56–57). Культурный миф отражает некоторые важнейшие черты действительности, которые недоступны современной рациональности, поэтому он не менее реален, чем другие онтологические формы. В конечном счете миф есть сложное и специфическое соединение реальности и наших представлений о ней, наших реакций на нее (сознательных и бессознательных).

Мифологический тип освоения (переживания и истолкования) действительности обращен к глубинным основам бытия, связан с модальностью не столько сущего, сколько дóлжного. По словам М. Элиаде, «миф означает сакральную историю… описывает различные, иногда драматически мощные проявления священного в этом мире» (10, с. 16). «Священное» – это некие «конечные ценности», идеальные образы-образцы, архетипические модели (по К. Юнгу, «осадок» опыта прежних поколений (см.: 12, с. 106)), хранимые культурой. Через миф осуществляется связь с ними, посредством мифа эта связь актуализируется. Национальная история не подвергается в мифе вульгарной переделке – не перевирается и тем самым не «занижается». Она перерабатывается (путем идеализации и очищения от всего того, что идеальным образам не соответствует) до обретения окончательной адекватности «священному рассказу», в котором «нация» («народ»)/различные общности/человек могли бы обнаружить основания для самоутверждения.

Поэтому «общее прошлое» – образы истории, через которые в разные моменты своего существования самоопределяется любая нация или социальная группа, – в значительной степени мифологизировано. Посредством мифологизации происходит «достраивание» истории до «священного рассказа»; точнее, так история и переходит в такой рассказ. Здесь работают глубинные механизмы культуры; так в ней оживают «старые» темы и смыслы, востребованные настоящим. Всякая национальная культура построена на мифах, которые можно назвать культурообразующими: французская – о Жанне д’Арк, Великой революции и Наполеоне, американская – об «отцах-основателях» и войне за независимость и т.д. Мифы о Великой Польше, Великой Венгрии и др. реализовались в больших национальных нарративах (историях, повествованиях). Мифология – это живой, активно работающий культурный материал; он не перестает быть актуальным.

Сказать в связи с темой Великой Отечественной войны «миф» – вовсе не значит замахнуться на святое. Напротив, тем самым указывается: в народной памяти это событие приобрело статус «сакральной истории», не пересказывающей прошлое, но транслирующей установочные для данной культуры ценности. Другое дело, что всем можно воспользоваться; даже «священный рассказ» становится объектом политического манипулирования. ХХ век изобрел технологии массовой эксплуатации культурного материала – в том числе и прежде всего в массовой политике.

Мифы культуры дискредитированы политикой; наполняясь политическим содержанием, они все больше подчиняются задачам социального управления. В политическом мифе происходит своего рода десакрализация «священного рассказа» – через использование «святого»: высокими смыслами управляют в прагматических, социально ограниченных целях, в интересах и в контексте актуальной политики. Именно утилитарный, «служебный» характер политической мифологии, ее изначальный инструментализм противоречат субстанциальной природе мифов национальной культуры, «унижают» ее.

В конфликте разновеликих сущностей – принципиальная разница/расхождение политического и культурного мифов. При этом они тесно связаны, взаимозависимы – иногда настолько проникают друг в друга, что становятся почти неразличимы. «Священный» смысл подменяется политическим содержанием, политика «возвышается» и наполняется образами истории, приобретая временнóе измерение. Поэтому важно понимать характер связи культурного и политического мифов, возможности и пределы их совпадения/сведения друг к другу.

Главное, что объединяет (хотя и не роднит) миф культуры и политический миф, – это механизм появления. Вот как описывает его Р. Жирар: «Одна из версий происшедшего побеждает; она утрачивает политический характер и становится истиной мифа, становится самим мифом. За этой фиксацией мифа стоит феномен единодушия» (5, с. 100). Миф можно считать состоявшимся, когда он приобретает статус коллективного верования: заражает, объединяет, дает ориентиры мировосприятия, направляет социальную активность. М. Элиаде отмечает: «Будучи реальным и священным, миф становится типичным, а следовательно, и повторяющимся, так как является моделью и, до некоторой степени, оправданием всех человеческих поступков. Другими словами, миф является истинной историей того, что произошло у истоков времени, и представляет собой образец для поведения человека» (11, с. 21). Именно это качество культурного мифа особенно ценно для политики; на него она нацелена, его использует. Посредством политической мифологии традиционные модели восприятия прошлого («матрицы восприятия»), зафиксированные в культурном мифе, переносятся в настоящее. Захватывая чувства и умы, определяя собою социальные представления, они начинают приносить политическую прибыль.

Связь культурного и политического мифов проявляется и на содержательном уровне. К. Леви-Стросс писал: «Сущность мифа составляет не стиль, не форма повествования, не синтаксис, а рассказанная в нем история. Миф – это язык, но этот язык работает на самом высоком уровне, на котором смыслу удается отделиться (если так можно выразиться) от языковой основы» (7, с. 187). Язык мифа не может пониматься буквально; он адресует (обращается, акцентирует внимание) к определенным символам, сюжетам, текстам, в которых зашифрован притягательный для данной культуры, данного народа смысл. Связность/сопряженность с культурным мифом через «историю» и смыслы и обеспечивает жизнь политическому мифу.