Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

Король умер. Да здравствует король!

Почему сегодня не в моде формационный подход? – Потому, что он предполагает развитие, переход от одного социального состояния (уклада) в другой. А наше общество, кажется, твердо отказалось от развития. Кроме того, формационные теории утверждают общее для всех стран и народов. Это «общее» неприемлемо для режима – так ведь и до прав и свобод человека можно договориться. Да, признают глобализацию, от нее ведь не уйти. Но она все больше и больше трактуется как «американизация», как заговор американо-еврейско-масонско-космополитических финансовых элит против России и других «самобытных» цивилизаций.

Поэтому и пришла пора цивилизационного понимания истории. Замкнутые в себе и на себе «культурно-исторические типы» (очень многое по Н.Я. Данилевскому), с их «вечными», неизменяемыми сверхценностями, с определенными государственными устройствами, экономиками, искусствами, философиями, историософиями и т.п. Развития нет, «общего» нет. Любое проявление чего-то, не укладывающегося в раз и навсегда данные рамки, нарушающего фундаментально-имманентные законы, квалифицируется как предательство, святотатство и покушение на основы.

Борьба с историческим разномыслием совершенно не случайна. Это восстановление советской ситуации, когда сомнение или, паче чаяния, отвержение «правды» марксистско-ленинской идеологии подпадали под статьи уголовных кодексов. Ныне могут – потенциально – «влепить двушечку» за не ортодоксальную позицию по, скажем, историческому значению св. блгв. князя Александра Невского или взаимоотношениям Орды и Руси.

Но имеются и отличия от советской классики. Тогда карали за сомнение в правильности законов развития, теперь угрожают наказанием за неприятие законов не-развития (вечных, неизменных, все определяющих «ценностных накоплений» (по терминологии Багдасаряна); кстати, как вам слово «накопления», что-то знакомое, кажется, из карикатурно-нэпманского жаргона). Высоконравственные сторонники русской цивилизации укажут мне на то, что во всех странах имеется нормативная «священная история», и граждане воспитаны в духе ее внерефлекторного почитания. Возможно. Но вот во Франции, где существует культ Жанны, за критическое к ней отношение с работы не выгонят и в Бастилию не заключат. То же самое касается и культов Революции, Республики, Генриха IV, Людовика XIV, Наполеона, де Голля. Ни при никаком несоблюдении глубочайшего почитания этих персон или мифов по их поводу «двушечку не влепят».

Свободные, развивающиеся общества отличаются от несвободных, неразвивающихся тем, что за мнение «не содют» (Багдасарян должен здесь мне сказать: а как же неотвратимое наказание за отрицание Холокоста или восславление нацизма? – Это не за «мнение», это за – по сути дела – соучастие в убийствах и оправдании абсолютного зла. Добавлю: любой сегодняшний сталинопоклонник есть актуальный (в смысле: реализовавшийся) подельник палача и клеветник на Россию; ведь по-вашему мнению, товарищи, сталинизм есть высшее проявление русского; это и является клеветой, поскольку палачество никогда не было «вечной ценностью» моего народа).

Кстати, привлечение правового инструментария и государственной власти к исторической дискуссии свидетельствует о коренной слабости и неуверенности в себе певцов цивилизационного подхода. Конкуренции боятся. Это сродни «зачистке» политического пространства и уничтожению соревновательной публичной политики, установлению государственно-монополистических порядков в экономике, изгнанию из СМИ альтернативно мыслящих людей и т.д.

Когда-то, много лет назад я прочел у Томаса Манна: «Пораженец рода человеческого». Великий писатель и мыслитель имел в виду своего современника и соотечественника Освальда Шпенглера. Меня больно резанули эти слова. Ведь «Закат Европы» одна из самых интригующих, инспирирующих, захватывающих книг5050
  Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: Гештальт и действительность / Авт. пер. с нем., вступ. ст. и примеч. Свасьян К.А. – М.: Эксмо, 2006. – 800 с. – (Антология мысли).


[Закрыть] (я и сегодня, освободившись от юношеских искушений, с наслаждением и восхищением глотаю некоторые куски этого текста). Но надо признать: Манн прав. При всей своей гениальности Шпенглер (наиболее яркий идеолог цивилизационизма) лишает человека и общество свободы, выбора, развития. Следовательно, и ответственности, самовыражения, единства со всеми жившими и живущими. Он загоняет нас в тюрьму строгого режима, где нам мгновенно объяснят, как себя вести. Непонимающих, вольнодумствующих тоже заставят – опустят и заставят.

И никакого перехлеста в том, что я говорю, нет. Как многие из нас, уже побывал в тюрьме – формационного подхода. И там, и здесь цель оправдывает средства. Там – построение коммунизма, здесь – верность «ценностным накоплениям».

Украина, война, партизаны

Что является главной темой современной российской внутренней политики? Ответ очевиден: Украина. Это вполне логично. Логично в том смысле, что в последние годы главным вопросом внутренней российской политики была история, точнее русская история. Наша власть и ее идеологические помощники с громадной энергией занимались переписыванием истории. Нет, наверное, это было даже не переписывание. Это очень напоминало действия того или иного государства по перекройке политической карты мира: череда сражений, поглощений или потерь тех или иных территорий. В результате рождается новая система мироустройства. Вот так примерно и было с нашей историей.

Все-таки как это связано с Украиной? Скажу еще раз – напрямую. Из высочайших уст мы услышали, что русские – самая большая разъединенная нация в мире. Мы узнали о существовании особого «русского мира» (своеобычного культурно-исторического типа), о том, что 1991 год был самой большой геополитической катастрофой ХХ в., что Крым никогда не имел никакого отношения к Украине, а ее юго-восток всегда был русским. То есть новое историческое видение стало единственным обоснованием того, что ныне происходит как на самой Украине, так и у нас. Ведь те, кто в России не разделяет этих исторических воззрений, квалифицируются как «пятая колонна» и т.п. И даже как пособники «нацистов-бандеровцев», победивших в Киеве. А поскольку эти самые «бандеровцы» находятся под управлением «мировой закулисы», то, соответственно, и наша «пятая колонна» – тоже.

В этом смысле Украина и есть первый внутрироссийский вопрос. И трудно даже сказать, что важнее нашей власти – закрепление за РФ Крыма и юго-востока Украины или расправа над весьма немногочисленными и сегодня совершенно невлиятельными вольнодумцами. Причем эти последние в чем-то схожи с украинской армией – слабой, неподготовленной, нередко деморализованной и тем не менее все еще сражающейся. Кремль ведет войну на два фронта. Такие войны, как правило, опасны для тех, кто на них решается (даже тов. Сталин на время Отечественной сильно свернул войну со своим народом).

Смею предположить: мы уже живем в состоянии войны. Россия вновь ввязалась в войну. Пока она носит несколько необычный характер. На украинском фронте – назовем его условно западным (а, впрочем, почему условно? Он действительно западный) – война имеет два измерения: горячее и холодное. На втором фронте – внутреннем – пока только холодное. Ведь по-настоящему репрессии еще не начались. И поскольку идет война, власть приступила к мобилизации, тоже весьма своеобразной: мобилизации широкого круга интеллектуалов (и не в последнюю очередь историков) на эти два фронта. В отличие от традиционного военного призыва здесь нет возрастных ограничений. В сущности нет и никакой качественной разницы между теми «добровольцами» из России, что сражаются под знаменами Луганской и Донецкой республик, и теми мобилизованными добровольцами, что геройствуют в электронных и бумажных СМИ, на радиостанциях и кафедрах внутреннего фронта. И на этом фронте есть свои стрелковы и бородаи.

Что же нам делать? Ну, прежде всего, определить: кто мы? Что за люди, которых я обозначаю этим местоимением? Это те, кто в разных формах, но с одним идейным мотивом косит от всеобщей мобилизации на внутренний фронт. Когда-то Бродский говорил о себе, что всю жизнь чувствовал себя партизаном, т.е. тем, кто в одиночку или в небольших отрядах противостоит, казалось бы, уже победителю. Наша «партизанская борьба» должна быть направлена на сокрушение стратегического потенциала, повторю, казалось бы, уже победителя. А этот потенциал есть история.

Но не просто история как некий событийный ряд, не просто историософия, хотя и со всем этим придется иметь дело. Но история, которая стала фундаментом для возведения новой русской, по сути, обязательной для всех идеологии. И хотя о ней мы уже отчасти говорили, определим ее еще раз. Красно-белое черносотенство, революционный консерватизм, «консерватизм без традиций». Все это взято из политического лексикона Петра Струве. Слова примерно столетней давности.

Раз уж мы упомянули имя этого великого человека, вспомним, что сказал о нем о. С. Булгаков в своем надгробном слове (ровно семьдесят лет назад, в Париже, в Александро-Невском соборе): «Количественным успехом не увенчалось наше дело, до времени мы оказались сметены насилием воинствующего безбожия, однако духовная битва была дана и остается незабываема…»5151
  Булгаков О.С. Надгробное слово на погребении П. Струве // Русская мысль. – Париж, 1944. – 29 февр.


[Закрыть]. Зачем я вспомнил эту речь Булгакова на отпевании его друга? «Партизаны» должны знать: «наше дело» совсем не обязательно увенчается успехом. Современные «воинствующие безбожники» (включая тех, кого ТВ в своих эфирах много лет подряд высвечивает в церквах на Пасху и Рождество) и сегодня количественно значительно сильнее. Главное – в другом. Должна быть дана духовная битва. Даже если мы догадываемся, что может повториться ситуация, типологически схожая с той, в которой оказались Струве, Булгаков и тысячи других «крестоносцев свободы» (это тогда же о. Сергий – о своем усопшем друге).

Конечно, красиво, величественно звучит: «крестоносец свободы». И, в общем-то, сегодня в стане «партизан» практически некому примерить на себя это определение. Как-то нескромно. Но вот в чем исторический вызов – или, как говорил Галич, «и все так же, не проще, / век наш пробует нас…»? Помните, что дальше? «Можешь выйти на площадь, / Смеешь выйти на площадь / …В тот назначенный час?». Если мы сможем и посмеем, то при всех наших малости и скромности вернем в Россию определение «крестоносец свободы».

Однако хватит красивых слов и исторических реминисценций. Смысл предстоящей или уже идущей битвы двояк. Во-первых, показать несостоятельность и опасность их прочтения истории, их новой идеологии. Во-вторых, сформулировать новое русское либеральное мировоззрение и конкретную политическую программу. В общем, это должна быть философия русского сопротивления злу – потенциально: русскому фашизму.

Такая философия станет действенной лишь при следующих условиях. Подобно тому как исторические партизаны пускали под откос вражеские поезда, нам необходимо пустить под откос псевдо– и антинаучные основания их идеологии (все эти цивилизационные подходы, евразийские проекты, отождествление русского и советского, теории заговоров, сталинский миф и др.). Далее. Разоблачая зло, нам следует сказать, в чем главная задача этого сегодняшнего русского зла. Она состоит в реставрации всего того худшего, что уже проявило себя в различные исторические эпохи. Сегодня из этого худшего хотят слепить новую Россию. А также в уничтожении либерально мыслящих русских людей, которые не желают «петь под звон тюремных ключей». Два этих аспекта современного зла стягиваются воедино реваншистским черносотенным сталинизом и тем, что Макс Шелер назвал «ressentiment» (термин, взятый им у Ницше). Это чувство экзистенциальной ненависти и злобы, причина которого заключается в подавленности каким-то «внешним объектом» (скажем, Западом, жидомасонами, либерастами и т.п.).

Как у всякого движения сопротивления, у всякого партизанского отряда, у нас на знаменах должны быть начертаны главные слова. Предлагаю: «Граждане, Отечество в опасности!» и «Чтобы Россия стала Россией» (парафраз лозунга польской «Солидарности» 80-х годов). Это целеполагание напрямую связано с проблематикой «общества не-развития», о которой я писал выше. Если теоретики и практики социального не-развития обращаются к соответствующим векторам нашей истории, то, естественно, наша задача – актуализировать исторический потенциал русского развития. Иными словами, показать и доказать, что мейнстрим нашего пути не есть смена различных властно-диктаторских порядков. Кроме того, всем известные периоды и тенденции либерально-эмансипационного характера не являются девиантностью, а, напротив, имеют глубокие основания и весьма успешно проявлялись в нашем прошлом.

Таким образом, нам предстоит сражение смыслов, прежде всего в историческом пространстве. Его-то мы обязаны выиграть, поскольку политически уже проиграли новую гражданскую войну. Она прошла, слава Богу, преимущественно в холодных формах. И в известном отношении мы можем себя утешить: соотношение сил было явно не в нашу пользу.

О необходимости аудита

Сегодня многие думающие люди задаются вопросом: как такое могло произойти со страной? Да, конечно, все последние годы жизнь становилась все несвободнее и грознее. Однако ныне – и это также констатируется – мы оказались в качественно более опасной ситуации. Естественно, ищутся причины именно такого хода событий.

Предлагаю поговорить об одной, наверное, не самой важной, но тем не менее принципиальной. В мировом общественном мнении и в науке нормативным выходом из тоталитарной системы признан германский. И, наверное, 99% этого «транзита» сводят к политике денацификации, покаяния, признания вины. Это верно. Но, как правило, без внимания остается одно очень важное обстоятельство.

Наиболее проницательные немецкие мыслители, писатели, ученые – прежде все те, которые оказались в эмиграции, – начали, говоря сегодняшним языком, аудит великой немецкой культуры. Наехали на нее с ревизией. После 1945 г. это продолжилось уже в самой стране. Эти люди хотели выяснить, в каком соотношении находятся великая немецкая культура и национал-социализм, не было ли в ней чего-то такого, что способствовало вызреванию этого чудовища. Разумеется, речь шла не о заведении уголовных дел против тех, кто когда-то составил Германии мировую славу. Но очень внимательно и жестко были обследованы идеи и другие продукты творчества германских культур-производителей. Причем как давно умерших, так и влиятельных современников.

Результатом этого изучения стало признание того факта, что творчеством многих лучших умов были созданы некоторые основания и предпосылки для возможного появления чего-то вроде нацизма. При этом все, конечно, понимали, что было бы абсолютной глупостью свести гитлеризм к некоторым болезненным явлениям в немецкой культуре.

Важнейшим результатом этого аудита, этой ревизии стало не развенчание и осуждение определенной одиозности Фихте, романтиков, Вагнера, Ницше, Шпенглера, Хайдеггера, К. Шмитта и т.п., но понимание того, что даже у тех первых и вторых имен немецкой культуры, которые в этой одиозности замечены не были, имелся определенный потенциал для формирования той среды и того человека, которые в экстремальных обстоятельствах (а Германия после поражения в Первой мировой войне оказалась в них) могли одобрить или хотя бы примириться со злом национал-социалистического типа. Об этом убедительно и, думаю, адекватно в 1930–1940-е годы писал Т. Манн. Обращаюсь к этому имени не только потому, что это один из наиболее блистательных и, если так можно выразиться, положительных гениев Германии ХХ столетия. Дело в том, что практически вся его проза и публицистика давным-давно переведены на русский язык и, следовательно, доступны для многих поколений соотечественников.

Результатом самоанализа немецкой культуры стало то, что были обнаружены и, следовательно, блокированы те самые ее негативные смыслы и потенциалы. Теперь сфера их влияния – маргиналы, аутсайдеры. Подавляющее большинство немцев уже не могут быть инфицированы этим ядом. Никакие новые социальные проекты – во всяком случае, в обозримом будущем – не будут построены на таком фундаменте.

У нас этого не произошло. Подобная работа не была проделана. Более того, все сложилось ровно наоборот. Еще в советские времена бóльшая часть мыслящих людей с равнодушием и брезгливостью отвергала «марксистско-ленинскую чушь» и искала иные источники для формирования собственного понимания мира. В целом таких источников было два. Первый: западные мысль и культура в целом. Второй: дореволюционная и эмигрантская русская мысль, наука и культура в целом. Когда советская империя рухнула, марксизм – как в его классическом, так и в ленинско-сталинско-сусловском изводе – был с позором изгнан с 1/6 части суши. Более того, именно марксизм был назначен главным ответчиком за русскую трагедию. Очень далекие друг от друга Солженицын и Бродский (хотя в Америке жили в двух часах езды на автомобиле) солидарно заявляли, что этот гадкий марксизм есть порождение западной культуры и, следовательно, этот коварный Запад несет огромную ответственность за наши несчастья. При этом, конечно, принимались во внимание и русские причины.

Надо сказать, что с конца 1980-х и в 1990-е запустились два параллельных процесса: имплементация западных идей и ценностей, возрождение и освоение дореволюционно-эмигрантской русской традиции. В силу определенных (очевидных и не очень) обстоятельств западный «Drang nach Osten» окончился неудачей. И тогда на первый план вышло доморощенное. Сегодня различного рода теоретики и идеологи нелиберальных ориентаций пытаются найти себе опору в русских культуре и мысли XIX–XX вв. Возобладавший идеологический дискурс апеллирует к Карамзину, славянофилам, Данилевскому, Леонтьеву, Каткову, Ивану Ильину и т.д. В группу поддержки новой русской идеологии призываются Пушкин, Тютчев, Достоевский и др.

В самом деле, этим новым русским псевдоконсерваторам есть чем поживиться у великой русской культуры. Будучи действительно великой, мировой, она не менее, чем немецкая, несла в себе элементы и стихии болезненности, склонности ко злу и насилию. Не менее немецкой подвергалась искушениям мифотворчества и утопизма. Вот как раз эти стороны русской культуры с успехом эксплуатируют современные идеологические опричники. Следовательно, наша задача – провести, по примеру немцев, свой аудит, свою ревизию. Параллельно дать бой этим людям на поле русской культуры и выбить их за ее пределы. Мы, а не они, являемся ее наследниками по прямой и продолжателями.

Вновь о русской власти. А также о евразийстве

Что такое русская власть? – Это управление немногочисленным народом, помещенном в огромное пространство.

Народ по происхождению скорее европейский, чем азиатский. А пространство в своих размерах в основном азиатское. Отсюда, казалось бы, двойственная природа власти, о которой сказано, что она – и Папа, и Лютер в одном лице. Она и революционер, и реакционер. Но это не ее двойственность, а ее сложная природа.

С точки зрения человека, власть у нас евразийская, а с позиций пространства – азиатская. История последних веков – это борьба за выбор не между Европой и Азией, а между Евразией и Азиопой.

Такой выбор обусловлен тем, что громадные азиатские пространства никогда не станут европейскими. Ни в каком смысле. А небольшие по количеству поселяне, имеющие более или менее европейскую родословную, никогда не превратятся в азиатов. Подчеркнем: слово «евразиец» мы используем не в смысле Трубецкого и Савицкого. А в смысле: европеец, помещенный историей в Азию и приспособившийся к ее требованиям (это последнее – уже по Савицкому).

Если для классических евразийцев основные фигуранты нашего исторического прошлого были Степь и Лес, то, по моему разумению, – это европейский человек и азиатское пространство. Евразийцы полагали, что лучшим исходом соперничества Степи и Леса станет их симбиоз. Я же думаю: покорение европейским человеком азиатского пространства.

Последнее означает не, скажем, тотальное заселение этого пространства, или умелое использование его недр, или что-то подобное. Речь идет о еще невиданном в истории человеческой цивилизации создании гражданского общества на азиатском, а следовательно, негражданском пространстве. Все гражданские общества возникали на локальных европейских пространствах. Несколько раз делались более или менее успешные попытки объединения этих локальных пространств. В конечном счете появился современный европеец, т.е. человек-гражданин, человек свободный. Основными его качествами стали собственность и право.

История бросила нам вызов: или мы выработаем свои собственность и право и тогда преодолеем «азиатчину», или она поглотит нас. Политологически это будет звучать так. Россия – Евразия в случае, если общество – субстанция, а власть – его функция. Россия – Азиопа, если власть – субстанция, а общество – ее функция.

На уровне языка и научных понятий зафиксировано, что наша власть происходит от «волость», т.е. господство над пространством. Я – власть, потому что владею территорией. Также наша власть обозначается как государство, как то, что принадлежит государю. То есть власть принадлежит одному. Евразийская же власть – это порядок, который общество устанавливает для себя. Власть не просто принадлежит народу – она исходит от него. Это самоорганизация общества. И, соответственно, это уже не азиопская власть, не азиопское государство.

Каким будет новый русский термин для обозначения власти и государства, судить не берусь, но в победе евразийского выбора России убежден. Результатом этой победы будет возвращение русского племени и русских пространств в европейскую цивилизацию. Убежден в этом не потому, что очень хочется верить в такой исход, а потому, что история – это повествование о человеке, а не о пространстве. Последним занимается география. Даже археологи ищут в земле человеческое, а не пространственное.

Попытка понимания

Попробуем понять, почему у нас так, как есть.

И сразу же, как всегда, оговорим: не претендуем на полноту понимания. Она придет позже, когда нас уже не будет. Зато будут известны результаты. Такая временная ограниченность, частичность хорошо видна на примере вековой годовщины начала Первой мировой войны. То, что тогда и чуть позже полагалось основными причинами, сегодня представляется второстепенным, на первый план выходит скрытое от современников.

То же самое и сегодня. Но это, как и сто лет назад, не освобождает нас от обязанности искать ответ(ы).

Для меня главный вопрос следующий: почему российский обыватель, российский предприниматель, российский интеллигент даже не пытаются противостоять разрушительному для них и для страны в целом экономическому и политическому курсу? Почему не возникают организованные группы сопротивления? Почему нет новой Болотной? Почему общество с равнодушием встретило разрушение Академии наук, закрытие школ, больниц, девальвацию рубля и т.п.?

Есть несколько причин. Но главная – в особой природе как постсоветской власти, так и постсоветского общества. Я специально называю эту власть и это общество постсоветскими, поскольку хочу еще раз подчеркнуть их происхождение. Хотя парадоксальным образом, выйдя из них, они принципиально изменились – вплоть до того, что их можно квалифицировать как совершенно иные.

Вспомним, что происходило в конце 1980-х годов. Неожиданно и для власти, и для общества все – и некоторые представители власти, и часть общества – выступили против одряхлевшей диктатуры и смели ее. То есть сложилась ситуация, прямо противоположная сегодняшней. Массовый подъем неравнодушного меньшинства общества и несколько реформаторов во власти изменили ход исторического развития.

(Прошу не удивляться: массовое меньшинство – не «contradiction in adjecto». К более-менее длительной социальной активности готовы относительно немногочисленные группы общества. Так всегда и везде. В революционные, переломные моменты их количество умножается, но все-таки они не перестают быть меньшинством.)

А кому были нужны эти перемены? Всем. По-своему все тогда пели: «Мы хотим перемен». А какой социальной группе, или классу, или «сословию» были выгодны эти перемены? Никому. В известном смысле слова проиграли все: номенклатура, офицеры, врачи, учителя, ученые, рабочие и т.д. А кто же выиграл? Небольшая часть индивидов, сумевших приспособиться и даже овладеть новой ситуацией, но в своем сугубо индивидуальном качестве, а не как представители или выразители интересов той или иной социальной группы.

То есть произошло еще не описанное удовлетворительным образом революционно-эволюционное событие, принципиально отличающееся от классических революций XVIII–XIX столетий и интернационал– и национал-социалистических революций ХХ в. Русская революция конца 1980-х – начала 1990-х имеет некоторые общие черты с европейскими революциями 1989 г., но и в значительной степени отличается от них.

Теперь становится ясным, что же сделали большевики с российским обществом или во что они превратили его. Используя его незрелость, неустойчивость (в смысле невыработанности иммунитета против асоциально-деструктивной эпидемии), верхушечность (большая часть населения империи была вне «civic society», а пребывала еще, так сказать, в патриархально-фольклорном состоянии), уничтожили. А с людьми поступили следующим образом: кого убили, кого выгнали, кого запугали, кого поощрили, кого (их было немного) не заметили. Но всех, живых и мертвых, провернули через советскую мясорубку. «Проваренный в чистках предатель» – не поэтический оборот речи, но точное социологическое определение.

В результате возникло такое вот «общество». Масса схожих индивидов, для которых главным качеством в социальном отношении была не принадлежность к какому-то классу, группе, сословию, как это было во всех прежних обществах, но принадлежность, говоря общо, власти.

Обратим внимание: большевики уничтожили абсолютно все социальные институты дореволюционной России, включая крестьянскую общину. Подчеркнем: совсем не Столыпин – у него не было таких намерений. Он лишь хотел предоставить возможность выйти из нее тем, кто мог и хотел. Укажем и на то, что в оценке общины принципиально ошибались либералы, марксисты и модерная часть русской бюрократии. Ошибались примерно так, как Маркс и Ленин в понимании капитализма. Эти приняли болезнь роста за несостоятельность (Маркс) и за болезненное умирание (Ленин). Что касается общины, то либералы-марксисты-модернисты не оценили ее адекватности русским условиям и возможности эволюции. Ближе всего к ее пониманию подошли эсеры, Чаянов, Кондратьев.

Далее. Зададимся вопросом: на чем была построена императорская Россия? На самодержавии и крепостном праве. Подавляющее большинство населения дореволюционной России находилось в крепостной зависимости либо у государства, либо у помещика. Но господство власти и дворян было принципиально ограничено. И это ограничение они установили сами.

В течение XVIII столетия, последовательно создавая передельную общину с целью эффективной эксплуатации общинников и поддержании «социального мира» в империи, эти самые власть и помещики не вмешивались, как правило, во внутреннюю жизнь общины. Многие десятилетия этого невмешательства привели к формированию собственных институтов, процедур и обычаев у общинников. Изредка вторгаясь в дела общины, власть помогала правильному оформлению того, что уже возникало. Скажем, киселевские реформы. Когда же власть и помещики отпустили общину (отпустили не крестьян, а общину), она уже сама по себе, адаптируясь к новым условиям, устремилась к собственной модернизации, совершив переход от полубиологической общности (К. Поппер)5252
  Поппер К. Открытое общество и его враги. – Т. 1: Чары Платона / Пер. с англ. Под ред В.Н. Садовского. – М.: Феникс: Международный фонд «Культурная инициатива», 1992. – 448 с.


[Закрыть] к кооперации. «Второе крепостное право большевиков» вмешалось во внутреннюю жизнь общины, тем самым погубив ее.

Самое большое преступление большевиков против общины – уничтожение социального плюрализма, социальной дифференциации, институтов и процедур самоорганизации, формирование человека вне социальных рамок той или иной группы, безразличного к тому, что происходит с другими. Людей объединяли страх, ненависть, гордость (иногда фальшивая, а иногда обоснованная), но они в принципе не знали, что их собственная безопасность может быть обеспечена лишь соучастием и солидарностью в отстаивании интересов других. Это и понятно. Социально других групп не было. И никто не принадлежал ни к какой социальной группе.

Могут возразить: колхозники находились в одном состоянии, рабочие – в другом, интеллигенция и бюрократия – в третьем. Или в четвертом. И власть расправлялась с ними или же их благодетельствовала, казалось бы, во многом в соответствии с этим делением. Но конечная их судьба зависела не от принадлежности к новым советским стратам, а от воли власти.

Поэтому и перестройка стала революцией массовизированных индивидов против тотального помещика – власти. Она не была, как это видно теперь, временем кристаллизации отдельных социальных групп или отдельных социальных интересов, наличие которых дает хоть какую-то основу для противостояния власти. Более того, только существование таких групп и их четко артикулированных интересов превращает негативное противостояние в позитивный диалог. Иначе власть скажет (и говорит): а с кем диалог-то вести? С болотной толпой национал-предателей?

Так я вижу причину, по которой отсутствуют социальные протесты в моей стране. Мы – вышедшее из советского постсоветское общество массовизированных индивидов. При этом произошли громадные изменения. Власть отказалась от идеи и практики тотального контроля и тотальной эксплуатации всего общества и всех сфер деятельности человека, что не менее важно. Об этом уже много написано. И мы говорим об этом лишь для того, чтобы показать, к каким последствиям это привело в нашем контексте.

Итак, власть отпустила на волю некоторые виды деятельности и, соответственно, людей, занимающихся ими. При всех «но» и ограничениях такие виды и такие люди существуют. И, соответственно, их социальный кругозор, так сказать, ограничен собственными возможностями. Создалась удивительная ситуация. Когда, по сути дела, начался разгром системы здравоохранения, это вызвало слабые, беспомощные протесты самих медиков. А ведь на демонстрацию в первую очередь должны были выйти мы, пациенты. Речь ведь идет о нашем здоровье. Но у одних, кто практически при любых переменах найдет возможности квалифицированно лечиться, и у других, которые ни при каких условиях их не найдут, интереса к проблемам медиков нет. Для тех и других разгром российской медицины – это не проблема их здоровья. Это проблема профессионального устройства врачей и медсестер. То же самое касается школы, Академии наук и т.д.