Текст книги "Социологический ежегодник 2013-2014"

О.Н. Яницкий

Введение

Экокатастрофы – неустранимый спутник человеческой истории. В России и современном мире в целом такие катастрофы по своей сути являются социальными, с долгим «эхо» в пострадавших природных и человеческих сообществах.

Что социология может дать для изучения экокатастроф? Каков может быть вклад социологии в науку о поддержания устойчивости биосферы и отдельных социобиотехнических систем? Какова роль междисциплинарных исследований этого разрушительного феномена? До сих пор катастрофами этого рода занимались естественнонаучные дисциплины, социология и другие гуманитарные науки оставались в стороне. Невнимание социологии к проблеме экокатастроф в Европе, и несколько менее в США, объяснялось «территориальным» или, в более широким смысле, натуралистическим подходом к этой проблеме. «Культура борьбы с катастрофами» как система практических мер, снижающая опасность рисков и природных бедствий, развивалась замедленно, с явным запаздыванием по отношению к реальности. Показательно, что эта культура возникла в Европе в ходе восстановительных работ после Второй мировой войны, и в тот период (возможно, вследствие постоянного дефицита ресурсов) экокатастроф было относительно мало, а их масштаб был незначителен.

Сегодня, когда прошло более полувека, картина изменилась в худшую сторону. Так, интернет-энциклопедия Международной социологической ассоциации (ISA) дает следующее определение: «Катастрофа представляет собой событие, сконцентрированное во времени и пространстве, в котором общество или одна из его частей подвергается физическому удару или социальному разрушению таким образом, что все или наиболее существенные функции общества подвергаются серьезному ущербу» [Lindell, 2011].

Это определение хорошо лишь для частного случая, но оно не годится как общетеоретическое. Дело в том, что вследствие развития капитализма и потребительского общества на основе технократической идеологии экокатастрофы стали возникать чаще, и масштаб их возрос не только в территориальном смысле, но и в смысле многосторонности и длительности поражающего эффекта. Ч. Перроу выдвинул тезис об автодинамике (самопорождении) техногенных катастроф и резонансе ее компонентов [Perrow, 1984]. С теоретической точки зрения феномен резонанса есть катастрофа, порождающая цепь других катастроф. То есть катастрофа, инициируя другие риски и бедствия, становится явлением не одномоментным, а продолжающимся, если не перманентным. К сожалению, формирующаяся в Северной Америке и в Европе социология катастроф долгое время обращала мало внимания на ткань, структуру социетального функционирования общества в условиях катастрофы и сложную взаимозависимость между по-разному интегрированными и развивающимися системами, такими как «общество», «индустрия» или «социальные акторы», в ходе ее развития. Напротив, эта социология продолжала определять катастрофу в терминах «случаев» или «побочных эффектов» [Dombrowsky, 2001, p. 65].

Как показали многолетние дискуссии по изменению климата планеты, функционирование больших социобиотехнических систем может быть только тогда полностью понято, когда они могут быть смоделированы и их поведение поддается контролю в зависимости от изменения внешних условий [Helm, Schellnhuber, 1998; Dombrowsky, 2001]. Нельзя принять за истину результаты исследования, которые не могут быть воспроизведены. Но экокатастрофа – не лабораторный эксперимент, поэтому в отношении подобных систем такая верификация практически невозможна. Отсюда и постоянные обвинения в адрес ученых-естественников и практиков-ликвидаторов в спекулятивном, политически ориентированном мышлении. Тем не менее ученые и практики продолжают вмешиваться в функционирование этих сложных систем, даже не представляя себе, какой «эффект домино» это вмешательство может породить! Поэтому, заключает Домбровский, может быть, главной и даже единственной причиной катастроф является близорукость их исследователей [Dombrowsky, 2001]. Да, это так. Но за этой близорукостью стоит рынок, главной целью которого является купля-продажа с извлечением прибыли, а вовсе не защита людей и природы. В этих условиях фиксирование, документирование и анализ катастроф в большинстве случаев представляются излишними. И поэтому мы не знаем суммарного эффекта воздействия на биосферу выбросов индустрии или автотранспорта, всего того, что мы пренебрежительно называем «отходами».

Длительное время весьма респектабельные специалисты и целые международные организации, такие как Организация Объединенных Наций или Международная организация здравоохранения, по-разному подходили к интересующей нас проблеме. Одни говорили об «устойчивом развитии», другие же требовали наладить «глобальное, экологически ориентированное развитие мира». Одно только оставалось непонятным: как мы можем оценить наше вмешательство в сложную систему, именуемую биосферой, если наши краткосрочные воздействия на нее дают для человека положительный эффект, а долгосрочные – отрицательный? Вероятно, иронизирует Домбровский, нам нужна еще одна планета, на которой есть жизнь и с которой мы бы могли экспериментировать как средневековые алхимики в своих лабораториях. Или лучше даже иметь несколько планет: одну для документирования и анализа катастроф, другую для «проигрывания» ее ответов на наши вмешательства, третью для компаративного анализа и т.д. [Dombrowsky, 2001].

Социология экокатастроф до сих пор развивается в рамках известной парадигмы Э. Дюркгейма: «Социальные факты следует получать и их изучать только на основе познания других социальных фактов». Но не значит ли это, что тем самым мы отрываем функционирование социума от его витальной основы – природы? А нельзя ли получить более полную картину функционирования социума, изучив и зафиксировав процессы движения и трансформации вещества, финансовых потоков, людей, информации и энергии? Не станет ли в этом случае наш взгляд на мир более полным и потому более достоверным? Мне сразу же возразят: кто же вам откроет тайну движения финансовых потоков, например? Ведь «деньги любят тишину»!

Верно, далеко не все потоки, обеспечивающие стабильность социобиотехносферы, доступны для всестороннего анализа. Но ведь деньги движутся не просто так. За ними идут потоки людей, информации и других ресурсов. Значит, в принципе функционирование социума можно изучать посредством изучения «химизма» его жизнедеятельности, о чем без малого 100 лет назад говорил В.И. Вернадский. «Своей жизнью, – писал он, – живые организмы (включая человеческие сообщества. – О.Я.) непрерывно вызывают огромные перемещения – миграции химических элементов, отвечающие массам вещества, во много раз превышающим массу самого живого вещества» [Вернадский, 1980, с. 37–38]. Эту способность живых организмов вызывать изменение качества биосферы Вернадский называл «их геохимической функцией». Новое проявление жизни живого вещества отчетливо видно и в нашу эпоху. Это сила цивилизованного человечества, по-новому и с необычайной силой меняющая всю планету и проникающая вверх, в стратосферу, вниз, в стратисферу. «Она начинает новую геологическую психозойскую эпоху… Homo sapiens faber резко уже в аспекте геологического времени их усиливает и меняет. Этим он определяет новую геологическую эпоху в истории Земли, небывалый, биогеохимический фактор» [Вернадский, 1980, с. 53–54]. Это Вернадский сказал в середине 1930-х годов. Но еще раньше, в 1925 г., он ввел понятие «свободная биогеохимическая энергия». Эта энергия связана с тремя основными проявлениями живого вещества в биосфере: «Во-первых, с единством в ней всего живого вещества; во-вторых, с непрерывным созданием им в биосфере свободной энергии, способной производить работу; и, в-третьих, с заселением биосферы живым веществом» [там же, с. 66]. Эти позиции по своей конкретности выходят далеко за пределы общего постулата Ф. Энгельса, говорившего, что «человек живет природой».

Понятно стремление социологии как всякой новой дисциплины «застолбить» свое поле деятельности, «замкнуть» его на себя, как это сделал Дюркгейм. Но это одновременно означало бы, что «социальные факты» не имеют никакой вещественно-энергетической, т.е. биогеохимической или информационной составляющей. По сути дела, социальные факты нематериальны или, говоря современным языком, виртуальны. Родилось целое направление в социологии, полагающее, что она изучает не реальную действительность (не важно какую, «естественную» или сконструированную самим человеком), а лишь его представления о ней.

Однако невозможно отрицать, что в основе всех изучаемых социологом структурно-функциональных процессов лежат непрерывно идущие процессы обмена и трансформации одних составляющих нашу жизнь ресурсов (энергии, веществ, ферментов) в другие. На языке естественных наук эти процессы именуются социально-экологическим метаболизмом. Замечу, этот термин употребляли К. Маркс в «Капитале», а также другие представители общественных наук. Отсюда следует (пока в качестве гипотезы) фундаментальный вывод: изучение социально-экологического метаболизма не только в пределах биосферы, но и космоса является ключевым инструментом познания социальной жизни. Звучит, на первый взгляд, непривычно. Но это никакой не органицизм, не редукция социальных процессов к физическим или механическим, а просто более полное понимание структурно-функциональной организации не социума, а биосоциума, социально-природного организма. Поэтому экокатастрофы должны рассматриваться и изучаться как производные от жизнедеятельности биосоциума. Вернадский полемизировал с другим великим русским ученым, И.П. Павловым, который ввел понятие «антропогенная эра». Но, говорил Вернадский, Павлов «не учитывал возможности тех разрушений духовых и материальных ценностей, которые мы уже сейчас переживаем…» (курсив мой. – О.Я.) [там же, с. 217]. «Химизм жизни» – это в равной степени социальный и биогеохимический феномен. Отсюда следует, что причины катастроф и их механизмы порождаются этим «химизмом жизни», главным создателем которых и одновременно их нарушителем является сам человек.

Социологи, в отличие от специалистов-экологов, в том числе гуманитарно-ориентированных, которые всегда занимались социальными проблемами восстановления нарушенных экосистем, этими процессами интересовались мало. Из российских упомяну, прежде всего, Д.Н. Анучина, Д.Л. Арманда, В.В. Докучаева, В.М. Захарова, Н.Ф. Реймерса, В.Е. Соколова, А.В. Яблокова. А из зарубежных – Р. Дюбо, Б. Уорд, Ф. ди Кастри, Р. Мэрфи, Х. Уайта и, в особенности, Денниса и Донелла Медоузов, Й. Рендерса и У. Бернса и других авторов докладов Римскому клубу. Все они, акцентируя свое внимание на природных, социально-экономических или культурных причинах экологических катастроф, весьма мало интересовались проблемой реабилитации нарушенных экосистем. Здесь сказались междисциплинарные и межведомственные барьеры, когда каждая отрасль науки и связанные с ней практики занималась своим узким делом: почвоведы и экологи – мелиорацией, урбанисты – реконструкцией городов, социологи – социальной динамикой и культурными сдвигами. Впервые в качестве теоретической проблема реабилитации социобиотехнических систем была поставлена О.Н. Яницким [Yanitsky, 1982; Яницкий, 1986] в ходе его участия в программе ЮНЕСКО «Человек и биосфера». Однако в годы перестройки и реформ упадок науки и разрушение прежних форм хозяйствования, осложненные чередой катастроф и локальных войн, сделали практически невозможной разработку этой тематики. К тому же предполагалось, что рынок сам решит все трансформационные проблемы в ходе своего развития. Однако полувековая борьба за закрытие Байкальского ЦБК, авария на Саяно-Шушенской ГЭС и пожары лета 2010 г. показали, что проблема реабилитации нарушенных социобиотехнических систем чрезвычайно актуальна для России в теоретическом и практическом отношениях. Фактически речь идет о модернизационно ориентированной реабилитации этих систем.

Основные направления исследований в мировой науке по данной проблеме были следующими:

1) глобальные риски и усиление социального неравенства в регионах и местностях [Россия: Риски и опасности… 1998; Риск в социальном пространстве… 2001; Beck, 1995, 2010; Castells, 2000; Keen, 2008];

2) ожидаемые негативные социальные трансформации социобиотехнических систем всех уровней вследствие изменения климата и усиления социального неравенства [Beck, 2010; Archer, 2010; Stern, 2006], которые неизбежно затронут природные экосистемы и человеческие сообщества;

3) экологическая модернизация: общая теория, региональная специфика, практики, перспективы [Яницкий, 2011; Mol, Sonnenfeld, 2000; Social processes… 1992; Rinkevicius, 2000];

4) самоорганизация человеческих сообществ, подвергнутых риску [Cities of Europe, 1991; Social movements… 2003; Edelstein, 1988];

5) коллективные и индивидуальные лидеры предупреждения экокатастроф с тяжелыми социальными последствиями [Edelstein, 1988; Murphy, 2009];

6) изучение социально-экологического метаболизма в теоретическом ракурсе и применительно к городским экосистемам [The ecology of a city… 1981; Fisher-Kowalski, 1997; Fisher-Kowalski, Haberl, 2007];

7) роль информационных технологий в предупреждении катастроф и создании виртуальных сообществ для помощи пострадавшим и реабилитации экосистем [Castells, 1996];

8) роль международных неправительственных организаций в восстановлении природных экосистем и рациональном природопользовании (например, деятельность международной неправительственной организации «The forest stewardship council»);

9) разработка методов «экологической дипломатии» [Susskind, 1994; Susskind, Cruikshank, 1987];

10) создание интернет-платформ для сбора, обработки и сведения информации из разных источников в унифицированные карты информации об экологических катастрофах и необходимой помощи пострадавшим по аналогии с платформой Ушахиди2828
  Подробнее о виртуальном проекте «Российские пожары 2010» см. на сайте: http://russian-fires.ru/


[Закрыть];

11) экологическое воспитание детей и молодежи [Beck, 1995; The child in the city, 1979; Fuglesang, Chandler, 1986];

12) изучение локального знания, его структуры и факторов формирования для понимания видения катастрофической ситуации «снизу» [Brush, Stabinsky, 1996; Irwin, 2001].

Я особо хотел бы подчеркнуть важность изучения процессов социально-экологического метаболизма, поскольку формы, методы и ресурсы, требуемые для реабилитации, зависят от многосторонних процессов трансформации одних рисков в другие, их накопления и рассеивания в среде и т.д. Как показывает пример аварии на АЭС Фукусима в Японии, эта катастрофа в той или иной степени оказала влияние на весь мир, на его экономику, политику, идеологические предпочтения, миграционные процессы и многое другое [Бойков, 2011].

Понятие катастрофы

Экокатастрофы, если их понимать достаточно широко, как постепенное или внезапное, но в обоих случаях разрушительное воздействие природных катаклизмов или техногенных аварий на человека и среду его обитания, явление, распространенное в новейшей истории [Perrow, 1984]. Чем больше человек своей деятельностью превращает естественную среду в социобиотехническую систему, тем больше сил и ресурсов требуется на ее поддержание, профилактику, что, однако, не гарантирует человека от аварий и катастроф. Но история знает также катастрофы другого рода, затягивавшиеся на десятки лет, как это было, например, в XVI–XVII вв. на Руси, когда голод и холод сначала демобилизовали население, а потом началось Смутное время крестьянских восстаний и бунтов [Ключевский, 2002, с. 7–98; Яницкий, 2007]. Холод, неурожай и последовавший за ним голод были спусковыми крючками Смутного времени!

Как писал об этом периоде русской истории В.О. Ключевский, «тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку этого общества… все общественные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребления властей… о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века останется господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь Смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVI века, будучи уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства… XVII век был в нашей истории временем народных мятежей» [Ключевский, 2002, с. 25]. Еще одно принципиальное соображение: «Рекреационный процесс (здесь – процесс обновления, восстановления. – О.Я.) не тождественен ни “возрождению”, ни торжествующему “движению” вперед. К тому же он протекает поэтапно; не случайно после Смуты страна долго содрогалась от внутренних и внешних неурядиц, бунтов, войн, за которыми последовало крепостничество… Рекреационный процесс получает преобладание тогда, когда “человек толпы” соглашается на роль существа, ведомого государством…» [Булдаков, 2007, с. 103, 104]. Понятно, что речь идет о «рекреации вертикальной», которая, восстанавливая относительный социальный порядок, одновременно увеличивает потенциальную опасность возникновения кризисов и катастроф.

Современные экологические катастрофы в США, объединенной Европе, Канаде, Австралии, Новой Зеландии и т.д. перманентно демонстрируют нам уязвимость даже самых «продвинутых» обществ, не говоря уже о бедных и беднейших странах. Уязвимость социобиотехнических систем есть следствие «рациональных» решений и приоритетов рыночной экономики. Не бывает чисто природных катастроф, в которых в конечном счете не обнаружились бы человек, его интересы и цели. Всякая экокатастрофа есть социобиотехническая катастрофа (примеры тому – Чернобыль, Фукусима), поэтому для краткости далее употребляется термин «экокатастрофа».

По моему мнению, мы уже вошли в период перманентных малых и больших экокатастроф. Более того, если власти не будут обращать внимание на поддержание индустриальных, городских и иных инфраструктур в надлежащем состоянии, то природа навяжет им свой ритм реабилитации и вообще – свой социальный порядок. Если причины и динамика экономических кризисов и их социальных последствий изучены достаточно хорошо, то процессы комплексной социальной реабилитации населения и его сообществ (вкупе с их социотехнической структурой), пострадавших от экологических катастроф, остаются практически неизученными российской социологией. Следует отличать экокатастрофу от рискогенной среды обитания (среды повышенной опасности), масштабы которой становятся все больше, но люди постепенно привыкают к ней, и им кажется, что они умеют избегать подстерегающих их опасностей. Сегодня наука уже располагает фактами, когда потенциальный риск превращается в катастрофу. Классический пример – это Асуанская плотина в Египте, давшая первоначально высокий положительный эффект. Однако чем далее, тем более этот эффект перекрывался опустыниванием огромных территорий, ростом бедности, безработицей и т.д. Но есть и более свежие примеры. Когда серия запусков космических ракет и аппаратов заканчивается неудачей, то страховые компании отказываются выплачивать страховку. Получается двойной риск: в космосе пребывают опасные предметы (или они падают на жилые дома и головы людей), а государство несет колоссальные убытки [Филин, 2012].

Специфика экокатастроф состоит в том, что их последствия постепенно сокращают несущую способность (carrying capacity) нарушенных экосистем, и они из поглотителя рисков превращаются в их накопителя и распространителя, а главное, что эти риски, мигрируя в среде, изменяются, химически трансформируются, многократно увеличивая свою вредоносную силу. Пожалуй, в подобных случаях мы имеем дело с самым опасным видом экокатастрофы, поскольку убойную силу некоторого нового, например, химического соединения, место и время его выхода на поверхность и распространения на обширные территории очень трудно определить. Это рассеянная катастрофа. Так или иначе, общественное сознание сильно отстает от осознания реальной ситуации, в которой находится современное общество. В обществе всеобщего риска, каким оно сегодня является [Yanitsky, 2000], все еще господствует «предиспозиция нормальности». Поэтому актуальной становится задача разработки социологической теории среднего уровня реабилитации нарушенных в результате экологических катастроф региональных социобиотехнических систем с акцентом на выявление роли лидеров и практик экомодернизации – как государственных служб, так и организаций гражданского общества.

Конкретно новизна поставленной задачи заключается в следующем: впервые будут разрабатываться концепция и способы комплексной социальной реабилитации нарушенных социобиотехнических систем регионального масштаба. Это изучение будет междисциплинарным: предполагается исследовать риск-рефлексию и практики социальной реабилитации власти, бизнеса, науки, некоммерческих организаций и населения на всех уровнях российского общества. Будет также изучено взаимодействие природных, социальных и виртуальных сетей в процессе реабилитации названных социальных акторов, причем особое внимание будет уделено структурно-функциональной организации интернет-систем как института и инструмента реабилитации этих систем. Наконец, предполагается исследовать взаимозависимость процессов реабилитации природных, технических и человеческих экосистем и изменений в культуре лидеров реабилитации и местного населения.

Эпистемология

Вернемся несколько назад. С точки зрения экосоциологии современный мир представляет собой экобиосоциотехническую систему, включающую подобные же системы более низкого ранга (региональные, локальные и др.). Под экобиосоциотехнической системой (далее для краткости экосистемой) я понимаю связь (сеть) жизненно важных центров страны между собой и с окружающим природным и социальным ландшафтом («центры» – это узлы (nodes) или ландшафты (areas), где накапливаются, воспроизводятся, перерабатываются и откуда распространяются по каналам жизненно важные для существования экосистемы ресурсы). Ключевыми словами здесь являются: социально-экологический метаболизм (обмен людьми, веществом, энергией и информацией), территория, ресурсы, сети (networks). Экосистема – это всегда нечто «отдельное», относительно самодостаточное, но встроенное через прямые и обратные ресурсные потоки и метаболические цепи в глобальный мир. Такая экосистема (макросистема) может быть традиционной или современной, стабильной или находящейся в процессе трансформации («переходной»), способной или нет к модернизации и т.д. Но главное в ней – это ее отчлененность, отдельность от окружающего мира и способность воспроизводить себя в этом качестве «отдельности». Такую экосистему обычно отождествляют с государством, но это не так, потому что в действительности она гораздо «шире» государства, а ее людские, финансовые, ресурсные и информационные связи простираются далеко за пределы государственных границ. Конечно, есть качественно различные экосистемы: максимально встроенные, включенные в ресурсные потоки мира, как США или Китай, или же максимально изолированные, как Северная Корея.

Экосистема может быть несимметричной, «однобокой». Так, в европейские ресурсные сети и метаболические цепи мы включаемся одним образом, в азиатские – другим. Экосистема может расширяться мирным путем или путем военной экспансии. Но так или иначе, основными «ядрами» экосистемы являются человек (малая группа), организация (НКО или корпорация), государство. Или же – надгосударственные организации. Основными условиями их существования являются ресурсы – территория, природные богатства и люди как носители знаний и умений и, главное, сети, связывающие их воедино. Так в истории человечества было всегда: движимые любопытством, жаждой знаний или наживы, человек или государство протягивали свои «щупальцы» далеко за пределы границ своей страны. Читатель уже заметил, насколько далеко в моем понимании экосистемности я ушел от традиционного ее понимания, развитого основателями Чикагской школы экологии человека в 1920–1940-х годах.

В чем преимущество экосистемного подхода? Социальная и экономическая история, да и современная дипломатия, обычно ограничиваются анализом «отношений» различных субъектов социального действия (господства и подчинения, переговоры и конфликты, принятие международных документов и соглашений, детерминирующих легитимность тех или иных «отношений» (конституций и деклараций и т.д.). Практически при таком реляционном подходе (relational approach) обществоведы строят и классифицируют различные конфигурации отношений этих акторов (графы), тогда как фокусом моего исследовательского интереса являются реальные процессы обмена веществом, энергией, информацией и людьми. Нужно исследовать не только процессы обмена, которые возникают в ходе «отношений» между различными коллективными акторами (включая государства и транснациональные корпорации), но также и метаболические процессы, которые осуществляются между ними и природой, биосферой. «Отношения» экономических и социальных акторов все время изучаются и фиксируются (в официальных документах и социологических исследованиях), тогда как метаболические процессы движения и трансформации денег, вещества и энергии, поддерживающие эти отношения, изучены гораздо менее. И это естественно, не только потому, что движение финансовых потоков «любит тишину», но и циркуляция любых ресурсов – знаний, информации, энергии, материалов или людских ресурсов – есть основополагающий капитал любых социальных акторов. Причем я использую понятие актора в расширительном смысле. Мы должны обращать внимание не только на официальные действия государств и правительств, но и на ту роль, которую играют в становлении и разрушении экосистем другие, возможно, менее видимые, но гораздо более действенные акторы. Как справедливо отмечают сторонники акторно-сетевой теории (actor-network theory), акторами могут быть не только люди и организации, но также знания, события и т.д., которые, взаимодействуя, тоже могут производить смыслы (meanings) [White, 2008]. Я не открываю здесь Америки – все это по отдельности изучается, однако мне представляется, что изучение социально-экологического метаболизма как один из методов системного анализа может дать более глубокую и всеобъемлющую картину механики становления глобального мира, чем изучение «отношений».

Следующие эпистемологические принципы должны быть в данном случае приняты во внимание. Во-первых, абсолютно безопасных мест в мире не существует: риск катастрофы стал системным явлением [Perrow, 1984]. Как будет показано ниже, мы живем в глобальном обществе, которое я квалифицировал как общество всеобщего риска [Яницкий, 1996, 2003]. Поэтому главной задачей глобального сообщества является сегодня не столько дальнейшее накопление материальных и социальных благ, сколько сбережение и защита уже существующего общественного и частного богатства, что наглядно продемонстрировал кризис 2008–2010 гг. Или, говоря более широко, поддержание такого типа социально-экологического метаболизма, который бы минимизировал возникновение рисков и катастроф.

Катастрофы, в том числе экологические, – не из ряда вон выходящее событие, не беда или напасть, насланная «высшими силами», – катастрофы встроены в повседневную жизнь, часто являясь ее продолжением или кумуляцией рисков повседневности. Или, как пишет английский социолог А. Ирвин, катастрофы «резонируют» с повседневностью, с теми условиями, которые люди создают сами. Возникновение катастроф всегда тесно связано с характером функционирования обществ, в которых они происходят [Irwin, 2001]. Существует и более радикальная точка зрения, согласно которой катастрофы являются просто экстремальным случаем повседневности. Отсюда следует другой эпистемологический постулат: катастрофы неотделимы от контекста, следовательно, и знание о них должно быть контекстуально чувствительным. Соответственно, возникает необходимость дать ответ на следующий вопрос: какие встроенные в контекст нашей жизни процессы мы должны выявлять и изучать в ходе анализа предпосылок катастрофы, ее самой и последующих восстановительных работ?

Возможности существующих экспертных систем для предупреждения и борьбы с катастрофами всегда ограничены потому, что в ходе катастрофы могут возникать (и постоянно возникают) новые, непредвиденные проблемы. Столкновение исследователя катастроф с непознанным, неучтенным знанием порождает отрасль социологии, которую можно квалифицировать как изучение социального действия в условиях незнания, «to act in the face of ignorance» [Irwin, 2001]. Отсюда возникает эпистемологическая и одновременно практическая дилемма: на чем базировать теорию катастроф? На представлении о них как о предсказуемой цепи событий, для которой можно строить прогнозы и сценарии, или же на представлении о них как о случайной «сцепке» предсказуемого и неожиданного, непознанного? Что, естественно, потребует соединения сценарного подхода и «ручного управления». Во всяком случае, традиционные концепции менеджмента катастроф должны быть пересмотрены под этим углом зрения.

Катастрофа – всегда системное явление, требующее междисциплинарного подхода. Именно анализ катастроф позволяет выявлять лакуны в нашем представлении о катастрофах (interdisciplinary knowledge gaps), возникающие на стыке исследования разнородных процессов, и, соответственно, получать новое междисциплинарное знание, которое невозможно получить иным путем.

Знание о катастрофах должно одновременно получаться и стыковаться «сверху» и «снизу» потому, что всегда существует различие в их восприятии между учеными и экспертами, с одной стороны, и местным населением и его гражданскими экспертами – с другой. Причем это знание касается не только самого процесса катастрофы, но и некоторых базовых представлений, например того, что такое городское или местное сообщество. Хотя в общественном сознании эти понятия широко распространены, но их концептуализации «сверху», от экспертов, и «снизу», с точки зрения населения, существенно различаются. Отсюда тянется цепь практических проблем. Надо ли вовлекать население и волонтеров в восстановительные процессы и что они должны делать в первую очередь? Стремиться ли к восстановлению разрушенной среды обитания или же строить на новом месте и т.д.? И вообще: чей голос здесь решающий? Как подчеркивают западные исследователи, аналитик катастрофы должен помнить, что географические и ментальные карты зоны поражения (риска) практически никогда не совпадают.