Текст книги "Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков"

Что же касается темы побега в творчестве Г. Андреева, то она, возникнув в книге о Соловках, займет центральное, сюжетообразующее место в книге «Трудные дороги», хронологически продолжающей повесть о судьбе автора и его автобиографического персонажа. В какой-то мере это будет повторение истории лермонтовского Мцыри, убежавшего из монастыря на волю, в «мир тревог и битв», и вернувшегося обратно, чтобы умереть. У Г. Андреева герой бежит из лагпункта Пионерного и, совершив головокружительное путешествие через горы, побыв «в своей воле» несколько недель, возвращается в арестантском вагоне, возвращается лишь для того, чтобы дождаться своего смертного приговора. Та же лермонтовская романтическая контрастная основа – несвобода, навязанная людьми, и зов природы, сулящий освобождение: «Всюду я приглядывался: нельзя ли уйти? Страсть к воле, к чему-то другому, сидела в крови, ее не заглушить»; «а горы светят, как гибнущему в море маяк»[189]189
  Андреев Г. Трудные дороги. С. 34.


[Закрыть]. Смертельно опасной для лермонтовского героя схватке с барсом в тексте Г. Андреева подобна схватка с «каменным хаосом» гор, среди которых едва не погибли два бежавших лагерника. Примечательно, что герой книги Г. Андреева совершает, наконец, свой удачный побег именно тогда, когда этот поступок наименее мотивирован реальными обстоятельствами: в лагпункте Пионерном он проводит свой лучший за время заключения год, так как здесь, вдали от большого лагеря, царит относительная демократия и отсутствуют все те жестокие вещи, которые делали жизнь заключенных невыносимой. Этот побег – скорее всего, зов души, «старый зов», как именует его автор.

Из всех очерково-автобиографических книг Г. Андреева «Трудные дороги», безусловно, самая романтическая, не случайно предшествуют книге гордые слова Э. Хемингуэя из повести «Старик и море»: «Человек не рожден для поражений. Его можно убить, но не победить. Человек побеждает всегда». Читая «Трудные дороги», можно вспомнить не только М. Ю. Лермонтова, но и Д. Дефо (первый очерк так и называется – «Северная робинзонада»), рассказы Д. Лондона (тема испытания человека суровой северной природой звучит как заглавная в очерках «В своей воле», «В Куликовом царстве», где два беглеца преодолевают немыслимой тяжести северную дорогу). Присутствуют в «Трудных дорогах» и знаменитые «карточные» сюжеты: в главе «Неожиданное осложнение» Хвощинский, напарник главного героя в побеге и, как выясняется, заядлый карточный игрок, проигрывает «туземцам» общие деньги. Вторая часть книги, где повествуется о трагическом финале побега, о тюрьме, которая окончательно смыкает над героем свои своды, заставляет припомнить всю «тюремную классику» мировой литературы. Однако не только ее, не только известные всем произведения В. Гюго, Стендаля, А. Дюма, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова. Тема ожидания смертельного приговора, неотвратимой и очень скорой, но все равно непредсказуемой гибели, тема ужаса перед реальностью уничтожения собственной личности сближает последние очерки «Трудных дрог» с такими текстами ровесников Г. Андреева и представителей первой эмиграции, как рассказы И. Савина, «Приглашение на казнь» В. Набокова, тюремный дневник Б. Вильде.

Подобно Цинциннату Ц., подобно И. Савину и Б. Вильде, герой Г. Андреева проживает свой собственный опыт «смертника»: после того как их, бежавших зеков, привезли туда, откуда был совершен побег, а дело отправили в Москву, «жить осталось месяца три, не больше». Эти три месяца, проведенные, правда, не в одиночке, а в камере с двумя такими же обреченными, имеют, как психологически достоверно показывает Г. Андреев, свою динамику: сначала рассказы о прошлом, ожесточенные споры, потом – практически полное молчание, полное отсутствие каких-либо желаний, полная замкнутость каждого на себе, на мысли о том, что вот-вот должен из Москвы дойти приговор. Приведем достаточно большую, но яркую цитату – слова, которые словно продолжают отрывочные мысли Цинцинната Ц. или такие же отрывочные записи Б. Вильде:

Как будет здесь? Придут ночью, – это черное дело требует ночной тьмы, – выведут, поведут в лес… Только подумаешь – судорожно сожмется сердце, обольется горячей кровью, тело затопит нестерпимая тоска. Я не хочу умирать!

Я убеждаю себя, стыжусь своего страха. Чем я лучше тысяч и миллионов ушедших этой же дорогой и тех, кто еще уйдет по ней? Моя судьба – только крошечная частица общей судьбы, это наше общее несчастье, мы все растворяемся в нем. Но разве те, ушедшие, не сжимались в таком же страхе? Они тоже не хотели умирать. И в этом нельзя слиться с другими, раствориться в толпе. Это ведь последнее, что есть у тебя и что отделяет тебя от всех, так, что ты один среди многих. Разве стыден страх перед тем, что у тебя хотят отнять жизнь? Разве преступно желание жить? Может, оно когда-то где-то становится преступным, но только не тут, не в этой камере.

Представляя, как это произойдет, иногда я боюсь, что не выдержу в последний момент, закричу, как кричат другие, буду биться, потеряю сознание. Смогу ли я управлять своим телом, приказать, чтобы оно выдержало до конца, до того, как я услышу неуловимый миг начала выстрела? В это время я еще буду жить. Мне хочется, чтобы я выдержал, устоял: до конца. Но зачем? Что за забота? Кто увидит, как меня убьют, перед кем сдерживаться, перед кем геройствовать? Перед профессиональными убийцами, давно потерявшими человеческий образ, которых ничем не удивить? Перед самим собой? Но меня ведь больше не будет!..[190]190
  Андреев Г. Трудные дороги. С. 148.


[Закрыть]

Понимая свою обреченность, герой Г. Андреева, как и герой В. Набокова Цинциннат Ц., как и узник тюрьмы Френ Б. Вильде, чтобы сделать свое ожидание выносимым, начинает в какой-то момент писать:

Я в эти дни городил мир своих выдумок и с головой уходил в него. В канцелярии были литературные журналы, – я писал фантастические рассказы, статьи, письма и через одного из работников бухгалтерии отсылал их в редакции журналов. Одной стороной сознания я отчетливо знал, что ничего из этого не может быть напечатано: написанное не подходило к времени, оно отвергало его. Но я не слушал эту сторону сознания. Я старался всерьез верить, что посылаемое будет обсуждаться и печататься. И я, вслед за моими письмами и пакетами, выходил из стен тюрьмы, переносился в редакции, ходил по улицам Москвы и Ленинграда, – тюрьмы и того неизбежного, что было передо мной, больше не было. Может быть, я обманывал себя, надеясь, что от меня останется след не только в архивах НКВД?[191]191
  Там же. С. 132.


[Закрыть]

Однако самое удивительное в этой истории то, что героя Г. Андреева, в отличие от Цинцинната Ц., в отличие от Б. Вильде, именно его «писательство» действительно спасает: среди написанных им фантазий было и заявление в Президиум ЦИК СССР, отправленное в Москву кем-то из вольнонаемных. Герой забыл о нем, но чудо свершилось – из Москвы пришла бумага, и не приговор, а, напротив, амнистия – пропуск на волю. Освобождение Цинцинната Ц., освобождение Б. Вильде состоялось лишь в мистическом смысле – как освобождение духа от тенет плоти и тяжести жизни, освобождение же юного лагерника Г. Андреева произошло в буквальном смысле. И все-таки философско-лирический пассаж автора во Вступлении к книге словно заранее приподнимает и символизирует это событие, расширяя его границы и значение почти до такой же метафизики: «…задолго до урочного часа я живу тайным предчувствием освобождения»[192]192
  Андреев Г. Трудные дороги. С. 7.


[Закрыть]. Ясно, что и в жизни, и в литературном творчестве «освобождение» стало для писателя словом-символом, каким являлось оно для Б. Вильде, для В. Набокова, для многих писателей – их ровесников. Вспомним, что В. Варшавский, завершая свою книгу о «незамеченном поколении» и сравнивая «атмосферу литературы поколения эмигрантских сыновей» с той атмосферой, которая пришла ей на смену в произведениях новой эмиграции, в качестве знака общности, знака внутреннего единения выбирает и называет книгу эмигранта Ди-Пи М. М. Корякова «Освобождение души»: «…не к этой ли последней цели, только в других условиях и борьбе с другими препятствиями, были направлены и усилия эмигрантских сыновей?»[193]193
  Варшавский В. С. Незамеченное поколение. С. 372–373.


[Закрыть]

Следующий этап своей судьбы, тот, что начался после чудесного выхода из лагеря, Г. Андреев воспроизвел в книге «На стыке двух эпох. Из воспоминаний». По сути дела, из всех очерковых книг Г. Андреева она одна посвящена мирной гражданской жизни, которая наступила, наконец, для автора между лагерем и войной. Выйдя из «преисподней», герой Г. Андреева выбирает для проживания «маленький город на юго-востоке страны», приходит в себя, устраивается на работу – лесопильный завод, директор которого, тоже совсем молодой человек и бывший беспризорный Непоседов, становится его другом. Но Непоседова переводят в другое место, герой, оставшись один, всеми правдами и неправдами вновь пытается выжить, найти работу, хотя его «волчий билет» (лагерное прошлое) почти не оставляет надежды на это. В поисках правды он приезжает в Москву, где снова встречается с Непоседовым, теперь уже директором лесопильного завода в одном из городов Подмосковья. Так герой вторично обретает почву под ногами и становится правой рукой Непоседова на предприятии.

С этого момента авантюрно-приключенческий роман из сталинских времен уступает место советскому производственному роману, где главная тема – труд и борьба за показатели, а герои раскрываются непосредственно в этой борьбе. У Г. Андреева в его очерках тоже именно так. Его герой вместе с Непоседовым и другими производственниками охвачен лихорадкой энтузиазма и желания превратить свое предприятие, которое систематически недовыполняло план, в предприятие передовое, только вот средства, которыми они действуют, совсем не общепопулярны в советской стране. Прежде всего, это введение новой, «прогрессивной» оплаты труда, переоборудование завода, создание позитивной рабочей атмосферы. Люди на заводе Непоседова начинают получать двойную зарплату, для них строится добротное жилье, проводится большой воскресный праздник, на заводе вводится в эксплуатацию новый котел, а в результате – предприятие не только справляется с планом, но и перевыполняет его, и все это, как настойчиво показывает автор, не благодаря системе социалистического управления, а вопреки ей. Чтобы всего этого достичь, Непоседов и его ближайшие сподвижники (к числу которых принадлежит и автобиографический герой) мастерски «обходят» букву закона в пользу своих же трудящихся и общего дела. Можно сказать, что в образе Непоседова показан идеальный управленец сталинского времени, но, как ни парадоксально, управленец антисталинской природы. И это был, как нас убеждает автор, далеко не единичный случай. Один из очерков книги так и называется: «Антикоммунисты строят коммунизм». Механизм и природу этого феномена Г. Андреев детально показал, как показал и еще одну вещь – «бессистемную систему» социалистического хозяйствования, в которой есть надрыв, но нет элементарной производственной логики. Помимо печальной участи поднятого было Непоседовым и опять убитого лесопильного завода, много внимания в книге уделено критике лесной промышленности при большевиках, абсурдности ее устройства: «Всюду две стороны, два лица, ведь государство существует не ради своих граждан, а ради строительства социализма»[194]194
  Андреев Г. На стыке двух эпох. Из воспоминаний // Андреев Г. Горькие воды: очерки и рассказы. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1954. С. 120.


[Закрыть].

Конечно же, книга очерков «На стыке двух эпох» с ее производственной тематикой, с ее экскурсами в область технологий и экономики, с ее простым построением и незамысловатыми названиями глав и отдельных очерков напрямую связана с советской действительностью 1930-х годов, а также с советской производственной прозой, пусть даже эта связь и осуществляется посредством отталкивания, в результате чего получается своеобразный жанр – производственный роман наоборот. В любом случае это – если вновь оглядываться на культурный контекст первой русской эмиграции – как раз тот материал, та проблема, тот стиль, которые были категорически невозможны для писателей-эмигрантов довоенного времени. Ровесники Г. Андреева за рубежом тоже писали о своем эмигрантском труде, часто тяжелом, часто заводском, писали о разнообразных профессиях, которые им пришлось освоить, но все это никогда не становилось магистральной темой их творчества. Советские романы о темпах труда и колхозах они всячески высмеивали, ведь им-то самим интересней всего был человек, а не его производительный труд и не производство как таковое. И все-таки, как ни покажется эта мысль парадоксальной, и герой «производственных» очерков Г. Андреева, и многочисленные герои «молодой» эмигрантской литературы имеют одну несомненную общность. Эта общность – их асоциальное положение, их маргинальность на фоне устойчивого и чуждого бытия. Как и герои Г. Газданова, Б. Поплавского, В. Набокова, Н. Берберовой, В. Яновского, В. Варшавского, В. Андреева, В. Емельянова, автобиографический герой Г. Андреева находится во внутренней оппозиции по отношению к миру внешнему, будь то мир чуждой буржуазной Европы (у них) или мир чуждого социализма (у него).

Третий, завершающий круг общих поколенческих испытаний, отразившийся в прозе Г. Андреева, – Вторая мировая война. Началом войны в Советском Союзе, событиями ее первых месяцев заканчивается книга «На стыке двух эпох». О собственной участи солдата на войне рассказывает самая большая книга Г. Андреева – «Минометчики». В этих свидетельствах «о времени и о себе» много невероятно интересных фактов, бытовых и психологических подробностей, останавливаться на которых в пределах нашей темы нет возможности. Отметим лишь наиболее для нас важное – идейно-нравственную позицию, занимаемую автором. Она не проста и не типична для советской военной прозы, зато вполне соотносима с позицией многих поучаствовавших в войне его сверстников-эмигрантов.

В подавляющем большинстве молодые русские эмигранты-интеллигенты первой волны вели себя во время Второй мировой как убежденные антифашисты и – после нападения на СССР – патриоты своей бывшей родины. Однако мера, а главное – качество этого патриотизма были разными. Кто-то проникся по отношению к Советской России новым уважением, восхищением настолько, что посчитал возможным взять, в конце концов, советский паспорт (А. Андреев, А. Ладинский, Б. Сосинский, Ю. Софиев). Кто-то, как, например, В. Варшавский, во время войны, наоборот, ощутил опасность приближения давно покинутого советского мира с его неистребимой агрессией по отношению к человеку. Кто-то, как Г. Газданов, несмотря на интерес к советским людям и сочувствие бежавшим военнопленным, несмотря на вполне определенную и очень деятельную патриотическую позицию, так никогда и не склонился на сторону советской власти, не стал лоялен по отношению к советскому режиму.

Точно так же и для Г. Андреева выработка собственной точки зрения на войну, а главное – понимание своего места в ней, изначально предстает как сложная проблема. Пожалуй, гораздо большая, нежели для его сверстников-эмигрантов, ведь положение его радикально иное. Так, уже в конце книги «На стыке двух эпох», когда вся атмосфера жизни наполняется ощущением надвигающейся катастрофы (немцы вот-вот подойдут к Москве, в которой начинается повальная эвакуация и повсеместная паника), автор пытается дать объективную картину умонастроений людей. То и дело его герой выслушивает свидетельства очевидцев, которые рассказывают, как, отступая, Красная армия, невзирая на мольбы людей, уничтожает и «склады богатейшие», и «посевы», как происходит само отступление – «фронта нет: немцы то впереди, то сбоку, то сзади»[195]195
  Андреев Г. На стыке двух эпох. Из воспоминаний. С. 193.


[Закрыть]. Один из «партийцев» констатирует: «На фронте кабак, армии сдаются в плен… Если с умом, сейчас всю Россию можно занять без особого труда: защитников нашего строя нет»[196]196
  Там же. С. 198.


[Закрыть]. Однако не все так просто.

Это понимает герой-повествователь, это понимают и другие персонажи – его случайные собеседники и попутчики. Никто из них не готов радоваться Гитлеру, никто из них не хочет остаться, чтобы сдаться на милость победителей.

Но вернемся к очерковой книге «Минометчики», сюжетом которой стала военная судьба Г. Андреева. Будучи после лагерей «белобилетником» по здоровью, герой-повествователь в 1942 году все-таки попадает в армию и проходит все возможные испытания, связанные с войной: учебные лагеря, участие в обороне Керченского полуострова, пребывание в подземельях Аджимушкая, плен, череда немецких концлагерей, переправка в норвежский центральный лагерь советских военнопленных, «шпионская школа» под Берлином, уход из нее. Каждый из этих этапов изображен подробно, и каждый содержит прямую или косвенную критику советского режима, советского порядка (в трактовке Г. Андреева – только беспорядка), советской идеологии, советской военной тактики и стратегии. Однако при всем том автор-повествователь не идет в ряды РОА, не остается в специальной разведшколе под Берлином, не присягает Гитлеру. Ему неприятны предатели и противны фашистские прислужники – «внутренняя лагерная полиция». Он вообще не знает, как быть, так как ему хочется «поражения двух диктаторов, а не нашей страны»[197]197
  См.: Андреев Г. Минометчики // Новый журнал. 1976. № 125. С. 106–107.


[Закрыть]. Он вовсе не пораженец, но и патриотизм его советским не назовешь.

Подводя итог, можно сказать, что в своей очерково-автобиографической прозе Г. Андреев, как и «сыновья эмиграции», стремился отразить взгляд на мир отдельного человека, человека далекого от стандарта общественных идей и общепринятых штампов, сформированного и детерминированного лишь собственным тяжелым жизненным опытом и собственным мирочувствованием. Всегдашний герой-повествователь Г. Андреева – это и есть тот «внутренний человек», романтический и экзистенциальный, который был столь дорог писателям-первоэмигрантам младшего поколения. Не случайно мир ощущений и воспоминаний, мир тоски, сомнений и предчувствий для него такой же родной, как для героев В. Варшавского, Г. Газданова, В. Набокова, Б. Поплавского.

* * *

Заканчивая главу, хотелось бы вновь обратиться к проблеме целостного представления о том литературном поколении русских писателей, которые родились в самом начале XX века и оказались практически полностью разобщены в силу сложившихся объективных причин. С позиции временной удаленности, когда и судьбы, и тексты, написанные представителями этого поколения, видятся в едином семиотическом контексте множественных взаимосоответствий и перекличек, становится совершенно очевидно, что как бы ни пытались эмигранты первой волны, не прошедшие горнила советской жизни, увидеть в своих литературных собратьях и ровесниках наследников В. Маяковского, Н. Тихонова, Б. Пастернака, М. Горького, носителей совершенно иной, несмотря ни на какую антисоветскую позицию, упрощенной и даже примитивной культуры, носителей иного, советизированного русского языка, они все равно во многом оказывались близки этим своим оппонентам и двойникам, с которыми их связали история, язык, страна и время рождения. Конечно, творчество писателей Ди-Пи лишено стилевой изысканности, неуловимоевропейского налета и глубокой философичности большинства их европейских ровесников (советское прошлое и в манере жить, и в манере писать давало о себе знать), однако напор жизненной правды и человеческого чувства в их текстах, как мы попытались показать на примере переписки Газданова, Ржевского и Хомякова, а также на примере литературного наследия Хомякова, многое искупает, заставляя читать эти тексты как документальные свидетельства о разных вариантах проживания и переживания общей поколенческой истории.

Глава 4
Недожигая жизнь как ключевой концепт человеческой драмы поколения пореволюционного времени

Недомытая жизнь — ядро биографического сюжета поколения революционной эпохи, определившее драматизм его судьбы. Для «сыновей» первой эмиграции этот драматизм осложнялся их социально-культурной «незамеченностью» – состоянием, подробно описанным В. Варшавским в книге «Незамеченное поколение», опубликованной в Нью-Йорке в 1956 году. Для того чтобы убедиться в актуальности концепта недожитой жизни для молодого эмиграционного поколения, достаточно обратиться к мортирологу, приведенному в книге Варшавского:

Трагически погибли совсем еще молодыми людьми Н. Гронский, В. Диксон, Б. Новосадов, Б. Поплавский, С. Шарнипольский.

Покончил с собой Болдырев.

Пропал без вести Агеев. Никогда больше не встречаешь в печати и многих других имен.

Буткевич умер от истощения в марсельской городской больнице. От тяжелых болезней, вернее от тяжелой жизни, преждевременно умерли Вера Булич, К. Гершельман, Ирина Кнорринг, И. Савин.

Умер от чахотки Анатолий Штейгер…[198]198
  Варшавский В. Незамеченное поколение. М.: Рус. путь, 2010. С. 189.


[Закрыть]

В советской литературе первых десятилетий, с ее энтузиастским пафосом, концепт недожитой жизни реализовался только в одном ключе – героической гибели за «правое дело», а в литературе постсоветского периода был главным образом связан с лагерной темой. Во всей сложности его смысловые проекции нашли воплощение в прозе А. Платонова. Немаловажен тот факт, что возраст А. Платонова, родившегося в 1899 году, совпадает с возрастом молодой эмиграции.

Однако причины у двух внешне сходных жизненных стратегий принципиально разные. Уход из жизни молодых эмигрантов связан с трудностями их встраивания в иное жизненное пространство, о чем ярко и категорично высказался Б. Поплавский в статье 1930 года «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции»: «Христос агонизирует от начала и до конца мира. Поэтому атмосфера агонии – единственная приличная атмосфера на земле. <…> Как жить? – Погибать. <…> Эмиграция – идеальная обстановка для этого»[199]199
  Поплавский Б. Собрание сочинений: в 3 т. М.: Книжница [и др.], 2009. Т. 3. С. 46.


[Закрыть]. Сопоставление с образом Христа вводит в рефлексию Поплавского идею крестоношения. В сочетании с готовностью «погибать» событие смерти преображается в творческий акт, способный, по мнению автора, воскресить угасший творческий дух не только в эмигрантской среде, но и в России: «Одно ясно: только тогда эмиграция спасет и воскресит, если она в каком-то смысле погибнет в смертельном, но сладком горе…»[200]200
  Там же. С. 50.


[Закрыть]

В действительности же причинами душевной агонии многих младоэмигрантов, закончившейся их несвоевременным уходом, в том числе и смерти самого Б. Поплавского, стали одиночество, голод, нищета, болезни, наркотики, к чему привела их малая социальная и творческая востребованность: «Литературной „лавочки“ здесь мало, „товарец“ здесь не идет, как бы того ни хотели иные писатели с тиражами. Здесь живут писатели-идеалисты и русские нечесаные студенты-мечтатели, над которыми принято смеяться…» – напишет в цитированной выше статье Б. Поплавский[201]201
  Там же. С. 46.


[Закрыть]. Годом позже та же мысль будет им выражена в стихотворении «Ты устал, отдохни» из второй книги стихов «Снежный час»: «Кто нас может заметить / На солнце всемирной души? / Мы слишком малы. / Мы слишком слабы»[202]202
  Там же. Т. 1. С. 272.


[Закрыть]. «Чужбина литературой эмигрантских сыновей не интересовалась», – позднее горько подтвердит мысль поэта летописец молодой эмиграции В. Варшавский[203]203
  Варшавский В. Незамеченное поколение. С. 147.


[Закрыть].

Рецептивной «чужбиной» оказалась для молодых авторов не только французская читательская среда, но и поколение старшей эмиграции, которому были чужды «антисоциальность» и «упадочнические настроения» сыновей. Это не совпадало с «посланнической» миссией старшего поколения, пытавшегося сохранить в собственном творчестве образ оставленной родины. Такая культурная ситуация превращала молодое поколение в поколение изгоев, о чем писал Б. Поплавский в той же книге «Снежный час» в стихотворении «Снова в венке из воска» (1931–1934): «Я не участвую, не существую в мире, / Живу в кафе, как пьяницы живут»[204]204
  Поплавский Б. Собрание сочинений. Т. 1. С. 270.


[Закрыть]. Для многих младо-эмигрантов это было типичным времяпрепровождением, составившим образ «русского Монпарнаса» и выкристаллизовавшим тип русского «монпарно». «Выключенные из цепи поколений, они жили где-то вне истории… Непосредственно даны были только одиночество, бездомность, беспочвенность»[205]205
  Варшавский В. Незамеченное поколение. С. 156.


[Закрыть]. Названные мотивы составляют основной мотивный корпус творчества эмигрантских сыновей. Приведем в качестве примера стихотворение А. Штейгера – одного из видных представителей «незамеченного поколения»:

 
У нас теперь особый календарь
И тайное свое летосчисленье:
В тот день совсем не 1-й был Январь,
Не Рождество, не Пасха, не Крещенье.
 
 
Не видно было праздничных одежд,
Ни суеты на улице воскресной.
И не было особенных надежд.
Был день как день.
Был будний день безвестный[206]206
  В Россию ветром строчки занесет…: Поэты парижской ноты. М.: Молодая гвардия, 2003. С. 152.


[Закрыть].
 

Странной покажется на первый взгляд наша аналогия, но последнее умозаключение Варшавского с большой точностью отражает внутреннее состояние героев Платонова в произведениях конца 1920-х – 1930-х годов. В отличие от представителей молодой эмиграции, и платоновское литературное окружение, и сам писатель, как и его персонажи, находились внутри истории, были двигателями бурных перемен в стране. И тем не менее, в творческой перспективе именно мотивы бездомья, жизненного разочарования, одиночества становятся центральными в произведениях Платонова. Итогом жизни его героев часто оказывается несвоевременный уход. Это может быть ранняя смерть либо выключенность из социальной жизни, самоустраненность из нее. Мерцающим способом встроена в творчество писателя лагерная тема, впрямую вторгшаяся в его жизнь через трагическую судьбу сына, арестованного в юношеском возрасте и умершего вскоре после освобождения из лагеря от заработанного там туберкулеза. Все частные случаи подобного рода складываются в наследии писателя в единый мотивный комплекс оборванной/недожитой жизни.

В нашем исследовании мы оставляем в стороне сюжетный мотив смерти ребенка, сквозной в творчестве Платонова, имеющий в нем символический характер – как знак бесперспективности эпохи революционных преобразований. Обратимся к конкретным судьбам взрослых персонажей писателя. По причине невозможности освещения поставленной проблемы во всей полноте в рамках одной главы в качестве материала нашего исследования мы выбрали романы «Чевенгур» и «Счастливая Москва», пьесы «Голос отца» и «Ученик лицея», а также рассказ «Взыскание погибших». Сделанный отбор может служить достаточным репрезентантом предложенной темы.

Роман «Чевенгур» (1926–1928) дает возможность проследить смысловую динамику концептуального для творчества Платонова мотива недожитой жизни. Впервые он вводится в текст в сцене расстрела «буржуев», когда раненый купец Щапов просит наклонившегося над ним чекиста:

– Милый человек, дай мне подышать – не мучай меня. Позови мне женщину проститься! Либо дай поскорее руку – не уходи далеко, мне жутко одному.

<…>

Щапов не дождался руки и ухватил себе на помощь лопух, чтобы поручить ему свою недожатую жизнь-, он не освободил растения до самой потери своей тоски по женщине, с которой хотел проститься, а потом руки его сами упали, больше не нуждаясь в дружбе (курсив наш. – Авт.)[207]207
  Платонов А. Чевенгур. М.: Высш, шк., 1991. С. 231.


[Закрыть].

В этой сцене недожитая жизнь персонажа словно переходит в растение, за которое он держится до самого последнего мгновения, то есть получает продолжение в иной, растительной форме. Тот же мотив жизни после смерти звучит в финальной части романа в связи с гибелью Копенкина и уходом Саши Дванова:

Кровь первых ран уже засохла на рваной и рубленой шинели Копенкина, а свежая и жидкая еще не успела сюда просочиться.

Копенкин лег навзничь на отдых.

– Отвернись от меня, Саш, ты видишь, я не могу существовать. Дванов отвернулся.

<…>

Копенкин вдруг сел и еще раз прогремел боевым голосом:

– Нас ведь ожидают, товарищ Дванов! – и лег мертвым лицом вниз, а сам стал весь горячий[208]208
  Там же. С. 396.


[Закрыть].

Смерть Копенкина изображена как уход в иную реальность, о чем сигнализирует не только его последняя реплика, но и такие знаковые детали, как смерть лицом вниз, всегда заряженная в творчестве Платонова мистериальной семантикой[209]209
  Подробно см.: Проскурина Е. Н. Поэтика мистериальности в прозе Андрея Платонова конца 20-х – 30-х годов (на материале повести «Котлован»). Новосибирск: Сибир. хронограф, 2001.


[Закрыть], и горячее, а не остывающее, как у трупа, тело.

Уход Саши Дванова в озеро Мутево автор еще отчетливее изображает в свете продолжающегося существования: «Дванов понудил Пролетарскую Силу войти в воду по грудь и, не прощаясь с ней, продолжая свою жизнь, сам сошел с седла в воду – в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти, а Дванов шел в чувстве стыда жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого истомились в могиле, потому что Александр был одно и то же с тем еще не уничтоженным, теплящимся следом существования отца»[210]210
  Платонов А. Чевенгур. С. 397–398.


[Закрыть].

В отличие от романа «Чевенгур», где еще сильно романтическое восприятие автором революции, в произведениях 1930-х годов мистериальный аспект мотива недомытой жизни угасает, возрождаясь только в военной прозе.

Мотив утерянного календарного времени, центральный в приведенном выше стихотворении А. Штейгера, мерцает в подтексте повести «Котлован» (1931), в одной из реплик умирающей Насти: «Где четыре времени года?»[211]211
  См.: Платонов А. Котлован. Текст. Материалы творческой истории. СПб.: Наука, 2000. С. 107.


[Закрыть] Интонация безнадежности, звучащая в этой реплике, соотносится с интонацией поэта-эмигранта. Так возникает ненамеренная ментальная перекличка двух авторов, формирующая «резонансное пространство», преодолевающее водораздел между двумя ветвями молодого поколения революционной эпохи.

В романе «Счастливая Москва» (1932–1936)[212]212
  Платоноведы обозначают начало работы над «Счастливой Москвой» 1933 годом. Однако в записных книжках писателя первые пометы, относящиеся к замыслу романа, датированы 1932 годом: «Темная личность с горящим факелом» и «Рассказ девочки о корове» (см.: Платонов А. Записные книжки: Материалы к биографии. М.: Наследие, 2000. С. 113, 115).


[Закрыть] Платонов пытается преодолеть звучание той скорбной доминантной ноты, которая тонирует финальную часть «Котлована». В первых московских главах романа видно намерение автора создать масштабный художественный образ «новых советских людей». Сама столица страны представлена в них «рабочей родиной» всечеловечества, где можно «жить среди товарищей, счастливей, чем в семействе»[213]213
  Платонов А. Счастливая Москва // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. М.: Наследие, 1999. Вып. 3. С. 14.


[Закрыть]. Массовый масштаб человеческого преображения демонстрируется эпизодическими персонажами: инженер Селин, комсомолка Кузьмина, путешественник Головач, композитор Левченко, конструктор Мульдбауэр, электротехник Гунькин, метеоролог авиаслужбы Вечкин, летчик Арканов. Все они появляются в одном эпизоде – на советском балу, служа коллективной подсветкой энтузиастскому сюжету произведения. Центральная для первых глав романа сцена бала выписана в красках торжества новой жизни:

Большой стол был накрыт для пятидесяти человек. <…> Жены конструкторов и молодые женщины-инженеры были одеты в лучший шелк республики. <…> Москва Честнова была в чайном платье. <…> Все мужчины… пришли в костюмах из тонкого матерьяла, простых и драгоценных; одеваться плохо и грязно было бы упреком бедностью к стране, которая питала и одевала присутствующих своим отборным добром, сама возрастая на силе и давлении этой молодости, на ее труде и таланте[214]214
  Платонов А. Счастливая Москва. С. 36.


[Закрыть].

Главные же герои романа – Москва, Сарториус, Самбикин, Божко – пополняют ряд платоновских сирот, приобретших новое социальное качество: ведущих специалистов страны – и словно утверждающих основной тезис революции «кто был ничем, тот станет всем».

Здесь невольно возникают антитетические параллели с главой «Бал» из романа Б. Поплавского «Аполлон Безобразов» (завершен в 1932 году), также занимающей центральное место в первых главах романа: