Текст книги "Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков"

О, нищее празднество, как медленно занимается твое смятение и, кажется, не настанет вовсе. Никто сперва не решается танцевать, даже проходить по залу. Разодетые с тревогой осматривают оборванцев, и кто-нибудь обязательно неестественным голосом возглашает:

– Выпьем немного, господа!

Но даже пить никто не решается… <…>…пока каждый блюдет свой стакан, лишь до половины его наливая, а также напиток свой, избегая губительного «ерша» – интерференции спиртов, и с напускной серьезностью медленно пьет толстыми розовыми губами девятнадцатилетний молодой человек, стыдящийся своего здоровья. Пьяницы пьют, не морщась, они скорее всего пьянеют и почти уже не переносят вина, глотая его с ловкостью фокусников и вытирая руки о волосы.

Девушки… взаимно одолжившие туфли и юбки, долго держат в руках стаканы и озираются, как будто чего-то ожидая; но это что-то решительно медлит…

Но вот вино оказало свое первое действие, тщательно пока скрываемое присутствующими, некоторые из коих всегда умудряются с изумительной, прямо-таки баснословной быстротою напиться в самом начале представления и являть красную веселую рожу еще посреди всеобщего напускного благообразия.

<…>

Все плывет вокруг; как бы ступая по вате, пьяный вваливается в ватерклозет. <…> Вместе с последнею ядовитою струйкою желудочного реактива выплескиваются какие-то неузнаваемые остатки съестного, и, побледнев, как после долгой болезни, очистившийся и протрезвевший выходит из смердящего узилища…[215]215
  Поплавский Б. Собрание сочинений. Т. 2. С. 63–65.


[Закрыть]

При сопоставлении двух цитированных эпизодов на фоне близкого к идеалу образа новой молодежи в романе Платонова особенно рельефно оттеняется образ молодой эмиграции, отправляющей свое «нищее празднество» в произведении Поплавского. Парадокс, однако, в том, что к концу романа «Счастливая Москва» его центральные персонажи изображаются в сходных с поэтикой Поплавского красках нищеты: Москва Честнова из идеальной героини превращается в одноногую «психичку Мусю», живущую в жалком общежитии на московских задворках с «никчемным» вневойсковиком Комягиным, сам Комягин ищет возможность и способ самоубийства, Сарториус меняет свой звучный псевдоним на ординарную фамилию Груняхин, желая «пропасть среди всех». Такое нисхождение молодых судеб могло бы составить сюжет эмигрантского романа[216]216
  Любопытна параллель между началом романа «Счастливая Москва», в котором нищая бездомная героиня «ходила и ела по родине», ища временное пристанище, с завязкой романа Б. Поплавского «Аполлон Безобразов», где описывается бездомное существование героя-эмигранта: «Я странствовал по городу и по знакомым. <…> В те годы платье на мне само собою мялось и оседало… Я редко мылся и любил спать, не раздеваясь… В сумерках я просыпался на чужой перемятой кровати. Пил воду из стакана, пахнувшего мылом, и долго смотрел на улицу, затягиваясь окурком брошенной хозяином папиросы» (Поплавский Б. Собрание сочинений. Т. 2. С. 10). Означенную параллель можно продолжить изображением общежития, в котором позднее поселились Москва и Комягин: «В длинном коридоре старого дома пахло еще долголетними остатками йодоформа и хлорной извести; здесь, вероятно, когда-то в Гражданскую войну был госпиталь и лежали красноармейцы, – теперь живут жильцы. <…> Сарториус прислонился головой к холодной канализационной трубе… и слышал в ней с перерывами потоки нечистот с верхних этажей. <…> По коридору изредка ходили жильцы в общую уборную…» (Платонов А. Счастливая Москва. С. 83–85). Если русские эмигранты жили за границей главным образом в дешевых гостиницах, то программа жилищного «уплотнения» в Советском Союзе разрушала цельность традиционного домоводства дроблением на коммуналки и общежития. Не случайно мотив бездомья становится в постреволюционную эпоху одним из ведущих в литературе (подробно см.: Проскурина Е.Н. Мотив бездомья в произведениях А. Платонова 20-30-х гг. // «Вечные» сюжеты русской литературы: «блудный сын» и другие: сб. науч. тр. Новосибирск: Ин-т филологии СО РАН, 1996. С. 132–140).


[Закрыть]. Однако так заканчивается произведение, замысливавшееся как панегирик «новой Москве» и новому поколению советских людей. В определенном смысле финальную позицию платоновских героев можно обозначить как уход во внутреннюю эмиграцию. Их духовное фиаско сравнимо с внутренней смертью, что, вероятнее всего, сделало невозможным дальнейшую работу писателя над романом. По существу, судьбы всех его главных персонажей оказались дописанными.

В контексте нашей проблемы ключевым элементом сюжета является сцена на Крестовском рынке в завершающей части «Счастливой Москвы». Идя сквозь старый московский рынок, расположенный на городской периферии, Сарториус словно путешествует вглубь российской истории, вытесненной за пределы новой Москвы и новой жизни и превращенной в кладбище культуры:

Нечистый воздух стоял над многолюдным собранием стоячих и бормочущих людей. <…>…здесь продавали старую одежду покроя девятнадцатого века, пропитанную порошком… в толпе торговали еще и такими вещами, которые потеряли свой смысл жизни, – вроде капотов каких-то чрезвычайных женщин, поповских ряс, украшенных чаш для крещения детей, сюртуков усопших джентльменов, брелоков на брюшную цепочку. <…>…много продавалось носильных вещей недавно умерших людей – смерть существовала – и мелкого детского белья, заготовленного для зачатых младенцев, но потом мать, видимо, передумывала рожать и делала аборт, а оплаканное мелкое белье нерожденного продавала вместе с заранее купленной погремушкой[217]217
  Платонов А. Счастливая Москва. С. 95–96.


[Закрыть].

Специальная авторская оговорка «смерть существовала» звучит в этом пассаже горькой иронией над несбывшейся утопической надеждой о социализме как земном рае. Мотив смерти ребенка в варианте гибели не родившегося младенца придает всей сюжетной ситуации статус «социалистической трагедии». Если же проследить весь мортальный план романного сюжета, то в нем ведущим мотивом оказывается несвоевременная смерть: смерть ребенка с опухолью на голове, смерть молодой женщины, труп которой препарирует Самбикин, самоубийство сына Арабовой. В ту же категорию попадает намерение умереть Комягина и желание исчезнуть-«пропасть» Сарториуса – людей революционного поколения. Путешествие Сарториуса дальше вглубь рынка усиливает кладбищенские настроения:

В специальном ряду продавались оригинальные портреты в красках, художественные репродукции. На портретах изображались давно погибшие мещане и женихи с невестами уездных городов… Позади фигур иногда виднелась церковь… росли дубы счастливого лета, всегда минувшего.

Сарториус долго стоял перед этими портретами прошлых людей. Теперь их могильными камнями вымостили тротуары новых городов и третье или четвертое краткое поколение топчет где-нибудь надписи: «Здесь погребено тело купца 2-й гильдии города Зарайска, Петра Никодимовича Самофалова, полной жизни его было… Помяни мя господи во царствии твоем» – «Здесь покоится прах девицы Анны Васильевны Стрижевой… Нам плакать и страдать, а ей на господа взирать…»[218]218
  Там же. С. 96.


[Закрыть](курсив наш. – Авт.).

Роман, рождавшийся как прославление нового образа жизни, нового человека и «новой Москвы», к финалу все больше напоминает элегию в прозе, где жизнь последних пореволюционных поколений в отношении к прошлому соотносится как краткость к полноте, в чем мерцает мотив недолговечности, соотносящийся с трагической реальностью 1930-х годов, намеком чему служит часть могильной эпитафии: «нам плакать и страдать». Финальная часть романа писалась в 1936 году, когда уже была запущена «карательная машина» эпохи, не дававшая возможности новым людям дожить до старости.

Заканчивается элегический пассаж ностальгической картиной навсегда исчезнувшего русского мира, возникшей в сознании Сарториуса под впечатлением его кладбищенского путешествия:

Вместо бога сейчас вспомнил умерших Сарториус и содрогнулся от ужаса жить среди них, – в том времени, когда не сводили лесов, убогое сердце было вечно верным одинокому чувству, в знакомстве состояла лишь родня и мировоззрение было волшебным и терпеливым, а ум скучал и плакал по вечерам при керосиновой лампе или в светящий полдень лета – в обширной, шумящей природе; когда жалкая девушка, преданная, верная, обнимала дерево от своей тоски, глупая и милая, забытая теперь без звука. Она не Москва Честнова, она Ксения Иннокентьевна Смирнова, ее больше нет и не будет[219]219
  Платонов А. Счастливая Москва. С. 96.


[Закрыть].

Ведущим в движении повествования оказывается мотив строительной жертвы: новый мир возводится на костях умерших, из их могильных плит, что вызывает у героя чувство ужаса, но вместе с тем выводит на первый план образ прошлого, затеняя героиню нового мира Москву Честнову Ксенией Иннокентьевной Смирновой. Образ той, которой «больше нет и не будет», оказывается ценней любимой живой Москвы.

Элегическую интонацию романа подхватывает пьеса Платонова «Голос отца» (1937–1938), где кладбищенская тема развивается в нескольких направлениях. Одно из них связанно с проблемой несвоевременной смерти. Причем, если на уровне внешнего сюжета речь идет о смерти отцов, то в подтексте слышится мерцание мотива гибели детей, причиной чему стал арест сына писателя в 1938 году. В это время «вал репрессий прокатился по совсем юным, только начавшимся жизням. Жертвами становились школьники, вузовцы, учащиеся техникумов. Кого приговаривали к 8 годам ИТЛ, кого ставили к стенке»[220]220
  Архив А. П. Платонова. М.: ИМЛИ РАН, 2009. Кн. 1. С. 628. См. также: Самосудов В. М. Воспитание молодежи 30-х годов жестокостью сталинского режима // Гуманитарное знание. Сер. Преемственность: ежегодник. Омск: Изд-во ОмГПУ, 1998. Вып. 2, кн. 1: История, исслед. С. 152–162.


[Закрыть]. О том, что произведение имеет отношение к семейной драме Платонова, свидетельствует одна из записей на его рукописи: «положение [с] сыном прежнее». На это обратил внимание А. Харитонов при анализе черновых набросков к пьесе[221]221
  См.: Пьеса А. П. Платонова «Голос отца» («Молчание»). История текста – история замысла / публ., вступит, ст. и коммент. А. А. Харитонова // Из творческого наследия русских писателей XX века: М. Шолохов, А. Платонов, Л. Леонов. СПб.: Наука [и др.], 1995. С. 398.


[Закрыть]. Ее сюжет разворачивается как кладбищенская беседа сына с умершим отцом на его могиле. Беседу предваряет обширная ремарка с включенной в нее эпитафией, где есть точное указание возраста героя: «Скончался в 1925 году, жития его было 38 лет и три месяца»[222]222
  Платонов А. Голос отца // Платонов А. Ноев ковчег. Драматургия. М.: Вагриус, 2006. С. 210. Далее цитаты из текста приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках после цитаты.


[Закрыть]. Если отталкиваться от 1938 года как времени создания пьесы, то текст на могильном камне становится автоэпитафией (в этом году Платонову также 38 лет). А. Харитонов склонен вести отсчет от декабря 1937 года. Это расширяет драматический подтекст произведения включением в его автодокументальный план критических нападок на творчество Платонова, вновь начавшихся с указанного периода[223]223
  Подробно см.: Пьеса А. П. Платонова «Голос отца»… С. 397.


[Закрыть]. О своем тяжелом душевном состоянии писатель говорит устами своего мертвого героя, обращающегося к сыну: «Я в твоем сердце и в твоем воспоминании, – больше меня нигде нет. И ты – моя жизнь и надежда, а без тебя я ничтожней того праха, который лежит под этим могильным камнем, без тебя я мертв навсегда и не помню, что был живым» (с. 211). На вопрос Якова: «Папа, а как ты будешь жить, если я тоже умру когда-нибудь…?» – отец отвечает: «Тогда я исчезну вместе с тобою. Без тебя я существовать не могу» (там же). Ниже читаем еще одно признание: «…я мертв и беспомощен, я уже не могу бороться, я лишь слабый свет в тебе» (там же). Если первый и второй ответы в биографическом плане соотносятся с ситуацией ареста сына, со страхом за его жизнь и пониманием собственной беспомощности[224]224
  «Тошка болен тяжело, – писал Платонов И. А. Сацу в августе 1938 года. – …Больше всего я занят тем, что думаю – как бы помочь ему чем-нибудь, но не знаю чем. Сначала придумаю, вижу, что хорошо, а потом передумаю и вижу, что я придумал глупость. И не знаю, что же делать дальше…» (Платонов А. «…я прожил жизнь»: письма [1920–1950 гг.]. М.: Астрель, 2013. С. 440).


[Закрыть], то последний выказывает связь тяжелого душевного состояния Платонова («я мертв и беспомощен… не могу бороться») также с критическими нападками на его творчество. Как видно из платоновских писем 1938–1939 годов, относящихся к периоду ареста сына, практически все они адресованы разным судебным и административным инстанциям, вплоть до Ежова и Сталина. В пьесе мотив помощи сыну звучит голосом отца в разных вариациях: как согревающая его в трудные минуты память, как слабый свет воспоминания в душе. На вопрос Якова: «Зачем тебе жить, – тебе разве нужно?» – отцовский голос отвечает: «Мне ничего не надо… Но я хочу сберечь тебя от горя, от ненужного отчаяния и от ранней гибели – от всех бедствий жизни, которые с тобой могут случиться. Поэтому я живу тебе на помощь» (с. 211). В этих словах героя Платонов выражает собственное душевное состояние: быть нужным попавшему в беду сыну. В реальности лишь вмешательство Шолохова в дело Платона помогло сдвинуть его с мертвой точки: в конце 1939 года приговор был отменен. Хотя домой Платон вернулся лишь в конце октября 1940 года. Жить ему оставалось чуть более двух лет[225]225
  См.: Архив А. П. Платонова. С. 620–659.


[Закрыть].

Как указано на надгробной плите, отец Якова умер в 1925 году. Однако беседа на могиле происходит не ранее 1937 года, о чем свидетельствует перифраза известного сталинского афоризма «сын за отца не отвечает», звучащего в устах Якова как «Сталин учит всех людей быть верными детьми своих отцов» (с. 213). Тем самым фраза «отца народов» в интерпретации платоновского героя приобретает иной, противоположный смысл, связанный не с отказом от отцов, как это массово было в реальности 1930-х годов, а с родовой памятью и преемственностью поколений. Любовь к отцу, память об отце Яков хранит все годы после его ранней смерти. Хотя в голосе отца постоянно слышится тревога, вызванная беспокойством о его забвении.

В ранней статье Б. Поплавского «О судьбах России» (1921) высказана мысль, очень точно определяющая основу беспокойства отца в платоновской пьесе. Со ссылкой на Ницше автор статьи пишет: «…любящая диктатура высших представителей есть идеал общества младенческого народа»[226]226
  Поплавский Б. Собрание сочинений. Т. 3. С. 7.


[Закрыть]. Модус младенчества в образе сына проявлен у Платонова в ряде реплик, где Яков обращается к авторитету Сталина:

Яков…Самая лучшая техника – это высший человек, а высший человек живет у нас, в Советском Союзе.

Голос отца. Откуда ты это узнал?.. Высший прекрасный человек – вот в чем тайна, которую мы не могли открыть, – и поэтому мы умерли в тоске.

Яков. Я научился этому у Сталина.

Голос отца. В чем его учение?

Яков. Я еще сам не научился всему его учению. Но я знаю, что Сталин учит всех людей быть верными детьми своих отцов, он велит не изменять тому, что было в отцах высшим и человеческим, он хочет сделать героическую душу человека законом всей земли. Он сам ученик Маркса и Ленина.

Краткое молчание.

Голос отца. Мой отец родил меня и велел быть только добрым и терпеливым. А я хотел, чтобы ты стал знающим и смелым. Но ты должен теперь стать мудрым и счастливым. Ты должен быть моим идеалом! Но кто поможет тебе быть таким человеком, и будет ли это так? – Ведь я, твой отец, мертв и бессилен…

Яков (встает на ноги). Так будет, отец! Если даже мне придется бороться со всем миром… я один встану против них всех, я один буду защищать тебя, Сталина и самого себя! (с. 214).

В этом диалоге высвечивается коммуникативная ситуация quipro quo: для отца преемственность памяти уходит корнями в библейскую традицию. В его словах «Мой отец родил меня» воплощено идущее от Ветхого Завета утверждение мужского первенства в деторождении (родил в значении дал жизнь), закрепленное в христианском сознании евангельской формулой «Авраам родил Исаака». Данное сыну имя Яков (Иаков) служит знаком продолжения этой духовной преемственности, в начале которой стоит имя Бога, Отца-Жизнеподателя, вписания в нее своего фамильного рода. На древнюю традицию указывает и обозначение жизни как «жития» на могильном камне отца. Однако для Якова его собственная духовная родословная идет не от родного отца, а от «отца народов» Сталина. Понимание отцом этой разницы обозначено в тексте ремаркой «краткое молчание». Пауза в диалоге возникает после признания сына о верности Сталину. Любовь к отцу, тоска о нем – это, скорее, природное сыновнее чувство, тогда как из сталинского «учения» Яков черпает знания о жизни, о рождении «высшего человека». То, что для отца и его поколения до конца осталось тайной жизни, для поколения Якова становится решенной проблемой. Сталинским «учением» подпитывается и его порыв «раздавить» «врагов людей». Таким образом, в подтексте диалога скрыта тревога писателя за духовную судьбу молодого поколения, бескорневая природа которого может превратить его в слепого исполнителя власти (эта точка зрения воплощена в пьесе в травестийном образе Служащего), сделать как частью карательной системы, так и ее жертвой: за синтагмой «враги людей» вычитывается главная формула сталинской эпохи «враг народа».

Здесь мы вновь выходим на связь пьесы Платонова с его семейной драмой. Вероятнее всего, введение в речь Якова дифирамбических пассажей в адрес Сталина было для писателя косвенным способом повлиять на судьбу собственного сына, облегчить его участь. В том же 1938 году Платонов пишет два письма Сталину, где, по существу, выражает те же мысли, что и в «Голосе отца»: «Мне кажется, что плохо, если отказывается отец от сына или сын от отца, поэтому я от сына никогда не могу отказаться»[227]227
  Платонов А. «…я прожил жизнь». С. 445.


[Закрыть]. Платонов готов взять вину сына на себя: «Я считаю, что если сын мой виновен, то я, его отец, виновен вдвое, потому что не сумел его воспитать, и меня надо посадить в тюрьму, а сына освободить»[228]228
  Платонов А. «…я прожил жизнь». С. 445–446. Далее письма Платонова цитируются по этому изданию.


[Закрыть] (ср. в пьесе: «…я хочу сберечь тебя от горя, от ненужного отчаяния и от ранней гибели – от всех бедствий жизни, которые с тобой могут случиться. Поэтому я живу тебе на помощь»).

После смерти Платона в 1943 году Платонов душой словно навсегда поселяется у его могилы. Так жизнь писателя переворачивает субъектную ситуацию созданной им пьесы. Образ сыновней могилы сопровождает все письма Платонова Марии Александровне с фронта, написанные после смерти Платона: «…думаю о тебе и о могиле на кладбище. Поцелуй землю на его святой могиле за меня» (24 мая 1943 г.); «Поцелуй за меня могилу в изголовье нашего святого сына» (28 мая 1943 г.); «…я так тоскую о холмике земли на Армянском кладбище. Когда я еще буду там – я сам не знаю» (6 июня 1943 г.); «Поклонись за меня могиле моего сына и поцелуй за меня землю на ней. <…> Поставь от меня цветок на могилу сына и скажи ему, что я его люблю все больше и больше» (8 июня 1943 г.); «Ты, наверно, часто ходишь на могилу к сыну. Как пойдешь, отслужи от меня панихиду в его вечную святую память. <…> Я знаю, как тебе трудно, знаю, что ты плачешь о нашем сыне. Я здесь вижу его часто во сне и просыпаюсь в слезах» (10 июня 1943 г.); «Завтра воскресенье и Троицын день. Ты, конечно, пойдешь к нашему сыну, поцелуй его землю в изголовье, скажи, что я люблю его больше всего на свете» (12 июня 1943 г.); «Поцелуй изголовье его могилы. Скажи ему, что я скоро приду к нему и поклонюсь ему» (24 июня 1943 г.) и т. д., и т. д. Мотив поклонения умершему сыну как святому пронизывает все посвященные ему фрагменты писем Платонова, что связано с его представлением о мученическом пути школьника-арестанта. В сознании писателя арестантская судьба и ранняя смерть сына становятся эмблемой общей судьбы людей его поколения, в которое частью входит военное поколение: «Я хотел прислать сыну цветок, который я взял с могилы вблизи передовой, чтобы ты посадила его на могиле нашего сына, но нельзя его и не с кем переслать, и он вовсе засох у меня» (30 июля 1943 г.). А в одном из писем 1942 года, еще до смерти сына, Платонов пишет жене: «В десятых числах сентября я, видимо, поеду на воронежское направление, как военный корреспондент… Посмотрю, что стало с моей родиной. Схожу на могилы, поплачу надо всеми мертвыми» (30 августа 1942 г.). Здесь в едином поминовении соединены безвременно погибшие в революцию и на войнах родные, близкие и чужие.

В 1943 году Платонов задумывает повесть о сыне: «В день приезда сразу же пойдем к Тоше на могилу. Моя новая повесть, которую я тут обдумал, будет посвящена поклонению умершим и погибшим, а именно посвящение будет моему сыну. Я задумал сделать героем жизни мертвого человека, на смерти которого держится жизнь. Кратко трудно сказать, как это получится, но, думаю, эта вещь выйдет у меня: у меня хватит сердца и горя. <… >… как мне охота возможно скорее написать повесть, посвященную сыну. Я ее хочу напечатать в „Красной звезде“» (1 июля 1943 г.). Повесть о сыне осталась, по-видимому, нереализованным намерением писателя, рассредоточившимся по многим его произведениям. Часть этого замысла составил рассказ «Взыскание погибших» (1943), опубликованный, как и намеревался Платонов, в «Красной звезде», а также написанная уже после войны пьеса «Ученик лицея» (1947–1948)[229]229
  На связь «Ученика лицея» с замыслом Платонова написать произведение о сыне указывают в своей статье Н. П. Хрящева и К. С. Когут. См.: Хрящева Н. П., Когут К. С. Поэтика тайнописи в пьесе А. Платонова «Ученик лицея» // Вопросы литературы. 2015. № 6. С. 95–119.


[Закрыть]. Скрытая в ее названии параллель ученик лицея – ученик школы уравнивает судьбы лицеиста Александра Пушкина, каким он выведен в пьесе, и школьника Платона Платонова. Не случайно автор не раз менял именование своего произведения. Его вариантами были «Пушкин в лицее», «Юный Пушкин», «В садах лицея». Однако ни один из них не соответствовал платоновскому замыслу. И только найденный последний вариант этот замысел скрыто обозначил.

В качестве заглавия рассказа «Взыскание погибших» Платонов использует одноименное название иконы Богородицы, известной на Руси с XVIII века и прославившейся многими чудесами. Кроме заглавия, обращает на себя внимание предпосланный рассказу эпиграф: «Из бездны взываю», под которым стоит подпись: «Слова мертвых». За ней скрыт источник цитаты, каковым является 129-й псалом: «Из глубины взываю к Тебе, Господи, Господи, услышь глас мой» (Пс. 129: 1). Это один из покаянных псалмов, читаемых в православной церкви на вечернем богослужении, а в западной христианской традиции являющийся основополагающей частью заупокойной службы – реквиема («De Profundis»). Таким образом, в рассказе возникает новый план – молитвенный: от лица всех безвременно погибших на войне, взывающих к милосердию живых, и от лица матери, потерявшей своих детей и живущей «остатком слабой души» в надежде скорой встречи. Называя героиню Марией Васильевной – именем своей матери, Платонов предельно сближает биографию собственной семьи с общей драмой страны. Не случайно впервые рассказ был опубликован под названием «Мать» с подзаголовком «Взыскание погибших». В соотнесенности с названием рассказа в семантике имени Мария появляются богородичные обертоны, связывающие платоновский сюжет со страстным евангельским сюжетом, а также с апокрифом «Хождение Богородицы по мукам». Образ матери, потерявшей своих детей, возводится к образу Девы Марии как высочайшему образцу жертвенного материнства. В изображении ее мертвых детей, которые лежат в могиле «нагие… умерщвленные, поруганные и брошенные в прах чужими руками»[230]230
  Платонов А.П. Собрание сочинений: в 3 т. М.: Совет. Россия, 1985. Т. 3. С. 106.


[Закрыть], собраны характеристики, соотносящие их образ с образом Распятого Христа. Так, наряду с мотивом материнской скорби, в текст рассказа автором вводится мотив ненапрасной жертвы. Как жертва за мир он зазвучит в последних строках произведения: «Нужно… суметь жить после победы той высшей жизнью, которую нам безмолвно завещали мертвые; и тогда, ради их вечной памяти, надо исполнить все их надежды на земле… Мертвым некому довериться, кроме живых, – и нам надо так жить теперь, чтобы смерть наших людей была оправдана счастливой и свободной судьбой нашего народа и тем была взыскана их гибель»[231]231
  Платонов А.П. Собрание сочинений. Т. 3. С. 108.


[Закрыть].

Плач матери у креста на могиле детей: «Были бы вы живы, сколько бы работы поделали, сколько судьбы испытали! А теперь, что ж, теперь вы умерли, – где ваша жизнь, какую вы не прожили, кто проживет ее за вас?…Сколько я сердца своего истратила на вас, сколько крови моей ушло, но, значит, мало было одного сердца моего и крови моей, раз вы умерли…»[232]232
  Там же. С. 106.


[Закрыть] – генетически восходит к плачу Богородицы у Креста:

 
О свете пресветлый, Заря присносущная,
Где Твоя зайде красота, светолучная невечерняя,
Добровидный Сыне мой, сладчайшая доброта,
Где Твой вожделенный лица зрак, краснейший Свете мой…[233]233
  Плач Богородицы // Jooov.net: [сайт]. URL: http://www.jooov.net/ text/116737780/hor_svyato-elisavetinskogo_jenskogo_monastyirya_g_minsk_regent_ poslushnitsa_irina_denisova-plach_bog.htmls (дата обращения 10.03.2016).


[Закрыть]
 

В иконографическом плане эпизод соотносится со сценой оплакивания Христа – в православной традиции это иконографическая композиция «Не рыдай Мене Мати», представляющая Богородицу рядом с обнаженной фигурой Спасителя, лежащего во гробе на фоне Креста[234]234
  В иконографии западного христианства тело мертвого Христа лежит на коленях склонившейся над ним Богородицы (пьета). Из этого сопоставления видно, что платоновская сцена у могилы ближе к восточной иконографии, хотя и не дублирует ее.


[Закрыть].

В образе своей скорбящей героини Платонов объединил и собственную скорбь по умершему сыну, и скорбь своей жены, тоже носящей имя Мария. Симптоматично ее молчание на частые письма Платонова, посылаемые с фронта после смерти сына. Свое немотство Мария Александровна объясняет в приписке к письму Платонова их общим друзьям Вьюрковым: «Привет вам, дорогие! Не сердитесь на меня, я никому не пишу, я только начинаю замечать, что светит солнце и люди живут»[235]235
  Платонов А. «… я прожил жизнь». С. 548.


[Закрыть]. Мать писателя Мария Васильевна умерла в 1929 году; возможно, именно этим определяется выбор ее имени, а не имени жены Марии Александровны для именования героини рассказа, умирающей на могиле своих детей. Такое замещение выполняет перформативную оградительную функцию по отношению к судьбе Марии Александровны, которая, по свидетельству Платонова, дважды пыталась покончить с собой (см. письмо к Сталину: «Мать сына… по естественным материнским человеческим причинам дошла до очень тяжелого душевного состояния. Два раза я предупреждал ее попытки к самоубийству, но может оказаться, что я не смогу уберечь ее»[236]236
  Там же. С. 447.


[Закрыть]).

В финальной сцене «Взыскания погибших» вновь усиливается сближение образа скорбящей матери с образом Богородицы, на этот раз в красках иконографии «Успения»:

Возле креста, связанного из двух ветвей, красноармеец увидел старуху, приникшую к земле лицом. Он склонился к ней и послушал ее дыхание… «Ее сердце ушло, – понял красноармеец и покрыл утихшее лицо покойной чистой холстинкой… – Ей и жить-то уж нечем было…»

– Спи пока, – вслух сказал красноармеец на прощанье. – Чьей бы ты матерью ни была, а я без тебя тоже остался сиротой…[237]237
  Платонов А.П. Собрание сочинений. Т. 3. С. 108–109.


[Закрыть]

Эпизод содержит множество отсылок к той части богородичного сюжета, которая открывается Распятием: это и скорбь Богоматери у Креста (выше читаем: «Мария Васильевна пришла на место могилы, где стоял крест, сделанный из двух связанных поперек жалобных, дрожащих ветвей[238]238
  Мотив слабой жизни, звучащий в образе «жалобных, дрожащих ветвей», отсылает как к образу измученного крестоношением Христа, так и к образу юного страдальца Платона.


[Закрыть]. Мать села у этого креста…»[239]239
  Платонов А.П. Собрание сочинений. Т. 3. С. 106.


[Закрыть]), и образ Плащаницы, которой апостолы покрыли тело усопшей Девы Марии (чистая холстинка, которой красноармеец покрывает «утихшее лицо покойной»), и мотив успения как символ вечной жизни («спи пока»). Также и чувство сиротства, испытываемое красноармейцем, сходно с тем, которое, по Преданию, охватило апостолов в момент успения Богородицы[240]240
  «…Радуемся об исполняющемся на Тебе определении Божием, но и печалимся о том, что остаемся сирыми и здесь уже не увидим Тебя, нашу Матерь и Утешительницу» (Сказания о земной жизни Пресвятой Богородицы // Вера православная: [сайт]. URL: http://www.verapravoslavnaya.ru/? Zemnaya_zhiznmz_Bo-gorodicy#g9 (дата обращения 10.03.2016)).


[Закрыть].

Своим скорбным сюжетом рассказ «Взыскание погибших» выделяется из всей военной прозы Платонова. Героика подвига советских солдат смещается в нем на периферийную позицию, в центре же оказывается идея недожитой жизни молодого поколения, на плечи которого легла двойная ноша: революция и война.

Образ скорбящей матери, поющей колыбельную песню на могиле сына, появляется в финальном фрагменте рассказа «На могилах русских солдат» (1944):

В сумерки на пустынное военное кладбище бывшего шта-лагеря № 352 пришла одинокая женщина. Она опустилась на колени возле могилы, на которой была доска с именами погребенных.

Женщина вначале была безмолвной, а потом стала петь колыбельную своему сыну, спящему здесь, на грядущую, вечную ночь[241]241
  Платонов А.П. Собрание сочинений. Т. 3. С. 139.


[Закрыть].

Еще раз сходная ситуация изображена Платоновым в пьесе «Ученик лицея», где есть пронзительный эпизод: исповедь нищей Феклы, живущей при могиле сына, юному Александру Пушкину. В отличие от двух первых вариантов – гибели на войне – сын Феклы замучен бесчеловечной властью:

Александр. Ты бедная, бабушка?

Фекла. Нету, нету, – отчего я бедная? Дома в деревне я сыто жила. Александр. А зачем ты из дому ушла?

Фекла. Душа велела уйти. Тут я при могиле живу.

Александр. А скажи, что у тебя на сердце лежит!

Фекла. А на сердце у меня сын родной лежит… Был у меня сын-первенец, да один он был. Взяли его в службу царскую… Осьмнадцать лет прослужил, на девятнадцатом его палками насмерть забили…

Александр. А за что палками?

Фекла. Сказывали, пред царем провинился…

Александр. А правда, провинился?

Фекла. Чего – правда? Пред царем правда, а пред матерью – другая. Да матерь-то не спросили – и палками его насмерть…

Александр. И ты терпишь – живешь?

Фекла. Терплю… Вон там он и схоронен… На вечер-то я каждый день туда хожу. Приду и песню ему спою, побаюкаю его, чтоб спал он мирно и кости его битые отдохнули. Пусть покоится!

Александр. Ты баюкаешь его?

Фекла. Баюкаю, родной, баюкаю… Как в детстве его, бывало, когда он еще в младенчестве был, колыхала я его зыбку и песню ему колыбельную певала, – так и нынче тую же песню ему напеваю…

<…>

Александр. Пойдем сейчас к нему, пойдем к твоему сыну. Спой ему песню.

Фекла. Теперь не время. Вечером надо, на долгую ночь.

Фекла уходит одна. Александр бросается на постель вниз лицом[242]242
  Платонов А. П. Собрание сочинений. Т. 3. С. 339–340. Далее цитаты из текста приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках.


[Закрыть].

Вся сцена беседы Александра с Феклой прошита аллюзиями на семейную драму Платоновых. Образ замученного до смерти сына-первенца Феклы соотносится с сыном-первенцем писателя; за образом бесчеловечной царской власти, по приказу которой насмерть забит сын Феклы, скрыта параллель со сталинским карательным режимом. Мотив жизни при могиле, проходящий через ряд произведений Платонова и восходящий к его письмам к жене, в «Ученике лицея» приобретает особенно пронзительное звучание, что дает представление о не угасшей со временем силе скорби самого Платонова по безвременно погибшему сыну.

Сюжет «Ученика лицея» мало соотносится с биографией Пушкина. Вольное обращение с фактами жизни поэта свидетельствует об ином направлении творческого задания Платонова. Кроме исповеди Феклы, в пьесе есть еще несколько сигнальных эпизодов, указывающих на встроенную в нее реальную историю с сыном писателя. Так, в сцену прощания перед отправкой поэта в южную ссылку Платонову удалось зашифровать ситуацию ареста Платона и неудачу своих хлопот по его освобождению:

Екатерина Андреевна. Я ничего не сделала, нам не удалось. Я хотела, чтоб дело было предано забвению и вы стали опять свободны. Но государь вас не простил (с. 372).

При этом сквозным мотивом эпизода является мотив неизвестности, грозящей вечной разлукой, что выдает опасения семьи Платоновых за судьбу собственного сына:

Екатерина Андреевна. Его ушлют на юг, где живут колонисты…

Ольга Сергеева. Где колонисты? А где они живут?

Екатерина Андреевна. Не знаю, милая…

Ольга Сергеевна. И я не знаю…

Екатерина Андреевна. Я спрошу у мужа.

Ольга Сергеевна. Навсегда его, навечно ушлют? (с. 370).

В процессе развертывания сюжета мотив безвременной гибели юного героя вырастает от единичной судьбы до судьбы поколения сыновей. Эта идея, организующая подтекст пьесы, мерцает в сюжетной линии лицеистов – друзей Пушкина (рано умершего Дельвига, будущих декабристов Пущина, Кюхельбекера). Любопытно построение полилога в сцене беседы Александра с друзьями:

Голос Пущина. Саша! Ты забыл меня?

Александр. Забыл.

Голос Пущина. Забудь! Но помни: быть может, некогда восплачешь обо мне…

Александр. Нет, Жан, нет; это не я, а ты, быть может, восплачешь обо мне…

Голос Пущина. Нет, ты скорее восплачешь!

Александр. Нет ты, нет ты! Вот увидишь, что вскоре ты восплачешь обо мне!

Голос Кюхельбекера. Ложь! Весь мир восплачет обо мне, а об вас он плакать не будет!

Фома. Где шум? Слышу – доносится. Спите, господа – чтоб вас не было, дайте мне, человеку, покой…

Голос Дельвига. Дайте Фоме, человеку, покой!

Еще голос. Покой человеку!

Еще голос. Вечный покой!

Голос Дельвига. Спите, орлы России!

Александр. Фома! Угомони своих птенцов!

Фома. …Спите, ангелы, демон вас возьми! (с. 329–330).

Беседа Александра с лицеистами, находящимися в своих комнатах, построена как беседа с их голосами, что напоминает субъектную организацию пьесы «Голос отца». Эта сигнальная отсылка превращает голоса лицеистов в голоса из могилы, что поддерживается рядом символичных мотивов с мортальной семантикой. Восклицания «чтоб вас не было», «вечный покой», «спите, орлы России», «спите, ангелы», а также по-разному варьируемый вольтеровский стих «Быть может, некогда восплачешь обо мне»[243]243
  О любви Пушкина к этому стиху из «Танкреда» Вольтера в переводе Н. Гнедича см.: Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М.: ГИХЛ, 1941. С. 482.


[Закрыть], носящие в сцене игровой характер, на уровне авторского плана звучат эпитафией юным героям. В реплике Фомы: «Спите, ангелы, демон вас возьми», – имплицирована инфернальная природа карательных органов власти, противопоставленная ангелоподобию героев-подростков. Усиливает мортальный модус сюжетной ситуации лежачее положение персонажей, укрытых одеялами[244]244
  На этот штрих обратили внимание Н. П. Хрящева и К. С. Когут. См.: Хрящева Н. П., Когут К. С. Поэтика тайнописи…


[Закрыть]:

Голос Дельвига. А как встать из-под одеяла – кто первый?

Еще голос. Я не встану!

Еще голос. Я тоже, – холодно! (с. 328).

Мотивы холода, неподвижности превращают ложа лицеистов в гробы, а одеяла, которыми они укрыты, в саваны.

Таким образом, вся пьеса превращается в реквием по поколению безвременно погибших сыновей. Обращение к образу Пушкина и декабристов было «подцензурным» ходом Платонова, скрывшим за давней историей драму своего поколения, главным героем которой оказался сын писателя Платон Платонов.