Текст книги "#торшерная_терапия 2. Человек на острие желания"

Татьяна Феденко. Луна упала

Я наблюдаю, как падает звезда. Сравниваю её с крохотной душой в глобальной вселенной. Она летит медленно, если смотреть с Земли, а если взглянуть из космоса, скорость её искромётна, как будто закинутый с разбега мяч разбивается вдребезги о ворота – и его уже нет. Проткнулся, сдулся, исчез.

Я пытаюсь вглядеться в след. Что-то же должно остаться? Молекулы, запах, ветер. Щурю глаз, раздуваю ноздри, провожу белоснежной хлопковой перчаткой, чтобы найти останки этого существа. Безвозвратно пропала, даже опытный патологоанатом не сможет разглядеть этот путь. Дело – глухарь. Была звезда – нет звезды, была душа – и аут.

Говорят, что после смерти душа не болит, бродит. Возможно, ещё сорок дней, возможно, вечность, а возможно, сразу вселяется в тело младенца. Тот растёт, воспитывается как-то, входит в социум, что-то делает там по жизни – и дальше по кругу.

Досадно осознавать это всё, боязно размышлять, но безумно интересно: что дальше? Такие разные пути у судеб – со своими завихрениями, над которыми властны души и звёзды.

Известно, что у всего живого есть начало и есть конец. То, что начало мы не выбираем, – это факт, но конец-то, конец-то выбрать у нас право есть? Должно быть, обязано быть это право. И если на то пошло, то и середина тоже наша. Главное – не проехать эту середину событий собственной жизни.

Я лежу на ночной траве. При солнечном свете она зелёная, свежая, а в кромешной тьме из-под корней влага чернозёма пронизывает мою спину холодом. Такие разные они – тёмный извилистый корень и гладкие листья, как и разные переживания человека за внешние, не зависящие от него, перемены. Дрожу. Постепенно замерзают пальцы, каменеют стопы, немеет рот. Глаза стеклянные, но они же открыты, значит, пока жива.

Я думаю, что жизнь была сносной. Не делала зла, не творила существенное добро, помогала, конечно, людям, но не страдала жертвенностью. Жила как жила, аморфно. Так многие живут, топчут землю, мусорят, но зато быстро за собой убирают, а часто даже за другими.

И что? Где она – мечта человеческая? Где эта загадочная, таинственная, сокровенная, острая? Как найти? На столько вопросов не смогла отыскать ответы, честно искала – по-те-ря-лась.

Я засыпаю не в тёплой постели. Мне всё равно, где я. Без разницы, встанет ли солнце, появится ли луна. Хотя – да, вот только что появилась. Сегодня, кстати, – полная, может, повезло.

– Привет, подруга!

Как же молчаливо и величаво она заходит на ночную службу. Красиво.

– Ты потеряла одну звезду, слышишь? – кричу ей.

Тёмные кратеры разворачиваются ко мне глубинной широтой: явно рот улыбается, явно глаза смотрят и лоб морщится. Мудрая луна. Интересно, как там, у тебя, оказаться? Также непонятно, как жить дальше.

Меня сводят с ума вопросы. К обществу, к высшим силам, к самой себе.

– Вы чего? Очнётесь, может, а? Ау-у-у! Луна, хотя бы ты-то меня слышишь? Упала моя звезда, это не россказни, я сама видела, как она летела, летела – и всё. Вернее, кто-то уронил её небрежно, и она издохла. Жестоко. Что ж теперь поделать? Видимо, так кому-то было надо.

Реабилитация или смирение? Душевная боль заполонила плоть, она вскрывает вены, раздирает ребристым ключом мозг и пронизывает череп небрежным всхлипыванием – за-ды-ха-юсь.

Мимо по небу пролетела птица, мах крыла её настолько грациозен, что пробуждает от размышлений моё неподвижное лицо. Глаза зеркальны, широко открыты, в них отражаются падающие души и звёзды. Шевелятся нейроны, родненькие мои ищут связи – находят, к сожалению. По-моему, душа сломалась. Требует перезагрузки, требует перемен, требует остановить время. Ой, нет, наоборот – перекрутить циферблат назад. Но слишком молчалива моя истерика.

Я в оцепенении. Нет целей, нет желаний, нет известности. Остался страх, разочарование и тусклая частичка надежды, которая также, как эта птица, – мимо промчалась. А может, как упавшая звезда, – далека, но опытный сыщик продолжает вести следствие.

В эту секунду я ждун, я тот противный мемный ждун, который думает, что всё фантастически разрешится само.

– Нет! Алё, так не бывает! Встань и иди! – говорю сама себе, поддерживаю. Где-то прочитала, что боль нас только закаляет. Аможно без боли? Можно без смерти и без этого всего дерьма, простите? Нет? А когда можно будет? Когда уже мы перестанем друг друга бояться и станем друг друга просто любить? Добрыми быть просто.

Ладно, хорош страдать, встала и пошла походкой от бедра в новую явь, какую есть. Уж лучше так, чем рассуждать, что выбрать: правду горькую или эту сладкую, выбирайте сами.

Я пойду луну свою подниму, припудрю ей носик, марафет наведу, успокою. Удачи вам со своей луной, своей зазнобой. Встретимся там наяву и поговорим по душам и по совести.

Люди, вы ведь очнётесь – когда луна упала.

Скоро.

Ольга Валль. Перелетающие через реку

Самое яркое воспоминание детства – это вечер, когда родители повезли меня знакомиться с дедом. Я хорошо помню старый дом, где скрипела каждая половица, очень тёмный, с притаившимися по углям тенями, пугавшими меня, тогда ещё совсем маленького. Я шёл по комнатам и старался не натыкаться на расставленные столы и кровати – мебель там наверняка была и другая, но на моём детском пути всегда становились именно эти предметы. Сколько себя помню – и до сих пор, стоит мне прийти к кому-нибудь в гости, навстречу вырастают эти углы и ножки. Но теперь я уже стреляный зверь и сразу по приходе бросаюсь на балкон со словами: «Какой у вас вид!»

Бесконечная мебельная атака напоминает мне перегон метро перед станцией «Киевская» Арбатско-Покровской линии, когда из чёрного тоннеля поезд вылетает на поверхность. И, кажется, до другого берега рукой подать, а стоит вагону въехать на мост – и Москва-река становится бесконечной.

Такой же бесконечной мне кажется сама Москва, с её нескончаемыми легендами, мифами, историей и возможностями столкнуть тебя с брошенной любовницей или бывшим коллегой по работе, с которой тебя уволили в прошлом апреле. Постоянно несущаяся на большой скорости, даже когда в дождливую погоду она превращается в сплошную автомобильную пробку, Москва представляется мне огромным вертолётом, который не может остановить раскручивание своего винта и поэтому повис в воздухе, не опускаясь на землю до конца и не имея сил вырваться в небо.

За запоздавшим ужином мне становится ещё более не по себе, чем когда я шёл по огромному дому. Дед словно бы и не смотрит на меня, общается с отцом и с дядей, одобрительно кивает, когда кузен – старше меня на десять лет – декламирует на латыни Горация, и прямая дедовская спина, зажатая в пиджаке английского сукна, выражает ко мне ласковое презрение.

Я пытаюсь не робеть и всё отчётливее понимаю, что знаю, как зовут деда на самом деле: это Имрир из скандинавских легенд, с орлиным носом, белоснежными волосами и горящими глазами на старчески-пергаментном лице. Ледяной великан никогда не носил пиджаков, но моему детскому восприятию это совершенно не мешает.

Он будит меня рано утром и ведёт на набережную Москвы-реки. Его красивая, как лапа хищной птицы, окольцованная рубинами рука властно ложится на парапет. «Слушай, – говорит он мне. – Сейчас всё равно ничего не поймёшь, но, может быть, потом вспомнишь». Он всматривается в металлическую поверхность реки, словно силясь разглядеть за водой что-то большее, и начинает говорить о том, почему он никогда не уезжал из родного города, о том, как тяжело дойти до середины и как страшно понять, что пройдена точка невозврата.

– Если сможешь стать птицей, когда долетишь до середины – не смотри вниз.

Тогда, шестилетним ребёнком, я не понял его, но сейчас точно знаю: дед был той самой редкой птицей, которую в книгах называют «долетевшей до середины Днепра». А такие птицы не летают стаями – только в одиночку.

Через полвека я снова приеду в этот дом и заберу портреты моих деда и бабки, чтобы повесить у себя в кабинете. Когда мне станет тяжело на душе, я буду подходить к портрету – и с него на меня глянут строгие глаза великана Имрира, в которых я прочту вопрос: долетел? И я согнусь в приступе мучительной боли, когда сквозь несуществующую кровь будут падать на ковер воображаемые перья из моих невыросших крыльев.

Мой бунт против родителей начался в положенный срок и выразился в твёрдом желании поступить в педагогический институт. После месяца уговоров отказаться от этой дурацкой затеи родители махнули на меня рукой, решив, видимо, что через год мне надоест и раскаявшееся чадо вернётся в лоно семьи и продолжит врачебную династию. Но, как ни странно, всё вышло иначе.

Меня вытянули на вступительных экзаменах, и первого сентября я пришёл в земной рай, филологический факультет педагогического университета: передо мной лежали неохваченными пять курсов всех видов жоп, грудей и расцветок волос. Для полного сходства с шейхом я окончательно порвал с родителями и переехал жить в общагу.

Амалия Александровна, преподавательница по праиндоевропейскому языку, была воплощённым колесом Сансары. На её огромном туловище с неясными очертаниями вечно что-то происходило: расстёгивалась пуговица, развязывался бантик, раскачивались серьги – в одном ухе их было четыре, – звенели браслеты. Мы даже высказывали предположения, что у неё шевелятся волосы, а над всем этим вечно движущимся хозяйством сияли умудрённые перерождениями глаза доброй феи.

На каждом занятии она садилась перед аудиторией на стол, подгребала к себе пластиковый стаканчик с кофе, закуривала и начинала лекцию с сального анекдота. В этот момент у неё начинала раскачиваться нога, с которой в итоге падала незастёгнутая босоножка. Наверное, это был единственный предмет, которым я занимался, хотя и страдал от табачного дыма. Амалия бесподобно рассказывала, но из-за её сигарет я был вынужден всегда сидеть на задней парте и нещадно прогуливать семинары. Мёртвые языки я учил хорошо. Во-первых, мне было интересно, а во-вторых, мой внутренний голос подсказывал, что пригодится.

Был у меня дружок по прозвищу Туфель. Работал он танцором в ночном клубе и отличался любовью к дракам, алкоголю и противоположном полу. Причём к последнему – в особенности. Прогулки с Туфлем заканчивались всегда одинаково: как харизматичная личность, он успевал за ночь познакомиться с парой-тройкой девиц, отчаянно косящих под проституток, которых приводил ко мне в общагу, и мы устраивали сложносочинённый секс. Однажды, проснувшись отвратительным утром, я обнаружил, что на полу возле моей кровати валяется Туфель с трусами в одной руке и предметом вожделения – в другой, а рядом со мной сидит обдолбанная дура, размазывающая слёзы и рассказывающая о каких-то папиных ценностях. Я дал ей пару раз по щекам для внятности речи, и, когда смог разобрать, о чём она курлыкает, её история показалась мне занятной. Выхлебав остатки портвейна, я дотянулся до тетрадки и ручки и велел ей рисовать то, что было написано на её якобы проданных за дозу раритетах. К моменту, когда она закончила каракули, портвейн уже сделал своё доброе дело – в голове прояснилось, и я едва не подпрыгнул от удовольствия: её каракули были мне известны. Хотя и не по урокам «Колеса Сансары». Книгу про мёртвые языки я нашёл у деда. И хотя прочитать я ничего не смог, но написание запомнил.

Одурманенная ночной оргией и утренним портвейном голова не нашла ничего лучше, чем позвонить отцу и предложить выкупить раритеты у наркоманов. Подняв трубку в семь утра и выслушав мою не слишком чёткую речь, отец посоветовал мне меньше пить и больше думать: он у нас очень воспитанный.

Когда я представил его, сидящего за столом из красного дерева, и осмотрел мою комнату, превращённую за ночь в бордель, мне стало стыдно, и я молча повесил трубку.

Уже днём, опаздывая на лекцию, я проходил мимо одной из наших огромных аудиторий и слышал, как родное сопрано «Колеса Сансары» вещает очередному потоку свой анекдот: «Вы боитесь гомосексуалистов и сифилитиков? Не бойтесь, Вася!..»

Мне двадцать три года, и три месяца назад я начал пить. С места в карьер – без удовольствия, без желания, без цели. Коньяк, водка, шампанское, пиво – ночью. Пульсирующая боль в голове утром, днём и вечером.

Я себя наказываю за то, что не хватило смелости признать, что этот подростковый бунт, этот институт, был ошибкой и надо было идти учиться в другой – любой, – но не сюда. И вот именно этого, что недоставало сил признаться и уйти, я себе простить не смогу. И долго ещё не буду позволять себе проигрывать – хоть в мелочи, – сколько бы ни стоила эта победа. Но пока я об этом не знаю. Пока я просто пью, и буду пить ещё год, пока однажды не приедет кузен, который уже забыл Горация, чтобы всю ночь молча гулять со мной по старой Москве.

Я правильно пойму эту тишину и, проводив его на вокзал на поезд до Смоленска, вернусь в съёмную квартиру и выкину все бутылки. Потом, через год. А сейчас я ещё живу в общаге и пытаюсь открыть дверь к себе в комнату, не попадая ключом в замочную скважину, хотя дверь на самом деле открыта и мне просто нужно толкнуть её плечом.

Наконец надо мной сжаливаются высшие силы, и дверь открывается изнутри. На пороге стоит Людмила.

Она была похожа на Ким Бессинджер, на которую втихаря дрочил мой сосед по комнате, но намного более классического типа. А главное – она была натуральной блондинкой. Ровное, отливающее металлом полотно волос струилось по точёной спине, и когда она выходила с томиком Гёте, засранная кухня общаги превращалась в кинокадры работы Лени Рифеншталь.

Мне же Людмила нравилась умением ловко изображать дуру. Она была из той породы женщин, которые сожрут с галстуком и тапками, да так искусно, что жертва поймёт, что произошло, уже разлагаясь в желудочном соке.

Людмила молча берёт меня за грудки, вволакивает в комнату и роняет ближе к кровати. Она всё правильно понимает, эта сучная девочка: как только я протрезвею, я сам переползу на кровать, а пока мне всё равно, где спать. И я закрываю глаза и благодарно шепчу: «Выходи за меня замуж», – понимая, что никогда не сделаю ей предложения. Она слегка ударяет меня по попе носком туфли и отвечает что-то непотребное.

Но я уже не помню. Я сплю и счастлив.

Если тебя не устраивает ситуация – измени её или изменись сам. Если ни то, ни другое невозможно – выйди из неё. Просто выйди.

Поэтому я прогуливаю последнюю пару и бегу до метро, чтобы поехать домой к отцу. У станции «Юго-Западная» я сажусь в такси и закрываю глаза: по Киевскому шоссе меня везут ещё тридцать километров.

Отец не каждый день возвращается с работы домой, но дверь мне по-прежнему открывает улыбающаяся Маша. Она появилась почти сразу же после смерти мамы: тихая, приветливая и очень солнечная. Злиться на неё не получалось. Маша сразу подхватила хозяйство и ведет его до сих пор так же солнечно и с улыбкой. И я тоже люблю Машу, несмотря на то, что многие из наших жизненных ценностей нигде не пересекаются. Я просто люблю её и отца, который расправил плечи и начал меньше лечиться, – просто так, по ленивому сходству звуков и запахов. А может быть, по неуловимому сродству судьбы. Более сильному, чем кровное родство. Маша ходит по дому, извиваясь швом длинной юбки; она всегда одета в узкое, обтягивающее и поэтому особенно непристойное. Я стараюсь слушать, что она говорит, и не думать о линии её тела, идущей параллельно шву юбки, загибающейся вниз и внутрь.

Уставший от себя, я засыпаю в одежде на диване в гостиной, разморённый горячим Машиным чаем и пледом из верблюжьей шерсти. Мне снится, как меня грызут чёрные белки, и я просыпаюсь.

По мне топчется, недовольно сощурив глаза, Робеспьер, чёрный отцовский кот. Я занял его место. Встаю, иду на кухню за чашкой кофе, в дверях меня настигает бой напольных часов, стоящих в зале: четверть второго.

Маша сидит за столом и пишет кому-то письмо: она любит рукописные тексты, говорит, что в них передаётся тепло написавшей руки. Она восемь лет рядом с отцом и не верит в магию. Но письма от неё действительно теплее, чем е-мейлы и смс. Такая вот бытовая ведьма.

– Что не спится? – спрашивает она как-то мягко и ненастойчиво. Не ответить можно, но уже не хочется.

– Планы на завтра, – безбожно вру я и неожиданно понимаю, что говорю правду. Словно не на вечеринку собираюсь, а визит к стоматологу обдумываю.

Маша улыбается:

– Неудивительно. Тебе уже двадцать пять, и то, что решали за тебя, теперь решаешь ты.

Она припечатывает меня своей бабьей мудростью, взятой напрокат из очередного Паланика или Брехта, и я, как бабочка на булавке, дёргаюсь и понимаю, что это трепыхание – последнее. Повзрослев, я возвращаюсь обратно в семью и, не сомневаясь ни секунды, отправляю свое резюме в корпорацию отца с просьбой зачислить меня в отдел маркетинга его госпиталя. Ситуация настолько абсурдна, что вызывает у меня приступ хохота, и я звоню кузену с предложением выпить по этому поводу. Франц приезжает с ящиком водки, и мы нажираемся вместе до потери сознания.

Боль была полупульсирующей, ультразвуковой вопль в висках шёл на стремительное крещендо и обрывался. Крещендо – и на разрыв. И ещё. И ещё. Если бы мне кто-то сказал в тот момент, что у меня из ушей идёт кровь, – я бы не удивился.

Я ненавижу январскую грязь. Я ненавижу спальные районы Москвы. Шприцы в подворотнях с остатками «снов о чём-то большем». Жидкие деревья в парках, где валяются осколки от пивных бутылок и использованные гондоны. Одинаковые блочные прямоугольники, разрезанные проспектами, политыми ядовитой дрянью и закапанными машинным маслом.

В них не меняется ничего.

В спальных районах хорошо стоять на крыше, взломав дверь на чердак: с восемнадцатого этажа хочется летать.

А в полёте, как известно, главное – выбрать правильный вектор. Однажды я увидел сгустки крови на грязном асфальте, и с тех пор спальные районы вызывают у меня острое желание выплюнуть растущую пустоту внутри.

Этот город ест своих жителей, и никто меня в этом не переубедит.

Виктор, Морис, Оля и я были крепко сбитой детской компанией, которая сначала копошилась в одной песочнице, а потом – в другой, которую у подростков принято называть «взрослой жизнью». Всем нам было около пятнадцати.

Оля была похожа на Одри Хепбёрн и Клеопатру одновременно, имела тонкую талию и жопу «сердечком». Виктор стремился быть похожим на виконта из наполеоновской армии и всегда носил белые перчатки, а Морис, раньше всех нас заматеревший, был просто большой кусок мышц, в чём ему завидовали мы оба. Особенно я, телосложением уродившийся в худого и жилистого отца.

Наша дружба завершилась после ночи на смотровой площадке Воробьёвых гор, когда мы поклялись друг другу в вечной дружбе.

После того как мы произнесли эти слова, я почувствовал, что всё, что мы могли сказать друг другу в этой жизни, мы уже сказали, и, дождавшись, когда запустят метро, ушёл не попрощавшись.

Взрослая жизнь подтвердила мои слова, сделав за нас то, в чём мы побоялись признаться друг другу.

Виктор пошел в спецназ, дослужился до старлея и через полгода был убит на границе.

Оля вышла замуж, родила троих детей, растолстела. Но образцово ведет хозяйство и делает вид, что кроме дома её ничего не интересует. Является примером для подражания. По утрам тональным кремом замазывает синяки.

Морис увлекся паранормальными явлениями и за последние десять лет уже пять раз побывал на Алтае. Теперь собирает донаты, чтобы купить оборудование и исследовать Патомский кратер.

Я тоже не особо.

Наш квадрат превратился в крест: одна точка и четыре разнонаправленных линии.

Я не обращал внимания на свою память много лет, как не замечаешь привычку дышать и ходить до тех пор, пока не приходится осознавать ожидание мучительного вздоха сломанных рёбер.

Рёбра памяти хрустят резко, резонируя особенно, когда бросаешь первую горсть земли на гроб того, кто недавно был твоим другом. После этого я понял внезапно и сразу, что отныне каждая мелочь моей жизни будет чётко зафиксирована мною. Это и есть единственно правильная история: моя, моего рода, моего города и моей планеты.

И я ещё надеюсь стать той птицей, которая долетит до середины Днепра.

Таисия Солопова. «Что, милая, больно?»

– Что, милая, больно? Ничего. Всё пройдёт. Или ты её, или она тебя. Боль надо уметь пережить, чтобы остаться живой.

Бабуля ведёт меня по пустынным улочкам, и мне становится слегка жутковато. Странная заброшенная деревня. Вижу, как за мной следят из-за занавесок, выглядывают из тёмных глазниц окон, прячутся за ветхими сараями. Люди снуют, словно тени. Тени? Бр-р-р… Просто каждый приехал сюда, чтобы скрыться.

Задерживаю взгляд на женщине в соседнем доме. Но всё, что могу разглядеть, – это серая мохеровая кофта. Скрыться от боли. Делаю тяжёлый вдох, и в глазах предательски щиплет. Нет, всё плохое осталось там, далеко. «Всего на неделю», – мысленно убеждаю себя и вспоминаю мерцающий экран монитора.

Объявление всплыло передо мной в самый подходящий момент – когда жизнь с треском развалилась на части. Жизни до уже не могло быть. А как жить после, я ещё не понимала.

«Тебе больно? Не знаешь, что делать? Не можешь ни видеть, ни слышать, ни чувствовать? У нас есть решение. Неделя в деревенской глуши в условиях экспериментальной психотерапии – и боль уйдет навсегда. Решайся. Ты ничего не теряешь».

Поднимаю глаза и в буквальном смысле зависаю. Ни видеть, ни слышать, ни чувствовать. Бинго! В один клик бронирую дом.

Деревня, куда я попала, оказалась простым захолустьем в российской глубинке. Бабушка знакомит меня с окружением. Говорит вкрадчиво, держа дистанцию, всё время оборачиваясь полубоком.

Пытаюсь разглядеть её. Не удаётся. Вечереет, и старушка прячет глаза под лохматыми седыми бровями. Морщины съезжают со лба, съедая половину лица. Я так устала и так разбита, что страх отступает и единственным желанием остаётся сон.

Выспаться не удаётся, тревога не покидает, я верчусь в бреду, переваривая события последних месяцев. А когда проваливаюсь в забытьё, снова вижу бабулю.

– Что за экспериментальная психотерапия? – продолжаю наш разговор.

– Ты всё сама поймёшь. – Бабка поворачивается, и от ужаса я застываю. На её лице нет глаз. Она вертит головой из стороны в сторону, как щенок, пытается увидеть мою реакцию, но ей нечем. И тогда она подходит ко мне ближе, надеясь что-то рассмотреть своими чёрными пустыми глазницами.

Прихожу в себя оттого, что отчаянно колочу кулаками в соседскую дверь.

– Я видела вас вчера, знаю, что вы там. Откройте! Надо отсюда выбираться.

Вздрагиваю и просыпаюсь. Чушь какая.

День давно вступил в свои права, и в животе жалобно урчит. Позавтракать бы. Ищу спички, чтобы зажечь ржавую конфорку, но их нет.

«Женщина в соседнем доме», – вспоминаю я. Ёжусь, но выхожу.

Серые доски покосившейся избы при свете дня выглядят ещё более зловеще. Женщина ковыряется у поленницы, её серая потрёпанная кофта елозит по земле.

– Добрый день. Не дадите спичек?

Женщина продолжает набивать чурбаками таз.

– Добрый день! – говорю я чуть громче. – Спичек не дадите?

Реакции нет, но мне нужны спички, и я решаюсь на тактильный контакт. Делаю шаг и вижу, как женщина шарит руками по дереву. «Странная», – думаю я, но вслух громко произношу:

– Извините, – слегка касаясь рукой её плеча.

От неожиданности женщина вскакивает, таз в её руках переворачивается, и сухие поленья разлетаются в стороны. Продолжая шарить рукой в воздухе, она пытается, как акробат в цирке, поймать деревяшки, но теряет равновесие и с глухим тяжёлым звуком падает на землю. Серая замусоленная кофта раскрывает палы, обнажая грязную старую рубаху.

Я не чувствую брезгливости, только леденящий душу ужас: на её сером лице нет ничего. Ни глаз, ни носа. Дряблая тонкая кожа покрывает участки того, что некогда было ртом, я отчётливо вижу, как под ней шевелятся губы, вижу, как они распахиваются в отчаянном крике. С ужасом пячусь назад, делаю несколько шагов, с облегчением нащупываю тяжёлый крючок замка и пускаюсь наутёк.

«Прочь отсюда!» – пульсом стучит в висках. Бегу настолько быстро, насколько позволяют силы, но не слышу даже своего бешеного дыхания. Звенящая, раздирающая нутро тишина. Тиш-ш-ши-на. Как это возможно? Ведь я истошно ору! Страшная догадка пронизывает изнутри. Я трогаю уши, они покрыты чем-то сухим и холодным.

Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не чувствовать.

Мощный импульс пробегает по всему нутру, словно ток, который встряхивает и возвращает утраченное сознание. Вскрикиваю от боли и просыпаюсь. Шаря рукой по стене, пытаюсь по памяти нащупать выключатель. Тусклый жёлтый свет озаряет затхлое жилище. Я дома. Просто мой дом, как и я, остался без жизни. Трогаю давно не мытые волосы и чувствую острое желание принять душ.

«Или ты её, или она тебя. Боль надо уметь пережить, чтобы остаться живой». Я вдруг понимаю смысл этих слов.

Чтобы остаться живой.