Текст книги "#торшерная_терапия 2. Человек на острие желания"

Галина Титарева. Экзамен

Будильник прогремел угрожающе. Первое слово, которое принесло сознание, – «бл**ь». Вместо «доброе утро». После кодового слова в голове открывались створки шлюза, и бурный мутный поток проблем врывался в её сознание.

Каждое утро одно и тоже. В голове раскалённые осколки металла, в теле – натянутые, как толстые ремни, ноющие от боли мышцы. А день рабочий.

«Жить невозможно, перестать жить – страшно, – пронеслось в голове. – Если всё плохо, но стабильно, значит – всё хорошо».

Несмотря на то, что в чёрной полосе жизни пропали и последние белые точки, Наташа считала себя оптимисткой.

В детстве она хотела стать певицей, а мама говорила, что Алла Пугачёва в стране уже есть. Талант не каждому даётся, да и звёздные болезни – не приведи Господь. Престижная профессия, по мнению мамы, – экономист, как тётя Маша и ещё какие-то успешные с маминой точки зрения тёти.

Наташа всё-таки стала известной в городе. Её приглашали на телевидение, статьи о ней публиковали в газетах и журналах. Она встречалась со студентами, выступала на общественных и благотворительных мероприятиях. Красивая, умная, успешная, уважаемая Наталья Борисовна!

Наташина жизнь – как глянцевый журнал. На обложке – её тюнингованный портрет. Дальше – интервью с ней, финансовым директором ведущей корпорации региона. Страница её гордости – о правильном воспитании детей. А что? Алина-то у неё – яблочко от яблоньки! Ещё – рассказы о Наташе-жене: бывали и семейные периоды в её жизни. Самые пёстрые страницы – про города и страны. И весь журнал соответствовал статусу успешной женщины.

Вот только последняя страница всё портила. Здесь она с возлюбленным. Его Величество Коньяк! У них роман, многолетний, выдержанный, как и сам напиток. Роман Наташа скрывала, хотя изредка случались проколы с дочкой. Единичные, они списывались на одноразовый флирт Его Величества. Дочь верила, как думала Наташа.

Встречались они в основном по вечерам.

Какой там модный слоган? «Будьте здесь и сейчас!» И вот она, совершенно обессиленная после дневной круговерти. Она здесь.

Сейчас появится Его Величество. И первый их поцелуй – страстно желанный, но жёсткий. Наташа слабо сопротивляется: «Может быть, хватит?» Но он тянет, манит её, завлекает в свои объятья. И вот второй поцелуй, третий. И чугунные доспехи успешной женщины сползают с неё, обнажая хрупкие плечи. Створки шлюза захлопываются, и в голове разливается опьяняющая пустота. Блаженная магия Его Величества растворяет нывшую весь день поясницу.

Норма – полбутылки. Наташа знала, как называется женщина, которая пьёт когда хочет, и когда не хочет – тоже пьёт. Женщина пьёт, между прочим, потому что она не поёт, как Алла Пугачёва.

Половина бутылки от горлышка до середины закончилась, но есть же ещё вторая – до донышка. А что, нельзя? Зато здесь и сейчас ни-ко-му ни-че-го не дол-жна…

«Наталка-всем списать давалка» – так называла её классручка, когда в очередной раз ловила при передаче шпаргалок на контрольной по алгебре. Наташа решала контрольные за пол-урока, а оставшееся время строчила шпоры для подружек.

Один раз Наташа неправильно поставила запятую в десятичной дроби. Записки с ошибкой полетели по всему классу. Конечно, учительница догадалась, по чьей вине весь класс получил двойки за контрольную.

А Наташа плакала, ведь она подвела своих одноклассников. Почему она десять раз не проверила злосчастное задание? А ведь должна была.

«Так и есть, я во всём и для всех была и есть Наталка-давалка, – думала она. – Всех спасаю, выручаю, работаю за семерых. Видно, я такая уродилась. Должна всем – и точка».

На работе вообще обнаглели: дополнительно к финансам Наташа уже два года тянула новые проекты. Недавно принятый проектный директор, Игорь Николаевич, ещё только вникал в дела. Как-то незаметно их совместные рабочие будни перешли в дружеские ужины и прогулки по вечерам.

Игорь – рыцарь, герой из любовного романа. Он дарил цветы, заваливал её сообщениями с изысканными комплиментами. Очень много у них оказалось точек соприкосновения. Наташа удивлялась, как могут две души тянуться друг к другу. Её жизнь замедлилась и наполнилась забытым чувством.

В Наташину жизнь вошёл Игорь.

Что будет дальше, Наташа не знала, но, по слухам, рыцарь был разведён. И она начала мечтать… Алинку познакомила с Игорем. А вечерние посиделки с Его Величеством прекратились.

Наташа вспомнила, как проснулась, но за окном было темно. По звукам редко проезжающих за окном машин она поняла, что сейчас глубокая ночь. Она проснулась в одежде, накрытая пледом. Встала и пошла, придерживаясь за стены, на кухню. Проходя мимо гостиной, увидела там Алину. Дочь спала на диване, укрывшись своей курткой. Наташа замерла от неожиданности. И вдруг все события последних дней, как оглавление в книге, проявились в её памяти.

Наташа очень тяжело перенесла несложную операцию, но сказались два часа под наркозом. Вместо того чтобы сразу выйти на работу, Наташа третью неделю приходила в себя. Не было сил. Не спасали и лекарства.

И тут после многолетнего перерыва телефонным звонком в её жизни появился отец. Наташа завидовала людям, которые называют отцов папами. И мечтала – вот сотрутся в памяти все обиды, и она скажет: «Здравствуй, папа…»

Сестра Таня, «младшенькая», как звали её родители, придумала историю про Наташу и Алину, вместе с которой продавала женское бельё в маленьком магазинчике. По версии сестры, Алина, инициатор бизнеса и бухгалтер, забирала основную часть прибыли себе. Получалось, что Алина – воровка! А при чём тут Наташа? Ну так яблочко от яблоньки…

А как могли родители не поверить Тане? В детстве сестра забавы ради кусала Наташу за руки и за ноги до кровавых синяков. Мама говорила: она же младшенькая, что с ней сделаешь. Может, Наташа сама упала на физкультуре, а на сестру наговаривает.

Что может произойти, чтобы близкие перестали быть единым целым? Оказалось, достаточно лжи. Родители поверили. И отреклись. Так бывает, теперь Наташа знала. Младшенькой захотелось получить больше родительской любви и не делить её с Наташей.

Наташа осиротела и окончательно сошлась с Его Величеством. Она так нуждалась в анастезии тела и души!

– Мама в больнице.

Голос отца она не слышала лет пять. Почему, ну почему, когда кому-то из окружающих нужна помощь, первым человеком, на которого можно свалить проблемы, всегда оказывается она, Наташа?

Мама попала в реанимацию с сердечным приступом. Она умирала, Наташа сразу это почувствовала. На несколько дней и ночей она стала колл-центром для родственников и скорой психологической помощью для отца. И тогда, несмотря на то, что пила таблетки для восстановления после операции, Наташа звала в гости Его Величество. По чуть-чуть. А то сердца на всё не хватит.

Придя домой после похорон матери, она обзвонила подруг и под бессчетные поцелуи Его Величества заплакала. Тихо, беззвучно. Льются градом пьяные слёзы и льются.

В телефоне пиликнуло сообщение. Какая-то женщина утверждала, будто бы она – жена Игоря. И если Наташа не оставит их семью в покое…

Наташа переслала сообщение дочери. Алина позвонила не сразу. Пьяная Наташа только всхлипывала в трубку. Уже через пару часов врач скорой наркологички вместе с дочерью уложили её на кровать. А потом она уснула.

Много лет подряд ей снился один и тот же сон. Она – выпускница школы. Скоро начнутся экзамены. А она не готова.

В последний раз во сне Наташа решила срочно нанять репетиторов, посчитала, что зарплаты финансового директора хватит. Смешно. А во сне было страшно.

Финал сегодняшнего сценария потряс её. Она должна сдать экзамены, иначе не станет успешной женщиной. Это было ужасно! Она что, не станет глянцевым журналом?

Наташа проснулась. Опять должна. Кому на этот раз? Да когда это прекратится?! Или закончить самой?

«Эй, вы, там, наверху, – пропела бы Наташа, если бы была Аллой Пугачёвой, – у вас совесть есть? Я же баба. Я же не железная. У меня нет больше сил быть Наталкой-давалкой…»

Позвонила Алина. Сказала, что Наташа в паре с Его Величеством представляют опасность для внуков. Всё. Занавес…

Когда она поняла, что в любой момент её жизнь может закончиться? Может, в то утро, когда обнаружила на затылке запёкшуюся кровь? Она не помнила, как закончился её вчерашний вечер с Его Величеством. Но поняла, что упала и ударилась о высокий порожек балкона. И ведь предупреждала всегда гостей и внуков, просила быть осторожными. А грохнулась башкой сама!

Вот так и умерла бы, будь удар посильнее. И даже лента жизни не успела бы промелькнуть в её замутнённом сознании в последние секунды.

Наташе стало жалко себя. Так явственно она представила своё неподвижное тело в луже крови напополам с коньяком. Интересно, а через сколько дней её найдут? И тогда все узнают, что она напилась и… Несчастный случай!

А какой случай, кроме несчастного, может произойти с несчастной женщиной? Но разве она несчастная? А как же глянцевый журнал?

Все узнают… Кто эти все? И вдруг Наташа поняла: в её жизни есть все, кроме неё самой.

«Я так больше не могу! Я так не хочу, в конце концов!

Никто не виноват в том, что моя жизнь такая. Меня научили жить для всех, я ведь давно это поняла. А качусь по инерции по ржавым рельсам долженствований. Живу как на последней странице журнала. Его Величество – Его Абьюзерство. Спасает и губит одновременно! Сама позволила ему. Сама!»

Вот про что сон! Она должна для себя, своей жизни порвать с Его Величеством. Вопреки статистике, через «невозможно» и «не могу».

«Смогу! Для всех всю жизнь всё могу, а для себя?»

«Ах, как хочется жить! Просто жить под луною!» – пропела в её голове Алла Пугачёва.

Господи, как же хочется просто жить! И Наташа мысленно с силой выдрала из журнала последнюю страницу…

Спустя какое-то время объявилась Младшенькая. Они обнимались, и говорили, и спорили, кто больше любит. Конечно, Наташа любила сильнее, она ведь старшая сестра. И Алина обнимала их обеих по очереди. Внуки звонко щебетали, каждый своё. И улыбались, потому что все взрослые вокруг улыбались.

«Я сдала свой главный в жизни экзамен», – подумала Наташа и положила голову на плечо Игоря. Кстати, жена оказалась бывшая. Увидела фото Игоря с Наташей и… Да фиг с ней.

Сегодня утром Наташа встречала день своей новой жизни другими словами, ласковыми и нежными. И эти слова она говорила себе… про себя…

А потом зазвонил телефон. Наташа улыбнулась и ответила:

– Здравствуй, папа.

Евгения Капица. «У собачки заболи…»

 
Укрылся я в лесах, чтоб жизнь прожить не зря,
Чтоб высосать из жизни костный мозг,
Искоренить всё, что не жизнь,
Чтоб не понять на смертном ложе, что я не жил.
 

Генри Дэвид Торо

«У собачки заболи, у кошечки заболи…»

Она лежит в палисаднике на цветочках, которые вышла полить. Ждёт доченьку. Слабое тело обмякло, июньские сумерки укутали тёплым саваном. Лежит между шиповником и тигровой лилией. Ветер колышет ветки яблони, те пляшут странные танцы. Влево. Вправо. Она смотрит заворожённо, как кобра на дудочку. Так спокойно. Тихо.

Город замер, загнал жителей в комнатушки, разлил пенного. А ей не встать, острая всепроникающая боль резанула тело при падении. Соседка Шурка, чтоб крест у неё на могилке покосился. Упала, дык лежала, пока в день пенсии внук не забежал. А Надюшка придёт. Обещала полы вымыть. Придёт. К вечеру точно забежит.

«У лисички заболи, у волчонка заболи…» Она гладит ногу. Боль пульсирует, разливается вниз, к коленке. Прозрачная кожа на правой руке покраснела и вздулась. Щиплет. Надо подуть, как в детстве Наденьке. Вспоминает про голову, трогает рукой: не дай боже сотрясение. Память отшибёт. Перебирает мысли, бормочет еле слышно. А грыжа межпозвонковая… Ежели спину сломала, худо станет. Кто цветы поливать будет, засохнут, бедные.

Холодные мурашки разбежались по спине. Дряхлое тело заколотило прохладой. Запахивает ситцевый халатик. Мокро. Нет, не могла она, кто угодно, только не она.

В густом июньском сумраке зашуршало и зачавкало. Маленькими лапками перебирают по земле ёжики. И вот ей уже чудится, что ёж подкрался и вцепился в дряхлый бок. Сердце птицей в клетке бьётся, вторя ударам в висках. Сожрут. Всю за ночь сожрут.

Глаза защипало, и скупые слёзы собрались хлынуть бурным потоком. Зажмурилась. Почудилось, что дверь в баню скрипнула. Дочка весело плескается, приговаривает: «С гуся вода, с Наденьки вся худоба».

Не разбрызгивай воду, ополоснуться не хватит. Тащишь, как лошадь, флягу, потом вёдра. А ты устроила фонтан.

Ну что возишься, пошибче давай. У меня делов валом. Беги домой быстрей. Не зевай, а то простынешь опять. Помнишь, с ангиной лежала? Пробки гнойные тебе ковыряла да напевала: «У собачки заболи, а у Наденьки заживи и жирочком заплыви». И мамка так пела мне и брату. Только вот ему не помогло, помер. Царствие небесное, совсем малютка был. Потом гладила щёчки твои нежные, а ты фыркала, руки, дескать, шершавые. Где же они гладкими будут, ежели кормят нас. Худо-бедно, с голоду не пухнем, и слава богу.

Июньская ночь растеклась вишнёвым киселём. Рассыпала жемчужные бусины на чёрной шали. Помнишь, порвала мои единственные, подарок от отца твоего непутёвого? Ползала по полу и причитала: «Мамка, только не бей. Я найду. Все, все бусинки найду, на ниточку соберу. Не бей». А как не бить. Приползёшь со смены. Жрать наскребёшь по сусекам. Злая, уставшая, мочи нет. Вот и сорвалась. Под руку попала голуба моя ненаглядная.

А звёзды-то так ярко светят, и дышится сладко. Как хочется подольше лежать. Смотреть. Смотреть. Пронеслась по жизни галопом в поту и работе. Жизни и не заметила.

Дождя, чай, не будет, раз звёзды искрятся. А то худо. Промокну и околею раньше времени. Дождь до костей тебя промочил – с кладбища бежали, помнишь? Деду годину отмечали, нам-то что, мы навеселе. Тебе, кровиночке, досталось. Грех наш себе забрала душа твоя чистая.

Домой добежали, пельменей наварили, кагор достала, тебе для согрева глоток дала. Сморщилась, не стала. Спать ушла. А потом застонала из конурки своей. Бледная, ножки поджавши, лежишь. Смотришь на меня глазищами: «Больно, мамка. Животик болит». Я спела и подула, не помогло. Думала, помрёшь, как брат мой помер. Скорая-то быстро приехала. Уж не люблю больницы, поэтому тётка с тобой и поехала. Успели ведь, а врач говорил: разорвётся, не довезём. А зашили неаккуратно. Правый бок тебе пометили, на всю жизнь память.

В небе разлились розовые краски. Она лежит так же на спине, тело затекло, набухло. На цветочках роса переливается. Под её тяжёлым телом сырая земля. Влажный халатик прилип к телу, щиплет раздражённую кожу. Хочется скинуть ситцевый позор, сжечь в бане. А тело натереть кусачей мочалкой до боли.

Петух закукарекал. Зарубить бы, тощий, но для бульона пойдёт. Наденьке гостинец будет. Лапшу накатаю, супец наварит.

Пришла как-то – лицо серое, глаза сердце рвут. Синяки на руке. Молчит. Терпи, говорю, все так живут. Я сколько натерпелась, сколько клопов перевела, пока пыталась папашу твоего от бутылки отвернуть. Всю душу мне вывернул, треклятый. Какой-никакой, всё не разведёнкой ходить, да и дитю отец нужен. Родной-то, даже ежели всыплет, всё какая ни есть родная душа. Терпи. Борща с салом да чесночком наготовь, дурман сытый его и раздобрит. Да и сама на рожон не лезь. Терпи, голуба. Бабки наши терпели и нам велели.

Сколь лежу вот так. Ног не чувствую. И за что мне страдания такие? Где согрешила? Жила по правилам, как надо прожила. После школы в училище надо. Отучилась. На работу надо – пожалуйста. В девках засидеться боялась: что ж люди-то скажут? Опять же, дабы люди пальцем не тыкали, и ляльку сразу народили. В декрете толком не была, в два месяца Надьку в ясли сунула, в цех вернулась. Потому что надо. Потому что все так живут. Велели нам терпеть, значит, будем. Господи, а кому надо-то? Кому?

Тень от яблони медленно сползала с беззащитного тела. Голова, принявшая солнечные объятия, гудела. Жирные зелёные мухи запели монотонную песню. Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж. Окаянные, слетелись на пир. А жить-то хочется, и пить хочется. «Водичка, водичка, умой моё личико». Она размякла, растеклась по цветочкам, которые вышла полить. «Чтобы щечки краснели, чтобы глазки блестели».

Задремала. Привиделось иль взаправду: гладит по щеке кто-то, да рука холодом обжигает. Голос змеёй подколодной душу скручивает:

«Лежишь. Не меня ли ждёшь? Зачем ждать? Без приглашения приду. Прислушиваешься? Напрасно. Шагов моих ты не услышишь. Следов не увидишь, всматриваться в даль нет смысла. Иду за тобою след в след. Обо мне не думай, и гадать не стоит, неподвластна раскладу. Чёрная кошка увидеть способна. Точнее, учуять. Ведь страх я несу, а он разит за версту.

Я боль. Имя не произносят моё. Не принято говорить обо мне. Лишь стоны и слёзы расскажут о том, что я есть. Здесь.

В путь вышла в день твоего рождения. Поверь, радости не испытала от первого крика младенца, что миру воспел о жизни новой. Пусты глазницы, увы. Чернота лишь в них.

Услышишь сирену помощи скорой – знай: это я. Приходила к старой соседке.

А новости слышала? Взрывы. Огонь. Война. Крест не поможет. Возьму своё, коли время пришло.

Глупо бежать. Догоню. Руки тяну уж к тебе. Что? Сердце забилось сильней? Открывай. Я у дверей. Говоришь, жить хочешь? А что ж не жила? Не за жизнь так хватаешься страстно. Умереть ты боишься. Смерть для тебя – конец, а для многих – начало».

– Мамка! Мамка! – Наденька гладила холодной ладонью сморщенную щеку старушки. – Что с ней? Жива?

– Пульс слабый. Вы будете сопровождать?

– Позже приеду. Вещи соберу и приеду. – Проводила взглядом носилки. – Терпеть не могу больницы.

* * *

Надежда поднялась по скрипучим ступенькам в дом, открыла рыжую деревянную дверь. Прелый запах воспоминаний защекотал ноздри. Шмыгая и часто моргая, прошла в комнату матери. Обшарпанный пол, у кровати полосатая, обесцвеченная временем дорожка. На гвозде над кроватью фотография: огромный белый бант, словно облачко, приземлился на макушку курносой девочки. Тонкие ручонки сжимают букетик астр. Так крепко, что листики пожухли. А на белой блузке осталось зеленое пятно. Но разве это так страшно? Маленькое пятнышко черной кляксой прилипнет в памяти. Первый раз в первый класс. Мать, натирая блузку хозяйственным мылом, орала: «Дура безрукая!» Раздавленная, стояла в углу и слушала её крики. Она как лучше хотела. Человека бережного хотела воспитать. Чтобы вещи берёг. Вещи берёг. Вещи…

Села на кровать, прислонилась лбом к железной спинке. Только не плакать.

Терпеть.

Таисия Солопова. Пылесос сломался

Пылесос сломался. Знаете, как?

Хрясь. Я дёрнула пылесос. Беспроводной. Шнур от зарядки потянулся вместе с вилкой, которая из-за крайней моей психованности осталась в розетке. Навсегда.

«Тихая истерика» – отозвался мозг. В общем-то это объяснимо. Трудно не истерить, когда от новостей не страшно только моей двухлетке и её изрядно потрёпанному коричневому медведю.

Муж стерпел. Посмотрел на розетку, на меня, на пылесос и снова на меня. Пару секунд в его глазах читался внутренний монолог, в котором меня, дуру, разобрали на эпитеты. Но, передумав озвучивать мысли, муж развернулся и удалился, размеренно покачивая рельефом.

Бог дал мне такого, чтобы наверняка. Со стойким иммунитетом к женской придури. А меня-то ему за что? Хотя Богу виднее.

– Чё хотела?

Муж повернул дверку зеркального шкафа. Из зеркала на меня посмотрела злая лохматая тётка. Волосы выбились из пучка на макушке. Если бы не потуги косметолога, который изо всех сил старался, чтобы мне в магазинах спиртное не продавали, видок был бы совсем удручающий. «Так и не сняла ночнушку», – подумала я, но вслух произнесла:

– Пропылесосить.

– Ну, считай, пропылесосила.

Через полчаса он зашёл в спальню и тихонько потянул мою ногу за палец.

– Ты чего тут лежишь? Я тебе пылесос починил. Осталось кое-что прикрутить, пошли вино пить.

Оценочным взглядом баб-Клавы с лавки у подъезда всматриваюсь в мужчину, с которым долгие годы делю жизнь. Какой-то могучий и непробиваемый. На его пути много мужского из стали и крови. Чечня, спецназ, теперь снова война.

– Чуток ещё поработаю, пока ты крутишь, – отвечаю ему так, будто всё это время не тону в тяжёлых мыслях, а пишу эссе о розовых единорогах.

Но этот сильный духом и телом человек вдруг произносит:

– Ты просто посиди со мной. Сядь за стол и поработай рядом.

Потолок падает мне на голову вместе с мыслями и единорогами. «Держу» лицо, молча встаю с кровати, чтобы переместиться в гостиную. Проходя мимо, чмокаю его в спину.

Два десятка лет вместе. Всё было: наш кораблик било и качало. Но если надо ему, чтобы я тихонько залипала в ноутбуке рядом, чтобы мы могли просто сидеть и молчать вместе, – значит, всё переживём.

Только не забирай его, Господи.

Хотя Богу виднее.