Текст книги "HistoriCity. Городские исследования и история современности"

Мотив руин прельщает Дидро возможностью не изображать действительные страсти, но воображать те, которых уже нет. Для него руины – атрибут, указывающий на то, что жизнь – странствие. Развалины вызывают острое чувство меланхолии, и это именно то чувство, которое должно пробуждать искусство живописи с его способностью воспроизводить тишину. Однако, замечает Дидро, «неуместно было бы божеству говорить среди городского шума»257257
  Там же. Т. I. С. 225.


[Закрыть].

Итак, как и в случае с Венецией, образ Рима в эпоху Просвещения складывался как образ воображаемого города, с той только разницей, что иллюзионистические изображения Венеции в большей мере апеллировали к визуальному восприятию и провоцировали обман зрения, а образ Вечного города – как образ Древнего Рима – призывал к фантазийному перемещению в прошлое и будил способность интеллектуального и эмоционального погружения в культуру античности. Среди римских художников-ведутистов Джованни Баттиста Пиранези был самым ревностным поборником субъективного переживания древности, будучи при этом и усердным исследователем его исторического прошлого.

В своем искусстве Пиранези смог соединить две конфликтующие точки зрения, две противонаправленные традиции: его взгляд на Рим одновременно объективный (знаточеский) и субъективный (фантазийный). Самое известное издание гравюр Пиранези «Виды Рима» включает в себя 137 видов древнего и нового Рима. Каждая гравюра представляет собой самостоятельное законченное произведение, связанное с другими единым форматом и общим замыслом – представить единый топографический план города. Это самое монументальное издание о Риме, выпущенное в XVIII в. Если «Римские древности» и другие антикварные штудии Пиранези были адресованы прежде всего сравнительно узкому кругу знатоков и архитекторов, то «Виды Рима» изначально предназначены для широкой аудитории, главным образом для путешественников, интересующихся как древними развалинами, так и новыми постройками. Если ранее ведуты самого Пиранези имели в основном прикладное археологическое значение, то теперь интерес зрителя (и художника) сместился от архитектурных деталей к целому городу, от документа к общему впечатлению. Роль чисто живописного эффекта возрастает: гравюры четко делятся на «темные» и «светлые»258258
  Giesecke A. Giovanni Battista Piranesi. Leipzig, 1912. См. также: Кантор-Казовская Л. Современность древности. Пиранези и Рим. М.: Новое литературное обозрение, 2015.


[Закрыть].

Тем не менее среди современников Пиранези пользовался авторитетом преимущественно как знаток древностей и в гораздо меньшей степени – как художник. Первое обзорное исследование его жизни и творчества принадлежит перу Джованни Лодовико Бьянкони, известного также как «медик Бьянкони», и было опубликовано в 1779 г.259259
  Bianconi L. Elogio storico del Cavalier Giambattista Piranesi, celebre antiqurio ed incisore di Roma // Antologia Romana. 1779.


[Закрыть] Несмотря на академические претензии автора и его близкое знакомство с Пиранези (они регулярно общались в Риме начиная с 1764 г. вплоть до смерти художника), в этом жизнеописании уделяется внимание не столько психологическому портрету и художественной эволюции Пиранези, сколько его значению в качестве ученого-антиквара, владеющего древними языками и обширнейшими познаниями в области древностей. Пьетро Бьяджи, выступивший в 1820 г. в венецианской Академии искусств с докладом о гравюрах Пиранези, и его последователь Эмилио ди Типальдо, издатель многотомного труда «Биографии прославленных итальянцев XVIII века» (Венеция, 1845), тоже рассматривали Пиранези исключительно в контексте его антикварной деятельности (уделяя, в частности, внимание вопросу, являлся ли сам Пиранези автором текстов, сопровождавших гравюры) и не придавали никакого художественного значения его творениям. Показательно, что Гёте, положительно оценивавший классические ведуты Пиранези, обнаружил весьма прохладное отношение к позднему творчеству художника, в котором образы Древнего Рима предстают в предельно драматическом ключе. В «Итальянском путешествии» он заметил: «Пирамиде Цестия мы на сей раз поклонились лишь снаружи, а развалины терм Антонина или Каракаллы, о которых столько эффектного насочинил Пиранези, в наши дни едва ли бы удовлетворили даже опытный взгляд живописца»260260
  Гёте И. В. Собрание сочинений в 10 т. М.: Художественная литература, 1980. Т. 9. С. 197.


[Закрыть].

Между тем именно поздние «фантасмагорические» ведуты Пиранези оказали решающее влияние на развитие романтической культуры – театра, литературы, поэзии. В середине – второй половине XVIII в. под непосредственным влиянием ведут Пиранези (а также Панини) образ римских руин стал лейтмотивом предромантической английской поэзии с ее склонностью к обостренному переживанию разрушительного воздействия времени и погруженностью в мир воображаемого прошлого261261
  Первым представителем этой неоклассической тенденции в английской поэзии XVIII в. был Джон Дьюер, опубликовавший в 1740 г. «Римские развалины». Хотя на самом деле английская поэтика руин восходит еще к XVI столетию, а именно к «Римским антикам» (1558) Дю Белли, и под влиянием Дю Белли, а также под влиянием пейзажей Сальватора Роза и Клода Лоренна в XVII в. был написан ряд стихотворений о руинах, все же именно гравюры Пиранези оказали решающее влияние на складывание предромантического репертуара в английской литературе второй половины XVIII в.


[Закрыть]. В русле этой тенденции написаны стихотворения Джона Китса и Джорджа Гордона Байрона. Под непосредственным влиянием гравюр Пиранези сформировался и так называемый готический роман. Именно благодаря им в XIX в., когда средний класс также приобщился к практике туризма, интерес к римскому античному наследию не только не угас, но, напротив, приобрел новые масштабы и обогатился целым комплексом переживаний, связанных с чувством утраченного величия и бренности всего сущего. Выразителями этой традиции сентиментального переживания итальянского античного наследия стали Мильтон и Рескин (последний характеризовал Рим как «самое музыкальное, самое меланхолическое» место). Спустя почти век, в 1910 г., в Йене в сопровождении 24 гравюр Пиранези вышел немецкий перевод «Римских прогулок» Стендаля; в предисловии издатель сообщает, что именно эти гравюры, хотя они и были созданы существенно раньше, чем писатель посещал Рим (он был там в 1816, 1817, 1823–1827 гг.), и по времени соответствуют «Итальянскому путешествию» Гёте, все же «представляют достаточно верный образ Рима начала XVIII в., когда господствовала поэзия руин и памятники архитектуры еще не были заботливо выскоблены, очищены от деревьев и кустарников, обнесены заборами и не охранялись смотрителями подобно музею ископаемых гигантских зверей, как они предстают перед глазами сейчас»262262
  Einleitung // Stendal H. B. Römische Spaziergänge. Mit 24 Tafeln nach Kupfern von Piranesi / Verdeutscht von F. von Oppeln-Bronikowski und E. Diez. Jena: Eugen Diederichs, 1910.


[Закрыть]. Так, в начале ХХ в., по мере того как музейно-консервативный подход к античному наследию брал верх, Рим Пиранези стал олицетворять единственно достоверное свидетельство подлинного – руинированного, но все еще живого – древнего Рима.

Анна Стогова
Город как кунсткамера: описание Парижа в контексте культуры любопытства XVII века

Париж XVII в. представлял собой превосходный объект для изучения любопытствующим путешественником. Благодаря целенаправленной политике Бурбонов, особенно Людовика XIV, перестраивавших и благоустраивавших французскую столицу, он превращается в новый, современный город, вызывавший интерес путешественников, постепенно оттесняя на второй план Рим, наполненный великолепными, но уже хорошо известными монументами. Как отмечала Джоан Дежан, в XVII в. складывается новая модель городской жизни и городского пространства: «Настоящий современный город мог удержать внимание гостя не только величественными дворцами и храмами, но сразу множеством чудес, начиная от новейшей архитектуры жилых зданий и оканчивая превосходной инфраструктурой, явлением для своего времени беспрецедентным»263263
  Дежан Д. Как Париж стал Парижем. История создания самого притягательного города в мире. М.: Центрполиграф, 2015. С. 7.


[Закрыть]. Начиная со строительства в самом центре города Нового моста264264
  Строительство было начато в 1578 г. Генрихом III и было завершено в 1607 г. при Генрихе IV (упомянутый ниже Ульф Стромайер обозначает 1604 г. как дату завершения строительства).


[Закрыть], не застроенного домами и позволяющего выстроить перспективу на королевскую резиденцию, Париж наполняется променадами – публичными пространствами, предназначенными для прогулок, – и множеством объектов, притягивающими взгляд прохожего и предназначенных для разглядывания265265
  См., например: Newman K. Cultural Capitals: Early Modern London and Paris. Princeton, London: Princeton University Press, 2007. P. 60–75. Д. Дежан также отмечала, что уже «к концу XVII века в Париже было полно пешеходов всех родов и достатков» (Дежан Д. Как Париж стал Парижем. С. 25).


[Закрыть]. Эти трансформации города способствовали появлению и все большего числа любопытствующих пешеходов. Как подчеркивала Карен Ньюмен, идея фланирования, столь значимая для культуры XIX в., уходит корнями именно в XVII в., когда Париж и Лондон стали ведущими городами, «чьи улицы были полны видов, захватывающих внимание прохожих»266266
  Newman K. Cultural Capitals: Early Modern London and Paris. P. 63.


[Закрыть]. Это связано с тем, что хотя взгляд фланера устанавливает дистанцию между ним самим и разворачивающимся перед ним зрелищем, фланирование подразумевает стремление отдаться во власть впечатлений, которые может предоставить город. Правда, как полагает Лоран Тюрко, по-настоящему оно могло возникнуть только в следующем столетии, когда прогулки стали более свободными и перестали ограничиваться пределами специально отведенных для этого пространств267267
  Turcot L. Promenades et flâneries à Paris du XVII^e au XXI^e siècles: la marche comme construction d’une identité urbaine // Marcher en ville. Faire corps, prendre corps, donner corps aux ambiances urbaines / sous la dir. de Rachel Thomas. Paris: ed. des Archives Contemporaines, 2010. P. 65.


[Закрыть].

Зигмунд Бауман, выстраивая генеалогию современного туриста, отмечал, что фланер пришел на смену средневековому пилигриму, и стал рассматривать прогулку как посещение театра: с одной стороны, он погружен в зрелище, но при этом не является его участником, с другой – он может воображать себя автором пьесы или режиссером268268
  Baumann Z. From Pilgrim to Tourist – or a Short History of Identity // Questions of Cultural Identity / ed. by S. Hall & P. du Gay. London: SAGE Publications, 2011. P. 26.


[Закрыть]. И новая концепция зрелищности такого города как Париж, несомненно, также отсылала к театральности. Ульф Стромайер писал, что, отстраивая его в XVII в., власти делали ставку именно на визуальное восприятие, превращая столицу в сцену для демонстрации абсолютистской власти и экономического процветания, предназначенную для рассматривания зрителем. И это напрямую связано с тем, что авторы конца XVII – начала XVIII в. часто прибегали к аналогиям с театром, имея в виду в первую очередь эту выставленность города напоказ269269
  Strohmayer U. Engineering Vision in Early Modern Paris // The City and the Senses. Urban Culture Since 1500 / ed. by A. Cowan, J. Stewart. Aldershot: Ashgate, 2005. P. 87.


[Закрыть]. В то же время сама особенность театральной культуры XVII в. предполагала, что восхищающее зрителя великолепное зрелище является намеренно создаваемой при помощи скрытой машинерии и всевозможных не различаемых зрителем театральных хитростей иллюзией. Не случайно Стромайер подчеркивал, что в раннее Новое время эти метафоры подчеркивали обманчивость, способность вводить в заблуждение, и в силу этого в их рамках было невозможно сформулировать критическую позицию наблюдателя, который постепенно превращается в одну из центральных фигур в контексте новоевропейской культуры знания и модерности как таковой270270
  Ibid. P. 88.


[Закрыть].

В то же время в рамках других традиций описания окружающего мира, не связанных с представлением пространства города, в европейской и особенно британской культуре раннего Нового времени получают распространение иные метафоры, далекие от выстроенной Бауманом генеалогии и связанные с коллекционированием предметов, впечатлений и наблюдений, которые на протяжении XVII в. все явственней подчеркивали идею независимого, критического взгляда наблюдателя на окружающую его реальность. Кабинеты редкостей, больше известные у нас как кунсткамеры, получившие распространение в Западной Европе в XVI в. и приобретшие наибольшую популярность в XVII столетии, представляли собой объекты, насыщенные различными значениями. Эта сложность находит отражение в том, что даже в рамках одного языка они нередко имели несколько названий, семантически отсылающих к различным коннотациям «удивления», «любопытства» и «редкости»271271
  Для сравнения – cabinet of curiosities, cabinet of rarities, cabinet of wonder, wonder-room в английском языке; Kuriositätenkabinett, Kunstkabinett, Kunstkammer, Wunderkammer в немецком.


[Закрыть]. Любым из этих понятий могли обозначать сразу несколько физических объектов, предполагающих специфическую пространственную организацию – коллекцию удивительных редкостей, специальный шкаф, предназначенный для хранения и демонстрации отдельных ее элементов, и отведенное для коллекции помещение. Как таковые кабинеты редкостей существовали в контексте культурных практик коллекционирования, связанных с целым комплексом представлений о знании и познании, с одной стороны, и особой культурой социального взаимодействия – с другой. Коллекционер (от правителей, наполнявших свои дворцы произведениями искусства и предметами роскоши до библиофилов и ученых-натуралистов и антиквариев) считается одной из ключевых фигур раннего Нового времени, а собирание коллекций – одним из наиболее важных инструментов познания. Эта значимость нашла отражение в том, что в раннее Новое время кабинеты редкостей превратились в своеобразную метафору мироустройства и в особенности метафору познания. Патрик Морьес в своей истории кабинетов редкостей писал, что они находят «свой raison d’être, смысл существования, в многообразии рам, ниш, коробок, ящиков и футляров, в присвоении мирового хаоса и приведения его в систему симметрий и иерархий, пусть и произвольную»272272
  Морьес П. Кабинеты редкостей. Коллекционирование как страсть. М.: СЛОВО/SLOVO, 2021. С. 18.


[Закрыть].

Практики коллекционирования (собирания, упорядочивания и демонстрации природных объектов и артефактов) породили специфический культурный текст, представлявший как мир, так и знание о нем преимущественно в пространственных категориях – как коллекцию разрозненных любопытных фрагментов, не встроенных в какую-то более общую систему273273
  Kenny N. The Uses of Curiosity in Early Modern France and Germany. Oxford: Oxford University Press, 2004. P. 304.


[Закрыть]. Как отмечал Нил Кенни, идея коллекционирования доминировала во многих дискурсах и жанрах, связанных с собиранием различных, в том числе и не материальных, дискурсивных объектов, включая историю, моду и литературу о путешествиях274274
  Kenny N. The Metaphorical Collecting of Curiosities: France and Germany // Curiosity and Wonder from the Renaissance to the Enlightenment / ed. by R. J. W. Evans and A. Marr. Farnham: Ashgate, 2006. P. 44.


[Закрыть]. Она нашла свое выражение и в многочисленных письменных текстах, организованных по принципу коллекции различных рассуждений и зачастую напрямую отсылавших в своем названии к кабинетам редкостей275275
  Например: The Court of Curiosities, and The cabinet of Rarities with the New Way of Wooing. London: for P. Brooksby at the Golden Ball in Pye-corner, 1685; White J. A Rich Cabinet of Modern Curiosities. London, 1704.


[Закрыть]. Сам акт письма нередко рассматривался как собирание коллекции. Некоторые исследователи полагают, что даже именование кабинетом переносного ящика с принадлежностями для письма отражало, в числе прочих, и эти семантические значения, отсылавшие к культуре познания276276
  Coussement-Boillot L. «Too Curious a Secrecy»: Curiosity in Lady Mary Wroth’s Urania // Women and Curiosity in Early Modern England and France / ed. by Line Cottegnies, John Thompson and Sandrine Parageau. Leiden, Boston: BRILL Press, 2016. P. 87.


[Закрыть].

В английской культуре практики коллекционирования приобрели особое значение. Как писала Барбара Бенедикт, деятельность Лондонского королевского общества способствовала тому, что начиная с последней трети XVII в. «собирание объектов иной культуры и природы и их упорядочивание ради зрительского анализа и удовольствия превращается в своеобразный общебританский проект. Соответственно, их созерцание становилось актом приобщения к британской идентичности»277277
  Benedict B. Spectating Science in the Early Modern Collection // Travel Narratives, the New Science, and Literary Discourse, 1569–1750 / ed. by Judy A. Hayden. Farnham: Ashgate, 2012. P. 208.


[Закрыть]. Именно в рамках деятельности Лондонского королевского общества и благодаря ему освоение нового мира через путешествия начинает четко ассоциироваться с собиранием частных, а затем и музейных коллекций, вследствие чего, по словам исследовательницы, постепенно формируется особая культура любопытства, которая рассматривается как часть национальной культуры, а посещение музеев – воображаемым актом собирания мира, осваиваемого британцами. Бенедикт ведет речь о процессах, которые только начинают оформляться в последней трети XVII в. и становятся значимыми в контексте формирования национального дискурса в начале следующего столетия и собственно культуры музеев.

Благодаря схождению всех этих пространственных, социальных и интеллектуальных аспектов возникало специфическое метафорическое поле, связанное с коллекциями и кабинетами редкостей, – в качестве такового мог быть представлен как окружающий мир, наполненный всевозможными интересными диковинками, так и особым образом устроенное знание о нем. Причем, как прекрасно продемонстрировал Артур МакГрегор в своем исследовании практик коллекционирования раннего Нового времени, на протяжении XVII столетия имела место трансформация отношения к подобным коллекциям и связанной с ними системе знаний, когда от риторики удивления от разнообразия, необычности и великолепия природных и культурных объектов происходит постепенный переход к подчеркиванию обнаруживаемого в них порядка и системности, которые начинают определять познавательную ценность коллекций278278
  MacGregor A. Curiosity and Enlightenment: Collectors and Collections from the Sixteenth to the Nineteenth Century. New Haven: Yale University Press, 2007.


[Закрыть]. В своей докторской диссертации, также посвященной этой трансформации, Дэвид Джонс обратил внимание на то, что всевозможные экспедиции и их описания сыграли в ней ключевую роль. Великие географические открытия и расцвет культуры путешествий привели европейцев в незнакомый мир, наполненный удивительными, экзотическими, таинственными предметами и явлениями. Освоение этого мира способствовало (и даже требовало) их низведения до простых разрозненных объектов удовольствия и изучения, тем самым способствуя формированию новой культуры любопытства279279
  Jones D. M. From Wonder to Curiosity in Early Modern Travel Writing (PhD thesis). University of Liverpool, 2019. Автореферат диссертации доступен на портале EThOS. https://ethos.bl.uk/OrderDetails.do?uin=uk.bl.ethos.778513.


[Закрыть]. В свою очередь Лондонское королевское общество, поощряя и экспедиции, и коллекционирование, стремилось переключить интерес наблюдателя и, соответственно, читателя текстов о путешествиях с удивления от этого множества таинственных диковинок, на их понимание и точное и разностороннее описание, с расчленения мира на отдельные предметы – на собирание посредством коллекционирования этих предметов целостного образа мира.

В конечном счете заморские экспедиции сыграли свою роль и в формировании новой культуры путешествий по Европе, способствуя формулированию новых интересов и, соответственно, появлению новых объектов этого интереса. Это отразилось в складывавшейся традиции описаний путешествий англичан на континент, связанной в первую очередь с образовательным Большим туром (Grand Tour). На протяжении второй половины XVII – XVIII столетия происходил постепенный переход от описания восхищавших иностранца монументов, картин и скульптур к изучению и даже критике культуры посещаемых стран. Мануэла д’Аморе в своем исследовании, посвященном «открытию» путешествовавшими британцами Неаполя и Сицилии, прекрасно показывает, как стандарты изучения новых земель, задаваемые Лондонским королевским обществом, публиковавшиеся им инструкции для путешественников, и сами путешествовавшие члены общества в течение XVIII столетия сформировали новые маршруты и интересы тех, кто отправлялся в Большой тур и, в конечном счете, – образ Южной Италии280280
  D’Amore M. The Royal Society and the Discovery of the Two Sicilies. Southern Routes in the Grand Tour. London: Palgrave-Macmillan, 2017.


[Закрыть].

***

Учитывая, что интересы Лондонского королевского общества отнюдь не ограничивались изучением новых земель, рано или поздно взгляд ученого-коллекционера действительно должен был обратиться и на завораживающее, но обманчивое зрелище, какое представлял собой современный европейский город. С этой специфической оптикой взгляда на мир и культуру связано описание Парижа, сделанное известным английским virtuoso второй половины XVII в. – ученым-натуралистом и медиком, одним из членов Общества Мартином Листером. В начале 1698 г. Листер по поручению Вильгельма III сопровождал в Париж английского посла лорда Портленда281281
  Ханс Уильям Бентинк, первый граф Портленд, был одним из фаворитов короля Вильгельма III и видным дипломатом. В 1698 г. он был отправлен в Париж на переговоры с французским королем, которые завершились подписанием полгода спустя Гаагского договора о разделе испанских владений (который, в свою очередь, стал поводом для начала Войны за испанское наследство).


[Закрыть]. На основе путевых заметок, сделанных в ходе этой поездки, он составил текст, который был опубликован уже через несколько месяцев под названием «Путешествие в Париж в 1698 году».

Это сочинение не было связано с традицией Большого тура, ориентированной преимущественно на молодых дворян, чьей задачей было соотнести сделанные в ходе путешествия наблюдения с полученными из книг знаниями. Листер довольно хорошо знал французскую культуру и несколько раз посещал Париж: когда он несколько лет изучал медицину в университете Монпелье в конце 1660‑х гг. и во время визита во французскую столицу в 1681 г. Это означает, помимо прочего, что он был непосредственным свидетелем обновления города, появления в нем новых вызывающих интерес объектов. Будучи не только практикующим врачом, но и ученым, особенно известным своими работами о пауках и моллюсках, Мартин Листер переносит исследовательский интерес и на французскую столицу.

Как ученый-натуралист Листер был тесно связан и с культурой коллекционирования, поскольку природа в XVII в. изучалась, как правило, в тиши кабинетов за разглядыванием, описанием и упорядочиванием собственных и чужих находок. Он известен как один из покровителей Эшмолеанского музея, созданного в 1683 г. Элиасом Эшмолом на основе купленной им коллекции древностей Джона Традесканта. Этот интерес проявился и в его заметках о Париже, значительную часть которых занимает описание различных коллекций предметов искусства, книг, древностей и природных объектов. Его непосредственная причастность к новой культуре любопытства позволяет использовать связанные с ней метафоры для анализа его текста. Несмотря на то что сам он не использует соответствующую риторику, не только содержание текста, но и манера изложения отсылает к практикам собирания реальных и воображаемых коллекций.

«Путешествие в Париж в 1698 году» вышло с посвящением Лорду-канцлеру барону Сомерсу, незадолго до этого ставшему президентом Лондонского королевского общества282282
  Джон Сомерс – один из основателей «Хунты вигов», получил должность Лорда-канцлера и титул барона в 1697 г., а в 1698 г. стал президентом Лондонского королевского общества.


[Закрыть]. Хотя опубликованный текст не являлся научным трактатом, обращение к новому главе Общества было не случайным и вполне обоснованным. Составленное Листером описание Парижа передает специфический опыт английского ученого, последователя эмпирической традиции Бэкона, выстроенной вокруг идеи превалирующей значимости собственного опыта наблюдателя в процессе получения нового знания. Несмотря на то что пребывание Листера в Париже было не очень долгим – он вернулся на родину по завершении дипломатической миссии Портленда, – его наблюдения никак нельзя назвать поверхностными. Листер встраивает свои заметки в контекст активно продвигавшейся Лондонским королевским обществом бэконианской модели познания мира, предполагавшей получение нового знания на основе опыта, а не уже существующих трактовок.

При всем этом текст был рассчитан на самую широкую аудиторию и отнюдь не претендовал на серьезное «открытие» и исследование Парижа. В «Путешествии» довольно немного отсылок к сочинениям как древних, так и новых авторов, совсем мало латыни, и в целом текст выглядит скорее интеллектуальным развлечением для широкого круга читателей, нежели попыткой серьезного, всеобъемлющего анализа. Сама манера письма фокусирует внимание на впечатлениях от Парижа, а не городе как таковом. Рожденный внутри научного дискурса текст, по сути, описывает субъективный опыт автора, как это было свойственно «обычным» описаниям путешествий, вне складывающейся исследовательской традиции. И эта субъективность сближает текст Листера с другой традицией, которая в XVIII столетии будет развиваться в первую очередь в описаниях Большого тура. Эта связь очевидно неслучайна. Розмари Суит, изучавшая описания итальянских городов в британских описаниях Большого тура, связывает переход от «ритуализированной демонстрации вкуса, приличествующего мужчинам, принадлежащим к социальной элите, к более субъективному и личному опыту», который характеризует изменения в традиции, связанной с Большим туром на протяжении XVIII столетия, в первую очередь с попытками ухватить характер и особенности различных городов283283
  Sweet R. Cities and the Grand Tour: The British in Italy, c. 1690–1820. Cambridge: Cambridge University Press, 2012. P. 289.


[Закрыть].

В обращении к читателю Листер дает важное объяснение, касающееся того, чем читателю может быть интересно еще одно описание «места, столь хорошо известного каждому»:

Но мы уже знаем все, что вы можете нам сказать, или можем прочитать об этом в «Современном состоянии Франции» и «Описании Парижа» – двух книгах, которые легко найти в каждой книжной лавке Лондона. Все это верно, вы можете поступить именно так, и я советую вам не пренебрегать ими, если вы имеете намерение вынести суждение о величии французского двора и колоссальной грандиозности города Парижа. Я и сам пробовал смотреть через эти очки, но обнаружил, что они не подходят для моего зрения, а посему намереваюсь обойтись без них. В отношении таких явлений нашей Природы, как большие города и монументальные дворцы, я вполне могу обойтись и без микроскопов или увеличительных стекол284284
  Все цитаты приведены согласно второму изданию книги, сделанному в 1699 г.: Lister M. A Journey to Paris in the Year 1698. London: for Jacob Tonson, 1699. P. 2.


[Закрыть].

Демонстрация цивилизованности, образованности и хорошего вкуса, которая ожидалась от молодого человека, отправлявшегося в образовательное или дипломатическое путешествие, которые к середине XVII столетия и оформились в традицию Большого тура, подразумевала, что его наблюдения должны были коррелировать с существовавшими в Англии стереотипами в отношении европейских культур и мнениями признанных авторитетов. В противоположность этому ученый путешественник-исследователь, по мнению Лондонского королевского общества, в первую очередь должен был опираться на собственные наблюдения и «проверять факты, разоблачая ложь своих предшественников», как гласили изданные обществом инструкции для исследователей, отправлявшихся в научные экспедиции285285
  Pearl J. H. Geography and Authority in the Royal Society’s Instructions for Travelers // Travel Narratives, the New Science, and Literary Discourses 1569–1750 / ed. by Judy A. Hayden. Burlington: Ashgate, 2012. P. 79.


[Закрыть]. Что подразумевало объективную пользу личных наблюдений, а отнюдь не ценность субъективного опыта.

Две упоминаемые книги позволяют понять, от какого знания о Париже Листер стремится дистанцироваться в первую очередь. При всех отличиях обе они связаны с моделью описаний европейских стран, которая была обращена к молодым путешественникам и в рамках которой конструировался образ величественного столичного города как пространства власти.

«Состояние Франции» Джона Ивлина286286
  [Evelyn J.] The State of France, as it stood in the IX^th yeer of this present Monarch, Lewis XIIII. Written to a Friend by J. E. London: M. M. G. Bedell & T. Collins, 1652.


[Закрыть] (одного из основателей Лондонского королевского общества) было опубликовано в 1652 г. после возвращения из Парижа287287
  До этого Ивлин дважды путешествовал по Европе. Одно из его путешествий, описанное в «Дневнике», считается образцом Большого тура середины XVII столетия.


[Закрыть], где он провел несколько лет при дворе изгнанного (точнее, еще не взошедшего на престол, но принятого Людовиком XIV в качестве законного монарха) Карла II. Ивлин опубликовал свое сочинение, когда в Англии продолжала существовать республика, и его восхваление французского порядка имело очевидный политический пророялистский пафос288288
  Интересно, что в самой Франции это был период Фронды – самого серьезного кризиса власти в XVII столетии. Однако Ивлин упоминает о Фронде лишь как о временных сложностях, неспособных пошатнуть силу современного монархического правления во Франции. Справедливости ради надо отметить, что ему не довелось быть свидетелем кампании 1652 г., развернувшейся в окрестностях Парижа.


[Закрыть]. Полученные впечатления и знания были изложены Ивлином в виде основательного трактата, отражавшего структуру власти и двора, положение различных сословий, состояние наук и искусств и т. п., включая и описание преобразившейся под рукой монархов столицы французского государства. Пояснения, представленные во введении к этому сочинению, позволяют понять, что подобного рода серьезные и полезные наблюдения и должны, по его мнению, быть основной целью путешествия молодых англичан. Этой образовательной логикой, в которой имело значение не просто приобщение к достижениям культуры, но и воспитание человека, готового приносить пользу своему государству289289
  «Он должен путешествовать разумно и, подобно философу, старательно (на протяжении всего своего паломничества) обращать внимание на те вещи, которые могут наилучшим образом послужить к пользе и достатку его собственной страны по его возвращении». Cit. ex: [Evelyn J.] The State of France as it Stood in the IX^th Yeer of this Present Monarch Lewis XIIII // Evelyn J. Miscellaneous Writings. London: Henry Colburn, 1825. P. 43.


[Закрыть], детерминировался изучающий взгляд путешественника, определяя то, на что он непременно должен был обратить внимание. В этом Ивлин выступает прямым наследником Фрэнсиса Бэкона, обозначившего в одном из своих эссе, с какими целями должны путешествовать дворяне, как им следует при этом себя вести и на что надлежит обратить внимание290290
  Бэкон Ф. Опыты, или Наставления нравственные и политические // Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. М.: Мысль, 1972. Т. 2. С. 390–392. (XVIII. О путешествиях).


[Закрыть].

Полное описание того, что следовало увидеть в Париже, можно было найти в одном из первых путеводителей современного типа – «Новом описании всего наиболее интересного и примечательного в городе Париже» Жермена Бриса, изданном в 1684 г. и переведенном на английский язык в 1687 г. Эта детерминированность взгляда нашла отражение в названии английского перевода, где перечисляются все достойные внимания путешественника объекты291291
  Brice G. A New Description of Paris: Containing a Particular Account of All the Churches, Palaces, Monasteries, Colledges, Hospitals, Libraries, Cabinets of Rarities, Academies of the Virtuosi, Paintings, Medals, Statues and Other Sculptures, Monuments and Publick Inscriptions. With All Other Remarkable Matters in that Great and Famous City. London: for Henry Bonwicke, 1687.


[Закрыть]. Образ Парижа, представленный французом и имевший свой политический подтекст, демонстрирует, чем именно должны восторгаться путешественники, если они претендуют на хороший вкус. Он в еще большей степени, нежели сочинение Ивлина, отражал идею власти, могущества и величия французского государства и был более тесно связан с активно формировавшимся в течение XVII столетия образом Парижа как великолепного, ошеломляющего, вызывающего восторг и удивление города. Причем описание Бриса было настолько полным, что добавить к нему что-либо еще было довольно затруднительно. Листер не случайно выносит дату своего путешествия в название публикации, подчеркивая тем самым, что в его тексте описан Париж, каким он предстает в данный момент, после всех последних перестроек, и каким его не видел даже Брис.

Весьма примечательно, что в своем обращении к читателю Листер прибегает к метафоре, отсылающей к научному познанию. Прежде всего речь идет о том, что он не собирается смотреть на город через очки чужого опыта, представленного в хорошо известных опубликованных текстах. Как отмечала Анна-Мари Рос – специалист по работам Мартина Листера, – ключевое отличие его «Путешествия» от уже существовавших на тот момент текстов заключается в подчеркивании автором собственного опыта и стремлении отстраниться от всего того, что может исказить его наблюдения очевидца292292
  Roos A. M. Web of Nature: Martin Lister (1639–1712), the First Arachnologist. Leiden, Boston: BRILL press, 2011. P. 376–377.


[Закрыть]. Оптическое искажение коррелирует здесь с предвзятостью.

Очки и микроскоп – это не просто посредники между глазом и реальностью, их основное назначение заключается в том, чтобы помочь разглядеть то, что человек не может увидеть без их помощи. Листер часто делает оговорки наподобие «я видел апартаменты господина Вивьера293293
  Вероятно, речь идет о Гийоме-Клемане де Вивьере (1668–1701) – главе эскадры галер, кавалере ордена Св. Людовика.


[Закрыть] в Арсенале294294
  Арсенал представлял собой комплекс зданий, построенных Франциском I к югу от Бастилии. Они занимали часть современного квартала Арсенал в четвертом округе Парижа.


[Закрыть]», «я видел в Париже руины только одного древнеримского здания, это было на rue de la Harpe295295
  Речь идет о термах Клюни. Во времена Листера rue de la Harpe (улица Арфы) тянулась до современного пересечения улицы Суффло с бульваром Сен-Мишель.


[Закрыть]», «в Париже я видел эти частные сады»296296
  Lister M. A Journey to Paris in the Year 1698. P. 35, 55, 185.


[Закрыть], обращающие внимание читателя, что все, чего он не видел собственными глазами, сколь бы важным или интересным оно ни было, отсутствует в его описании. И этим его текст действительно разительно отличается не только от упомянутых им описаний Парижа, но и от большинства травелогов того времени. Обычной практикой создателей как разнообразных пособий, представлявших те или иные города и страны, так и публиковавшихся текстов, созданных на основе реальных путешествий, было дополнять собственные наблюдения информацией, почерпнутой у других авторов, чтобы продемонстрировать признанный другими интерес и вкус, и позволить читателю получить наиболее полную и объективную картину.

С другой стороны, увеличительные стекла необходимы, чтобы разглядывать мелкие объекты или детали. Их использование «в отношении таких явлений нашей Природы, как большие города и монументальные дворцы» приводит к неоправданному преувеличению того, что велико само по себе, и лишает человека возможности адекватно оценить наблюдаемый объект. За этим скрывается критика упомянутых Листером текстов, в которых «дворцам», то есть по сути дела всем объектам, создаваемым властью, придается неоправданно большое значение.

Используемая Листером метафора привлекает внимание и к еще одному аспекту культуры зрения раннего Нового времени. С одной стороны, начиная с эпохи Ренессанса, визуальный опыт становится основным, несопоставимым по значимости со всеми остальными аспектами чувственного опыта, источником наиболее достоверной информации об окружающем мире. С другой, как отмечает Стюарт Кларк, Реформация и Научная революция способствовали тому, что зрение оказывается «каким угодно, только не объективным или безопасным в его предполагаемой связи с „внешним фактом“»297297
  Clark S. Vanities of the Eye. Vision in Early Modern Culture. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 1.


[Закрыть]. Еще один ключевой для понимания культуры зрения в эту эпоху образ камеры-обскуры визуализировал отделенность реальности от ее репрезентации, которая, по словам Джонатана Крэри, могла быть одновременно объективной и иллюзорной: «Тем, кто понимал ее оптические основания, камера-обскура предлагала зрелище репрезентации, действующей абсолютно прозрачно, а тем, кто не знал принципов ее работы, она предоставляла удовольствие иллюзии»298298
  Крэри Д. Техники наблюдателя. Видение и современность в XIX веке. М.: V-A-C press, 2014. С. 54.


[Закрыть].

Барбара Бенедикт в своем исследовании культуры любопытства обращала внимание на то, что зрение, опосредованное специальными инструментами, также имело различные коннотации. Поскольку микроскопы и телескопы позволяли увидеть другой мир, недоступный взгляду обычного человека, представления о таком способе смотрения формировались в рамках сопоставления с религиозным визионерским опытом. Это предполагало, в числе прочего, новое, социальное определение эксклюзивности такого взгляда: «Те, кто был исключен из мира элиты, видели в нем распространение привилегированных форм общения и такого способа видения мира, который было невозможно проверить при помощи обычного зрения или здравого смысла, но только благодаря специальной информации и наличию престижных инструментов вроде микроскопа и телескопа»299299
  Benedict B. Curiosity: A Cultural History of Early Modern Inquiry. Chicago: University of Chicago Press, 2001. P. 52.


[Закрыть]. Демонстративный отказ от «использования» подобных инструментов в пользу обычного, «простого» разглядывания, позволяет Листеру обозначить, что в этом тексте, в отличие от прочих своих трудов, он обращается к широкой читательской аудитории и описывает город скорее как обычный путешественник, чьи частные наблюдения не стоит принимать слишком всерьез, нежели ученый, претендующий на авторитетное высказывание. В этом отношении подчеркнутая субъективность его опыта изучения города служит, с одной стороны, инструментом критики сложившегося образа города, а с другой – способом защиты от возможной критики его собственного текста.