Текст книги "Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками"

Вторая строфа

 
Давно ль, друзья… но двадцать лет
Тому прошло; и что же вижу?
Того царя в живых уж нет;
Мы жгли Москву; был плен Парижу;
Угас в тюрьме Наполеон;
Воскресла греков древних слава;
С престола пал другой Бурбон;
Отбунтовала вновь Варшава.
 

21

* * *

 
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
 
 
Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.
 
 
Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем Лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром – нет! – промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, –
Ужель один недвижим будет он?
 
 
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.
 
 
Вы помните: когда возник Лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын,
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей.
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа –
Еще грозил и колебался он.
 
 
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас… И племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
 
 
Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните – как оживились вдруг
Сии сады, сии живые воды,
Где проводил он славный свой досуг.
 
 
И нет его – и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон.
И новый царь, суровый и могучий,
На рубеже Европы бодро стал,
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их…
 

А. С. Пушкин.

1836

22

НЕЧТО О ЦАРСКОСЕЛЬСКОМ ЛИЦЕЕ И О ДУХЕ ОНОГО

Что значит Лицейский дух. – Откуда и как он произошел. – Какие его последствия и влияние на общество. – Средства к другому направлению юных умов и водворению истинных монархических правил.

1. Что значит Лицейский дух. В свете называется Лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальниками, высокомерно с равными, презрительно с низшими, исключая тех случаев, когда для фанфаронады надобно показаться любителем равенства. Молодой вертопрах должен при сем порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или сам быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных на русском языке, а на французском – знать все самые дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений. Сверх того он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах; казаться неверующим христианским догматам и более всего представляться филантропом и Русским патриотом. К тому принадлежит также обязанность насмехаться над выправкою и обучением войск, и в сей цели выдумано ими слово шагистика. Пророчество перемен, хула всех мер или презрительное молчание, когда хвалят что-нибудь, суть отличительные черты сих господ в обществах. Верноподданный значит укоризну на их языке, европеец и либерал – почетные названия. Какая-то насмешливая угрюмость вечно затемняет чело сих юношей и оно проясняется только в часы буйной веселости.

Вот образчик молодых и даже многих не молодых людей, которых у нас довольное число. У лицейских воспитанников, их друзей и приверженцев этот характер называется в свете: Лицейский дух. Для возмужалых людей прибрано другое название: Mépris souverain pour le genre humain, a в сокращении mépris; для третьего разряда, т. е. сильных крикунов, – просто либерал. Например: каков тебе кажется такой-то? Хорош, но с Лицейским душком, или: хорош, но mépris или прямо: либерал.[36]36
  Глубочайшее презрение к роду человеческому (фр.).


[Закрыть]

2. ‹…› Во время самой сильной ферментации умов, в 1811 году новозаведенный Лицей наполнился юношеством из хороших фамилий. Молодым людям преподавали науки хорошие профессоры, их одевали чисто, помещали в великолепных комнатах, кормили прекрасно, – но никто не позаботился, даже не подумал, что этому новому рассаднику должно было дать свет и влажность в одинаковой пропорции и не оставлять одни произрастения расти в тени, а другие – на солнце, одни на тучной, другие на бесплодной земле. Все это предоставлено было случаю. Никто не взял на себя труда испытать нравственность каждого ученика (а их было весьма не много), узнать, в чем он имеет недостаток, какую главную страсть, какой образ мыслей, какие понятия о вещах, чтобы, истребляя вредное в самом начале, развить понятия в пользу настоящего образа правления и к сей цели направлять все воспитание юношества, назначенного занимать важные места и по своему образованию давать тон между молодыми людьми. Это именно ускользнуло от наставников, – впрочем, людей добрых и благомысленных.

В Царском Селе стоял Гусарский полк, там живало летом множество семейств, приезжало множество гостей из столицы, – и молодые люди постепенно начали получать идеи либеральные, которые кружили в свете. Должно заметить, что тогда было в тоне посещать молодых людей в Лицее; они даже потихоньку (т. е. без позволения, но явно) ходили на вечеринки в домы, уезжали в Петербург, куликали с офицерами и посещали многих людей в Петербурге, игравших значительные роли, которых я не хочу называть. В Лицее начали читать все запрещенные книги, там находился архив всех рукописей, ходивших тайно по рукам, и, наконец, пришло к тому, что если надлежало отыскать что-либо запрещенное, то прямо относились в Лицей.

После войны с французами (в 1816 и 1817 годах) образовалось общество под названием Арзамасского. Оно было ни литературное, ни политическое в тесном значении сих слов, но в настоящем своем существовании клонилось само собой и к той, и к другой цели. Оно сперва имело в намерении пресечь интриги в словесности и в драматургии, поддерживать истинные таланты и язвить самозванцев-словесников. Члены общества были неизвестны или хотя известны всем, но не объявляли о себе публике; но общество было явное. Оно было шуточное, забавное, и во всяком случае принесло бы более пользы, нежели вреда, если б было направляемо кем-нибудь к своей настоящей цели. Но как никто о сем не заботился, то Арзамасское общество без умысла принесло вред, особенно Лицею. Сие общество составляли люди, из коих почти все, за исключением двух или трех, были отличного образования, шли в свете по блестящему пути и почти все были или дети членов Новиковской мартинистской секты, или воспитанники ее членов, или товарищи и друзья и родственники сих воспитанников. Дух времени истребил мистику, но либерализм цвел во всей красе! Вскоре это общество сообщило свой дух большой части юношества и, покровительствуя Пушкина и других Лицейских юношей, раздуло без умысла искры и превратило их в пламень. Не упоминаю о членах Арзамасского общества, ибо многие из них вовсе переменили образ мыслей и стоят на высоких степенях.

И так, не науки и не образ преподавания оных виновны в укоренении либерального духа между Лицейскими воспитанниками. Во-первых, политические науки преподавались в Лицее весьма поверхностно и мало; во-вторых, едва несколько слушали прилежно курс политических наук, и те именно вышли не либералы, как, например, Корф и другие; либеральничали те, которые весьма дурно учились и, будучи школьниками, уже хотели быть сочинителями, судьями всего, – одним словом, созревшими. Профессоры Кайданов, Кошанский, Куницын, – все люди добрые, образованные и благонамеренные; они почли бы себе за грех и за преступление толковать своим ученикам то, чего не должно. Но направление (impulsion) политическое было уже дано извне, и профессоры, беседуя с учениками только в классах, не только не могли переделать их нравственности, но даже затруднялись с юношами, которые делали им беспрестанно свои вопросы, почерпнутые из политических брошюр и запрещенных книг. Весьма вероятно, что составившееся в 1816 году Тайное общество, распространив вскоре круг своего действия на Петербург, имело умышленное и сильное влияние на Лицей. Начальники Лицея, под предлогом благородного обхождения, позволяли юношеству безнаказанно своевольничать, а на нравственность и образ мыслей не обращали ни малейшего внимания. И как с одной стороны правительство не заботилось, а с другой стороны частные люди заботились о делании либералов, то дух времени превозмог – и либерализм укоренился в Лицее, в самом мерзком виде. Вот как возник и распространился Лицейский дух, который грешно назвать либерализмом! Во всех учебных заведениях подражали Лицею, и молодые люди, воспитанные дома, за честь поставляли дружиться с Лицейскими и подражать им ‹…›

Ф. В. Булгарин.

1826

23

‹…› Царскосельский Лицей существует только по имени: он мало-помалу превратился в Военно-Сиротское Отделение. Воспитанники не имеют никаких книг, кроме учебных, не смеют ничем заниматься в свободное от классов время; не смеют даже оставаться в своих комнатах, а должны гулять кучею или провождать время в праздности в общей зале. От этого в их комнатах чисто, да зато и в головах не будет ни пылинки. Не спорю, что им в прежнее время давали много воли, что некоторых из них избаловали; но за то и какую пользу принесло сие заведение! Двенадцать человек из Лицея служат в Канцелярии государя. Во всех Министерствах, во многих военных частях – лучшие чиновники суть Лицейские воспитанники. Барон Корф, князь Горчаков, Вальховский, Саврасов, Ломоносов, двое Комовских, трое Безаков, Малиновский, Маслов и много, много еще молодых отличных людей служат доказательством, что прежний Лицей был, конечно, первый из наших Институтов. – Когда говорят о Лицее, то враги его всегда вспоминают о 14-м декабре. Да помилуйте! Сколько там было Лицейских? – Один Пущин, да сумасшедший Кюхельбекер. И так, за этих двух выродков и за шалости Пушкина предать анафеме все заведение? А сколько там было из Корпусов Пажеского, Сухопутного, Морского? – Что из этого следует? – Может быть, что при нынешнем положении Лицея не выпустят из него ни Пущина, ни Кюхельбекера. Это может быть, но достоверно то, что не будет и тех отличных людей, о которых я говорил выше.

Секретный агент – фон-Фоку.

6 августа 1828 г.

24

‹…› Вы имели случай удостовериться лично, как в совершенной невозможности, при настоящем состоянии моего здоровья, воспользоваться столь лестным предложением Вашего комитета – присутствовать в Москве при открытии памятника незабвенному нашему поэту, так и в искренно-сердечном моем сожалении – не быть 26 мая при этом народном торжестве.

Впрочем, и старческое мое ныне там присутствие ни к чему полезному не могло бы послужить, а только наделало бы еще кое-какие лишние хлопоты, и здоровье мое более бы потрясло.

Другое дело, если бы еще при помощи волшебной музы Пушкина, я мог (хотя бы на один день) из 81-летнего старика преобразиться в 18-летнего юношу. ‹…› О! тогда я поспешил бы под живыми впечатлениями рассказать всю лицейскую жизнь нашего Друга:

Как Пушкин привез с собою из Москвы огромный запас любимой им тогда французской литературы, начал – ребяческую охоту свою – писать одни французские стихи – переводить мало-помалу на чисто русскую, очищенную им самим почву. Затем, едва познакомившись с юною своею музою, как сам он поощрял и других товарищей своих писать: русские басни (Яковлева), русские эпиграммы (Илличевского), терпеливо выслушивал тяжеловесные стихи гекзаметрами (барона Дельвига), и снисходительно улыбался клопштокским (!) стихам неуклюжего нашего Кюхельбекера.

Сам же поэт наш, удаляясь нередко в уединенные залы Лицея или в тенистые аллеи сада, грозно насупя брови и губы, с искусанным от досады пером во рту как бы усиленно (!) боролся иногда с прихотливою кокеткою музою, а между тем, мы все видели и слышали потом, как всегда легкий стих его вылетал подобно «пуху от уст Эола»!

Вообще, несмотря на пылкую, африканскую природу, Пушкин сумел приобрести всеобщую любовь своих товарищей и уважение наставников, исключая – быть может – математика и немца, у коих он не очень охотно учился.

Если все эти сведения, о коих, впрочем, много уже было и писано и печатано, могут быть интересны, хотя для некоторых еще из почитателей великого нашего поэта, то я буду очень рад, что невольное мое отсутствие от предстоящего торжества останется не без всякого следа с моей стороны…

С. Д. Комовский – Ф. П. Корнилову

(члену комитета

по сооружению памятника Пушкину).

Май 1880 г.

Глава четвертая. 1817–1820

 
До капли наслажденье пей,
Живи беспечен, равнодушен!
Мгновенью жизни будь послушен,
Будь молод в юности твоей!
 

1819

 
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
………………………………
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
 

1818

«С неутомимой жаждой изведать мир и общество, открывавшиеся перед ним, ринулся Пушкин в свет…» – так начинает рассказ о послелицейском времени биограф поэта П. В. Анненков (в своей второй книге – «Пушкин в александровскую эпоху»). Жажда была в самом деле неутомимая и неутолимая – под стать темпераменту того, кто жаждал. «Гениальность Пушкина проявлялась и в его отношении к людям, – справедливо замечает современный исследователь. – Он умел ценить чужие мнения, он умел критически отнестись к своим собственным. Он вечно находился в развитии, в движении. Круг его литературных знакомств постоянно расширялся. Он сторонился лишь продажных перьев да бездарности». И потому три года, проведенные молодым Пушкиным в Петербурге, оказались калейдоскопичными, до мыслимого предела наполненными поэтическими свершениями, дружбами, знакомствами, развлечениями, кутежами, театральными и иными впечатлениями. Но все же, если искать в этом потоке главное направление, оно заключено в строках второго эпиграфа, открывающего главу. Любовь и свобода – два эти понятия вдохновляли Пушкина при переходе от юных лет к зрелости, соединяясь вместе как[37]37
  Гиллельсон Μ. И. Молодой Пушкин и Арзамасское братство. Л., 1974, с. 182.


[Закрыть] любовь к свободе. Но по существу неразделим на отдельные нити клубок его впечатлений тех лет: в театре ведь говорили и о революциях, и о тиранах; за карточным столом – о военных поселениях; в дружеском веселье и кажущейся праздности литературного общества «Арзамас» то и дело отзывались отголоски серьезнейших литературных и политических событий; «Зеленая лампа» – «подруга бдений и пиров» – соединяла в себе общественно-философский кружок с молодой озорной компанией; в салоне Олениных не только об античном искусстве беседовали, но молодежь танцевала и веселилась; наконец, и в первом по значению для Пушкина в то время петербургском доме, у Тургеневых на Фонтанке, поэта ждало бесконечное разнообразие новостей и предметов обсуждения. Пушкин воспринимал все это в единстве ощущений, внутренней борьбе с самим собой, в бесконечных спорах, доходивших до ссор и кончавшихся примирениями.

Между тем почти четыре года, начиная с последнего лицейского, он работал над «Русланом и Людмилой», читая песнь за песней на субботах у Жуковского. Он как бы ковал потихоньку тот поэтический меч, против которого оказались бессильны и враги, и соперники, и само время. Когда писал в стихах, обращенных к А. И. Тургеневу:

 
Не вызывай меня ты боле
К навек оставленным трудам,
Ни к поэтической неволе,
Ни к обработанным стихам.
Что нужды, если и с ошибкой
И слабо иногда пою?
Пускай Нинета лишь улыбкой
Любовь беспечную мою
Воспламенит и успокоит!
А труд и холоден и пуст;
Поэма никогда не стоит
Улыбки сладострастных уст…
 

то шутил и мило рисовался. Поэма дорого стоила. Плетнев вспоминал: «Бо́льшую часть дня, утром писал он свою поэму, а бо́льшую часть ночи проводил в обществе, довольствуясь кратковременным сном в промежутке сих занятий». Он закончил последнюю, шестую песнь за полтора месяца до конца петербургской жизни – в ночь на 26 марта 1820 г., а 26-го вечером прочитал ее у Жуковского и получил портрет старшего поэта с надписью «Победителю-ученику от побежденного учителя…». В «Руслане» он вступил в соперничество с Жуковским, пародируя балладу «Двенадцать спящих дев» и вместе учась у ее автора. Победили пушкинская молодость и пушкинский гений. Это был бой «на чужой территории» – правда, не врага, а друга-учителя, и Пушкин выиграл поэтическое сражение. Анненков не совсем объективен, когда говорит: «Так в течение трех лет шумной петербургской своей жизни Пушкин находил приют для мысли и души своей в одной этой поэме, возвращался к самому себе и чувствовал свое призвание через посредство одного этого труда!» Биограф намеренно «забывает» об оде «Вольность», «Деревне», «К Чаадаеву», ноэлях и других стихах, но постоянным приложением поэтического труда в те годы был действительно «Руслан». Уже к концу 1818 года были готовы четыре песни (2000 строк), а потом, за 15 месяцев, написаны еще 900. Ни над одним своим произведением, исключая «Онегина», Пушкин так долго не трудился.[38]38
  Для сравнения: в «Онегине» 4000 с небольшим.


[Закрыть]

Поэма вобрала в себя весь предшествующий, лицейский творческий и книжный опыт, да и петербургские впечатления (чтение «Истории…» Карамзина, например). Но она стала и рубежом для будущего великого наступления, своего рода «фондом» сюжетов, образов, стилей, откуда щедро черпал потом Пушкин, невиданно его обогащая и разнообразя. «Руслан» сделал Пушкина Пушкиным.

Именно в «Руслане» отыскивают исследователи истоки последующих творений. Сравнивали замок Наины с дворцом, описанным в «Бахчисарайском фонтане»; Финна («В пещере старец, ясный вид…») с Пименом из «Бориса Годунова»; в Фарлафе («смело в грязь с коня калмыцкого свалясь…») видели нечто от будущего Зарецкого; ситуация мудрый Финн – порывистый Руслан отчасти повторилась в «Цыганах» (старый цыган – Алеко); битва с печенегами несомненно была прообразом Полтавского боя (сравните: «то был Руслан как божий гром» и «он весь как божия гроза»); выражение «то был Рогдай, воитель смелый» откликнулось в «Египетских ночах» («и первый Флавий, воин смелый»), «и князь его простил» – в «Анджело» («и дук его простил»); «Народ… в страхе ждет небесной казни» – в «Медном всаднике» («Народ // зрит божий гнев и казни ждет»). В приключениях отважного Руслана, смело ринувшегося в неизвестность на поиски невесты, видели прообраз трудного пути Петра Андреевича Гринева, также стремившегося выручить свою суженую; монолог «О поле, поле…» отозвался в «Черепе». А уж об «Онегине» и говорить нечего, там и повествовательная интонация, и весь рассказ «полусмешной, полупечальный, простонародный, идеальный» есть развитие, на высшем уровне, руслановых традиций. Примеров фразеологического сходства тоже немало: «Княжна ушла. Пропал и след» – «А где, бог весть. Пропал и след»; «Не знаю, скрыт судьбы закон» – «нет нужды, прав судьбы закон» и т. д.

Пусть, как говорит Анненков, Пушкин писал поэму в своей маленькой комнатке на Фонтанке, в Коломне «после пирушек, литературных вечеров, похождений всякого рода… всегда готовый на всякую проказу по первому вызову», но в поэму вложен огромный вдохновенный труд гения. Перемаранные, зачеркнутые и вновь восстановленные строфы – дело обычное для Пушкина зрелого, характерны и для «Руслана». Там же, у Анненкова, находим и вполне справедливый вывод: «Ни одна из поэм не стоила Пушкину стольких усилий, как та, которою он начинал свое поприще и которая, по-видимому, не должна была очень затруднять автора: только необычайная отделка всех ее частей могла бы изобличить тайну ее произведений, но об этом никто не догадывался: тогда вообще думали, что Пушкину достается все даром. Дни и ночи необычайного труда положены были на эту полушутливую, полусерьезную, фантастическую сказочку, и мы знаем, что даже основная ее мысль, идея и содержание достались Пушкину после долгих и долгих исканий…»

Еще в этот период были две поездки в Михайловское, где родились гневная, блестящая «Деревня» (№ 22) – плод петербургских теоретических рассуждений, соединенных с псковским практическим наблюдением, и тихое стихотворение «Домовому» (№ 21), в котором возникает понятие о доме – обители покоя и отдыха от тревог души и века… И наконец все завершилось образцом вольнолюбивой, тираноборческой, невиданно открытой политической лирики – «К Чаадаеву» (вслед за некоторыми исследователями хотелось бы отнести его к 1820 году – именно как итог).[39]39
  Революционный пафос этих стихов столь очевиден, что, не имея автографа, их даже приписывали К. Ф. Рылееву.


[Закрыть]

* * *

Невольно калейдоскопичным, как сама жизнь Пушкина в петербургские годы, получился и документальный монтаж к 4-й главе. Вслед за документами о службе и отпуске дается стихотворная самооценка петербургских жизненных треволнений, потом следуют мемуары, которые, как ни интересны и содержательны сами по себе, лишь подчеркивают, насколько глубже понимал себя сам Пушкин, чем даже любящие (брат Лев, Пущин), дружественные (И. И. Лажечников, Ф. Н. Глинка) и тем более брюзжаще-недоброжелательные (Корф) люди. Дальше располагаются «Деревня» (1819) и «К Чаадаеву» (1820?), а также фрагмент десятой главы «Евгения Онегина», посвященный петербургским вольнодумцам того времени, которым вскоре суждено было войти в историю под именем декабристов. Затем помещается все, что связано с «Русланом и Людмилой», – автобиографические строфы поэмы, полемика вокруг нее и последующий ответ Пушкина (это хотя и несколько более поздний материал, но по содержанию относящийся к четвертой главе). Завершают подборку история высылки Пушкина на юг, его стихотворные воспоминания различных лет о петербургском времени и его неотосланное письмо к Александру I, также говорящее о 1817–1820 гг.

В очерках, предваряющих документы, коснемся лишь взаимоотношений Пушкина с Николаем Тургеневым, реальных фактов, вызвавших к жизни «Деревню», а также одного сюжета, почерпнутого поэтом в Петербурге в 1818–1819 гг.

«ОДНУ РОССИЮ В МИРЕ ВИДЯ…»

У Тургеневых на Фонтанке (дом князя А. Н. Голицына, теперь № 20) Пушкин сразу после Лицея появился самым естественным образом – это была семья московских друзей отца и дяди. Старший брат, Александр Иванович (о нем см. «Друзья Пушкина»), более всех способствовал поступлению Пушкина в Лицей, не раз к нему туда наведывался и опекал потом всю жизнь. Младший, Николай (1789–1871), незадолго перед «освобождением» Пушкина из лицейской кельи воротился из чужих краев, полный жажды деятельности на благо отечества и на страх деспотизму.[40]40
  В то время самый младший, Сергей Иванович (1790–1827), служил во Франции на дипломатической службе, и его переписка с братом Николаем – один из важнейших источников всех наших сведений.


[Закрыть]

Перед отъездом из Берлина на родину 24 сент. 1816 г. Н. И. Тургенев писал брату: «Можно ли мне будет привыкнуть еще раз смотреть на такие вещи, которые бы я и в аду не хотел видеть, но которые на всяком шагу в России встречаются? Можно ли будет хладнокровно опять видеть наяву то, о чем европейцы узнают только из путешествий по Африке? Можно ли будет без сердечной горечи видеть то, что я всего более люблю и уважаю, русский народ, в рабстве и унижении?» И еще там же: «Ни о чем никогда не думаю, как о России. Я думаю, если придется когда-либо сойти с ума, думаю, что на этом пункте и помешаюсь. Прости, брат. Желай счастья отечеству и храни в сердце самую пламенную любовь к нему». Можно только удивляться, как Пушкин, этих строк никогда не читавший, почти текстуально повторил их в своей характеристике Тургенева («Одну Россию в мире видя…»). Первые впечатления Николая Ивановича на родине были тягостные: «Все, что я здесь вижу, состояние администрации, патриотизма и патриотов и т. п., все это весьма меня печалит и тем сильнее, что не нахожу даже подобных или одинаковых мнений в других. Невежество, в особенности эгоизм, одержат всех. Все хлопочут, все стараются, но все каждый для себя, в особенности – никто для блага общего». И вывод: «мраку здесь много, много».

Александр Иванович трепетал за брата и предостерегал от поспешных действий: «Он возвратился сюда с либеральными идеями, которые желал бы немедленно употребить в пользу отечества; но над бедным отечеством столько уже было всякого рода операций, что новому оператору надо быть еще осторожнее, ибо одно уже прикосновение к больному месту весьма чувствительно».

Братья были очень разные: Александр – говорливый, не жаловавший систематический труд, склонный к шутке при всех обстоятельствах, к светскому времяпровождению и даже отчасти легкомысленный. Николай – остроумный, сосредоточенный, замкнутый (он от рождения был хром и страдал от этого), необычайно работоспособный, одержимый идеей освобождения и благоденствия российского крестьянства и готовый на самоотвержение во имя народа. Но оба были широко образованы и равно не принимали «дикого барства». Для Пушкина общение с ними – с Николаем Ивановичем особенно (они сошлись «на ты») – было школой жизни и школой социальных наук.

Без «уроков» Тургенева не могло быть ни оды «Вольность», ни «Деревни»… В 1821 г. Пушкин писал А. И. Тургеневу: «без Карамзиных, без вас двух… соскучишься и не в Кишиневе».

Уже в декабре 1817 г. Сергей Иванович в Париже знал, что в доме братьев появился необычайно одаренный юноша-поэт. «Мне пишут, – пометил он в дневнике, – о Пушкине как о развивающемся таланте. Ах, да поспешат ему вдохнуть либеральность (об этом и заботились братья. – В. К.) и вместо оплакиваний самого себя пусть первая песнь его будет: свобода». Сохранилось и письмо Николая Ивановича, о котором тут речь: «У нас есть теперь молодой поэт Пушкин, который точно стоит удивления по чистоте слога, воображению и вкусу, и все это в 18 лет от роду». В юном Пушкине Тургенев неожиданно для себя нашел не только поэта, но и глубоко мыслящего, острого собеседника. 13 октября 1818 г. Николай Иванович счел нужным рассказать брату: «Сравнивая недавно наш век с веком Екатерины, мы нашли, что тогда было более умных и истинно смелых людей, чем теперь. Беда, как мы в просвещении пойдем назад. По крайней мере идти недалеко… «Мы на первой станции образованности», – сказал я недавно молодому Пушкину. – «Да, отвечал он, мы в Черной Грязи».[41]41
  Так называлась первая станция на почтовом тракте Москва – Петербург. Здесь, конечно, иносказание.


[Закрыть]

Как молния реагирующий на все новое, все волнующее его, Пушкин, наслушавшись уроков Тургенева, спешил чувствовать и действовать: он вовсе не хотел служить царской администрации, нарочито манкируя должностью в ведомстве иностранных дел. Это Николаю Ивановичу не нравилось: доктрина его была направлена прежде всего, а поначалу исключительно, на освобождение крестьян; взрывать администрацию изнутри, а тем более опускаться до мальчишеских выходок он не собирался. Много позже, когда Николай Иванович был уже далеко от родины, брат напомнил ему: «Случай между тобой и Ал. Пушкиным, которого ты все ругал и увещевал раз в своей комнате за его тогдашние эпиграммы и пр. против правительства, что он сначала вздумал вызвать тебя на дуэль, а после письмом просил у тебя прощения, и что ты не раз давал ему чувствовать, что нельзя брать ни за что жалованье у правительства и ругать того, кто дает его». Сам он уже немало пользы принес и на официальном посту – в качестве члена ученого бюро Министерства финансов. В 1817 г. он служил помощником статс-секретаря департамента экономики Государственного совета. Особенно чужда Николаю Тургеневу была всякая мысль о терроре; он надеялся добиться освобождения крестьян путем давления просвещенного дворянства на царя; в последующем допускал ограничение власти монарха, да республиканские институты, но цареубийство казалось ему чудовищным преступлением. Пушкину же (по-видимому, безосновательно) приписывали одну из самых злых тогдашних эпиграмм: «кишкой последнего попа последнего царя удавим», и это ужасало Тургенева. Пушкин горячился – вплоть до того, что, как с ним часто бывало тогда, вызвал Николая Ивановича на дуэль. Тот наставлял Пушкина на свой путь – и не без успеха.

Свидетельством тургеневского влияния пушкинисты справедливо считают прежде всего оду «Вольность», написанную скорее всего уже в конце 1817 г. (хотя спор о дате не завершен). Еще до образования основной декабристской организации Союз благоденствия (1818) Н. И. Тургенев и Μ. Ф. Орлов пытались создать в Петербурге тайное общество. Много лет спустя в книге «Россия и русские» Тургенев вспоминал: «Поглощенный заботами о крепостном праве, я мало занимался «политическими свободами» и конституцией, хотя относился к ним далеко не безразлично. Я имел определенные взгляды по основным вопросам государственного строя – народное представительство, свободу прессы, равенство перед законом (читайте оду «Вольность». – В. К.), законодательную, судебную власти, и я никогда не отказался бы приложить все свои силы, даже пожертвовать собой, чтобы добиться гарантии этих великих свобод, но только после уничтожения рабства…» Отражением программы Тургенева, какой он представлял ее себе в 1817 году, и явилась ода «Вольность». Но программа эта была художественно переосмыслена, преображена и отнюдь не буквально воспринята Пушкиным:

 
Увы! куда ни брошу взор –
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела – Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
 
 
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Где всем простерт их твердый щит,
Γдe сжатый верными руками
Граждан над равными главами
Их меч без выбора скользит
 
 
И преступленье свысока
Сражает праведным размахом;
Где не подкупна их рука
Ни алчной скупостью, ни страхом.
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
 

«Вольность» увидела свет только в «Полярной звезде» А. И. Герцена в 1856 г. и… напугала Александра II. «Под влиянием Жуковского, – говорил он, – мы хорошо относились к Пушкину. Но с появлением оды на свободу мнение наше изменилось».

В 1818 г. Тургенев попытался хотя бы в собственном имении в Симбирской губернии воплотить часть своих мечтаний: «Ярем он барщины старинной оброком легким заменил» – в буквальном смысле. Правда, насчет раба, благословившего судьбу, это уже пушкинская ирония. В деревне он ввел целый ряд реформ: назначил трех старейшин из крестьян для разрешения споров; положил денежное жалованье ткачам, работающим в имении Тургеневых на ткацкой фабрике, а также дворовым людям; провинившихся крестьян приказал наказывать штрафом, а не розгами. Отчет о поездке – в письме Сергею Ивановичу: «Я нашел, что работа крестьян на господина посредством барщины есть почти то же самое, что работа негров на плантации, с тою только разницею, что негры работают, вероятно, каждый день, а крестьяне наши только три дня в неделю, хотя, впрочем, есть и такие помещики, которые заставляют мужиков работать 4, 5 и даже 6 раз в неделю. Увидев барщину и в нашем Тургеневе, после многих опытов, и перемарав несколько листов бумаги, я решился барщину уничтожить и сделать с крестьянами условие, вследствие коего они обязываются платить нам 10000 в год (прежде мы получали от 10 до 15 и 16 000). Сверх того они платят 1000 руб. на содержание дворовых людей, попа и лекаря, с которым я заключил контракт на два года». Лекарь, заметим, должен был лечить крестьян, и ему был выделен помощник для поголовной прививки против оспы. Тургенев не случайно позаботился о дворовых. Этот слой крепостных находился на особом положении. Николай Иванович писал об этом: «Кроме крестьян существует у нас класс людей, который еще яснее носит на себе печать рабства, а именно дворовые люди. Здесь мы узнаем в полной мере все печальные последствия крепостного состояния: ложь, обман, к которым всегда прибегает слабый против сильного, и, наконец, величайшая испорченность нравов».