Текст книги "Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками"

Через несколько лет Николай Иванович снова посетил Тургеневку и рассказывал: «Мужиков нашел я в несколько лучшем положении, и именно в отношении к скоту и сие потому, что я распродал весь господский скот крестьянам, а частью роздал даром, да и продажа была дешевая. ‹…› Я сделал некоторую помощь деньгами: роздал более 1000 рублей, но из сих денег мало досталось настоящим крестьянам, большую часть получили сироты и обремененные детьми вдовы. Ребятишки не только от меня не бегали – напротив, все за мною бегали ‹…› По тому, что я там видел и слышал, Симбирская губерния есть одна из замечательнейших по жестокости и по злоупотреблениям насчет крепостных людей». И в следующем письме: «Не знаю, что будет! Часто крестьяне приходят в расстройство делающимися у них покражами лошадей. ‹…› От сих несчастий ничто крестьян спасти не может. Оброк, который мы берем с крестьян, совсем не так мал, как думает матушка и другие. На пашне мы не получили бы на этот год никакого дохода, а оброк получили. Если и на следующий год будет неурожай, то надобно будет половину оброка сложить на один год. От сильных рекрутских наборов много горестей и бедствий в деревне. Нет почти ни одного семейства, не имеющих родственников самых близких в солдатах».

В 1818 г. вышло из печати и теоретическое обоснование всех дел и мыслей Николая Ивановича – книга «Опыт теории налогов». На первой ее странице говорилось: «Сочинитель, принимая на себя все издержки печатания сей книги, предоставляет деньги, которые будут выручаться за продажу оной, в пользу содержащихся в тюрьме крестьян за недоимки в платеже налогов».

Если русский помещик испокон веков звал своих крепостных и дворню хамами, то братья Тургеневы поставили все с головы на ноги: в их представлении хамы те, кто ест выращенный крестьянами хлеб и попирает их же достоинство. В начале 1818 г. Николай писал Сергею: «Наш образ мыслей, основанный на любви к отечеству, на любви к справедливости и чистой совести, не может, конечно, нравиться хамам и хаменкам. Презрение, возможное их уничтожение может быть только нашим ответом. Все эти хамы, пресмыкаясь в подлости и потворстве., переменив тысячу раз свой образ мыслей, погрязнут наконец в пыли, прейдут заклейменные печатью отвержения от собратства людей честных, но истина останется истиною, патриотизм останется священным идеалом людей благородных». «Мне приятно было слышать, – записал Н. И. Тургенев в дневнике, – что мое слово хам употребляется некоторыми. Авторское самолюбие».

Своего однокашника по Геттингену, лицейского наставника Пушкина А. П. Куницына Николай Тургенев уговорил написать статью для журнала «Сын отечества» «О положении иностранных крестьян». Программу статьи они сочиняли вместе. Это острейшее и блестящее по форме выступление было последним легальным словом об отмене крепостного права. После статьи Куницына ничего не велено было печатать: поиграли, и будет. Тогда Тургенев подал царю записку «Нечто о крепостном состоянии в России», содержащую анализ всех форм угнетения и проект преобразований.

В начале 1819 г. Тургенев задумал журнал «Россиянин XIX века», в число будущих сотрудников которого включил А. П. Куницына, Пушкина, И. И. Пущина. Тургенев надеялся, что наряду с политическим, экономическим, юридическим осмыслением пагубности крепостного рабства в журнале будет и осмысление художественное. «Если бы слабый луч не таился еще в сердце моем, – писал он П. А. Вяземскому, – то я давно бы не смотрел на этот снег и на эту нравственную стужу, которую надо бы описать не Хераскову, а вам или Пушкину».

Он настоятельно рекомендовал: 1) подтвердить закон Павла I о трехдневной барщине с присовокуплением, что крестьянин, работающий три дня в неделю на помещика, более никакими повинностями ему не обязан; 2) не допускать к работе детей от 10 до 12 лет; 3) обязать помещиков ежегодно представлять предводителю дворянства точные сведения о повинностях крестьян. Все это были, само собой, полумеры. Но Николай Иванович наивно надеялся на благоразумие императора, который не раз обещал постепенные реформы.

Сила воздействия образа мыслей Николая Ивановича и самой светлой личности его на Пушкина в 1817–1820 гг. не должна остаться недооцененной. Николай Иванович видел в нем будущего певца дорогих братьям Тургеневым идеалов.

Вообще говоря, Николай Иванович очень умело находил своих единомышленников – с этой точки зрения он был одним из опаснейших для царя заговорщиков. 27 марта 1820 г. он писал, например, П. Я. Чаадаеву: «Вчерашний разговор утвердил еще более во мне то мнение, что вы много можете споспешествовать распространению здравых идей об освобождении крестьян. Сделайте, почтеннейший, из сего святого дела главный предмет ваших занятий, ваших размышлений». Не без влияния Тургенева освободили своих крестьян будущие декабристы Μ. С. Лунин, И. Д. Якушкин…

10 июля 1819 г. Пушкин после болезни уехал в деревню, вооруженный всеми теми представлениями, о которых мы вкратце рассказали. Стихотворение «Деревня», подготовленное, как мы теперь говорим, идейно, должно было родиться поэтически. Для этого надо было, чтобы огниво ударилось о кремень. Таким кремнем оказались ужасы помещичьего самоуправства, которые Пушкин увидел сам или о которых услышал в Псковской губернии. Они произвели на него столь сильное впечатление, что и через 15 лет он не забыл о них (№ 23) …

Генерал-губернатор рижский, псковский, лифляндский, эстляндский и курляндский маркиз Ф. О. Паулуччи докладывал по начальству: «В Псковской губернии помещичьи крестьяне по совершенно беззащитному положению своему внушают искреннее участие. Отечественное законодательство предоставило их с весьма малым ограничением произволу помещиков, которые, большей частью вышед в малый чин в государственной службе, потому что по непросвещению своему не могут надеяться занять когда-либо важных степеней, возвращаются в свои поместья и стараются над бедными, подвластными им поселянами поселить страх, заменяющий им в глуши деревни уважение света».

Почти все свое время псковские крестьяне проводили на помещичьей барщине. Собственные наделы их не кормили, да и обрабатывать их было некому и некогда; кустарные промыслы хирели. Еще в 1812 г. крестьяне дворянина Бухвостова слезно жаловались, что владельцы привели их «в крайнее разорение и домы отобрали от некоторых, себе построили сельцы и некоторых взяли в господские дворы, а имущество отобрали в свои пользы». Порховский помещик Кашталинский в 1818 г. увеличил оброк с 11 до 25 тысяч и потребовал уплаты за два года вперед с дополнительными натуральными и денежными платежами. Угрозами и насилием он вынудил крепостных уплатить сразу 61 746 руб. Отчаявшиеся бедняки послали ходоков в Петербург и в Царское Село к «царю-батюшке». Крестьяне Кашталинского несколько раз силой останавливали экипаж царя, когда он пересекал Псковскую губернию, умоляя «отобрать» их у помещика и «принять в казну». Часть их укрылась в псковских лесах, покинув свои деревни. Для вида власти кое-что предприняли: в усадьбу Кашталинского была введена воинская команда, имение передано в опеку. Но едва крестьяне чуть-чуть поуспокоились, все вернулось к прежнему положению: Кашталинский оказался неуязвим.

Крестьянские семьи безжалостно разлучали, продавая баб и мужиков поодиночке на фабрики и заводы. Сосед и знакомый Пушкиных H. С. Креницын продал на чугунный завод Берда 50 мужчин и 39 женщин. Между прочим, по инициативе Н. И. Тургенева в Государственном совете обсуждался вопрос о запрещении продажи крестьян без земли. Приняли «соломоново решение»: не запрещать.

В 1819 г. совсем неподалеку от Михайловского помещик забил крестьянина насмерть. На суде (в числе свидетелей был двоюродный дед Пушкина П. А. Ганнибал) выяснилось, что «села Жирного помещик Александр Александров сын Баранов ‹…› крепостного своего крестьянина деревни Липотяги Григория Иванова наказывал немилосердным образом батожьями, от чего под наказанием тот Иванов в то же время и умер. Сверх того, тем Барановым еще два крестьянина так сильно наказываемы были, что находятся в отчаянности…» Четыре часа Иванова секли розгами несколько крепостных под надзором самого помещика, который то добавлял дубинкой, то поколачивал нерадивых слуг, слабо бивших. Пять раз подвозили тележки со свежими розгами, меняя сломанные пучки. Сенат Баранова оправдал, передав на покаяние властям духовным.

Как раз в те дни, когда Пушкин жил в Михайловском, в Великолукском уезде Псковской губернии слушалось дело о смерти крепостного человека помещицы Абрютиной. Четыре раза наказывала его хозяйка кнутом, «после чего приказала надеть на шею рогатку, а на ноги железы. «А сверх того и руки прикрепить к ножным кандалам крестообразно и цепью приковать к стене и давать ему ежедневно фунт хлеба с водой». В таком положении крестьянин продержался три дня, и умер в мучениях. Дело тянулось до 1824 г., когда помещицу оправдал Сенат. Не лучше крепостников вела себя и местная администрация. Порховский земский исправник Андреев, вымогая деньги при допросах, «вешал, привязавши за персты тонкой веревкой с наложенными на ноги и на шею колодками», бил розгами и батогами до беспамятства.

Ужасное впечатление произвела на Пушкина «деятельность» владельца села Богдановское, доброго знакомого материнской семьи, милейшего по видимости человека Д. Н. Философова. Владелец крепостного гарема, он не отпускал несчастных девушек от себя ни на шаг, путешествуя с ними в Петербург и даже к Святым местам. «Там девы юные цветут для прихоти развратного злодея» – это совершенно точная зарисовка положения дел в Богдановском.

В 15 верстах от Михайловского располагалось имение псковского предводителя дворянства А. И. Львова (его посещения отмечают Н. О. и С. Л. Пушкины в письмах к дочери). Между прочим, в 1826 г. этот Львов давал полицейскому агенту Бошняку (см. гл. VIII) сведения о Пушкине. Но гораздо ранее сыновья Львова «прославились» гнусным надругательством над крепостными девушками. Один из них отдал крестьянку, отказавшуюся с ним сожительствовать, на расправу псам, и они ее растерзали. Еще несколько примеров: помещик Горяинов ввел в своем имении (близ г. Острова) право первой ночи; в 1814 г. убит отчаявшимися крестьянами псковский землевладелец Окунев; тогда же подожгли дом помещика Худякова…

Теперь перечитайте «Деревню», и вы увидите, как сумел ее автор соединить учение Н. И. Тургенева с опытами жизни. Художественное исследование крепостничества, так и не попавшее в журнал «Россиянин XIX века», потому что он не вышел в свет, оказалось едва ли не убедительнее всех иных способов доказательства. «Витийства грозный дар» был не только у тех, которые «витийством… знамениты», но и у самого Пушкина. Не забудем при этом и первую, идиллическую часть антикрепостнического гимна свободе, представляющую собой топографически точное, любовное описание Михайловского. Здесь нет никакого противоречия: Пушкин полюбил эту землю – «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», – ее людей, ее природу и с тех пор считал Псковщину своей второй родиной.

* * *

7 августа 1819 г. А. И. Тургенев сообщал в Москву И. И. Дмитриеву, что Пушкин «в деревне на все лето и отдыхает от парнасских своих подвигов. Поэма у него почти вся в голове. Есть, вероятно, и на бумаге, но вряд ли для чтения». Уже 14 августа с 5-й песнью «Руслана» и «Деревней» Пушкин, не усидев до конца лета в Михайловском, вернулся в Петербург. А. И. Тургенев, встретивший поэта в Царском Селе у Карамзиных, поспешил поведать об этом в письме Вяземскому: «… явился обритый Пушкин из деревни и с пятою песнью. Здесь я его еще не видел, а там он как бес мелькнул, хотел возвратиться со мною и исчез в темноте ночи как привидение». Неделю спустя Александр Иванович вновь был с Пушкиным в Царском, а оттуда отправились они в Павловск к Жуковскому, исполнявшему свои преподавательские обязанности при дворе. «Мы разбудили Жуковского, – рассказывает Александр Иванович. – Пушкин начал представлять обезьяну и собачью комедию и тешил нас до двух часов утра…»

Между тем «Деревня» распространялась в списках с огромной быстротой. Николай Иванович отзывался о ней высоко, ибо она запечатлела любимую его идею: уничтожение крепостного права прежде всех иных реформ. Он так разъяснял это брату Сергею: «Но у нас есть рабство, которое не должно и следов даже оставить, прежде нежели народ российский получит свободу политическую: сперва все должны быть равны в правах человеческих. Это равенство важнее и существеннее всякого другого». Так что «рабство, падшее по манию царя» у Пушкина есть лишь тургеневское стремление к постепенности преобразований, но отнюдь не, хоть в малой степени, приверженность к монархическому строю. Старший брат был, как всегда, умереннее – его даже испугал вопль негодования, услышанный в «Деревне». «Прислал ли я тебе “Деревню” Пушкина? – спрашивал он Вяземского. – Есть сильные и прекрасные стихи, но и преувеличения насчет псковского хамства. ‹…› (Мы видели выше, что даже при желании преувеличить было трудно, хотя А. И. Тургенев и считал, что Пушкин «пересолил самое негодование». – В. К.) – Что из этой головы лезет! Жаль, если он ее не сносит! Он читал нам пятую песню своей поэмы, в деревне сочиненную. Здесь возобновил он прежний род жизни. Волос уж нет, и он ходит бледный, но не унылый». Прежняя бурная жизнь в самом деле продолжалась, хотя Пушкин непостижимым для посторонних образом сочетал ее с систематическими трудами. «Беснующийся Пушкин печатает уже свои мелочи, как уверяют меня книгопродавцы, ибо его мельком вижу только в театре, куда он заглядывает в свободное от зверей время. В прочем же жизнь его проходит у приема билетов, по которым пускают смотреть привезенных сюда зверей, между коими тигр есть самый смиренный. Он влюбился в приемщицу билетов и сделался ее cavalier servant, наблюдает, между тем, природу зверей и замечает оттенки от скотов, которых смотрит gratis».[42]42
  Верный рыцарь (фр.).


[Закрыть][43]43
  Бесплатно (фр.).


[Закрыть]

Стихи Пушкина, которые даже близко нельзя было подпускать к цензуре («Деревня» была полностью напечатана только Герценом в Англии в 1856 г.), ходили как летучие листки по Петербургу. Рассказывают, что Александр I потребовал показать ему что-нибудь пушкинское, ему дали «Деревню», но в тот момент самодержец желал играть в «кошки-мышки»: он попросил передать Пушкину благодарность за патриотические чувства. Сподвижник Герцена Николай Платонович Огарев сорок лет спустя так оценил значение «Вольности» и «Деревни» в истории русской литературы: «Кто во время оно не знал этих стихотворений? Какой юноша, какой отрок не переписывал? Толчок, данный литературе вольнолюбивым направлением ее высшего представителя, был так силен, что с тех пор, и даже сквозь все царствование Николая, русская литература не смела быть рабскою и продажною».

Пока все было относительно спокойно, приближался к развязке «Руслан». 25 февраля 1820 г. Александр Иванович писал Вяземскому: «Племянник (так называли младшего поэта Пушкина в отличие от дядюшки. – В. К.) почти кончил свою поэму, и на днях я два раза слушал ее. Пора в печать. Я надеюсь от печати и другой пользы, личной для него: увидев себя в числе напечатанных и, следовательно, уважаемых авторов, он и сам станет уважать себя и несколько остепенится. Теперь его знают только по мелким стихам и по крупным шалостям, но по выходе в печать его поэмы будут искать в нем если не парик академический, то, по крайней мере, не первостепенного повесу. А кто знает, может быть, и схватят в Академию? Тогда и поминай как звали». Однако выхода поэмы из печати Пушкин не дождался. Момент, когда Пушкину пришлось «по манию царя» покинуть Петербург, был уже не за горами.

Николай Иванович тем временем принимал активнейшее участие в работе Коренной думы (высшего совета) декабристского Союза благоденствия. Видя безнадежность своих упований на реформы от имени императора, он в январе – феврале 1820 г. склонялся уже к будущей республике в России. «Le président – sans phrases» («Президента без дальних толков») – так сказал он на одном из заседаний. Между тем ему стало известно, что некоторые резкие стихи Пушкина дошли до правительства. 20 апреля он написал в Париж: «О помещении Пушкина теперь, кажется, нельзя думать. Некоторые из его стихов дошли до Милорадовича, и он на него в претензии. Надеяться должно, что это ничем не кончится». Но твердой уверенности в благополучном конце быть не могло: Николай Иванович знал, какой взрывчатой силой обладают строки Пушкина, прочитанные у Тургеневых на Фонтанке в марте 1820 г. В начале апреля генерал-губернатор Петербурга Милорадович приказал срочно достать ему для прочтения оду «Вольность», эпиграммы и другие мелкие стихотворения Пушкина. Полиция расстаралась и добыла, что смогла, но, по-видимому, не все. 14 апреля Милорадович получил от недавно еще столь дружелюбного к Пушкину самодержца приказание сделать у поэта обыск и арестовать его самого. Сыщик Фогель явился к Пушкину в его отсутствие и тщетно попробовал подкупить верного слугу Никиту Козлова. На другой день Пушкин явился к Милорадовичу и написал ему в особой тетради все свои вольнолюбивые стихи (кроме эпиграммы на Аракчеева). Прощение, объявленное Пушкину Милорадовичем, оказалось преждевременным. Александр I еще некоторое время выбирал между Соловками и Сибирью, но личная просьба Карамзина оказалась, по-видимому, решающей. На царя, должно быть, произвело впечатление редкое событие: на аудиенцию во дворец прибыл придворный историограф при мундире и всех регалиях, чтобы попросить о сущей мелочи – смягчении участи какого-то юнца-поэта. Карамзин довольно сдержанно передал весь эпизод в письме к И. И. Дмитриеву: «Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако и громоносное (это между нами): служа под знаменем либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются последствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж из жалости к таланту замолвил слово, взяв с него обещание уняться».[44]44
  Братья Тургеневы, почуяв грозу, пытались хлопотать о месте для Пушкина на дипломатической службе за границей.


[Закрыть]

21 апреля Александр Тургенев – Вяземскому: «Пушкин прочитал мне письмо к тебе, и я увидел, что он едва намекнул о беде, в которую попался и из которой спасен моим добрым гением и добрыми приятелями. Но этот предмет не для переписки». «Либералист» Николай Тургенев принимал во всей истории живейшее участие. 23 апреля он, несколько сглаживая ситуацию, сообщал о ней Сергею: «Пушкина дело кончилось очень хорошо. У него требовали его оды и стихов. Он написал их в кабинете графа Милорадовича. Как сей последний, так и сам государь сказали, что это ему не повредит и по службе. Он теперь собирается ехать с молодым Раевским в Киев и в Крым». 5 мая участь Пушкина была решена. «Он отправляется курьером к Инзову и остается при нем. Мы постараемся отобрать от него поэму, прочтем и предадим бессмертию, то есть тиснению. Он стал тише и даже скромнее; et pour ne pas se compromettre даже и меня в публике избегает», – поспешил Александр Иванович обрадовать Вяземского.[45]45
  Чтобы себя не компрометировать (фр.).


[Закрыть]

Вероятно, в тот же день Сергей Львович Пушкин в присущем ему стиле благодарил одного из ходатаев – В. А. Жуковского: «Любезный Василий Андреевич! Я знаю все, чем я обязан вам, Николаю Михайловичу, Тургеневу, и пр. Никогда не буду в силах изъявить вам моей благодарности. ‹…› Тяжело, мой друг! мне очень тяжело. Слезы мешают писать. Как же я бы мог благодарить вас лично. В семье моей я один о сем знаю, но пожалуйста уверьте Николая Михайловича, что я ценю его дружбу…»

6 мая Пушкин выехал из Петербурга. К этому дню относится последнее сообщение о нем одного брата Тургенева другому в тот период, о котором мы рассказываем: «Пушкин завтра едет к Инзову, – пишет Александр Сергею в Константинополь. – Государь велел написать всю его историю, но он будет считаться при Каподистрии» (см. № 37). С Александром Ивановичем Пушкин свиделся через 11 лет, с Николаем Ивановичем не довелось ему встретиться больше никогда.

* * *

В январе 1821 г. Союз благоденствия перестал существовать – на смену ему вскоре пришли Северное и Южное общества декабристов. К первому из них принадлежал и Николай Иванович Тургенев. Но все более и более расходился он со многими товарищами по борьбе и разуверялся в возможности реальных достижений. В начале 1824 г. он выехал за границу, намереваясь скоро вернуться и уж никак не подозревая, что пути в Петербург будут ему заказаны на тридцать с лишним лет.

После 14 декабря Николай Тургенев был объявлен к розыску как государственный преступник. Он, «одну Россию в мире видевший», был как громом поражен: «Я обвиняюсь в измене, я государственный преступник. Я читаю, перечитываю слова сии и не верю глазам своим, но должен верить». В «Оправдательной записке» он писал: «Нет устава, по которому можно судить о виновности сего общества. Если нет предмета преступления, то нет и преступника». Николай I не склонен был вдаваться в юридические тонкости. Он потребовал у английского правительства (Николай Иванович находился тогда в Лондоне) выдачи государственного преступника. В 1826 г. разнесся слух, что Тургенев арестован англичанами и отправлен морем в Россию. Вяземский сообщал Пушкину 31 июля: «Александр Тургенев ускакал в Дрезден к брату своему Сергею, который сильно и опасно занемог от беспокойства по брате Николае. Несчастные». Эти вести чрезвычайно взволновали Пушкина. Само море, сам бог Нептун, по чьим волнам повезут или повезли уже мирнейшего Николая Ивановича на верную смерть, вызывал гнев поэта. Он саркастически вопрошал Вяземского, приславшего ему свое стихотворение «Море»:

 
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец.
 
 
Не славь его. В наш гнусный век
Седой Нептун Земли союзник
На всех стихиях человек –
Тиран, предатель или узник.[46]46
  Незадолго до смерти, 15 января 1837 г., Пушкин прочитал эти стихи Александру Ивановичу. Тот записал их и переслал брату в Париж (см. гл. XVI).


[Закрыть]
 

К счастью, «Нептун помог»: Николай Иванович выдан не был. Он остался политическим эмигрантом на долгие годы и вскоре переехал из Англии во Францию. Но Сергей Иванович не выдержал напряжения и ужаса: он так и не оправился от душевной болезни и скончался на руках Николая в Париже 1 июня 1827 г.

Обвинения Николаю Тургеневу были предъявлены следующие: 1) принадлежность к тайному обществу Союза благоденствия; 2) участие в совещании Коренной думы этого общества в 1820 г. и обсуждение вопроса о предпочтительности монарха или президента как главы государства, причем он высказался за президента; 3) участие в московском съезде 1821 г.; 4) участие в Северном обществе. Тургенев был отнесен к первому разряду преступников и приговорен к смертной казни отсечением головы (этой категории смерть была заменена лишением прав дворянства и вечной каторгой). В приговоре особо было отмечено, что, удалясь за границу, Тургенев «к оправданию не явился».

В 1833 г. Николай Иванович женился во Франции на дочери ветерана наполеоновских войн Гаэтана Виариса – Кларе. У него был единственный сын, довольно известный скульптор, Петр Николаевич. В 1857 г. Тургенев совершил поездку на любимую свою родину, где ему возвращены были чины и ордена; в московском Новодевичьем монастыре он посетил могилу старшего брата Александра Ивановича. В Москве же с расспросами о всенародно признанном великом русском поэте, которого знал он курчавым бунтующим юношей, приступил к нему молодой журналист Петр Бартенев: не сохранил ли писем, рукописей Пушкина. Николай Иванович ответил: «у меня никаких писем Пушкина не было и нет. Есть стихи, его рукою написанные, например, ода «Вольность», которую он в половине сочинил в моей комнате, ночью докончил и на другой день принес ко мне написанную на большом листе». Умер Тургенев 27 октября 1871 г. 82 лет от роду на своей вилле Вербуа близ Парижа. В 1913 г. Петр Николаевич пожертвовал весь архив отца и его братьев Академии наук в Петербурге. Этот огромный архив и теперь служит источником множества работ по истории и культуре XIX столетия, и по сию пору богатства его не исчерпаны.

Великий писатель Иван Сергеевич Тургенев писал в некрологе о своем старшем родственнике: «Из возможных благ, доступных людям, многие достались на его долю: он вкусил вполне счастье семейной жизни, преданной дружбы; он узнал, он осязал исполнение своих заветных дум (т. е. отмену крепостного права. – В. К.). Будем надеяться, что и для тех из них, которые еще не исполнились и которым посвятил свой последний труд (книгу «Россия и русские»), со временем также настанет черед и что совершение их обрадует его хотя в могиле новою зарею счастья, которое оно принесет столь любимому им русскому народу».

Добавим к этому, что на долю Николая Тургенева выпало и еще одно безмерное счастье: его хорошо знал, любил и глубоко уважал Александр Пушкин.

«В СВОЕЙ КРАСЕ НАДМЕННОЙ И СУРОВОЙ…»

Одна строка из письма матери Пушкина Надежды Осиповны к его сестре Ольге Сергеевне заставила возвратиться к этой истории, еще в начале века раскопанной пушкинистами, в частности непревзойденным знатоком «частностей» пушкинской биографии Николаем Осиповичем Лернером. Вот эта строка (17 декабря 1834 г.): «В дороге я встретила вдову Стройновскую, которая сопровождала тело своего мужа до Тульчина». Вот, собственно, и все. Но из этого выходит, что Надежда Осиповна была со Стройновской давно знакома. Значит, знал ее, почти несомненно, и Пушкин. И уж, во всяком случае, ему была известна ее история и судьба. Это придает делу несколько иной оборот. А какому, собственно, делу, вы спросите?

Петербургский период был для Пушкина кладезем будущих сюжетов, образов, жизненных впечатлений, прототипов, наконец. Давно известно, что в «Домике в Коломне» описаны жанровые сцены Петербурга 1818–1820 годов. Вот послушайте:

 
IX
 
 
‹…› Жила-была вдова,
Тому лет восемь, бедная старушка,
С одною дочерью. У Покрова
Стояла их смиренная лачужка
За самой будкой. Вижу, как теперь,
Светелку, три окна, крыльцо и дверь. ‹…›[47]47
  «Домик…» написан в 1830 г.: получается не восемь, а минимум десять. Мистификация для Пушкина характерная и, несомненно, намеренная. Строфы, о которых пойдет речь, поэт предполагал напечатать в виде отдельной публикации. Наталья Николаевна переписала их по его просьбе. Список сохранился.


[Закрыть]
 
 
XX
 
 
‹…› Я живу
Теперь не там, но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову – и в воскресенье
Там слушать русское богослуженье.
 

Теперь внимание:

 
XXI
 
 
Туда, я помню, ездила всегда
Графиня… (звали как, не помню, право)
Она была богата, молода;
Входила в церковь с шумом, величаво;
Молилась гордо (где была горда!)
Бывало, грешен! все гляжу направо,
Все на нее. Параша перед ней
Казалась, бедная, еще бедней.
 
 
ХХII
 
 
Порой графиня на нее небрежно
Бросала важный взор свой. Но она
Молилась богу тихо и прилежно
И не казалась им развлечена.
Смиренье в ней изображалось нежно;
Графиня же была погружена
В самой себе, в волшебстве моды новой,
В своей красе надменной и суровой.
 
 
ХХIII
 
 
Она казалась хладный идеал
Тщеславия. Его б вы в ней узнали;
Но сквозь надменность эту я читал
Иную повесть: долгие печали,
Смиренье жалоб… В них-то я вникал,
Невольный взор они-то привлекали…
Но это знать графиня не могла
И, верно, в список жертв меня внесла.
 

Теперь, когда мы знаем, что он знал печальную повесть Екатерины Александровны Стройновской, своей ровесницы, совсем недавно еще Катеньки Буткевич, соседки Пушкиных по Коломне, в этих строках все более или менее ясно. Но если не знать, разве угадаешь такое?..

Петр Александрович Плетнев писал историку Лицея Я. К. Гроту в 1846 г.: «Домик в Коломне для меня с особенным значением. Пушкин, вышедши из Лицея, действительно жил в Коломне. Здесь я познакомился с ним. Описанная гордая графиня была девица Буткевич, вышедшая за 70-летнего старика графа Стройновского (ныне она уже за генералом Зуровым). Следовательно, каждый стих для меня есть воспоминание или отрывок из жизни». Для Пушкина тоже было так. Н. О. Лернер довольно решительно утверждал, что Стройновская – прототип Татьяны Лариной в ее позднюю «генеральскую» пору. Конечно, с прототипами в «Евгении Онегине» все по-иному: их нет – по крайней мере «в чистом виде». Но какие-то черты, какие-то детали, какие-то истоки образа, наконец, восходят к конкретным лицам. Когда знакомишься с биографией Екатерины Александровны, становится ясно, что она имеет право на звание «прототип Татьяны» не меньшее, чем Е. К. Воронцова, А. П. Керн, и тем более Н. Д. Фонвизина или Д. Ф. Фикельмон.

6 августа 1799 г. в семье генерал-лейтенанта командующего Белозерским полком Александра Дмитриевича Буткевича родилась дочь Екатерина. Как раз тогда Павел I и назначил суворовского воина генерала Буткевича шефом белозерцев. К тому времени генерал Буткевич был женат уже третьим браком (первая жена его умерла; со второй он развелся после бурных историй, оставив ей детей) на совсем юной Марии Семеновне Бинкевич. С 1795-го по 1804 г. она родила ему восьмерых детей. Петербургский дом его находился в Коломне в приходе Покрова, на углу Большой Садовой и Фонтанки. С самого раннего возраста дочь Екатерина выказывала свой сильный характер: не принимала участия в детских играх, любила кататься только на «тройке», впрягая в сани братишку и двух сестренок (Лернер моментально находит аналогию: «дитя сама, в толпе детей играть и прыгать не хотела», но подождем с аналогиями). Когда исполнилось ей лет 16, т. е. совсем незадолго до появления на Фонтанке некоего лицеиста, в нее страстно влюбился молодой граф Александр Татищев. И она полюбила его горячо. Их считали женихом и невестой. Но когда подошло дело к развязке, старый граф Татищев решил, что генеральская дочь из многодетной небогатой (всего 600 душ) семьи сыну не пара. Дело разошлось. По понятиям того времени, Екатерина Александровна была чуть ли не опозорена – как покажешься в гостиных, если все только и делают, что судачат на твой счет. Старику Буткевичу поехать бы к Татищевым и, смиря гордость, поговорить, но он не смог сделать этого. Дочь, видно, характером в него пошла – «где была горда», как заметил Пушкин. Не только кланяться отец не стал, но сыновьям графа Татищева тотчас отказал от дома. Необыкновенная красота «невыданной» невесты лишь увеличивала злорадство матушек и тетушек.

Тут-то все круто переменилось. Позвали однажды трех девиц Буткевич в гости к родственникам и представили им семидесятилетнего сенатора, миллионера Валериана Венедиктовича Стройновского. Им, конечно, и невдомек было, что перед ними старец-жених. Но он явился именно с этой целью. Небывалая, на вид несколько холодноватая и правильная, но обещавшая скрытый темперамент красота Екатерины Буткевич, ее стройная высокая фигура, врожденное благородство движений, заставляющее сравнивать ее с греческой богиней, давно уже пленили графа – тонкого знатока женских сердец и ножек. Блестяще образованный, сверх возможного богатый, ученый-медик, писатель, он пользовался, можно сказать, европейским уважением и в молодых летах бешеным успехом у женщин в Польше и в Австрии, где он живал. Долго ли, коротко – граф сделал предложение. «Согласие родителей было, казалось, обеспечено, но как добиться согласия невесты?» – риторически спрашивал в своих мемуарах племянник Екатерины Буткевич-Стройновской, сохранивший все эти подробности. А вот как: ее молила мать, а ей было все равно – и так хоть в петлю (Н. О. Лернер, как вы уже догадались, вспоминает: «Меня слезами заклинаний молила мать» и «для бедной Тани все были жребии равны»). Так вот, мать действительно со слезами и на коленях объяснила дочери все сложности положения семьи и уверила, что жертва ее будет на пользу отцу, сестрам и братьям. Екатерина Александровна холодно согласилась, не проронив ни слезинки. Генерал не поверил жене, когда она сообщила ему об этом. Он призвал дочь, обнял ее и думать запретил о подобных вещах. Однако Екатерина Александровна понимала, что делается у него на сердце, и виду не показала, будто приносит жертву: понравился ей галантный кавалер екатерининских времен – и все тут. Скоро дело было слажено.[48]48
  Между прочим, книга В. В. Стройновского «Об условиях помещиков с крестьянами» (Вильно, 1806) напугала правительство и одно время была запрещена.


[Закрыть]