Текст книги "Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками"

Вы не ожидали такого поручения. Если оно будет для вас стеснительно, то пеняйте на то доброе и заслуженное мнение, которое о вас имеют.

Примите и проч.

И. А. Каподистрия – И. Н. Инзову (фр.).

С. Петербург.

5 мая 1820 г.

На подлинном рукою Александра I: «Быть по сему».

38

 
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный…
И чувствую: в очах родились слезы вновь;
Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей,
Страны, где пламенем страстей
Впервые чувства разгорались,
Где музы нежные мне тайно улыбались,
Где рано в бурях отцвела
Моя потерянная младость,
Где легкокрылая мне изменила радость
И сердце хладное страданью предала.
Искатель новых впечатлений,
Я вас бежал, отечески края;
Я вас бежал, питомцы наслаждений,
Минутной младости минутные друзья;
И вы, наперсницы порочных заблуждений,
Которым без любви я жертвовал собой,
Покоем, славою, свободой и душой,
И вы забыты мной, изменницы младые,
Подруги тайные моей весны златыя,
И вы забыты мной… Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
 

А. С. Пушкин.

1820

39

* * *

 
Мне вас не жаль, года весны моей,
Протекшие в мечтах любви напрасной,
Мне вас не жаль, о таинства ночей,
Воспетые цевницей сладострастной,
 
 
Мне вас не жаль, неверные друзья,
Венки пиров и чаши круговые, –
Мне вас не жаль, изменницы младые, –
Задумчивый, забав чуждаюсь я.
 
 
Но где же вы, минуты умиленья,
Младых надежд, сердечной тишины?
Где прежний жар и слезы вдохновенья?
Придите вновь, года моей весны!
 

А. С. Пушкин.

1820

40

 
‹…›
 
 
В изгнанье скучном, каждый час
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем,
Воображаю, вижу вас:
Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Кипишь ли ты, златая чаша,
В руках веселых остряков?
Где ты, приют гостеприимный,
Приют любви и вольных муз,
Где с ними клятвою взаимной
Скрепили вечный мы союз,
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство,
Где своенравный произвол
Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна,
И разгорались наши споры
Огнем и шуток и вина?
Услышу ль я, мои поэты,
Богов торжественный язык?
 
 
‹…›
 

А. С. Пушкин.

1821

41

Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли – мне было 20 лет в 1820 – я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить – В.

В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором – я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого невольно внушали мне почтение.

Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. – Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации – я чувствовал бесполезность этого.

Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести. ‹…›

Пушкин – Александру I (фр.).

Из Михайловского в Петербург (черновое).

Начало июля – сентябрь (до 22) 1825 г.

42

ВОСПОМИНАНИЕ
(Окончание стихотворения в черновой редакции)

 
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, в степях
Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
Вновь сердцу моему наносит хладный свет
Неотразимые обиды.
Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы,
Решенья глупости лукавой,
И шепот зависти, и легкой суеты
Укор веселый и кровавый.
И нет отрады мне ‹…›
 

А. С. Пушкин.

1828

Глава пятая. 1820

 
‹…›
‹…› непреклонным вдохновеньем
И бурной юностью моей,
И страстью воли, и гоненьем
Я стал известен меж людей.
 

1822

Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?

1824

Неполных пять месяцев жизни Пушкина станут предметом рассмотрения в 5-й главе, но за это время поэт пережил столько, увидел столько, запомнил столько, что творческие отзвуки южных – в особенности крымских (таврических) впечатлений до самой смерти раздавались в его душе. Правда, ловишь себя на мысли, что и Лицей, и Петербург, и псковские места, и тверские, и Болдино, и Урал – все запечатлело в поэтических трудах и в самой жизни Пушкина след неизгладимый. Такое уж это было всеотзывчивое сердце и такой всеохватный разум! Но южное путешествие 1820 г., совершенное совсем еще молодым Пушкиным, узнавшим уже в Петербурге и счастье любви, и горечь страдания, и одиночество гонения, услышавшего первые трубные звуки славы и шепот завистников-невежд, – это путешествие было для него искрометно-блестящим, но и переменчивым как само южное море, к которому он приехал.

Один из первых собирателей всех возможных сведений о поэте П. И. Бартенев писал: «На перекладной, в красной рубашке и опояске, в поярковой шляпе скакал Пушкин по так называемому белорусскому тракту в Могилев и Киев».

Он думал, что едет не так уж и надолго и, несомненно, был в добром настроении, которое нередко возникает у путешествующих, соединенном еще у него с чувством оставшейся позади опасности. Перед самым отъездом Пушкин зашел проститься к Чаадаеву: «Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал; стоило ли будить тебя из-за такой безделицы». С собой у него был важный документ:

По указу Его Величества государя императора Александра Павловича и прочая, и прочая и прочая. Показатель сего, Ведомства государственной коллегии иностранных дел коллежский секретарь Александр Пушкин отправлен по надобности службы к главному попечителю колонистов южного края г. генерал-лейтенанту Инзову; посему для свободного проезда сей пашпорт из оной коллегии дан ему.

В Санкт-Петербурге майя 5-го дня

1820-го года[64]64
  Этот документ – подлинник – приобрел в Париже коллекционер С. Лифарь и подарил Пушкинскому дому.


[Закрыть]

Даже о «командировочных» позаботились: выдана была целая тысяча рублей. Вдобавок Пушкин, видимо, знал уже, что друзья договорились о будущем его на ближайшие месяцы: в письмах братьев Тургеневых и Карамзина о ссылке поэта мелькает слово «Крым». Туда собиралось семейство славного генерала Раевского, командовавшего 4-м корпусом 1-й армии с главной квартирой в Киеве. Младший сын генерала был другом Пушкина, оказавшим ему «услуги незабвенные» – мы до сих пор в подробностях не знаем какие, но в их числе была и поездка в Крым. Жившая тогда с матерью в Петербурге старшая дочь Раевского Екатерина Николаевна знала обо всех договоренностях – во всяком случае, она на другой день после отъезда поэта огорчалась, что приходится отсылать письмо к отцу почтой, «потому что мама забыла послать его с Пушкиным». Скорее всего, Пушкин даже посетил в Петербурге жену и дочерей генерала и договорился о встрече в Крыму. Дело в том, что генерал, вместе с младшим сыном и двумя младшими дочерьми Марией и Софьей, отправлялся в Крым из Киева с продолжительным заездом на кавказские минеральные воды для лечения (там ждал его старший сын Александр), а уж потом должен был соединиться с женой и двумя старшими дочерьми, Екатериной и Еленой, на южном, или полуденном, как всюду называет его Пушкин, берегу Крыма. Этот план полностью воплотился в жизнь, о чем можно узнать из первого документа 5-й главы – письма Пушкина к брату Льву Сергеевичу.

Вообще, надо сказать, что, начиная с южного путешествия, читатель приобретает несравненный первоисточник и ориентир в биографии поэта – его собственные, временами очень подробные и конкретные письма. На их фоне легче воспринимать автобиографический элемент в стихах и прозе. Хотя с этим последним, как уже говорилось, приходится обращаться с предельной осторожностью – как летопись душевной жизни Пушкина стихи его незаменимы, но если попытаться уловить в них вехи его, так сказать, житейской биографии, то вопросов возникает куда больше, чем будет дано прямых ответов. Все это не следует забывать и по отношению к предлагаемым документально-художественным монтажам.

Итак, в Екатеринослав Пушкин приехал через Киев, где обедал у Раевских, окончательно договорившись о «плане наступления» на доброго Инзова, который один только мог дать согласие на поездку «прикомандированного» к нему поэта. Все должно было решиться в личном разговоре Раевского с Инзовым. Пока что Пушкин один (17 или 18 мая) по почтовой дороге, проложенной вблизи Днепра, прибыл в Екатеринослав и вручил Инзову официальные документы – письмо статс-секретаря графа И. А. Каподистрии (гл. IV, № 37), извещение петербургского начальства о назначении Инзова полномочным наместником Бессарабии с резиденцией в Кишиневе, и – свою судьбу.

В ожидании Раевских Пушкин поселился на приднепровской окраине Мандрыковке в старенькой хатенке еврейского бедняка. Сохранились мемуарные свидетельства о Екатеринославе (теперь – Днепропетровск) того времени: «Екатеринослав тогда представлял… более вид какой-то голландской колонии, нежели губернского города. Одна главная улица тянулась на несколько верст, шириной шагов двести, так что изобиловала простором не только для садов и огородов, но даже и для пастбищ скота на улице, чем жители пользовались без малейшего стеснения». Потемкинский дворец, некогда прекрасный, стал уже разваливаться; начатый строительством храм, который должен был размерами и великолепием превзойти чуть ли не собор св. Петра в Риме, так и остался с одним фундаментом. Известный мемуарист Ф. Ф. Вигель, побывав в Екатеринославе, писал: «На вершине горы под именем площади находится пространное пустое поле, с трудом мог я разглядеть на нем нечто выходящее из земли: то были выведенные три или четыре сажени кирпичных стен собора. В расстоянии четверти версты оттуда находится Потемкинский дворец. Все это было без gолов, без окон, без дверей и дождь капал сверху сквозь дырявую деревянную крышу». Инзов так отзывался об этом: «Екатеринослав город скромный. Хотя по развалинам прежнего величия и славы нехотя вспомнишь и скажешь: суета суетств! Вот следы затей человеческих!»

Всего 11–12 дней пробыл Пушкин в Екатеринославе, но этот город должен быть отмечен как место рождения замысла поэмы о «Братьях-разбойниках». 11 ноября 1823 г. Пушкин вспоминал в письме к Вяземскому: «Истинное происшествие подало мне повод написать этот отрывок. В 1820-м году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы. ‹…› Отрывок мой написан в конце 1821 года». П. И. Бартенев рассказывает, что в Кишиневе кто-то усомнился в самой возможности для двоих скованных людей переплыть реку. Тогда Пушкин кликнул своего слугу Никиту и велел рассказать, как они с ним действительно видели это в Екатеринославе. Между прочим, Вяземский усмотрел в «Братьях-разбойниках» не один лишь сюжет, но и куда более расширительный смысл. Он сообщил об этом Тургеневу: «Я поблагодарил его и за то, что он не отнимает у нас, бедных заключенных, надежду плавать с кандалами на ногах». Вяземский был, конечно, прав.

В наше время днепропетровский исследователь В. Я. Рогов предпринял не только исторический, но и, так сказать, топографический анализ побега заключенных, описанного Пушкиным в «Братьях-разбойниках». Читатель может обратиться к его работе (см. Примечания), а мы отправимся с Пушкиным.

26 мая в Екатеринослав приехала путешествующая часть семьи Раевских, и два генерала быстро договорились об отпуске коллежского секретаря. И. Н. Инзов сообщал петербургскому почт-директору К. Я. Булгакову: «Расстроенное его здоровье в столь молодые лета и неприятное положение, в котором он, по молодости, находится, требовали, с одной стороны, помощи, а с другой – безвредной рассеянности, а потому отпустил я его с генералом Раевским, который в проезд свой через Екатеринослав охотно взял его с собою. При оказии прошу сказать об оном графу И. А. Каподистрии. Я надеюсь, что за сие меня не побранит и не назовет баловством: он – малый, право, добрый, жаль только, что скоро кончил курс наук; одна ученая скорлупа останется навсегда скорлупою…»

13 лет спустя в 1833 г. в Симбирске местный губернатор А. Μ. Загряжский подарит Пушкину «Генеральную карту Екатеринославской губернии с показанием почтовых и больших проезжих дорог, станций и расстояния оными верст» (говорили, что этот экземпляр карты принадлежал самому Александру I), и по карте Пушкин за несколько минут мысленно воссоздаст свой давний путь 1820 года…

* * *

28 мая Раевские с Пушкиным выехали из Екатеринослава по дороге на Кубань и далее – на горячие, кислые, железные воды Северного Кавказа. Поэту пришлось лечь в коляску больным – сказалось холодное днепровское купанье. У нас нет точного пушкинского описания дальнейшего пути, зато есть другая немалая ценность – путевой дневник, «итинерарий», как тогда говорили, генерала Раевского в письме к дочери Екатерине. В нем – ни слова о Пушкине, зато описана вся поездка изо дня в день, а, при внимательном чтении, можно обнаружить и темы разговоров, необычайно важных для поэта. Сообщим только, что сперва Пушкин ехал в коляске с Николаем Николаевичем – младшим, а затем генерал, позаботившись о больном, взял его к себе в карету. Так что, читая письма, помните, что рядом с генералом был поэт.

В этих письмах, казалось бы, описательно-этнографических, сказывается, однако же, и характер генерала – мужественный, прямой, благородный и открытый добру и правде. Проявляется в них его высокая по тому времени культура и его нежная забота о семье. Все это помогает восстановить ту благотворную для Пушкина нравственную и бытовую атмосферу, в которой довелось ему прожить лето и начало осени 1820 г.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПУТЕВОГО ДНЕВНИКА (ПИСЬМА) ГЕНЕРАЛА РАЕВСКОГО К ДОЧЕРИ ЕКАТЕРИНЕ НИКОЛАЕВНЕ[65]65
  См. «Архив Раевских». T. 1. Спб., 1908, с. 516–525.


[Закрыть]

«В Екатеринославле переночевал, позавтракал и поехал по Мариупольской дороге. В 70 верстах переправился через Днепр при деревне Нейенбург, – немецкая колония в цветущем положении, уже более 30 лет тут поселенная. Тут Днепр только что перешел свои пороги, посреди его – каменные острова с лесом, весьма возвышенные, берега также местами лесные; словом, виды необыкновенно живописные, я мало видал в моем путешествии, кои бы мог сравнить с оными.

За рекой мы углубились в степи, ровные, одинакие, без всякой перемены и предмета, на котором бы мог взор путешествующего остановиться, земли, способные к плодородию, но безводные и потому мало заселенные. Они отличаются от тех, что мы с тобой видали, множеством травы, ковылем называемой, которую и скот пасущийся в пищу не употребляет, как будто бы почитает за единственное их украшение. Надобно признаться, что при восходе или захождении солнца, когда смотришь на траву против оного, то представляется тебе чистого серебра волнующееся море.

Близ Мариуполя открыли глаза наши Азовское море. Мариуполь, как и Таганрог, не имеет пристани, но суда пристают по глубине ближе к берегу. 40 лет как населен он одними греками, торгуют много хлебом, скотом, в 120-ти верстах от Таганрога, окружены землями плодородными, а хлеб, то есть пшеница и в теперешнее дешевое время продается до 16 рублей. ‹…›

В Таганрог приехал я утром. Город на хорошем месте, строением бедный, много домов, покрытых соломой, но торговлей богат и обыкновенно вдвое приносит правительству против Одессы. ‹…› Ночевал и поутру отправился в Ростов, что прежде было предместьем крепости Святого Димитрия. Крепость сия есть то место, где 37 лет тому назад жил почти год с матушкой… ‹…›

За крепостью есть другой форштат, или город армянский, Нахичевань называемый, пространный, многолюдный и торговлей весьма богатый. Образ жизни, строенье лица, одеянье все оригинальное. Мы его проехали и прибыли на ночлег в станицу Аксай на устье реки Аксай, вверх по которой в 35-ти верстах перенесена столица донских казаков и названа Новым Черкасском. В Аксаях должен был я переправляться через Дон; послал тотчас письмо с казаком к атаману Денисову, что буду назавтра к нему обедать и куда всей гурьбой наутро отправился. Новый Черкасск, заложенный Платовым, – город весьма обширный, регулярный, но еще мало населенный, на высоком степном месте, на берегу реки Аксай, которая теперь в половодье разливами соединяется с Доном, но различить их весьма можно по разности цвета воды. Пообедав, выпросил шлюпку и поехали назад водой. Вообрази ты себе берег нагорный, с разнообразными долинами, холмами, рощами, виноградными садами и застроенный беспрерывными дачами на расстоянии сорока верст, в степном уголку земного шара, – ты можешь легко представить чувство смотрящего на сии картины человека, коего сердце приятным чувствам открыто быть может. Мои все были в восхищении, и я был бы также, когда бы вы были со мной и здоровы. На пути ‹…› мы вышли на берег, ‹…› потом сели в шлюпку и приехали уже ночью довольно поздно в Аксай.

На другой день рано, отправив кареты на большом судне на другой берег, до коего было 18 верст, сели опять в шлюпку и поехали в старый Черкасск. Сей разжалованный город в станицу еще более обыкновенного залит водою. В нем осталось домов до 700, в том числе несколько старых фамилий чиновников, другие перевезены в Черкасск. Но церквей не перевезли и их богатства, но не могли увезть памяти, что это первое было гнездо донских казаков. Словом, старый Черкасск останется вечно монументом как для русских, так и для иностранных путешественников. Обойдя все, что там есть достойного, отправились мы на левый берег Дона и приплыли в Азию в одно время с нашими каретами.

Тут кончу, друг мой Катенька, первое описание мое; продолжение впредь, я устал писать, ты устанешь читать, – отдохнешь, опять примешься за чтение, а я за перо.

Прощайте, милые дочки, обнимаю вас.

____________

Продолжение

Мы вышли на левый берег Дона, сели в кареты и пустились в путь, 200 верст ехали землями, принадлежащими Донскому войску, кои в мое время, равно и 170 верст Кавказской губернии до называемой Донской крепости составляли степь безводную и необитаемую, и на всем сем расстоянии, кроме одних землянок, ничего не было, ныне же нашел я большие селенья, колодцы, пруды и все необходимо нужное для жизни проезжающего.

На другой день приехал в Ставрополь, уездный город, на высоком и приятном месте и лучшем для здоровья жителей всей Кавказской губернии. В нем нашел я каменные казенные и купеческие дома, сады плодовитые и не малое число обывателей, словом, преобразованный край, в который едущего ничего, кроме отдаленности, страшить не должно. Сильная гроза и дождь заставили меня остановиться ночевать за сорок верст от Георгиевска, куда я отправил кухню, и на другой день приехал на готовый обед в дом генерала Сталя, начальника Кавказской линии. Тут я обедал, ходил по городу, но не нашел и следа моего жилища и места рождения брата твоего Александра; запасся всем нужным, переночевал и на другой день приехал на Горячие воды в нанятый для меня дом.

Воды горячие истекают из горы, называемой Мечук, над рекой Подкумком лежащей; самый низкий ключ, не менее 6 или 7 сажень вышины, истекает от подошвы небольшой долины, в которой все селение расположено на две улицы; я приметил до 60 домов, домиков и лачужек, и как сего недостаточно для приезжающих, то нанимают калмыцкие кибитки, палатки и располагаются лагерями, где кому полюбится, и как будто подделываются нестройной здесь природе. Ванны старые, хотя стоят казне довольно дорого, ни вида, ни выгод не имеют, новые же представляют и то и другое и возможную чистоту и опрятность. Вид из оных наиприятнейший на Бештовую гору или Пятигорию, ибо по оной бывшее тут в древности княжество называлось. Я расположил мою жизнь следующим образом: встаю в 5 часов, иду купаться, возвратясь через час пью кофий, читаю, гуляю, обедаю в 1-м часу, опять читаю, гуляю, купаюсь, в 7-м пьем чай, опять гуляем и ложимся спать.

Сестры купаются по одному разу, а когда жарко – по два, в воде кисло-серной, теплотою как парное молоко, единственно для забавы, я в горячей, имеющей свыше 38 градусов, и часто прихожу заблаговременно пользоваться с галерей видом наиприятнейших гор и забавным сего селения и жителей, каррикатурных экипажей, пестроты одеяний; смесь калмыков, черкес, татар, здешних казаков, здешних жителей и приезжих – все это под вечер движется, встречается, расходится, сходится и все до безделицы с галерей новых ванн глазам вашим открыто.

Мы ездили в называемую неправильно шотландскую колонию, ибо их только две фамилии, кои миссионеры Лондонского библейского общества, остальные же разные немцы.

Ездили мы на благодетельный железный горячий ключ, на Бештовой горе находящийся. При первом хорошем дне положено ехать верхом на шпица Бештового, с которого верст на сто открывается во все стороны. В первых числах переселюсь на Железные воды, где, пробыв две недели, поеду на Кислые, и там только решительно могу сказать о пользе здешнего моего лечения, теперь же, кроме надежды, ничего иметь положительного нельзя. Железные воды делают чудеса во всяком роде расслабления, как и в том случае, в каком и ты, мой друг, находишься; я для тебя полную имею на них надежду. Кислые же, полагаю, и для Аленушки могут быть полезны; употребление же всех оных испытав на себе, могу быть путеводителем. Возьму заблаговременно все меры для приятности жизни, и нам, кроме пользы здоровья, верно будет весело. Прощай, милая моя Катенька, хотя письмо адресую в Киев, но надеюсь, что оно найдет вас в Крыму, куда явлюсь я в половине августа молодец молодцом.

29 июня Горячие воды.

‹…› сам же я переезжаю через пять дней на Горячие Железные воды на две недели, оттоль на Кислые также недели на две, а оттоле в Крым.

О себе, друг мой Катенька, ничего еще сказать не могу; рюматизм не чувствую, но это может только в здешнем климате, а избавился ли их, это покажет время… Жизнь наша та же: ездили мы на Бештовую высокую гору, ходим, спим, пьем, купаемся, играем в карты, словом кое-как убиваем время. Нынче Петров день, вечером будет маленький фейерверк. Все это хорошо, когда нет ничего лучшего.

Прощай, милая Катенька, обнимаю тебя, мой друг.

6 июля. Железные воды бештовые. Вот четвертый день, как мы здесь, милая Катенька; купаемся, и я немного пью воду… Здесь мы в лагере как цыгане, на половине высокой горы. 10 калмыцких кибиток, 30 солдат, 30 казаков, генерал Марков, сенатор Волконский, три гвардейских офицера и нынче приезжающий Карагеоргий составляют колонию. Места так мало, что 100 шагов сделать негде – или лезть в пропасть или лезть на стену. Но картину пред собой имею прекрасную, т. е. гору Бештовую, которая между нами и водами, которые мы оставили. Купаюсь три раза, ем один раз, играю в бостон – вот физическое упражнение – а душою с вами. Большое будет для меня удовольствие узнать, что вы из Петербурга выехали. Я к вам пишу всякую неделю, т. е. всякую почту, а вы не вздумали делать то же. Я сердит. Прощай.

* * *

Итак, совершив в начале июня переезд по Кубани по маршруту Аксай – Кагальницкая – Донская крепость – Ставрополь и наглядевшись вдоволь на бытовой уклад казачества (поэт вел об этом записи, но они не сохранились), Пушкин и Раевские приехали к минеральным источникам Кавказа. Долгое время исследователи спорили о том, когда именно прибыл генеральский конный поезд в Горячие воды (нынешний Пятигорск). Но вот в конце 1970-х годов В. Я. Рогов находит в архиве еще одно письмо генерала к дочери:

«Июня 7 Константиногорск[66]66
  Город Горячеводск (Горячие воды) вырос из Константиновской крепости, основанной в 1780 г. В Пятигорск он переименован в 1830 г.


[Закрыть]

Другой день на водах, милая моя Катенька. Как бы я был весел, если бы вы были со мной! Хотя б я спокойствие имел на счет ваш! Но где вы? – не знаю. Какова ты, сестра твоя, когда узнаю о вас – неизвестен! Будете ль вы в Крым, в шестеро суток – и у вас. Описывать тебе ничего не стану. Не потому, чтоб тебе не было завидно, но потому что ничего не видать. Здесь дожди, а прежде по три месяца ни одного не бывало. Прощай, друг мой. Обнимаю тебя, а Аленушку также».

Так что сомнений нет – Пушкин жил в Константиновской крепости, где Александр Николаевич нанял для отца дом, с 6 июня 1820 г. На второй день после приезда Николай Николаевич младший написал матери: «Здесь приятное общество: мой брат, Фурнье и Пушкин». В письмах генерала уже предстала перед читателем общая картина жизни на водах – еще не лермонтовских, а пушкинских – в 1820 г. Дополнительные штрихи черпаем из «Путешествия в Арзрум». В 1829 г. Пушкин по пути на театр военных действий заехал в те места, где был некогда с Раевскими (№ 10).[67]67
  Преподаватель-француз в семье Раевских; Пушкин был с ним в приятельских отношениях.


[Закрыть]

Как-то Пушкин и младшие Раевские отправились в горы на мыс, образованный слиянием рек Ольховки и Березовки. Там их потчевали в духане форелью, только что выловленной старым инвалидом-казаком, ковылявшим на своей деревяшке. На груди у него был Георгиевский крест, и приезжие господа поинтересовались, за что он его получил. Конечно, последующее – лишь предание, одна из бесконечных легенд о Пушкине. Но в ней, похоже, – дым не без огня.

«Давным-давно это было, – начал старый воин, – так давно, что вас никого еще на свете не было – тогда только что начали садиться на Кубани запорожцы. Раньше того, на Кубани же, выше Урупа, оселась и наша станица. Житье было привольное, да только без винтовки, с позволения сказать, и до ветру нельзя было выйти. Так, по ночам, по берегу Кубани, мы держали чати, как бы сказать бекеты, чтоб он, татарин, невзначай не нагрянул с того берега. Так вот, ваши благородия, сижу я так-то ночью – моя черг[68]68
  Т. е. пикеты.


[Закрыть] а́ была, сказать как бы, мой черед: сижу я как-то в секрете, поглядываю на реку, а ночь, сказать бы, была темнее темного, ничего не видно – только слышно как вода в реке с камышами шепчется. И вдруг это, ваши благородия, что-то пролетело в воздухе, словно птица, да мне прямо на шею. Не успел я вскочить, оно поволокло меня, да прямо в Кубань. Это меня, значит, словно овцу, арканом захлестнули и поволокли – и крикнуть не успел. Диви́ только, как я не захлебнулся в воде! Слышу, уж я на том берегу, и мне рот кляпом забивают. Забили – диви́ только, как я не задохнулся». Дальше, как давно догадался читатель, будет трогательный рассказ о любви русского пленного и черноглазой черкешенки, о том, как она, плача и рыдая, своими руками распилила ему кандалы, чтоб мог он бежать, о том, как звал-умолял ее с ним в Россию, а она отвечала: «Нельзя мне; я родилась в горах и умру в горах». Выслушав рассказ георгиевского кавалера, Пушкин будто бы спросил: «А хороша была девушка-то?» «Уж так-то хороша, ваша милость, что и сказать не умею», – ответил старый казак. Само собой, герой «Кавказского пленника» совсем не тот, что в этом рассказе, и многие подробности иные, но, вероятно, какая-то встреча, чей-то рассказ, ставший первоначальным импульсом для поэта, все же существовал. Некоторые строки черновика как бы подтверждают рассказ инвалида (только напомним о трансформации героя):

 
Его настигнул враг летучий.
Несчастный пал на чуждый брег.
И слабого питомца нег
К горам повлек аркан могучий.
 

Ведь не зря же, обращаясь к H. H. Р. (т. е. Николаю Раевскому-младшему), автор в посвящении написал:

 
Ты здесь найдешь воспоминанья,
Быть может, милых сердцу дней.
 

Мария Николаевна Раевская всегда считала, что с нее рисовал Пушкин портрет своей черкешенки. Кажется, автор и сам в том признавался в беседе с поэтом В. И. Туманским. Как бы то ни было, верную картину рисует П. И. Бартенев: «Они всем обществом уезжали на гору Бештау пить железные, тогда еще малоизвестные воды и жили там в калмыцких кибитках и палатках; разнообразные прогулки, ночи под открытым южным небом, и кругом причудливые картины гор, новые нравы, невиданные племена, аулы, сакли и верблюды, дикая вольность горских черкесов, а в нескольких часах пути упорная жестокая война с громким именем Ермолова – все это должно было чрезвычайно как понравиться молодому Пушкину». Гораздо позже, в 1831 г., Пушкин замыслил план поэмы «Русская девушка и черкес», где должно было все повернуться наоборот: пленник-черкес полюбил русскую девушку и просит ее:

 
Полюби меня, девица
Нет
Что же скажет вся станица?
Я с другим обручена.
Твой жених теперь далече.
 

«Роман на кавказских водах», начатый Пушкиным в 1831 г., также сюжетно продолжает «Кавказского пленника» – одному из героев, как предполагал Пушкин, суждено пережить тяготы черкесского плена. Есть в этом произведении и иная связь с поездкой 1820 г. В то время Константиновскую крепость, Кислые воды и Горячие воды охранял 3-й батальон Тенгинского пехотного полка. Им командовал майор Иван Курило. Одновременно он был кордонным начальником укрепленной линии вдоль Горячих вод, «смотрителем кислых минеральных вод», почтмейстером, председателем строительной комиссии для устройства ванн. Курило (Курилов) оказался одним из персонажей «Романа…» Имеется такая подготовительная запись: «Гранев, Курилов и Хохленко сидят у кисло-серного источника – Курилов рассказывает черкесский набег». Немало таких историй выслушал Пушкин летом 1820 г. на Кавказе…

В 1836 г. Пушкин напечатал в «Современнике» повесть адыга Султана Казы-Гирея «Долина Ажиту-гая» со своим послесловием: «Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно…»

Гоголь писал о Пушкине: «Исполинский, покрытый вечным снегом Кавказ, среди знойных долин поразил его; он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях. Его пленила вольная поэтическая жизнь дерзких горцев, их схватки, их быстрые неотразимые набеги; и с этих пор кисть его приобрела тот широкий размах, ту быстроту и смелость, которая так дивила и поражала только что начинавшую читать Россию. Рисует ли он боевую схватку чеченца с казаком – слог его молния; он так же блещет, как сверкающие сабли, и летит быстрее самой битвы. Он один только певец Кавказа: он влюблен в него всею душой и чувствами; он проникнут и напитан его чудными окрестностями, южным небом…»