Текст книги "Проблемы изучения билингвизма: книга для чтения"

Е.Д. Поливанов

Евгений Дмитриевич Поливанов (1891–1938) – российский и советский лингвист, востоковед, литературовед, специалист в области японского, узбекского, казахского, бухарско-еврейского, дунганского, китайского, чувашского, мордовского, корейского, славянских языков, выдающийся полиглот. Работы Поливанова посвящены вопросам выявления причин исторических изменений в языке, проблемам лингвистического прогнозирования, построения теории марксистского языкознания. Поливанов исследовал факты смешения и скрещения языков, в первую очередь изменения в их фонологических системах. Будучи активным участником языкового строительства, Е.Д. Поливанов выступал как горячий сторонник равноправия больших и малых языков, борец за возможность для любого гражданина пользоваться своим родным языком в любых ситуациях общения, принимал активное участие в разработке методик преподавания русского языка как неродного. В 1938 г. расстрелян по обвинению в шпионаже в пользу Японии.

Субъективный характер восприятия звуков языка

// Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию. – М.: Наука, 1967. – С. 236–254.

§ 1. Фонемы и тому подобные элементарные фонологические представления (например, акцентуационные представления, поскольку они в данном языке так же способны дифференцировать слова, как представления гласных и согласных) настолько тесно ассоциируются у представителя каждого данного языка с его апперцепционной деятельностью (т. е. с актами восприятия слышимой речи), что он склонен бывает производить привычный для него анализ на свои элементарные фонологические представления (фонемы и т. д.) – даже в отношении слышимых им слов (или фраз) чужого языка, т. е. языка с иной системой элементарных фонологических представлений; иначе говоря, слыша чужое незнакомое слово (или вообще отрезок чужой речи, по своему объему способный быть схваченным слуховым вниманием), слушающий пытается найти в нем комплекс (т. е. последовательный ряд) своих фонологических представлений, т. е. разложить на свои фонемы и даже сообразно своим (т. е. присущим родному языку слушающего) законам сочетаний фонем. Расхождения между восприятием и фонологическим представлением данного слова в языке говорящего могут распространиться при этом не только на качественную характеристику отдельных фонетических представлений (фонем и т. п.), но даже и на число фонем, которые находятся в данном комплексе слов. Приведем примеры.

1. Первый пример: слыша русское произнесение слова так (tak), японец воспринимает этот комплекс как сумму не трех (как в русском языковом мышлении), а четырех звуков: он воспримет это русское так (tak) как двусложный комплекс taku, и если мы попросим его повторить за нами это слово, он произнесет: taku или tak’i.

Такая же судьба должна будет постигнуть почти каждый русский согласный s на конце слога (или вообще в положении не перед гласным): японское восприятие подставит вместо данного согласного целый слог – из согласного и гласного (причем гласным будет u или i или же – реже и при особых на то условиях – о). Таким образом, русск. там будет воспринято и повторено японцем как tamu, русск. путь как puci, русск. дар как daru, русск. корь как kor’i, etc. <…> Объясняется это, конечно, как и все вышеприведенные примеры, присущим японскому языковому мышлению «законом открытых слогов», согласно которому согласный звук мыслится произносимым (и возможным) только в положении перед гласным. Поэтому и согласные чужого языка, находящиеся в положении на конце слога или в начале слога, но перед другим согласным, воспринимаются японцами как отдельные слоги – из данного согласного и гласного, причем на место нуля гласного японское языковое мышление подставляет здесь обычно свои наиболее краткие гласные фонемы узкие гласные u и гласный u после «твердого» (непалатализированного), а гласный i после «мягкого» (палатализированного) согласного. <…>

2. Второй пример: кореец, слыша русские слова с начальным с (s) перед другим согласным, например слова старик, сказал, повторяет их без этого начального s (tarik, kazal), т. е. воспринимает данные слова, как состоящие не из шести (как в русском языковом мышлении), а из пяти звуков (фонем). Объясняется это, конечно, тем, что комплекс «s + согласный» (st, sk и т. п.) вообще отсутствует в современном корейском языке, притом не только в начале слова (как и в финском, эстонском: напомним по этому поводу фонетический анекдот «Кому репки, тому репки. Кому лаби, тому лаби»), но в какой бы то ни было позиции древнекорейские сочетания st, sk и т. п. дали в современном корейском языке долгий согласный: t, k: ti, kk и т. п. Не имея привычки слышать s перед согласным, кореец поэтому просто ничего не слышит перед звуками t, k в старик, сказал и т. п.

3. Третий пример. Узбек, слыша русские слова, начинающиеся с двух согласных, в частности, например, слова, первый согласный которых смычный, например гром, плеть, пшено и т. п., воспринимает вместо этих двух согласных комплексы из трех своих узбекских фонем: согласный + узкий гласный типа i <…> + второй согласный, т. е. слышит в данных словах на одну фонему больше, чем их мыслит себе русский в составе каждого данного слова: в слове гром, воспринимаемом как girom (или girom), пять фонем вместо русских четырех; в плеть, воспринимаемом как pilet, тоже пять вместо русских четырех и т. д. Правда, если мы попросим узбека повторно произнести вышеуказанные слова, мы в его беглом (обычного темпа) произношении уловим лишь относительно незначительную разницу от нашего (русского) произношения. <…> Тем не менее в сознании узбека данный гласный (ι, ί), а следовательно, и обусловленный им слог будет налицо: слова гром (girom, g’rom) и плеть (pilet) будут сознаваться как двусложные, а слово пшено будет сознаваться как трехсложное; в этом нетрудно убедиться на основании того факта, что при медленном произношении ясно могут быть выделены отдельные слоги. <…> Если мы сопоставим апперцепцию последнего из этих слов с узбекским словом piŝirmOq ‘варит’, мы не найдем никакой разницы ни в осуществлении (фонации), ни в фонетическом представлении первых слогов этих слов: pi-ŝirmOq точно так же произносится при обычном темпе в виде piŝirmOq с почти неуловимым глухим гласным, а при медленном, раздельном произношении (например, когда узбекский учитель диктует это слово ученикам) может быть явственно разложено на три слога pi-ŝir-mOq.

Объясняется это явление общеизвестным законом турецкого (в частности, узбекского) языкового мышления о невозможности двух согласных в анлауте (в начале слова), т. е. отсутствием общего фонетического представления слова с двумя начальными согласными. Этот же закон, с другой стороны, благоприятствует и редукции гласного в первом открытом слоге. <…> Чтобы не разнообразить до чрезвычайности транскрипцию в передаче турецких звуков, соответствующих узбекскому ташкентскому ι, самаркандскому I, мы ограничились здесь рассмотрением лишь узбекской апперцепции русских слов с двумя согласными в анлауте, но то же самое явление (вставку гласного звукопредставления между обоими согласными) мы могли бы наблюдать и почти у всех турок (казаков, киргизов, азербайджанцев и т. д.), а с другой стороны, и у таджиков, у которых общие нормы представления анлаута совпадают в данном отношении с узбекскими, т. е. точно так же не допускают двух согласных в анлауте. Позволим себе иллюстрировать только что описанное явление узбекской апперцепции двух начальных согласных одной ссылкой документального характера – именно цитатой из стенной таблицы, поясняющей звуковые значения букв узбекской латиницы и составленной, вне всякого сомнения, узбеком. Чтобы объяснить звуковое значение букв i и ъ, таблица говорит следующее: «i произносите, как тот звук, который произносится, но не пишется между к и л в слове ключ, ъ произносится как тот звук, который слышится, но не пишется в слове много между м и н» [Самарканд, год не указан, вероятно, 1928 г.].

На этом мы и закончим примеры количественных расхождений (т. е. расхождений по числу фонем) между осознаниями одного и того же звукокомплекса (слова) в двух разных языковых мышлениях, хотя не так трудно было бы привести еще несколько десятков подобных примеров. Перейдем к еще более часто наблюдаемым – качественным расхождениям в фонологической оценке одного и того же звукокомплекса (в двух разных языковых мышлениях).

§ 2. 1. Первый пример: в составе японской фонологической системы (во всех японских говорах) на месте двух различных согласных в фонемах европейских языков l и r имеется только одна фонема, в подавляющем большинстве случаев осуществляющаяся в виде r переднеязычного, но не дрожащего и мгновенного (т. е. одноударного): лишь весьма редко, в некоторых вполне исключительных случаях произнесения слов, где данная японская фонема r оказывается в соседстве с губным гласным (u или о), удается услышать ее осуществление в виде l. <…>

Иначе говоря, можно утверждать, что вместо европейского различения двух фонем l и r японская языковая система имеет только одну фонему, и именно звукопредставление типа r[79]79
  Поэтому для японца и составляет такое большое затруднение изучить распределение – если не звуков, то по крайней мере букв r и l в европейских словах (при изучении европейского языка, например немецкого или русского). Это обстоятельство влечет за собой даже издание таких, например, пособий, как «Учебник немецкого языка с добавлением специальных упражнений на различение l и r».


[Закрыть]. В связи с наличием этой единой фонемы r (и отсутствием, следовательно, различения между l и r) японец в виде общего правила воспринимает каждое l в произносимом европейцем европейском слове как свое r, например: rayon вместо английского lion (laidri), pasurac’i вместо русского послать и т. п. Соответственно этому, разумеется, и русское ль (l’) воспринимается как японское r’.

Однако при некоторых особых исключительных условиях можно наблюдать и иное восприятие, т. е. подстановку других звуков вместо русских r, r’. Приведу один случай. В Цуруге одна японка спросила меня, как называется пароход, на котором я должен был выехать во Владивосток. «Симферополь», – отвечал я, произнося это слово – как это обычно для беглого темпа речи – с пропуском последнего гласного (о) и с оглушением конечного l’, т. е. в виде s’imf’eropl’. Моя собеседница тотчас повторила это название в виде s’imperopi, и сколько раз мы (я и мой спутник, тоже русский) ни повторяли слово Симферополь, она предлагала нам на выбор только два своих дублетных восприятия этого слова: или s’imperopi, или s’imperopuri (этот последний дублет соответствовал, конечно, тому ее восприятию, где она уже узнавала в нашем l’ свое ri-r’i (a не приравнивала его к своему гласному); вставка u между p и r’, как и вставка i после r’, естественно, вытекала, разумеется, из того «закона открытых слогов», о котором мы уже упоминали выше.

2. Второй пример: в соответствии двум из гласных фонем французской звуковой системы – E (например, в lait, dais, j’aurais) и е (в lé, dé, j’aurai), русская система звукоразличений знает только одну фонему – именно е (несмотря на то что в зависимости от комбинаторных условий, в частности от соседства с «мягкими» или, наоборот, с «твердыми» согласными, эта русская фонема может иметь несколько комбинаторных вариантов, например в плеть, цепь, цеп).

Благодаря этому большинство – из числа поверхностно знакомых с французским языком – русских в своем произношении французских слов не различают французских E и е, подставляя вместо того и другого гласного свою единую русскую фонему е, т. е. произнося dais [de] и dé [de] одинаково – в виде de, произнося lait [le] (‘молоко’) в виде le и т. д.[80]80
  У тех же, кого у нас принято считать «плохо произносящими» по-французски, к этому присоединяются и еще более грубые дефекты: 1) произношение перед е (употребляемым и вместо французского E, и вместо французского е) «мягких», или палатализованных, согласных; 2) подстановка русской фонемы е не только вместо французских е, E, но и вместо французских û, T (например, ре вместо peu [pT], le вместо le [lû]) и пр.


[Закрыть]

3. Третий пример. Тагальцы (малайская народность на о-ве Лусоне), говорящие по-французски в том числе и весьма бегло владеющие французским языком – подставляют свое звукопредставление u вместо четырех качественно различных французских фонем: u (в loup, coup), у (в tu, lune), T (в deux), û (peur). Ta же самая замена (четырех вышеприведенных французских гласных гласным типа u) имеет место и в японском произношении (и усвоении) французских слов. Объясняется это (как для тагальского, так и для японского языка) примитивным составом данных вокализмов (тагальского и японского), различающих в качественном отношении только следующие пять гласных 1а: α, i, u, е, о.

4. Четвертый пример: представители языков, в которых отсутствует музыкальное ударение, в том числе русские, совершенно не слышат ни китайского музыкального слогоударения (т. е. тонов), ни японского музыкального словоударения.

Слова, произносимые в пекинском, например, говоре китайского языка под четырьмя разными тонами, будут казаться для русского слуха совершенно одинаковыми, если фонемный состав (из согласных и гласных звуков) этих слов будет одинаков. Таким образом, русский на первых порах вовсе не слышит разницы между такими китайскими словами, как та₁ (‘мать’), та₂ (‘конопля’), та₃ (‘лошадь’), та₄ (‘ругаться’), и только после специальной, обычно довольно длительной, выучки может усвоить это различение; но и тогда это поможет ему узнавать тон (а следовательно, и значение данного слога) лишь в случаях изолированного или особо отчетливого и замедленного произношения данных слогов; в беглой же китайской речи он, за редкими, разумеется, исключениями, так никогда и не научается слышать тоны.

То же самое, и даже в большей степени, следует сказать относительно отсутствия у нас навыков к восприятию музыкального словоударения в японском языке. Такие словоразличения, которые для японского мышления оказываются столь же ясными и определенными, как, например, для нас наши различения слов за́мок – замо́к или стра́ны – страны́, проходили совершенно незамеченными для русского, а также и вообще для европейского (в частности, английского) восприятия. <…>

Достаточно указать, что надо было «сделать открытие» японской музыкальной акцентуации, ибо до моих специальных исследований в этой области (и, в частности, до опубликования статьи «Музыкальное ударение в говоре г. Токио» и книжки «Психофонетические наблюдения над японскими диалектами») у русских японоведов господствовало убеждение, что в японском языке вообще нет ударения. К этому присоединялось обычно следующее практическое указание: «Хотя в японском языке ударения вообще нет, но каждый долгий гласный надо произносить как ударенный».

Нетрудно понять, откуда происходит это положение об ударенности каждого долгого гласного: дело в том, что в русском языке ударение (силовое, или экспираторное) неразрывно сопровождается удлинением ударенного гласного (в качестве вторичного признака его ударенности), т. е. каждый ударенный гласный оказывается более долгим, чем неударенный (приблизительно в 1,5 раза). А так как самостоятельного (не вторичного, а самодовлеющего) представления долгих и кратких гласных русский язык не имеет, то в восприятии японских долгих гласных количественный их момент (момент долготы) ассоциируется в русском языковом мышлении именно с представлением ударенности и, конечно, именно силовой ударенности данного гласного. Отсюда и получается, что русские, просто-напросто «пропуская мимо ушей» (т. е. вовсе не улавливая) музыкально-акцентуационную характеристику японского слова, склонны бывают определять японский долгий гласный как ударенный (экспираторно-ударенный) – на основании сходства этой японской долготы со вторичным признаком русского представления ударения. На практике мы, действительно, и наблюдаем, что, усваивая японские слова, содержащие в одном из слогов гласный, русские обыкновенно ставят свое силовое ударение именно на этом слоге, совершенно независимо от того, где в данном слове имелось (в японском языке) музыкальное ударение (т. е. тоноповышение).

Надо заметить, впрочем, что не для всех европейцев японская (а также и китайская) музыкальная акцентуация представляется столь чуждой и недоступной, как, например, для русских, англичан, французов, немцев. Для представителя латышского языка, фонологическая система которого также обладает музыкально-акцентуационными различениями ударения, усвоение японских акцентуационных типов слов представляет несравнимо меньше трудностей, чем, например, для русского.

С другой стороны, для японца восприятие и усвоение тагальских музыкально-акцентуационных типов (представляющих значительную аналогию японским) не составляло, как я имел случай наблюдать, никаких затруднений; но рядом с этим удивительным оказалось то, что данный японец никак не мог не только ни разу произнести, но даже и услышать тагальскую «гамзу» (coup de glotte, арабск.) на конце слов, т. е. тот из элементов тагальской фонетики, который для нашего, например, восприятия показался бы не в пример более явным, отчетливым и легким, чем вышеупомянутые мелодические (т. е. музыкально-акцентуационные) особенности данных слов, объясняется это опять-таки, конечно, тем, что «гамза» (coup de glotte) на конце слова, как и «гамза» вообще, совершенно отсутствует в системе звуковых средств японского языка, тогда как в тагальских мелодических характеристиках слов японец узнает нечто «свое родное», т. е. очень близкое к нормальным приемам словоразличения своего родного – японского языка.

§ 3. Ряд подобных вышеприведенным в § 2 примеров (на расхождения в качественной стороне звуковосприятий в двух разных языках) можно было бы продолжать почти до бесконечности (так как материалом для них может служить почти каждый конкретный случай столкновения двух разноязычных языковых мышлений); но и вышеприведенных примеров достаточно для подтверждения того положения, что звуковосприятие носит субъективный характер, бывая различным у представителей различных языков, причем эта субъективность и эти различия (в восприятии одного и того же звукокомплекса разноязыковыми мышлениями) зависит не от расовых особенностей, а от комплекса языковых навыков, приобретенных каждым данным индивидуумом в процессе усвоения его материнского (родного) языка[81]81
  И до некоторой степени и в изучении других (изучавшихся после материнского) языков, поскольку данный индивидуум оказывается в той или иной мере двуязычным (трехъязычным и т. д.).


[Закрыть].

При этом расхождения между чужеязычным восприятием звукового комплекса и его составом в мышлении говорящего (т. е. в том языке, к которому принадлежит данный звуковой комплекс – слово) объясняются не только отсутствием определенных фонетических единиц (в частности, фонем) в воспринимающем мышлении (как мы видели это на примере японского восприятия европейских слов со звуком l <…>), в ряде случаев бывает, наоборот, так, что число дифференцируемых фонетических единиц данного класса оказывается одинаковым и в языке воспринимающего и в языке говорящего индивидуума; и тем не менее восприятие данного звукового комплекса оказывается искаженным. Это может иметь место при несовпадении порогов различения данных фонологических единиц (несмотря на совпадение общего их числа) в обоих языках.

Приведем один из относящихся сюда примеров. В области различения смычных неносовых согласных по моменту гортанной работы севернокитайский язык имеет, так же как и русский (так же как и французский, английский, японский, узбекский и т. д.), две парных категории фонем; т. е. число дифференцируемых по гортанной работе фонем в каждом из (различаемых по месту образования) типов согласных будет одинаковым, как в севернокитайском, так и в русском, и во французском, английском и т. д. языках, например в ряду губных смычных неносовых в севернокитайском мы находим две фонемы (именно р‘, ^pb), и в русском этому опять-таки будут соответствовать две фонемы (именно p и b[82]82
  О наличии палатализованных р’ и b’ в русском мы можем здесь не упоминать, так как их специфическим признаком служит уже не момент гортанной работы, а определенная ротовая (язычная) работа («среднеязычное сближение», т. е. поднятие к небу средней части языка).


[Закрыть]), точно так же, как и во французском, английском, японском и т. д.

Но, несмотря на это совпадение общего числа участвующих в данной дифференциации фонем, качественная характеристика и, в частности, пороги различения обеих севернокитайских фонем будут совершенно не те, что в соответствующей паре русских фонем (именно ρ – b или t – d и т. д.). Именно севернокитайское p‘ (t‘, k‘ и т. д.) не только всегда бывает глухим, но и всегда сопровождается последующим за взрывом смычки глухим придыханием (‘), т. е. между глухим губным p как таковым и гласным звуком того же слога (например, в слоге р‘а и т. п.) здесь имеется еще известный период времени, занятый элементом (‘) и, следовательно, опять-таки лишенный голосового тона; в результате в севернокитайском слоге с согласным р‘ (t‘, k‘ и т. д.) период отсутствия голосового тона оказывается значительно более длительным, чем в русском слоге ра (ta, ka) <…>

Соотношение же между вторыми членами северокитайской и русской пары фонем, т. е. между ^pb и b (^td и d и т. д.) будет более сложным потому, что севернокитайская фонема (^pb и т. д.) имеет два комбинаторных (или позиционных) варианта: 1) внутри слова, т. е. между двумя гласными, в особенности же после носового элемента дифтонга и перед гласным (например, na-ba k‘an-ba) китайская полузвонкая непридыхательная фонема (^pb) озвончается до полной звонкости (т. е. и в начальном своем периоде), превращаясь здесь, таким образом, в b, 2) в начале же слова, т. е. в независимой позиции, ^pb произносится как «полузвонкий» (и конечно, не придыхательный), т. е. голосовой тон начинается не с самого начала согласного. <…>

Из сопоставления характеристик данных четырех фонем нам не трудно представить себе, что одно и то же произнесение смычного согласного (в составе некоего звукокомплекса), в частности, например, звук p европейского (русского, английского или французского) типа, может быть воспринято китайцем как китайский полузвонкий (^pb), a русским как глухой согласный, т. е., иначе говоря, будет отнесено к разным членам данной пары фонем в каждом из данных двух языковых мышлений (китайском и русском). В действительности мы и наблюдаем, что обычно при восприятии русской, например, речи китаец (представитель севернокитайского диалекта) в громадном большинстве случаев вовсе не находит в ней звуков, которые подошли бы под его категорию «глухих придыхательных» смычных (т. е. фонем типа р‘): русские n, m, k воспринимаются китайцем – и в начале и в середине слов – как свои (китайские) полузвонкие непридыхательные, т. е. приравниваются к фонемам ^pb, ^td. Исключением могут быть лишь русские глухие на конце слов, где они, действительно, иногда способны бывают ассоциироваться в китайском мышлении с китайскими глухими придыхательными: примером может служить русское слово Совет, воспринимавшееся северными китайцами как sa-vût‘a.

Следовательно, русские слова бал и пал или был и пыль (а равным образом липа и либо и т. п.) будут казаться вполне одинаковыми для китайского восприятия, и поскольку китаец будет говорить по-русски, он будет вместо русских p и b подставлять одну и ту же свою фонему – именно фонему ^pb, причем в тех случаях, когда она будет оказываться в начальном положении, мы будем встречать в его произношении ^pb полузвонкий, а внутри слов между гласными – уже озвонченный звук, качественно близкий или более или менее совпадающий с русским b [то же самое мы сможем констатировать, разумеется, и для других пар русских смычных: t и d, k и g (к и г): напомним, например, обычное у говорящих по-русски китайцев произношение слова нету в виде неду <…>].

Как видно из этих фактов, в китайской фонологической системе звукоразличения типа ^pb – p‘, ^td – t‘, ^kg – k‘ и т. д. занимают то же место, тот же сектор фонологической системы, что и различения p – b, t – d, k – g и т. д. в русской системе, а следовательно, с этой точки зрения (т. е. с точки зрения адекватного положения в каждой из данных двух фонологических систем) севернокитайская фонема р‘ соответствует русской фонеме p, и севернокитайская фонема ^pb – русской фонеме b и т. д. Но качественная характеристика, а следовательно, и критерии (или пороги) различения обеих фонем в каждой данной паре не совпадают в севернокитайском и русском языках, и это-то обстоятельство и является причиной, что русская фонема – именно p – воспринимается обычно в севернокитайском языковом мышлении не как соответствующая ей (в вышеуказанном смысле) китайская фонема, a как противоположный ей член китайской пары фонем, именно как китайская фонема ^pb.

Но вышеуказанным здесь можно не ограничиться: те же самые факты соприкосновения севернокитайских восприятий с русскими, английскими, французскими, японскими восприятиями фонем данного типа дают нам возможность установить еще гораздо более тонкое различие между «порогами различения» глухих и звонких смычных в разноязыковых мышлениях.

Общеизвестно, что русские, слыша китайское (севернокитайское) произношение китайских слов, в виде общей нормы оценивают кит. р‘ как свое p, кит. ^pb как свое b, на что указывает, между прочим, и традиционная (общепринятая у русских синологов) русская транскрипция китайских слов, а с другой стороны, и случаи заимствований китайских слов массовым русским языковым мышлением (в частности, хотя бы у русского населения в Маньчжурии или во Владивостоке). Англичане же, как и французы, воспринимают севернокитайское ^pb (по крайней мере в начале слова) как глухой согласный, т. е. приравнивают его к своему (английскому, французскому) p, что опять-таки находит себе подтверждение в английской и французской транскрипционных системах. <…>

Итак, несмотря на то что и в русском и, с другой стороны, в английском, французском и японском языках мы находим одинаковые на первый взгляд категории глухих и звонких, оказывается, что пороги различения этих категорий несколько отличны – в русском, с одной стороны, и в английском, французском, японском – с другой [хотя, само собою разумеется, здесь речь идет о неизмеримо меньшем различии, чем между порогами различения соответствующих категорий в китайском и в любом из вышеназванных четырех языков (в русском, английском, французском, японском языках)].

Позволю себе добавить, что некоторые особенности русской (статической, а до некоторой степени исторической) фонологии обещают дать и некоторое фактическое обоснование вышеуказанному отличию русских категорий глухих и звонких от тех же категорий английского, французского, японского языков. Обратим внимание, что в русском парные звонкие фонемы на конце слова подлежат оглушению (т. е. переходу в соответствующие глухие: ср., например, боб, сад и т. д.), между тем как в английском и французском этого оглушения конечных парных звонких не происходит [ср. англ. – bijd, франц. vide = vid(oe)].

Японский язык в данном отношении оказывается, конечно, в положении, сходном с английским и французским: оглушения конечных звонких согласных в нем быть не может, ибо представление согласного на конце слова вообще чуждо японской фонологии (а в этих случаях, где намечается – в той или другой степени – падение конечных u, i, предшествующие им звонкие согласные, например j, еще совершенно далеки от совпадения с глухими).

Добавим сюда еще одну аналогию: турецкие языки, в частности юго-восточно-турецкие – узбекский и кашгарский, оглушают конечные парные звонкие, как и русский язык. И в этих именно языках мы опять-таки, как и в русском (в отличие от английского и т. д.), встречаемся с восприятием севернокитайских полузвонких именно в виде звонких (а не глухих). <…>

§ 4. Приводить дальнейшие примеры несовпадения «порогов различения» (или критериев различения) здесь, по нашему мнению, излишне. Материал, сюда относящийся, может быть найден самим читателем и из двойного рода источников: во-первых, из своих собственных наблюдений над всевозможными случаями столкновения двух разноязыковых мышлений (заучивание индивидуальным мышлением единичных слов чужого языка или же обучение чужому языку без методического руководства в лице преподавателя или в виде учебника); анализ тех фактов языковой истории, которые являются результатом соприкосновения двух разных коллективно-языковых мышлений: сюда относятся, во-первых, случаи так называемых устных заимствований[83]83
  В отличие от «письменных» заимствований, где проводником слова в чужую речь служило не произношение, а письмо-книжное написание данного слова (на том языке, который был источником заимствования). Заметим, кстати, что такие японские заимствования из китайского языка, как, например, Кан-он, попадавшие в японский язык исключительно через литературу, могут быть названы, тем не менее, не «письменными», а устными заимствованиями, ибо звуковая их сторона усваивалась не из написаний (последние носили идеографический характер, а следовательно, почти вовсе не могли указывать японцу на звуковой состав выражавшихся ими китайских слов), а из их чтения вслух китайцами (или иногда – корейцами, поскольку корейцы участвовали в транспорте китайской книжной культуры в Японию).


[Закрыть]; а во-вторых, такие случаи языковой истории, когда влияние одного языка на другой принимает подлинно массовый и систематический характер, причем достигается, следовательно, та или иная степень смешения языков (например, процесс иранизации так называемых иранизованных говоров узбекского языка) или столкновение арийского элемента, главным образом в виде санскрита, с дравидийским языковым миром в Индии (причем результатом этого столкновения является: 1) дравидизация индо-арийских языков, главным образом в области фонетики; 2) санскритизация дравидийских языков, главным образом в области словаря). Такими же примерами могут служить, разумеется, также: 1) арабское влияние на мусульманско-турецкие языки и на персидский язык, 2) китайское влияние на японский (или на корейский, или на аннамский язык).

Значимость различий в составе фонологических систем (а следовательно, и в «порогах различения» отдельных элементов этих систем) настолько велика для вышеназванных эпизодов языковой истории, что можно без преувеличения сказать: историческую фонологию пракритов (как историю арийских диалектов на дравидийской по своему этническому происхождению почве) или историческую фонологию иранизованных диалектов узбекского языка (как историю турецкой речи в устах иранского населения) можно изложить именно с вышеуказанной точки зрения, т. е. как совокупность результатов от столкновений двух принципиально различных фонологических систем, а значит, и разных критериев звуковосприятий.

Комментарии

Акцентуация (от лат. accentus – ударение) – система ударения в каком-либо языке.

Анлаут (нем. Anlaut) – звук или сочетание звуков в начале слова.

Апперцепция (от лат. ad – при + perceptio – восприятие) – процесс осознанного восприятия и освоения новых представлений, связывающий содержание новых ощущений с прежним личным опытом и знаниями.

Вокализм (от лат. vocalis – гласный звук) – система гласных фонем какого-либо языка.

Гамза (араб.) – перерыв голоса, гортанная смычка.

Дифтонг (от греч. diphthongos – двугласный) – сложный гласный звук, состоящий из двух элементов – слогового и неслогового, образующих один слог.

Дифференциация фонем по гортанной работе — различение согласных фонем по участию голосовых связок, т. е. по шумности/сонорности, глухости/звонкости.

Дравидийские языки – семья языков, распространенных главным образом на территории южной и центральной Индии (например, телугу (самый крупный по числу носителей), тамильский, малаялам, каннада и др.).

Закон открытого слога – закономерность организации слога, в соответствии с которой слоги заканчиваются слогообразующим элементом (гласными или плавными согласными (р, л) звуками).

Комбинаторный вариант фонемы (от франц. combinatoire, восходящего к лат.) – вариант фонемы, обусловленный влиянием соседних звуков.

Музыкальное ударение – способ выделения ударного слога в слове, заключающийся в использовании мелодических характеристик, различных по направлению движения и по сложности конфигураций: восходящий тон, нисходящий, восходяще-нисходящий, нисходяще-восходящий, двувершинный и др.