Текст книги "Любовь по-французски"

– Рази, мавр, рази! Безоружный дон Карлос не боится ни тебя, ни всех твоих некрещеных соплеменников!

– Ты мог меня убить, но мне и в голову не приходило нанести тебе малейшую рану, – сказал Абен Хамет. – Я просто хотел доказать, что достоин быть твоим братом и не заслуживаю твоего презрения.

В эту минуту вдали показалось облако пыли: то Бланка и Лотрек мчались на фесских скакунах, быстрых, как ветер. Подскакав к источнику Одинокой Сосны, они увидели, что поединок прерван.

– Я побежден, – сказал дон Карлос. – Этот рыцарь даровал мне жизнь. Лотрек, может быть, вы окажетесь счастливее меня?

– Мои раны, – сказал Лотрек звучным, исполненным благородства голосом, – позволяют мне отказаться от битвы с этим достойным рыцарем. Я не хочу, – добавил он, покраснев, – знать причину вашей ссоры, не хочу проникать в тайну, которая, быть может, нанесет мне смертельный удар. Скоро между вами воцарится мир, потому что я собираюсь уехать, если только Бланка не прикажет мне остаться у ее ног.

– Рыцарь, – сказала Бланка, – не покидайте моего брата и смотрите на меня, как на свою сестру. У всех нас, собравшихся здесь, есть причины для скорби: мы научим вас мужественно переносить жизненные невзгоды.

Бланка хотела, чтобы рыцари протянули друг другу руки, но все трое отказались.

– Я ненавижу Абен Хамета! – воскликнул дон Карлос.

– Я завидую ему, – сказал Лотрек.

– А я, – сказал Абенсерадж, – уважаю дона Карлоса и жалею Лотрека, но не могу их любить.

– Будем по-прежнему встречаться, – попросила Бланка, – и уважение породит дружбу. Пусть никто в Гранаде не знает о роковом происшествии, которое привело нас сюда.

С этой минуты Абен Хамет стал в тысячу раз дороже дочери герцога Санта-Фэ. Любовь любит доблесть, и Абенсерадж, который доказал свою неустрашимость и к тому же подарил жизнь дону Карлосу, стал в глазах Бланки образцом рыцаря. По ее совету Абен Хамет несколько дней не появлялся во дворце, чтобы дать гневу дона Карлоса остыть. Смесь горьких и нежных чувств наполняла сердце Абенсераджа, и хотя уверенность в столь преданной и страстной любви служила ему неиссякаемым источником блаженства, все же мысль о невозможности счастья, если только он не откажется от веры отцов, лишала Абен Хамета мужества. Прошло уже несколько лет, а он по-прежнему не видел лекарства от своего недуга. Неужели так и пройдет остаток его дней?

Он был безраздельно погружен в самые невеселые и в самые нежные мысли, когда однажды вечером услышал колокольный звон, призывающий христиан к вечерней молитве. Ему пришло в голову зайти в храм Бога Бланки, чтобы испросить совета у владыки всего сущего.

Он вышел из дому и направился к древней мечети, превращенной христианами в церковь. Полный веры и печали, он приблизился к дверям храма, который некогда был храмом его бога, его родины. Служба только что окончилась. В церкви не было ни души. Священный полумрак окутывал бесчисленные колонны, похожие на стволы деревьев, насаженных в строгом порядке. Воздушная архитектура арабов, соединившись с готикой, не утратила своего изящества, но обрела строгость, приличествующую сосредоточенным размышлениям. Лучи нескольких светильников терялись в глубине сводов, но алтарь еще поблескивал в мерцании горящих кое-где свечей: он искрился золотом и драгоценными камнями. Испанец почитает величайшей честью для себя отдать все, чем он владеет, на украшение своих святынь: образу Христа, обрамленному кружевами, венчиками из жемчуга и снопами рубинов, поклоняется народ, одетый в рубище.

В огромном храме не было ни одной скамьи: на мраморном полу, скрывающем гробницы, одинаково простирались перед Господом и великие, и малые мира сего. Абен Хамет медленно шел под пустынными сводами, и эхо гулко вторило его одиноким шагам. Воспоминания, навеянные этим старинным святилищем мавританской веры, переплетались в его душе с чувствами, пробужденными верой христиан. Заметив у подножия колонны неподвижную фигуру, он сперва принял ее за статую, но, подойдя поближе, разглядел молодого рыцаря, который стоял на коленях, благоговейно склонив голову и скрестив на груди руки. Рыцарь не обернулся на звук шагов Абен Хамета: ничто мирское не могло прервать его горячей молитвы. На мраморном полу перед ним лежала шпага, а сбоку – шляпа, украшенная перьями. Казалось, неведомые чары приковали его к этому месту. То был Лотрек. «Этот юный и прекрасный француз, – подумал Абенсерадж, – просит у неба какого-то знамения. Воин, уже прославленный своим мужеством, открывает здесь сердце владыке небес, как самый смиренный и неприметный из людей. Что ж, помолимся Богу рыцарей и славы!»

Абен Хамет хотел уже опуститься на колени, как вдруг мерцающий светильник озарил арабские письмена и стих из Корана, которые выступили из-под полуосыпавшейся штукатурки. Угрызения совести овладели сердцем мавра, и он поспешил покинуть храм, где собирался изменить родине и вере.

Кладбище возле бывшей мечети было подобием сада, где росли апельсиновые деревья, кипарисы, пальмы; его орошали два фонтана; вокруг шла крытая галерея. Проходя под одним из портиков, Абен Хамет увидел женщину, собиравшуюся войти в двери храма. Хотя лицо женщины было скрыто покрывалом, Абенсерадж узнал в ней дочь герцога Санта-Фэ. Он остановил ее словами:

– Ты ищешь в этом храме Лотрека?

– Оставь низменную ревность, – ответила ему Бланка. – Я не стала бы скрывать, если бы разлюбила тебя: ложь мне претит. Я пришла сюда помолиться за тебя, ибо ты один занимаешь теперь все мои мысли. Ради твоей души я забываю о своей. Ты не должен был опьянять меня ядом любви или должен был согласиться служить тому Богу, которому служу я. Ты внес смятение в мою семью: брат тебя ненавидит, отец подавлен горем, потому что я отказываюсь избрать себе супруга. Разве ты не видишь, что я чахну? Взгляни на это убежище мертвых: оно словно притягивает меня. Я скоро упокоюсь в нем, если ты не поспешишь обвенчаться со мною у христианского алтаря. Душевная борьба мало-помалу подтачивает мои силы; страсть, внушенная тобой, не сможет долго поддерживать эту хиреющую жизнь. О мавр! Говоря твоим языком, пламя, которым горит факел, в то же время и сжигает его.

Бланка вошла в церковь, и Абен Хамет остался один, глубоко подавленный ее последними словами.

Свершилось! Абенсерадж побежден и готов отказаться от заблуждений своей религии. Он и так слишком долго боролся. Страх перед тем, что Бланка может умереть, одерживает в душе Абен Хамета верх над всеми другими чувствами. «Быть может, Бог христиан и есть истинный Бог, – думает он. – Так или иначе, он Бог благородных людей, ибо в него верят Бланка, дон Карлос и Лотрек».

Приняв такое решение, Абен Хамет стал с нетерпением ждать следующего дня, чтобы поделиться им с Бланкой и сменить горестное, унылое существование на жизнь, полную счастья и радости. Во дворец герцога Санта-Фэ он смог прийти только вечером. Там ему сообщили, что Бланка вместе с братом отправились в Хенералифе, где Лотрек устраивает в их честь празднество. Абен Хамет, снова мучимый подозрениями, помчался разыскивать Бланку. При виде Абенсераджа Лотрек покраснел; дон Карлос встретил мавра с холодной учтивостью, сквозь которую, однако, проглядывало уважение.

Лотрек приказал подать прекраснейшие плоды испанских и африканских садов в тот зал Хенералифе, который носит название Рыцарского. Его стены были увешаны портретами королей и рыцарей, отличившихся в борьбе с маврами, – Пелайо, Сида, Гонсало Кордовского. Под портретами висела шпага последнего короля Гранады. Абен Хамет не выдал своей скорби и только произнес исполненные львиной гордости слова:

– Мы не умеем рисовать.

Благородный Лотрек, который видел, что глаза Абенсераджа против воли все время обращаются к шпаге Боабдила, сказал:

– Сеньор мавр, если бы я мог предположить, что вы окажете мне честь и придете на это празднество, я бы принял вас не здесь. Шпагу может утратить всякий, и я видел, как доблестнейший из королей вручил свою удачливому противнику.

– Можно утратить шпагу, как Франциск Первый, но как Боабдил!.. – воскликнул мавр, закрывая лицо полой одежды.

Стемнело, принесли факелы, и разговор перешел на другие предметы. Дона Карлоса попросили рассказать об открытии Мексики. Он заговорил об этой неизвестной стране с высокопарным красноречием, присущим испанцам. Он поведал о горестной участи Монтесумы, о нравах жителей Америки, о чудесах кастильской доблести, даже о жестокостях своих соотечественников, которая, на его взгляд, не заслуживала ни похвалы, ни осуждения. Эти рассказы привели в восторг Абен Хамета, который, как подобает истинному арабу, обожал чудесные истории. В свою очередь, он описал Оттоманскую империю, недавно основанную на развалинах Константинополя, отдав при этом дань сожаления первой мусульманской империи, тем счастливым временам, когда у ног повелителя правоверных блистали Зобеида, цветок красоты, радость и мука сердец, и благородный Ганем, которого любовь превратила в раба. После этого Лотрек набросал картину утонченного двора Франциска Первого: искусство, возрождающееся в лоне варварства; честь, верность, рыцарство старинных времен, соединенные с учтивостью цивилизованного века; готические башенки, украшенные колоннами греческих ордеров; французские дамы, носящие свои пышные наряды с чисто аттическим изяществом.

Когда рассказы были окончены, Лотрек взял гитару и, желая развлечь богиню этого празднества, спел романс, который он сочинил на мотив песни горцев своей родины:

 
Как я люблю места родные,
Где я увидел свет впервые!
Сестра, ты помнишь те года
Былые?
Свети мне, Франции звезда,
Всегда!
 
 
У очага, где тлело пламя.
Подолгу мать играла с нами,
И головы ее седой
Губами
Касались мы наперебой
С тобой.
 
 
Ты помнишь первый луч сквозь тучи,
И замок, словно страж, на круче,
И с Башни Мавров меди звон
Певучий?
Казалось, что рассветом он
Рожден.
 
 
Ты помнишь плеск волны озерной,
И шорох камыша покорный,
В огне заката небосвод
Просторный,
И ласточек над гладью вод
Полет?
 
 
Где милый взор моей Елены,
И дуб, и скал отвесных стены?
В душе те давние года
Нетленны!
Мне светит Франции звезда
Всегда![4]4
  Этот романс уже известен читателям. Я сочинил слова на мотив песни горцев Оверни, замечательный по своей простоте и трогательности. (Примечание автора.)


[Закрыть]
 

Лотрек допел последний куплет и вытер перчаткой слезу, навернувшуюся при воспоминании о милой Франции. Абен Хамет искренне посочувствовал печали прекрасного пленника, ибо и он, как Лотрек, оплакивал отчизну. Когда его попросили тоже что-нибудь спеть под аккомпанемент гитары, он отказался, заявив, что знает всего одну песню, да и то малоприятную для христиан.

– Если это жалоба неверных на наши победы, можете петь, – презрительно заметил дон Карлос. – Слезы дозволены побежденным.

– Да, – сказала Бланка, – именно поэтому наши предки, покоренные маврами, оставили нам в наследство столько печальных песен.

И Абен Хамет запел балладу, которой его обучил поэт из племени Абенсераджей:

 
Властительный Хуан
Однажды сквозь туман
Увидел глаз отраду —
Красавицу Гранаду.
Он тотчас молвил ей:
«О дорогая,
Хочу тебя я
Назвать своей!
 
 
Пойдем мы к алтарю:
Тебе я подарю
Кордову и Севилью,
Чтобы вколоть в мантилью.
Не будь ко мне строга:
Я для Гранады
Храню наряды
И жемчуга».
 
 
В ответ услышал он:
«Делю я с мавром трон.
Мне не нужна корона
Властителя Леона.
Супруг мне всех милей:
Нет в мире краше
Короны нашей
И сыновей!»
 
 
Таков был твой ответ,
Но, преступив обет,
Ты мавру изменила,
С неверным в брак вступила!
Абенсераджей прах
Попрал кровавый
Враг веры правой…
Велик Аллах!
 
 
Не припадет с мольбой
К могиле той святой,
Где бьют фонтана воды,
Хаджи седобородый.
Абенсераджей прах
Попрал кровавый
Враг веры правой…
Велик Аллах!
 
 
Небес лазурный блеск,
Фонтанов тихий плеск,
Альгамбра, радость ока,
Любимица пророка!
Абенсераджей прах
 
 
Попрал кровавый
Враг веры правой…
Велик Аллах![5]5
  Во время путешествия по гористой местности между Алхесирасом и Кадиксом я остановился в венте, окруженной со всех сторон лесами. Я застал там лишь мальчика лет четырнадцати-пятнадцати и девочку приблизительно того же возраста, брата и сестру, которые плели у очага камышовые циновки и пели. Слов песни я не понял, но запомнил ее несложный и простодушный мотив. Погода была ужасная, и я провел в венте два часа. Мои юные хозяева так долго повторяли куплет за куплетом, что мне легко было выучить напев. На этот мотив и был написан романс Абенсераджа. Быть может, маленькие испанцы пели как раз про Абен Хамета. К тому же, сочиняя диалог Гранады и короля Леона, я подражал испанскому романсеро. (Примечание автора.)


[Закрыть]
 

Несмотря на полные горечи слова о христианах, эти простодушные жалобы тронули даже надменного дона Карлоса. Ему очень не хотелось петь, но все же он из учтивости согласился исполнить просьбу Лотрека. Абен Хамет передал брату Бланки гитару, и тот запел песню, прославлявшую подвиги его знаменитого предка Сида:

 
Пылая к маврам ненавистью жгучей
И на корабль уже готовый сесть,
У ног своей Химены Сид могучий
Бряцал на струнах, воспевая честь.
 
 
«Велит Химена: – Свергни мавров иго!
Обрушь на них безжалостную месть!
Поверю я тогда в любовь Родриго,
Когда над ней восторжествует честь!
 
 
Я докажу своей разящей шпагой,
Что мужество в душе Родриго есть!
Горя неутомимою отвагой,
Я брошусь в бой за даму и за честь.
 
 
Перед тобой, о мавр, благоговея,
Слагать хвалы не уставала лесть,
Но я тебя и в песне одолею,
Затем что я пою любовь и честь.
 
 
И буду славен я в моей отчизне,
И до потомков донесется весть,
Что я сражался, не жалея жизни.
За бога, короля, Химену, честь!»[6]6
  Все знают мотив «Испанских безумств». На него не было слов – во всяком случае, слов, подходящих к его строгому звучанию, исполненному религиозных и рыцарских чувств. Я попытался передать эти чувства в романсе о Сиде. Без моего ведома он стал известен публике, и знаменитые композиторы оказали мне честь, украсив его своей музыкой. Но так как я сочинил его специально на мотив «Испанских безумств», то, если забыть об этом, один из куплетов превратится в бессмыслицу:
  Слагать хвалы не уставала лесть.
  Но я тебя и в песне одолею, и т. д.
  Наконец, эти три песни потому лишь имеют какую-то ценность, что написаны на старинные, истинно национальные мотивы. Кроме того, они приближают развязку. (Примечание автора.)


[Закрыть]
 

Дон Карлос пел так горделиво, таким мужественным и звучным голосом, словно Сидом был он сам. Лотрек разделял воинственный пыл своего друга, но Абенсерадж при имени Сида побледнел.

– Этот рыцарь, – сказал он, – которого христиане прозвали красой сражений, у нас носит имя жестокого. Если бы его благородство равнялось храбрости…

– Благородство Сида, – живо перебил Абен Хамета дон Карлос, – превосходило даже его доблесть, и только мавры смеют клеветать на героя, родоначальника моей семьи.

– Что ты сказал! – крикнул Абен Хамет, вскакивая с кресла, на котором полулежал. – Сид – один из твоих предков?

– В моих жилах течет его кровь, – ответил дон Карлос, – и я узнаю эту благородную кровь по ненависти, которая пылает во мне к врагам истинного Бога.

– Итак, – сказал Абен Хамет, глядя на Бланку, – вы принадлежите к семейству тех Биваров, которые после завоевания Гранады овладели жилищем несчастных Абенсераджей и убили старого рыцаря, носившего это имя и пытавшегося защитить могилы своих предков?

– Мавр! – загоревшись гневом, воскликнул дон Карлос. – Помни, я не позволю допрашивать себя! Мои предки обязаны этой добычей лишь своим шпагам и заплатили за нее своею кровью, – поэтому я и владею сегодня тем, что некогда принадлежало Абенсераджам.

– Еще одно слово, – все сильнее волнуясь, сказал Абен Хамет. – Мы в нашем изгнании не знали, что Бивары носят титул герцогов Санта-Фэ, – этим и объясняется мое заблуждение.

– Именно Бивару, победителю Абенсераджей, был дарован этот титул Фердинандом Католиком, – ответил дон Карлос.

Абен Хамет стоял, опустив голову на грудь, а дон Карлос, Лотрек и Бланка удивленно смотрели на него. Потоки слез струились из его глаз на кинжал, висевший у него на поясе.

– Простите меня, – сказал он. – Я знаю, не подобает мужчине давать волю слезам. Больше я не пролью ни единой слезы, хотя мне многое нужно оплакать. Послушайте меня. Бланка, моя любовь к тебе так же жгуча, как раскаленные ветры Аравии. Я был побежден, я не мог жить без тебя. Вчера, увидев этого молящегося французского рыцаря, услышав твои слова на кладбище возле храма, я принял решение обратиться к твоему Богу и принести в жертву тебе свою веру.

Радостное движение Бланки и удивленный жест дона Карлоса прервали Абен Хамета. Лотрек закрыл лицо руками. Мавр понял его чувства и с душераздирающей улыбкой покачал головой.

– Рыцарь, – сказал он, – не теряй надежды. А ты, Бланка, оплачь навсегда последнего из Абенсераджей.

– Последний из Абенсераджей! – воздев руки к небу, воскликнули Бланка, дон Карлос, Лотрек.

Воцарилось молчание: страх, надежда, ненависть, любовь, изумление теснились в сердцах. Бланка упала на колени.

– Боже правый! – произнесла она. – Ты подтвердил мой выбор, я могла любить лишь потомка героев.

– Сестра! – воскликнул взбешенный дон Карлос. – Вспомните, здесь присутствует Лотрек!

– Дон Карлос, – сказал Абен Хамет, – умерь свой гнев, теперь я всем вам верну покой.

Потом он обратился к Бланке, снова опустившейся в кресло:

– Гурия небес, гений любви и красоты, Абен Хамет останется твоим рабом до последнего вздоха. Но узнай всю глубину моего несчастья: старик, защищавший свой очаг и убитый твоим предком, был отцом моего отца. Узнай также тайну, которую я скрыл от тебя, вернее – которую из-за тебя забыл. Когда я впервые приехал на свою разоренную родину, целью моей было отыскать отпрыска Биваров, чтобы он заплатил мне за кровь, пролитую твоими праотцами.

– Что же, – сказала Бланка, и в ее скорбном голосе слышалось истинное величие души, – поведай нам свое решение.

– Единственное, достойное тебя, – ответил Абен Хамет. – Вернуть тебе твое слово, нашей вечной разлукой и моей смертью воздать должное вражде наших богов, наших народов, наших семейств. Если когда-нибудь мой образ потускнеет в твоем сердце, если всеразрушающее время сотрет воспоминание об Абенсерадже… этот французский рыцарь… ты должна принести эту жертву ради брата…

Стремительно вскочив, Лотрек бросился в объятия мавра.

– Абен Хамет! – воскликнул он. – Не думай, что ты превзойдешь меня великодушием. Я француз, Баярд посвятил меня в рыцари, я пролил кровь за своего короля и, подобно моему восприемнику и моему властелину, буду рыцарем без страха и упрека. Если ты останешься здесь, я умолю дона Карлоса отдать тебе руку его сестры, если же ты покинешь Гранаду, никогда ни единым словом любви я не смущу покоя твоей возлюбленной. Ты не унесешь в изгнание гибельную мысль о том, что Лотрек, бесчувственный к твоей добродетели, постарался воспользоваться твоим несчастьем.

И юный рыцарь прижал мавра к груди с пылом и живостью истинного француза.

– Рыцари, – сказал в свою очередь дон Карлос, – меньшего я и не мог ждать от сынов столь прославленных семейств. Абен Хамет, чем вы докажете, что вы – последний из Абенсераджей?

– Своими поступками, – ответил Абен Хамет.

– Я восхищаюсь ими, – сказал испанец, – но, прежде чем высказать свою мысль, хотел бы видеть еще какое-нибудь доказательство вашего происхождения.

Абен Хамет снял с груди наследственный перстень Абенсераджей, который он носил на золотой цепочке.

Увидев перстень, дон Карлос протянул руку несчастному Абен Хамету.

– Доблестный рыцарь, – сказал он, – я признаю в вашем лице достойного потомка королей. Вы оказываете мне честь, желая стать членом моего семейства, и я принимаю поединок, которого, приехав сюда, вы втайне искали. Если я буду побежден, все мои владения, некогда принадлежавшие вашим предкам, будут вам неукоснительно возвращены. Если же вы не желаете сражаться, примите мое предложение: обратитесь в христианство, и я отдам вам руку моей сестры, которую просил для вас Лотрек.

Как ни велико было искушение, но у Абен Хамета хватило сил его превозмочь. Хотя в душе Абенсераджа звучал голос всемогущей любви, мавр не мог без ужаса подумать о слиянии крови преследователей и преследуемых. Ему казалось, что тень предка восстанет из гроба и упрекнет его за этот святотатственный союз.

– Неужели, – с отчаянием воскликнул он, – я должен был встретить здесь такие возвышенные сердца, такие благородные души только для того, чтобы больнее почувствовать их утрату? Пусть решает Бланка. Пусть она скажет, как я должен поступить, чтобы стать достойным ее любви.

– Возвращайся в пустыню! – сказала Бланка и лишилась чувств.

Абен Хамет простерся на полу, благоговея перед Бланкой больше, чем перед небесами, потом, не произнеся ни слова, ушел. В ту же ночь он выехал в Малагу и сел на корабль, отплывавший в Оран. Вблизи этого города он встретился с караваном, который раз в три года выходит из Марокко, пересекает всю Африку, идет через Египет и в Йемене вливается в караван, направляющийся в Мекку. Абен Хамет присоединился к пилигримам.

Бланка, чьей жизни вначале угрожала опасность, выздоровела. Лотрек, верный слову, данному Абенсераджу, уехал и никогда ни единым словом любви или скорби не нарушил уныния дочери герцога Санта-Фэ. Ежегодно, в ту пору, когда обычно ее возлюбленный приезжал из Африки, она отправлялась в Малагу и бродила там по горам; сидя на скале, она смотрела на море, на далекие корабли, потом возвращалась в Гранаду. Остальное время она проводила среди руин Альгамбры. Она ни на что не жаловалась, не плакала, не говорила об Абен Хамете; непосвященный счел бы ее счастливой женщиной. Из всей семьи она одна осталась в живых. Отец ее умер от горя; дона Карлоса убили на поединке, где вместе с ним сражался Лотрек. Никто так и не узнал, какая участь постигла Абен Хамета.

Если выйти из Туниса через ворота, ведущие к развалинам Карфагена, путник увидит по дороге кладбище. Мне показали на этом кладбище пальму и под ней могилу, которую называют могилой последнего из Абенсераджей. Она ничем не примечательна, камень, лежащий на ней, совершенно гладок, и лишь посредине резцом выдолблено, по мавританскому обычаю, небольшое углубление. В этой могильной чаше скапливается дождевая вода, и вольные птицы, опаленные беспощадным зноем, утоляют там свою жажду.