Текст книги "Любовь по-французски"

– Фи, Максим, когда она родилась, я даже еще не была в пансионе!

– Кому вы говорите! Во всяком случае, это происшествие властно указывает, как поступить. И я ему очень благодарен, ведь оно положит конец вашей нерешительности.

– Происшествие! Происшествие! Легко вам говорить!.. Если Маргарита вернется, то никто ничего не узнает, а ведь на вашу скромность я могу надеяться…

– Моя скромность, сударыня, может выдержать любое испытание. Но Маргарита не вернется, а происшествие завтра же будет предано огласке. Но даже если бы Маргарита вернулась и происшествие случайно не было бы предано огласке завтра, то, по всей вероятности, оно было бы предано огласке дней этак через… Одну минуту! – продолжал я, делая вид, будто что-то прикидываю на пальцах, а на самом деле то было лишь притворное раздумье, сильно действующий прием проповедников, столь рекомендованный в риторике…

Затем я наклонился к ее уху и прошептал два-три слова.

– Что за чудовищная мысль! – воскликнула она, почти без чувств падая на подушки.

– Да, это именно так, как я позволил себе сказать вам: мир катится по наклонной плоскости, и с ужасающей быстротой!

– Сударь, – сказала она, встав в позу, преисполненную достоинства, – вы знаете, где скрывается Маргарита, идите за ней и передайте ей мое клятвенное обещание, что через две недели она будет женой Амандуса, раз она этого пожелала! Ну, в чем дело? Чего же вы стоите?

– Ваше клятвенное обещание, сударыня? Ах, если бы иметь его, чтобы построить собственное счастье, а не счастье других!

– Полно, полно, Максим, можете поцеловать мне руку и ступайте за моей племянницей. Да, но вы никак собираетесь уйти, не застегнув мне крючок? В хорошеньком виде я предстану перед Маргаритой!

Я отвел Маргариту, но лишь после того, как, прослушав мою защитительную речь, она убедилась в искренности обещаний, полученных мною для нее. Во время объяснения тетка проявила себя суровой, но разумной, а малютка – почтительной, но полной решимости. И та и другая сторона были безупречны; и под конец Маргарита поцеловала меня, хотя я охотно ее от этого бы избавил.

– Вы сумели в короткий срок уладить много трудностей, – сказала мне тетка, провожая меня, – вы незаменимы, когда нужно примирить спорящих родственников. Надеюсь, вы придете на свадьбу?

– Да, сударыня, и мы там продолжим наш разговор с того места, где он начался.

– Раз вам так хочется… Но вы ничего не потеряете, если продолжите его с того места, где он кончился.

Это было сказано премило, но есть прелестные слова, которые очень многое теряют в своем очаровании, если вы не видите мимики, их сопровождающей.

– Согласимся, – говорил я сам себе, возвращаясь в свой павильон, – что за несколько часов я совершил чудеса изобретательности и героизма, мало в чем уступающие подвигам Геракла: во-первых, я выучил наизусть каббалистическое заклинание, не опустив из него ни единого слова, ни единой буквы, ни единого сэфирота; во-вторых, сверх всякого ожидания, я устроил брак девушки с ее возлюбленным, а ведь в эту девушку я сам был страстно влюблен, и она, пожалуй, относилась ко мне не слишком неприязненно, раз оказала мне любезность, придя безо всяких церемоний провести ночь в моей спальне; в-третьих, я приволокнулся за женщиной сорока пяти лет (раз уж нельзя назвать большую цифру); в-четвертых, я продался дьяволу, и это, вероятно, единственное объяснение того, что мне удалось выполнить столько чудес.

Последняя мысль так меня беспокоила, когда я поворачивал ключ в скважине, что у меня недостало сил сделать и двух шагов по ковру, разостланному в комнате; весьма кстати у самой двери оказался складной стул, так грубо отброшенный мною в сторону при неожиданном признании Маргариты; я сел на него, скрестил ноги, скрестил руки и опустил голову под грузом тяжелых размышлений, испуская время от времени вздохи, как неприкаянная душа, ожидающая своего приговора.

Отяжеленные бессонной ночью и заботами, мои веки поднялись не сразу. Из трех свечей две уже потухли, а третья медленно угасала, бросая слабый и неровный свет, придававший всем предметам странные и непривычные формы и окраску и заставляя тени двигаться. Вдруг я почувствовал, как у меня волосы встали дыбом и кровь в жилах остановилась от ужаса. В моем кресле, как в кресле Банко из трагедии «Макбет», кто-то сидел, сомневаться в этом было невозможно. Моей первой мыслью было подбежать к привидению, но окаменевшие от страха ноги отказались подчиниться бессильной воле. Мне оставалось только мерить испуганным взором тщедушный, иссохший, смертельно-бледный призрак, который, казалось, занял место Маргариты для того, чтобы наказать меня за мой грех, явившись предо мной как некая безобразная пародия, порожденная обманом зрения. И действительно, судя по длинным черным кружевам, спускавшимся с его головного убора, под которым смутно вырисовывалось нечто расплывчатое и жуткое, по-видимому заменявшее ему лицо, – то был призрак женщины. А там, где у каждого нормально сложенного существа находятся плечи, начиналось подобие двух худых и бесформенных рук, бессильно лежавших на ручках кресла и заканчивавшихся бледными когтями, которые цеплялись за подлокотники, выделяясь своей белизной на фоне блестящего сафьяна. Наряд этого зловещего выходца с того света, впрочем, был крайне прост, то была одежда

 
красотки, только что восставшей ото сна.
 

– Боже милостивый! – воскликнул я, воздев руки к небу. – Неужели ты меня оставишь в сей страшный час?! Неужели ты не сжалишься и не защитишь своего несчастного раба Максима, который, сам того не ведая и не желая, о мой Боже, призвал дьявола в дом своего отца?!

– Вот это же самое чудилось и мне, – ответствовал призрак пронзительным голосом, выпрямившись во весь свой рост, и как подкошенный снова рухнул в кресло. – Да сжалится над нами небо!

– Что?! Дина! Ваш ли это голос? Каким чудом вы оказались здесь и в этот час?

Дина, чье имя я уже упоминал, но которую еще не успел представить, была полвека тому назад кормилицей моей матери и никогда с ней не разлучалась при ее жизни. После смерти матери она осталась в семье в качестве экономки и абсолютной правительницы. Я нежно любил Дину.

– Никакого чуда нет, что я здесь, – заворчала Дина, – а дверь я отперла запасным ключом, благодаря которому могу всегда наблюдать за порядком в доме и убирать твою комнату, когда тебя, сударь мой, здесь нет.

– Все это очень хорошо, любезная моя старушка, но кто же убирает комнаты в два часа ночи?! И разрешите вам заметить, – продолжал я, уже улыбаясь, ибо это приключение мне несколько вернуло спокойствие, – что с вашим еще свежим личиком и с вашим резвым видом вы довольно странно выбрали момент для визита к молодому человеку, который уже сумел доказать, что он не из робких.

– Да как же мне было не прийти сюда, баловень ты этакий, когда ты всю ночь не давал мне уснуть! И что за ночь, Пречистая Дева! То раздаются такие проклятия, что тебя в дрожь бросает! Слышатся всякие дьявольские слова и имена, и их больше, чем в святцах имен святых! То виднеются блуждающие огни, то какие-то черные и белые духи падают с облаков прямо к нам в сад; черные духи разбегаются в разные стороны, а белые распахивают окна, будто хотят подышать воздухом, а потом начинают распевать романсы из разных там комедий; а потом появляется самый наистрашнейший из всех духов и уносит тебя на моих глазах, верно, в какую-нибудь геенну огненную, откуда ты, поди, и выбрался-то только благодаря моим молитвам! Максим, скажи мне, что ты натворил?!

– Дорогая моя Дина, все это очень просто объясняется, а между тем и сам преподобный Кальме не смог бы описать все эти адские видения с большей силой и простотой. Но раз уж вас разбудили, так выслушайте мой ответ, ибо вы женщина умная, опытная, рассудительная, и лишь вы одна сумеете избавить меня от моих сомнений. Итак, слушайте меня внимательно, если вы только не спите.

И я рассказал ей все, что я только что вам рассказал (полагаю, вы не испытываете никакого желания прослушать эту историю во второй раз). Все это я ей рассказал, повторяю, с душевным сокрушением столь проникновенным и столь искренним беспокойством о последствиях моей вины, что, услышь меня сам дьявол, так и он бы растрогался.

Я кончил мой рассказ и, дрожа, стал ждать ее ответа, как если бы дело шло о моем смертном приговоре. Дина так долго ничего не отвечала, что я стал опасаться, не уснула ли уж она во время моего рассказа. Это ведь могло случиться.

Наконец она торжественно сняла очки, незадолго перед тем надетые ею, чтобы следить за выражением моего лица, освещенного свечами (свечи она сменила уже после того, как я вернулся). Потом она протерла стекла очков рукавом своего платья, спрятала их в футляр, а футляр положила в карман (почтенные женщины, занимающиеся ведением хозяйства и считающие, что предусмотрительность и точность – их неотъемлемые качества, всегда имеют карманы). А затем уже она встала и прямо пошла к складному стулу, на котором я все еще сидел.

– Ну, шалун, ложись спать, – сказала она, нежно потрепав меня рукой по щеке. – Иди спать, Максим, и спи спокойно, дитя мое. Нет, право, на этот раз ты не погубил свою душу; но дьявол тут совсем ни при чем!

Альфред де Мюссе

Эммелина

I

Вы, конечно, помните, сударыня, свадьбу мадемуазель Дюваль? Правда, говорили об этом браке один лишь день, как это всегда и бывает в Париже, но все же он явился событием в известных кругах. Если память мне не изменяет, замужество девицы Дюваль состоялось в 1825 году. Она тогда только что вышла из монастырского пансиона, ей было восемнадцать лет, и у нее имелось восемьдесят тысяч франков годового дохода. У г-на Марсана, ее жениха, не было ровно ничего, кроме графского титула и некоторых надежд получить звание пэра после смерти дяди, – однако Июльская революция разбила эти надежды. Состояния у него не было никакого, бурно прожитая молодость осталась уже за плечами. Говорят, он жил в меблированных комнатах на шестом этаже, прямо оттуда и отправился в церковь Сен-Рок, чтобы повести невесту к алтарю; зато после венчанья карета отвезла его в один из лучших особняков предместья Сент-Оноре. Странный брак, по видимости заключенный весьма опрометчиво! Он вызвал множество толков, но все домыслы оказались неверными, так как ни один не был простым: ведь досужим умам непременно хотелось найти какую-нибудь необыкновенную причину столь необычного союза. Необходимо привести кое-какие обстоятельства, ему предшествовавшие, – они к тому же дадут некоторое представление о нашей героине.

Эммелина росла самым шаловливым, самым прилежным, болезненным и упрямым ребенком и к пятнадцати годам вытянулась в высокую, стройную девушку, беленькую, румяную и весьма независимого нрава. Она отличалась ровным характером и большой беспечностью, предметом ее желаний неизменно было лишь то, что затрагивало ее сердце. Эммелина не знала никакого принуждения, всегда занималась одна и только так, как ей заблагорассудится. Хорошо зная свою дочку, г-жа Дюваль сама потребовала для нее этой свободы, которая отчасти возмещала отсутствие руководства: природная пламенная любознательность и влечение к наукам – лучшие учителя для благородных умов. Эммелина была наделена серьезным складом ума и вместе с тем жизнерадостностью, а благодаря юному возрасту последнее качество перевешивало. При всей своей склонности к «философствованию» она обрывала самое глубокое свое раздумье шуткой и уже видела одну только комическую сторону вопроса. Она заливалась звонким смехом, хотя была в комнате одна, а в пансионе ей нередко случалось будить среди ночи соседку своею шумной веселостью.

Эммелина обладала богатым, гибким воображением и казалась слегка восторженной; целые дни она рисовала или писала, а вспомнится ей любимый мотив, она тотчас все бросит, сядет за фортепьяно и раз по сто на все лады играет для себя понравившуюся мелодию; она была не из болтливых и, не отличаясь чрезмерной доверчивостью, не стремилась к дружеским излияниям: какая-то стыдливость удерживала ее от разговоров о своих чувствах. Она любила собственным умом разгадывать те мелкие загадки, какие в жизни человеческой встают на каждом шагу, и – странное дело! – находила в этом большое удовольствие, о чем окружающие и не подозревали. Но чувство собственного достоинства всегда ставило границы ее любопытству – и вот один из многих примеров, доказывающих это ее свойство.

Весь день она проводила за своими занятиями в библиотеке, где в больших застекленных шкафах стояло около трех тысяч томов. Ключи всегда торчали в замочной скважине, но Эммелина дала обещание не дотрагиваться до них. Она самым честным образом сдержала слово, и это можно поставить ей в заслугу, ибо ее обуревала смертельная жажда все узнать. Пожирать книги взглядами ей не было запрещено, и поэтому она затвердила наизусть все их заглавия, она изучила таким способом все полки, одну за другой, и, чтобы дотянуться до самой верхней, ставила стул на стол и взбиралась на него; спросили бы вы у нее любой том, она достала бы его с закрытыми глазами. У нее были любимые писатели, о которых она судила по названиям их книг, и, конечно, жестоко при этом ошибалась. Но речь сейчас не о том.

В библиотеке ее столик стоял у высокого окна, выходившего в довольно темный двор. Восклицание одного близкого знакомого, друга ее матери, открыло Эммелине глаза – только тогда она заметила, как уныла эта комната, сама же она никогда не чувствовала воздействия внешней обстановки на свое расположение духа. Людей, придающих значение тому, что составляет внешний уют, она относила к разряду маньяков. Всегда она ходила с непокрытой головой, не боясь ни солнца, ни ветра, трепавшего ей волосы, и бывала очень довольна, если дорогой попадет под дождь и вымокнет до нитки; в деревне она со страстью занималась упражнениями, требующими физических усилий, как будто в них была для нее вся жизнь. Ей ничего не стоило проскакать на лошади семь-восемь лье; в пеших прогулках она была всегда впереди всех; она превосходно бегала, лазила по деревьям и досадовала, что из приличия люди не ходят по парапетам набережных, вместо того чтобы чинно шагать по тротуару, и не съезжают по перилам лестниц. А сверх того она любила, живя летом в поместье матери, одна уходить в поле, куда-нибудь далеко, чтобы на приволье любоваться природой и не видеть вокруг себя ни одной живой души. Любовь к уединенным уголкам и удовольствие, которое ей доставляли прогулки в ужасную погоду, исходили из уверенности, говорила она, что никто не пойдет для моциона разыскивать ее. Эта странная мысль увлекала ее в весьма дальние прогулки; усевшись в лодку, она пускалась в плаванье вниз по течению реки, которая пересекала парк, а выбравшись из него, отважная девица сама не знала, куда она держит путь и где пристанет к берегу. Как позволяли ей домашние подвергать себя таким опасностям? Не берусь ответить на этот вопрос.

Сумасбродка Эммелина была еще вдобавок и большая насмешница. Родной ее дядя, человек превосходный, отличался тучностью и круглой глуповатой, вечно улыбающейся физиономией. Племянница уверила дядюшку, что чертами лица и умом она вышла вся в него, и приводила уморительные доказательства такого сходства. Достоуважаемый человек питал поэтому беспредельную нежность к своей племяннице. Она играла с ним как с ребенком, бросалась ему на шею, когда он приходил, взбиралась к нему на плечи. И до какого возраста длились такие ребячества? Этого я тоже не могу сказать. Любимой забавой маленькой шалуньи было заставить дядюшку, лицо, в общем, довольно сановитое и важное, читать ей вслух – дело для него оказывалось нелегким, так как он не видел в книгах никакого смысла и по-своему расставлял в них пунктуацию; посередине фразы он обязательно делал остановку, так как к этому времени у него уже не хватало дыхания. Можете себе представить, какая получалась галиматья! Девочка умирала от смеха. Должен, впрочем, добавить, что в театре она иной раз смеялась на мелодрамах и приходила в уныние на самых веселых фарсах.

Прошу у вас извинения, сударыня, за все эти пустячные подробности, которые, в конце концов, рисуют нам лишь портрет избалованного ребенка. Но благодаря им вы поймете, что такая натура позднее должна была во всем действовать по-своему, – иначе, чем обычно поступают люди.

Когда Эммелине исполнилось шестнадцать лет, вышеупомянутый дядюшка отправился путешествовать по Швейцарии и взял с собой племянницу. При виде гор Эммелина словно лишилась рассудка, так бурно она выражала свои восторги. Она кричала, выскакивала из коляски, погружала свое личико в прозрачную воду ключа, бившего из скалы. Ей хотелось взобраться по отвесной круче на острые горные вершины, спуститься к потокам, бурлившим в пропастях; она подбирала камешки, срывала с утесов мох; как-то раз, войдя в крестьянскую хижину, она ни за что не захотела уходить оттуда – пришлось чуть ли не силой ее увести; и когда ее усадили в коляску, она кричала крестьянам: «Ну, дорогие, ну, милые мои друзья, зачем вы позволяете увезти меня?»

Когда она появилась в свете, у нее еще не было и тени кокетства. Разве это дурно, что девушка вступает в жизнь, не вооруженная великими правилами житейской мудрости? Не знаю. А разве не случается, что зачастую, предостерегая от опасности, как раз и наталкивают на нее? Свидетельством тому могут послужить иные бедняжки, которым наговорили о любви таких ужасов, что стоит им войти в гостиную – у них уже все фибры сердца напряжены от страха и, как струны эоловой арфы, отзываются на самый легкий вздох. В делах любви Эммелина была невежественна. Она прочла несколько романов, набрала там целую коллекцию фраз, которые называла «дурацкими сантиментами», и потешалась над ними. Насмешливая девица дала себе слово жить в качестве зрительницы комедии. Она совсем не думала ни о своей внешности, ни о нарядах, собираясь на бал, надевала газовое платье так же равнодушно, как охотничий костюм, прикалывала цветок к волосам, не думая, идет ли он к ее прическе, и, ни единой минутки не повертевшись перед зеркалом, весело спешила к карете. Вы, конечно, понимаете, что при таком приданом, как у нее (состояние ее было значительным еще при жизни матери), Эммелине ежедневно предлагали женихов. Каждому она производила смотр и отказывала; всякий раз этот экзамен претенденту служил для нее поводом к беспощадным насмешкам. Она умела смерить человека взглядом с такой самоуверенностью, какую не часто встретишь у девушек ее возраста; а вечером, запершись со своими подружками, изображала в лицах утреннее свидание; при ее природном даре подражания сцена приобретала необыкновенно комический характер. У одного жениха был, по ее уверениям, растерянный вид, другой – настоящий фат; один говорит гнусаво, другой не умеет как следует поклониться. Взяв в руки шляпу своего дядюшки, она входила в комнату, садилась в кресло и, как это водится при первом визите, заводила речь о погоде, потом постепенно подходила к брачному вопросу и вдруг, оборвав представление, разражалась хохотом; веселый смех – таков был ответ всем искателям ее руки.

Но вот настал день, когда она долго стояла перед зеркалом и с большим вниманием прикалывала цветы к своему корсажу. В этот день она была приглашена на званый обед, и горничная, подав ей новое платье, услышала досадливое замечание молодой хозяйки, что платье сшито безо всякого вкуса. И тут Эммелине вспомнились слова старинной песенки, которой няня в детстве баюкала ее:

 
А ежели хотим поклонника пленить,
Знать, сами мы готовы полюбить.
 

Вдумавшись в эти слова, Эммелина вдруг почувствовала необычайное волнение. Весь вечер она была задумчива, и впервые окружающие нашли, что она грустна.

Г-н Марсан тогда только что прибыл из Страсбурга, где стоял его полк; он отличался редкостной мужественной красотой и энергичным выражением лица. Впрочем, вы его знаете. Мне неизвестно, был ли он на званом обеде, на котором Эммелина появилась в новом платье, зато я знаю, что он получил приглашение на охоту, устроенную г-жой Дюваль в ее превосходном поместье близ Фонтенбло. Эммелина тоже участвовала в развлечении. В ту минуту, когда въезжали в лес, лошадь Эммелины, испугавшись резкого звука охотничьего рога, понесла. Привыкнув справляться с норовистыми лошадьми, Эмма сдержала своего скакуна, а потом решила его наказать. Но слишком сильный удар хлыстом едва не стоил ей жизни. Горячий конь понесся полем во весь опор и помчал неосторожную всадницу прямо к глубокому оврагу. Г-н Марсан, соскочив с седла, бросился наперерез и остановил лошадь – она грудью толкнула его, он упал и сломал себе руку.

С этого дня характер Эммелины круто изменился. Ее привычная веселость сменилась какой-то странной рассеянностью. В скором времени г-жа Дюваль умерла, ее поместье с охотничьими угодьями было продано, и кое-кто говорил, что в предместье Сент-Оноре юная девица Дюваль неизменно приподнимала штору в тот час, когда красавец Марсан проезжал верхом на лошади, направляясь на Елисейские Поля. Как бы то ни было, через год Эммелина объявила родным о своем непоколебимом решении выйти за него. Нечего и говорить, какой шум и возмущение это вызвало и как все старались отговорить Эммелину. Полгода родня упорно сопротивлялась, но все слова и действия оказались напрасными – пришлось уступить, и девица Дюваль стала графиней де Марсан.

II

После свадьбы к Эммелине возвратилась веселость. Довольно любопытное зрелище – видеть, как девушка, выйдя замуж, вновь становится девочкой. В дни борьбы за свою любовь Эммелина была ни жива ни мертва, а лишь только она победила, жизнерадостность ее вновь забила ключом, как ручей, преодолевший преграду, которая на миг остановила его быстрые струи.

Но милые ребячества оживляли теперь не темную девичью комнатку – рамкой для них служили роскошные покои особняка Марсанов и строгие светские салоны, и вы, конечно, представляете себе, какое впечатление они там производили. Граф, человек серьезный, а иногда даже угрюмый, уныло сопутствовал молодой жене при ее выездах в свет; Эммелина же над всем посмеивалась, ни о чем не заботясь. Сначала супругам удивлялись, потом о них шушукались, а потом привыкли, как привыкают ко всему. Г-н Марсан, считавшийся незавидным женихом, в качестве мужа приобрел весьма солидную репутацию. Впрочем, если б и нашлись суровые судьи, кого бы не обезоружила приветливая веселость Эммелины? Дядюшка Дюваль постарался разгласить под сурдинку, что состояние его племянницы защищено статьями брачного контракта от посягательства на него со стороны супруга и повелителя Эммелины. Свет удовлетворился этим любезным доверительным сообщением, а о загадочных обстоятельствах, которые предшествовали браку и привели к нему, стали говорить как о женской прихоти, и сплетники сочинили тут целый роман.

Однако любопытные спрашивали себя втихомолку – какие же необыкновенные достоинства г-на Марсана могли так очаровать богатую невесту, что она решилась на столь великое безрассудство. Неудачникам, которым не повезло в жизни, нелегко свыкнуться с мыслью, что можно бросить к ногам бедного человека двухмиллионное состояние, не имея на то особых, чуть ли не сверхъестественных причин. Эти несчастные, видимо, не знают, что если большинство людей преклоняется перед богатством, то встречаются молодые девушки, которые и понятия не имеют о значении денег, тем более если эти юные особы богаты от рождения и если отец наживал деньги не у них на глазах. Так было и с Эммелиной: она вышла за г-на Марсана потому, что он ей понравился, и потому, что у нее не было ни отца, ни матери – некому было удержать ее, но о разнице в состоянии она не подумала ни разу. Г-н Марсан очаровал ее своей внешностью – красотой и силой. Он совершил ради нее, да еще у нее на глазах, героический поступок, а ведь от одного этого может забиться девичье сердце. И так как природная жизнерадостность иной раз прекрасно уживается с романтичностью, сердце Эммелины полно было восторженного чувства. Сумасбродка графиня любила своего мужа до безумия, никакие сокровища, по ее мнению, не были достойны его, а когда она шла с ним под руку, ничто в мире не заставило бы ее обернуться.

Прошло четыре года после свадьбы; супруги редко бывали в свете. Они сняли загородный дом на берегу Сены, близ Мелена. В тех краях несколько деревушек носят название «Майская»; дом, очевидно, был построен на месте старой мельницы, потому его и назвали «Майская мельница». Это был очаровательный уголок, вид оттуда открывался чудесный. По высокому левому берегу реки шла аллея, обсаженная тополями, а из сада вел к реке спуск по склону зеленого холма.

За домом находился птичий двор, содержавшийся в большой опрятности, с весьма нарядными строениями для птиц, и посредине их был расположен домик для фазанов. Вокруг «Майской мельницы» зеленел огромный сад, сливавшийся с лесом Ла-Рошет. Вам знаком, сударыня, этот парк, а помните вы «Аллею вздохов»? Не знаю, почему ей дали такое название, но, по-моему, оно очень подходит к этой аллее. Когда солнце пробивается сквозь густую зелень ветвей, сплетающихся зеленым шатром над узкой дорожкой, и вы одиноко прогуливаетесь там в знойный полдень, наслаждаясь прохладной тенью и видя перед собою бесконечную пустынную галерею, у вас на душе как-то тревожно и вместе с тем светло, и невольная задумчивость овладевает вами.

Эммелина терпеть не могла этой аллеи за то, что она чересчур «меланхолична», и, говоря о ней, дурачилась, как школьница. Зато она восхищалась птичьим двором и ежедневно проводила там два-три часа, играя с ребятишками фермера. Боюсь, что моя героиня покажется вам глупенькой, если вы узнаете, что гости, приезжавшие на «Майскую мельницу», заставали иной раз графиню Марсан на верхушке стога сена, где она с увлечением орудовала огромными вилами, не обращая внимания на то, что прическа ее растрепалась и высохшие травинки запутались у нее в волосах. Однако надо сказать, что, завидев гостей, она, вспорхнув, словно птица, мгновенно оказывалась на земле; не успели вы наглядеться на взбалмошную девчонку, как перед вами уже была хозяйка дома, графиня, принимавшая вас у себя с чарующим радушием, за которое ей можно было многое простить.

Если ее не находили на птичьем дворе, тогда надо было искать в глубине парка, на зеленом холмике среди «скал»; это была игрушечная «пустыня», уединенный уголок, как у Руссо в Эрменонвиле, – три камешка и кустик вереска. Усевшись там в тени, она пела во весь голос, читая «Надгробные слова» Боссюэ или другой столь же душеспасительный труд. Если ее и там не оказывалось, значит, она каталась верхом где-нибудь среди виноградников, заставляя мирную деревенскую лошадку скакать через канавы и подпорки, поддерживающие виноградные лозы, с невозмутимым хладнокровием дрессируя для своей забавы бедную клячу. Если же Эммелины не было ни на виноградниках, ни в «пустыне», ни на птичьем дворе, она наверняка сидела за фортепьяно, разбирая какой-нибудь новый клавир-аусцуг. Вытянув шейку, она впивалась глазами в черные значки, и от волнения у нее дрожали руки; она вся была поглощена чтением нот, вся трепетала от радостного ожидания: вот сейчас под ее пальцами зазвучит прекрасная мелодия, звуки сложатся в стройную музыкальную фразу. Но если и табурет, стоявший перед фортепьяно, пустовал, – вы, несомненно, увидели бы хозяйку дома у камелька: вот она, бросив у огня диванную подушку, примостилась на ней и помешивает щипцами раскаленные угли. Рассеянный взгляд ее ищет в прожилках мраморной облицовки камина, на которой дрожат отсветы пламени, человеческие лица, фигуры фантастических животных, пейзажи, – множество образов питает ее грезы; забывшись в этом созерцании, она порой не замечает, что раскаленные щипцы прожигают ей носок туфли.

«А ведь она и в самом деле сумасбродка», – скажете вы. Что ж, сударыня, я ведь не роман сочиняю, и вы прекрасно это заметили.

Но так как, невзирая на свое сумасбродство, Эммелина была еще и умна, у нее как-то незаметно, без всяких стараний с ее стороны, составился собственный кружок из умных людей, собиравшихся в ее доме. Г-ну де Марсану в 1829 году пришлось выехать в Германию по делу о наследстве, которое, кстати сказать, ничего ему не принесло. Не пожелав взять с собою жену, он доверил ее попечениям своей тетки, маркизы д’Эннери, и та приехала на «Майскую мельницу».

Г-жа д’Эннери любила светскую жизнь; она была прекрасна в прекрасные дни Империи и до сих пор все еще выступала с шаловливым достоинством, словно влачила за собой длинный шлейф нарядного платья. Старый веер с блестками, неразлучный спутник маркизы, служил ей ширмочкой, из-за которой лукаво выглядывали только ее глаза, когда она позволяла себе отпустить какую-нибудь вольную шуточку, что случалось довольно часто; но она никогда не забывала о правилах приличия и, лишь только опускала веер, тотчас опускала долу и глаза. Сначала ее взгляды и речи до крайности удивляли Эммелину, ибо при всех своих сумасбродствах г-жа де Марсан была на редкость чиста душой. Забавные рассказы маркизы, ее воззрения на брак, улыбочки, с которыми она говорила о знакомых супружеских парах, унылые возгласы «увы!» в повествовании о ее собственной невозвратной молодости – все это поражало Эммелину, и она то впадала в глубокое раздумье, то предавалась безудержной радости, – словно в детстве, когда ей читали вслух какую-нибудь захватывающую волшебную сказку.

Старухе маркизе показали «Аллею вздохов», и это место ей, само собой разумеется, понравилось; прохаживаясь с ней по дорожке, Эммелина сквозь целый ливень вздорных глупостей смутно видела в рассказах старухи самую суть вещей, то есть, попросту говоря, – образ жизни парижан.

Они прогуливались вдвоем каждое утро и доходили до леса Ла-Рошет; г-жа д’Эннери тщетно пыталась заставить племянницу рассказать историю ее любви и всячески выпытывала у нее, что же происходило в тот таинственный год, когда девица Дюваль встретила в Париже г-на де Марсана и он стал за ней ухаживать; маркиза спрашивала, смеясь, бывали ли у них свидания, поцеловались ли они хоть раз до свадьбы – словом, как зародилось меж ними пламя страсти. Эммелина всю свою жизнь хранила об этом молчание; может быть, я ошибаюсь, но, мне кажется, тут причиной было то, что она ни о чем не могла говорить без насмешки, а шутить над этим она не желала. Видя, что все ее старания напрасны, старуха переменила тактику и однажды спросила, жива ли еще в сердце Эммелины, после четырех лет супружества, столь необычная любовь.

– Люблю его все так же, как и в первый день, – ответила Эммелина, – и буду любить до последнего дня жизни.