Текст книги "Любовь по-французски"

Услышав эти слова, г-жа д’Эннери остановилась и торжественно поцеловала племянницу в лоб.

– Дорогое дитя, – сказала она, – ты заслуживаешь счастья, а как должен быть счастлив человек, любимый тобою! – Произнеся напыщенным тоном это изречение, она сразу разжала объятия и, выпрямившись, добавила игриво: – А мне казалось, что господин де Сорг умильно на тебя поглядывает.

Г-н де Сорг был молодой щеголь, поклонник моды, заядлый охотник и знаток лошадей; он часто приезжал на «Майскую мельницу» – скорее к графу, чем к его жене. Правда, он довольно умильно поглядывал на графиню, но какой же повеса, находясь в двенадцати лье от Парижа, не посматривает ласково на любую хорошенькую женщину? Эммелина никогда не обращала на него никакого внимания, только заботилась как хозяйка дома, чтобы ему было хорошо. Он был ей совершенно безразличен, а после замечания тетушки она втайне возненавидела его и не могла подавить в себе это чувство. Но случилось так, что именно в день разговора о нем с маркизой, возвращаясь домой, она увидела во дворе уже знакомую ей карету г-на де Сорга. Через минуту появился и он сам и, поздоровавшись с Эммелиной, выразил сожаление, что слишком поздно возвратился из деревни, где он провел лето, и поэтому уже не застал г-на де Марсана. При виде этого человека Эммелина не могла скрыть некоторой взволнованности, вызванной не то отвращением, не то глубоким удивлением, – она покраснела, и гость это заметил.

В качестве постоянного посетителя Оперы и человека, содержащего двух-трех фигуранток, которым он давал по сто экю в месяц, г-н Сорг мнил себя истым донжуаном и считал необходимым выдерживать эту роль. Направляясь к столу, он решил узнать, насколько графиня де Марсан увлечена им, и для испытания крепко сжал ей руку. Она вздрогнула всем телом, так новы были для нее подобные впечатления; для самодовольного фата этого было вполне достаточно, он опьянел от гордости.

Целый месяц тетушка уверяла, что г-н де Сорг – «обожатель» Эммелины, это был неистощимый источник старомодных шуточек и насмешек, которые Эммелина выслушивала скрепя сердце, лишь по доброте сердечной заставляя себя терпеть все это. По каким причинам старухе маркизе был любезен «обожатель» Эммелины, а что в нем нравилось ей меньше – этого, к счастью или к несчастью, невозможно не только сказать, а даже и угадать. Но нетрудно себе представить, какое действие производили на Эммелину тетушкины воззрения; старуха подкрепляла их примерами, почерпнутыми в современной истории нравов, и принципами благовоспитанных людей, которые искусны в науке любви, как учитель танцев в фигурах кадрили. В книге, столь же опасной, как и те связи, о которых говорит ее название, есть одна глубокая мысль, пожалуй, недостаточно оцененная: «Ничто так не развращает молодую женщину, – говорится там, – как уверенность в развращенности тех людей, коих она обязана уважать». Однако речи г-жи д’Эннери пробуждали в душе Эммелины совсем иные чувства. «Что мне делать, – думала она, – если свет так устроен?» Постоянно ее тревожили мысли об отсутствующем муже; ей так хотелось, чтобы он был подле нее, когда она мечтает у огня; по крайней мере, можно было бы посоветоваться с ним, спросить у него правду – он, должно быть, знает жизнь, ведь он мужчина; Эммелина чувствовала, что ей не надо бояться той правды, которую она услышит из любимых уст.

Она решила написать мужу и пожаловаться ему на тетушку. Письмо было написано и запечатано, и Эммелина уже собиралась послать его, как вдруг по странному свойству своего характера она, смеясь, бросила это послание в огонь. «До чего я глупа! Нашла о чем беспокоиться! – сказала она про себя с обычной своей веселостью. – Неужели я испугалась этого красавчика с умильным взором?» Как раз в эту минуту вошел г-н де Сорг. Очевидно, дорогой он принял самые смелые решения, ибо тотчас же затворил дверь, затем, не произнеся ни слова, схватил Эммелину в объятия и поцеловал ее.

Она онемела от изумления и вместо ответа дернула за шнурок звонка. Г-н де Сорг в качестве опытного донжуана тотчас все понял и удрал. В тот же вечер он написал графине длинное письмо, и с тех пор его на «Майской мельнице» больше не видели.

III

Эммелина никому не рассказала о своем приключении. Она увидела в нем урок для себя и повод для размышлений. Расположение духа ее нисколько не испортилось, но вечером, когда г-жа д’Эннери, по своему обыкновению, перед тем как удалиться на покой, поцеловала ее, она слегка вздрогнула.

Теперь Эммелина уже и не думала жаловаться на тетушку, наоборот, старалась сблизиться с ней и сама вызывала ее на разговоры. Исчезновение «обожателя» прогнало всякую мысль об опасности, и графиней овладело ненасытное любопытство. Молодость свою маркиза прожила очень бурно, в полном смысле слова; приоткрывая истину лишь на какую-нибудь треть, она и то могла развлечь слушателей весьма занимательными рассказами, а своей племяннице, да еще после обеда, она иной раз делала и более откровенные признания. Правда, каждое утро она просыпалась с благим намерением ничего больше не говорить и отречься от всего, что она уже сообщила; но ее забавные анекдоты, к несчастью, походили на баранов Панурга: по мере того как день клонился к вечеру, число откровенных признаний все увеличивалось, и когда часы били полночь, иной раз случалось, что стрелка указывала и число былых интрижек, описанных почтенной дамой.

Уютно устроившись в глубоком кресле, Эммелина внимательно слушала; нечего и говорить, что, прерывая свое степенное молчание, она частенько хохотала до упаду или задавала уморительно наивные вопросы. Сквозь осторожные недомолвки и необходимые умолчания рассказчицы г-жа де Марсан разгадывала прошлое своей тетушки – словно драгоценную старинную рукопись, где не хватает нескольких листков, так что сообразительности читателя предоставляется восполнить пробелы; в этих любопытных историйках жизнь представала перед нею в новом свете; она видела, что управлять марионетками в человеческой комедии может лишь тот, кто умеет дергать их за ту или другую ниточку и держит все нити в своих руках. Эта мысль породила у Эммелины глубокую снисходительность к людям, навсегда сохранившуюся у нее; в самом деле, ведь ее как будто ничто не возмущало и она никогда не судила сурово своих друзей; умудренная опытом, она смотрела на себя как на существо особое, ни на кого не похожее, и, благодушно посмеиваясь над слабостями ближних, не желала им подражать.

И вот тогда-то, возвратившись в Париж, она стала той прелестной графиней де Марсан, о которой столько говорили. Она вошла в моду. Теперь Эммелина совсем не походила ни на прежнюю наивную девицу Дюваль, ни на взбалмошную и почти всегда растрепанную молодую особу, какой она была в первые годы замужества. Одно-единственное испытание – и вдруг она преобразилась. Родилась женщина с твердой волей, с душой и умом, не стремившаяся к любовным интригам, к победам над мужскими сердцами, женщина, признанная всеми весьма благоразумной и вместе с тем умевшая всем понравиться. Казалось, она говорила себе: «Что ж, раз мир так устроен, примем его таким, как он есть!» Она разгадала суть светской жизни, и, как вы, вероятно, помните, целый год без нее не обходилось ни одно празднество, ни один бал, ни одно развлечение. Все думали и говорили, что только любовь могла привести к такой разительной перемене, и новое очарование графини объяснили новой страстью к какому-то счастливцу. Как быстро люди судят и как часто ошибаются! Обаяние Эммелины исходило из твердого ее решения никого не обижать и не давать себя в обиду. К г-же де Марсан больше всех можно было применить прелестные слова одного из наших поэтов: «Я живу любопытством»[15]15
  «Я живу любопытством» – В. Гюго, «Марьон Делорм». (Прим. автора.)


[Закрыть]; этими словами о ней сказано все.

Возвратился г-н де Марсан; из-за неудачных результатов своей поездки он не мог похвалиться веселым расположением духа. Все его планы рухнули. А тут еще произошла Июльская революция – и он лишился своих эполет. Сохраняя верность партии, которой он служил, он вел жизнь очень замкнутую, лишь изредка бывал с визитами в предместье Сен-Жермен. В этих печальных обстоятельствах Эммелина заболела; долгие страдания подточили ее хрупкое здоровье, и она ждала уже смерти. За год она так истаяла, что ее нельзя было узнать. Дядя повез ее в Италию, и она вернулась с ним уже из Ниццы только в 1832 году.

Я говорил, что у Эммелины был свой дружеский кружок, и он вновь составился по ее возвращении, но сама-то она изменилась: живая, проворная женщина стала домоседкой, а быстрота, столь характерная для движений ее стройного тела, теперь свойственна была лишь ее уму. Так же как и муж, она редко бывала в обществе; каждый вечер вы бы увидели свет в окнах ее комнаты. Там всегда собирались близкие ее друзья. Избранные умы тяготеют друг к другу, и особняк супругов Марсан вскоре стал очень приятным домом, где собирались интересные люди; получить доступ в этот салон было не слишком трудно, но и не слишком легко, и у г-жи де Марсан хватило здравого смысла не превращать его в бюро патентованных умников. Г-н де Марсан, привыкший к более деятельной жизни, томился скукой, не имея никаких занятий. Беседы и праздность никогда ему не нравились. Он стал реже бывать в гостиной графини, а затем и совсем перестал там появляться. Говорили даже, что жена ему надоела и он завел себе любовницу, но так как это не доказано, не будем об этом говорить.

Однако Эммелине было двадцать пять лет, и она скучала, не отдавая себе в том отчета. Ей вспоминалась «Аллея вздохов» и тревожившее ее там чувство одиночества. Какое-то смутное желание бродило в ее душе, ей казалось, что чего-то ей недостает, но она тщетно пыталась разобраться, чего же именно ей не хватало. Ей и на ум не приходило, что можно в своей жизни любить дважды; она полагала, что уже истощила все сокровища сердца, и муж был в ее глазах их единственным хозяином. Когда она слышала в опере Малибран, ею овладевал невольный трепет; возвратившись домой, она запиралась в своей комнате и, случалось, пела всю ночь одна; порою горло ее судорожно сжималось, и звуки замирали на устах.

Эммелине думалось, что страсти к музыке достаточно, чтобы быть счастливой. Свою ложу в Итальянской опере она велела обтянуть шелком, как будуар, старательно ее разукрасила. Некоторое время убранство этой ложи было предметом ее непрестанных забот; она сама выбрала ткани для драпировок, приказала перенести из дому свое любимое зеркало в готической раме; отдаваясь всей душой этой забаве, Эммелина каждый день придумывала что-нибудь новое для своих декоративных затей; она собственноручно вышила обивку для табурета, и ее рукоделье представляло собою истинный шедевр; наконец, когда убранство ложи было завершено и больше уже нечего было к нему добавить, она очутилась как-то вечером одна в своем любимом уголке: давали моцартовского «Дон Жуана». Она не смотрела ни на сцену, ни в зрительный зал; ею овладело неодолимое нетерпенье: Рубини, госпожа Хейнефеттер и мадемуазель Зонтаг пели «Трио Масок», публика заставила их бисировать. Забывшись в грезах, Эммелина слушала, взволнованная до глубины души; наконец, придя в себя, она заметила, что протянула руку на соседний стул и крепко сжимает свой носовой платок – за отсутствием дружеской руки. Она не задалась вопросом, почему нет с ней в театре мужа, а лишь спросила себя, почему она слушает музыку в одиночестве, и эта мысль смутила ее.

Вернувшись домой, она застала мужа в гостиной, он играл с приятелем в шахматы. Эммелина села в сторонке и почти невольно устремила взгляд на графа. Она следила за сменой выражений на его лице. Еще не так давно, когда ей было восемнадцать лет, это лицо, отличавшееся благородством черт, она видела таким прекрасным – ей вспомнилось, как он бросился наперерез ее лошади. Сейчас г-н де Марсан, видимо, проигрывал, и сердито нахмуренные брови не красили его. Вдруг он улыбнулся, – счастье опять было на его стороне, глаза его заблестели.

– Вы, значит, очень любите эту игру? – улыбаясь, спросила Эммелина.

– Так же, как музыку, – ответил он, – надо же время убить.

Он продолжал партию, не глядя на жену.

– Только чтобы убить время! – тихонько сказала г-жа де Марсан, отходя ко сну в своей спальне. Слова эти не давали ей спать. «Он такой красивый, такой отважный, – думала она, – и он любит меня». Сердце ее заколотилось; она прислушивалась к тиканью часов, и однообразное постукивание маятника ее раздражало; не в силах вынести его, она встала и остановила часы. «Да что это со мной? Зачем я это делаю? – спрашивала она себя. – Ну, вот умолкнут эти часы, а разве я остановлю время? Оно бежит минута за минутой, за часом час».

Устремив застывший взгляд на часы, она вся отдалась мыслям, до тех пор никогда еще ей не приходившим. Она думала о прошлом, о будущем, о быстротечности жизни; она спрашивала себя, зачем живут на земле люди, в чем смысл их существования и дел и что ждет нас за гробом. Заглянув в свое сердце, она увидела, что жила по-настоящему лишь один день – тот, в который почувствовала, что к ней пришла любовь. Все остальное время она как будто видела смутный сон, дни тянулись один за другим, однообразно, как покачивание маятника. Она приложила ладонь ко лбу, голова ее пылала. Эммелина чувствовала неодолимую жажду жизни, – хотя бы и ценой страдания. В это мгновение она предпочла бы страдать, чем томиться скукой. Она решила во что бы то ни стало зажить по-другому. Прежде всего отправиться путешествовать. Но куда? Она строила множество планов поездок в чужие края, но ни одна страна не привлекала ее. Да и зачем ехать куда-то? Что она найдет в скитаниях? Все порывы бесполезны, бесплодны, все в жизни неверно… И Эммелину охватила такая тоска, что ей стало страшно, не подкрадывается ли к ней безумие; она подбежала к пианино, хотела сыграть свое любимое «Трио Масок», но при первых же аккордах залилась слезами и замерла в немом отчаянии.

IV

Среди постоянных посетителей особняка Марсанов был один молодой человек по имени Жильбер. Чувствую, сударыня, что, заговорив о нем, я касаюсь щекотливого вопроса и, право, уж не знаю, как выберусь из затруднительного положения.

За шесть месяцев этот молодой человек сделался завсегдатаем, навещал графиню раз или два в неделю, но чувство, которое он испытывал близ нее, пожалуй, нельзя назвать любовью. Ведь что ни говорите, а любовь – это надежда; однако Эммелина, какою ее знали друзья, хотя и внушала желания, но ни ее характер, ни поведение отнюдь их не воспламеняли. Впрочем, в присутствии графини Жильбер не задавался такими вопросами. Эммелина нравилась ему и уменьем вести разговор, и своими воззрениями, и своими вкусами, и остроумием, и искоркой лукавства, которое придает очарование уму. Вдали от нее воспоминания о ее взгляде, улыбке, о мелькнувших потаенных сокровищах красоты овладевали им и неотвязно преследовали, как преследуют нас после музыкального вечера обрывки какой-нибудь мелодии, от которых мы никак не можем отделаться; но когда он видел Эммелину, к нему вновь возвращалось спокойствие, и то, что он так легко мог встречаться с нею, вероятно, и не давало его страсти разгореться; ведь иной раз мы, лишь разлучившись навсегда с тем, кого любили, чувствуем, как сильна была наша любовь.

Друзья, собиравшиеся по вечерам в доме Эммелины, почти всегда заставали ее в окружении гостей; Жильбер приходил обычно к десяти часам, когда в гостиной больше всего было народу; никто из гостей не оставался последним, уходили все вместе в полночь, иногда позднее, если кто-нибудь рассказывал занимательную историю. Словом, за полгода Жильбер, хотя и постоянно бывал в доме, ни разу не оставался наедине с графиней. Однако он очень хорошо ее знал, пожалуй, лучше, чем самые близкие ее друзья, – то ли по природной проницательности, то ли по иной причине, о которой тоже следует сказать. Он любил музыку так же горячо, как Эммелина, а поскольку главная наша склонность всегда объясняет очень многое, музыка помогла ему разгадать ее: мелодия любимого романса, отрывок итальянской арии были для него ключом к сокровищнице; лишь только мелодия смолкала, он обращал взор к Эммелине, и редко бывало, чтоб взгляды их не встретились. Когда заходила речь о новой книге или пьесе, сыгранной накануне в театре, если один из них высказывал свое мнение, другой кивком соглашался с ним. Рассказывал ли кто-нибудь анекдот, оба смеялись одной и той же остроте, а слушая трогательный рассказ о благородном поступке, оба одновременно опускали глаза из боязни выдать свое волнение. Чтобы все выразить добрыми старыми словами, скажем, что меж ними была взаимная симпатия. Но ведь это любовь, заметите вы. Не извольте торопиться, сударыня. Любви еще не было.

Жильбер часто бывал в Итальянской опере и иногда просиживал целый акт в ложе графини. Случилось так, что он был в ложе и в тот вечер, когда опять давали «Дон Жуана»; господин де Марсан тоже был в театре. Когда запели «Трио Масок», Эммелина невольно посмотрела на соседний стул, вспомнив, как она сжимала в руке свой носовой платок; на этот раз в мечты был погружен Жильбер; весь захваченный низкими, глубокими звуками контрабасов и гармонией мрачного трио, он всей душой наслаждался пением мадемуазель Зонтаг, да и кто бы не чувствовал себя до безумия влюбленным в эту очаровательную певицу; глаза Жильбера блестели, на побледневшем лице, обрамленном черными кудрями, отражалось наслаждение, которое он испытывал, полуоткрытые губы вздрагивали, а рука тихонько отбивала такт, ударяя по обтянутому бархатом барьеру. Эммелина улыбнулась: должен сказать откровенно, что ее супруг, сидевший в глубине ложи, спал глубоким сном.

Столько есть препятствий, не позволяющих повторяться такого рода случаям, что подобные встречи бывают очень редко, но тем большее впечатление они производят и дольше сохраняется о них воспоминание. Жильбер не подозревал о тайных мыслях Эммелины и о том, какое сравнение она сделала. Однако бывали дни, когда он задавал себе вопрос, счастлива ли графиня, и не мог поверить, что она счастлива, а когда начинал думать об этом, совсем запутывался. Эммелина и он жили в одном и том же круге, встречались с одними и теми же людьми, и, естественно, у них было множество поводов переписываться друг с другом о каких-нибудь пустяках; в равнодушных строках этих записок, где точно соблюдались законы светского этикета, всегда была, однако, возможность вставить какое-нибудь слово, мысль, порождавшие мечты. Не раз случалось, что Жильбер все утро сидел в задумчивости за письменным столом, положив перед собой развернутое письмо г-жи де Марсан, и время от времени невольно заглядывал в него. Взволнованное воображение заставляло его искать особый смысл в самых незначительных словах. Эммелина иногда ставила перед своей подписью итальянское «Vostrissima», и хотя это была самая обычная формула дружелюбия, он твердил себе, что это слово все же означает: «Всецело ваша».

Жильбер не принадлежал к числу волокит, как г-н де Сорг, но и у него были любовницы. Он вовсе не питал к женщинам скороспелого и показного презрения, которым любят щеголять молодые люди, но у него составилось о светских дамах свое собственное мнение, и я лучше всего передам его сущность, если скажу, что г-жа де Марсан казалась ему исключением из правила. Разумеется, есть много добродетельных женщин, – ах, нет, сударыня, я обмолвился, – все женщины добродетельны, но ведь и добродетельной можно быть по-разному. Эммелина была молода, красива, богата, чуть меланхолична, в иных случаях восторженна, в иных до крайности равнодушна, всегда окружена блестящим обществом, полна всяких талантов, любила развлечения, – какие странные основания для добродетели, думал Жильбер. «А ведь как она хороша!» – восхищался он втайне, прогуливаясь теплыми августовскими вечерами по Итальянскому бульвару. Она, конечно, любит мужа, но только как друга, а настоящей любви уже нет. Неужели она больше никого не полюбит? Раздумывая так, он вспомнил, что у него уже полгода нет любовницы.

Однажды, делая визиты своим знакомым, он проходил мимо особняка супругов Марсан и постучался к ним в дверь, хотя время для посещения было неурочное – три часа дня: он надеялся застать графиню одну и сам себе удивлялся, как ему раньше не приходила в голову такая замечательная мысль. Швейцар сообщил, что графини нет дома; Жильбер отправился домой в очень дурном расположении духа и, по своему обыкновению, что-то бормотал сквозь зубы. Нечего и говорить, о чем он думал. Погрузившись в свои мысли, он в рассеянности свернул с обычного своего пути. Кажется, на перекрестке Бюсси он налетел на какого-то прохожего и, довольно сильно толкнув его, к величайшему удивлению этого незнакомца, громко произнес: «О, если бы в любви я все же мог признаться!..»

Конечно, ему тотчас же стало страшно стыдно. «Вот безумие!» – пробормотал он и, невольно засмеявшись, бросился прочь, но тут заметил, что его забавный возглас похож на строчку стиха, и довольно складную. В школьные годы он одно время сочинял стихи, и сейчас ему пришла фантазия срифмовать вторую строку, и, как вы увидите дальше, это ему удалось.

Следующий день была суббота – приемный день у графини. Г-н де Марсан уже начал уставать от уединенной жизни, и в тот вечер было множество народу; горели все люстры, все двери были отворены, перед камином собрался пестрый круг гостей: женщины по одну сторону, мужчины – по другую; словом, обстановка, не подходящая для нежных записочек. Жильбер не без труда приблизился к хозяйке дома. Поболтав четверть часа с нею и ее соседками о вещах безразличных, он вытащил из кармана сложенный листок бумаги и принялся теребить его. Листок, хотя и смятый, походил все же на письмо, и Жильбер надеялся, что это заметят; и действительно, кто-то заметил, но, к огорчению Жильбера, не Эммелина. Он положил листок в карман, потом вновь вытащил его; наконец графиня взглянула на сложенную бумажку и спросила, что у него в руках.

– Да вот, стихи сочинил в честь одной прекрасной дамы и готов показать их вам, но только при одном условии: если угадаете, кто моя красавица, обещайте не вредить мне в ее глазах.

Эммелина взяла листок и прочла следующие стихи:

К НИНОН

 
О, если б вам в любви я все же мог признаться —
Что, синеглазая, вы молвили б в ответ?
Любовь терзает нас – как от нее спасаться?..
Она безжалостна и к вам, – и, может статься,
Навлек бы на себя тогда ваш гнев поэт.
 
 
О, если б я сказал, что в тягостном молчанье
Прошли шесть месяцев неодолимых мук?
Нинон, вы так умны, что о моем признанье
Вы, как волшебница, проведали б заранее
И мне ответили б: «Я знаю все, мой друг!»
 
 
О, если б я сказал, что стал я вашей тенью
И, к вам прикованный, живу я как во сне?
Вы знаете, Нинон, что вам к лицу сомненье,
И на мольбы мои с оттенком сожаленья
Вы возразили бы, что трудно верить мне.
 
 
О, если б я сказал о том, что вам известно,
Что ваших милых слов мне не забыть теперь, —
Тогда, сударыня, тогда ваш взгляд прелестный
Сверкнул бы молнией карающей небесной
И указали б вы мне, может быть, на дверь.
 
 
О, если б даже я сказал, что втихомолку
Я плачу и молюсь, один в тиши ночной, —
Когда смеетесь вы презрительно и колко,
Ваш ротик за цветок любая примет пчелка, —
Пожалуй, стали б вы смеяться надо мной!
 
 
Но все ж до этого, Нинон, вам не дознаться —
Я буду приходить, садиться у огня,
И слушать голос ваш, и пеньем упиваться,
И вы вольны шутить, смеяться, сомневаться, —
Вы не узнаете, что мучает меня!
 
 
О, сколько разгадал я тайн в любовной муке!
По вечерам стою, застыв на краткий миг,
Когда по клавишам порхают ваши руки, —
Иль вы уноситесь со мной под вальса звуки,
В объятиях моих сгибаясь, как тростник.
Но только ночь придет и мир угомонится, —
К себе вернувшись в дом, завешу я окно,
Чтоб без свидетелей достойно насладиться
Своим сокровищем – я вправе им гордиться:
То сердце чистое, что вами лишь полно.
 
 
Да, я люблю! Любовь моя вне подозренья,
Я никому о ней ни слова не скажу:
Мне тайна дорога, мне дороги мученья —
И клятву я даю любить без сожаленья,
Но не без радости, – ведь я на вас гляжу!
 
 
И все ж блаженства мне не суждено дождаться!
Жизнь или смерть найти у ваших ног – о нет!
Как горестно, увы, мне в этом убеждаться!
О, если б вам в любви я все же мог признаться,
Что, синеглазая, вы молвили б в ответ?[16]16
  Перевод А.М. Арго.


[Закрыть]
 

Закончив чтение, Эммелина молча возвратила листок Жильберу. Немного спустя она сама попросила у него стихи, прочла вторично и, оставив листок у себя, с равнодушным видом держала его в руке, как это делал незадолго перед тем Жильбер, потом кто-то подошел к ней, она встала и забыла отдать стихи.

V

Кто мы такие? Отчего действуем так легкомысленно? Жильбер шел на этот вечер в таком веселом расположении духа, а возвратившись, весь дрожал, как лист на ветру. То, о чем говорилось несколько преувеличенно в его стихах, что было не совсем правдивым, стало правдой, как только к ним прикоснулась Эммелина. Однако она ничего не ответила. А спросить при таком множестве свидетелей было невозможно. Не обиделась ли она? Что означает ее молчание? Заговорит ли она о его стихах при первой встрече? И что она скажет? Непрестанно перед ним всплывал образ Эммелины, лицо ее было то холодным и даже суровым, то ласковым и улыбающимся. Не в силах терпеть долее такую неуверенность, Жильбер, проведя бессонную ночь, на следующий день поспешил к графине; ему сообщили, что она заказала лошадей и уехала на «Майскую мельницу».

Жильберу вспомнилось, что несколько дней назад он вскользь спросил Эммелину, собирается ли она ехать в деревню, и она ответила, что нет, не едет. Воспоминание это поразило его. «Это из-за меня она уехала, – подумал он, – она страшится меня, она меня любит». При этом слове он весь замер, дыхание стеснилось в его груди, и какой-то ужас охватил его, он затрепетал при мысли, что так скоро смутил столь благородное сердце. Запертые ставни, пустынный двор, фургон, в который слуги что-то грузили, поспешный отъезд графини, так напоминавший бегство, – все это удивило и взволновало Жильбера. Он медленно пошел к себе домой. За какие-нибудь четверть часа он стал совсем другим человеком. Он не заглядывал вперед, ничего не рассчитывал, не помнил, что делал накануне и какие причины привели его в особняк Марсанов; ни тени гордости не было у него, за весь день он ни разу не подумал, как ему воспользоваться этим стечением обстоятельств, как встретиться с Эммелиной. Она уже не представала перед ним ни суровой, ни ласковой, он лишь ясно видел, как она сидит на террасе и читает его стихи, он шептал: «Она любит меня», и спрашивал себя, достоин ли он ее любви.

Жильберу еще не исполнилось двадцати пяти лет, он прислушивался к голосу совести, но тут же в нем заговорила молодость. На следующее утро он сел в почтовую карету, отправлявшуюся в Фонтенбло, и к вечеру приехал на «Майскую мельницу». Когда о нем доложили, Эммелина была одна; она приняла его с явным смущением и, увидев, что он затворил дверь, сразу побледнела, вспомнив г-на де Сорга. Но при первом же слове Жильбера она заметила, что он робеет не меньше, чем она. Против обыкновения, он даже не пожал ей руку и сел поодаль с таким застенчивым и сдержанным видом, какого у него прежде не бывало. Около часу они беседовали с глазу на глаз, и ни разу речь не заходила ни о стихах Жильбера, ни о любви, которую они выражали.

Вернулся с прогулки г-н де Марсан; лицо Жильбера омрачилось: он подумал, что очень плохо воспользовался своей первой встречей с любимой женщиной. А Эммелину волновали совсем иные чувства: она была растрогана уважением к ней, переполнявшим душу Жильбера, ею овладела весьма опасная задумчивость, она поняла, что Жильбер любит ее, и с того мгновения, как почувствовала себя в безопасности, сама его полюбила.

На следующее утро, когда Эммелина спустилась к завтраку, она была прелестна юной свежестью – ее лицо и ее сердце помолодели на десять лет. Ей вздумалось покататься верхом, хотя погода стояла отвратительная; она приказала оседлать норовистую кобылу и, казалось, нарочно подвергала опасности свою жизнь; размахивая хлыстом над головой встревоженной лошади, она не могла удержаться от странного удовольствия ни с того ни с сего ударить ее; лошадь в бешенстве взвивалась на дыбы, роняя пену с взмыленных боков, а всадница испытующе поглядывала на Жильбера. Послав своего скакуна галопом, он догнал Эммелину и хотел схватить ее лошадь под уздцы.

– Не надо, не надо, – сказала она, смеясь. – Нынче утром я не упаду.

Пришлось им все-таки заговорить о стихах Жильбера, и оба много толковали о них, но лишь глазами, а ведь взгляды бывают красноречивее слов. Жильбер провел на «Майской мельнице» три дня и каждую минуту готов был упасть на колени перед Эммелиной; он дрожал от страха, что не устоит перед соблазном обнять ее, но лишь только она делала шаг, он отстранялся, давая ей дорогу, словно боялся коснуться даже ее платья. На третий день к вечеру он сообщил, что завтра утром уезжает; за вечерним чаем говорили о вальсе и о стихах лорда Байрона, в которых он бранит вальс. Эммелина заметила, что поэт говорит с такой враждебностью о вальсе, должно быть, из зависти, так как хромота делала для него недоступным это удовольствие, казавшееся ему, вероятно, очень большим; в подтверждение своей мысли она достала томик стихов Байрона и для того, чтобы и Жильбер мог читать вместе с ней, села так близко рядом с ним, что касалась локонами его щеки. Почувствовав это легкое прикосновение, он весь затрепетал от радости, и если б не соседство г-на де Марсана, не устоял бы против искушения. Эммелина это угадала и, густо покраснев, закрыла книгу, – вот и все приключение.

Какой странный воздыхатель, не правда ли, сударыня? Есть пословица, утверждающая, что отложить – еще не значит потерять. Я вообще не люблю пословиц, ведь среди них найдутся изречения на любые обстоятельства; все они друг другу противоречат и могут быть притянуты для обоснования каких угодно поступков. И, признаюсь, та, которую я привел, кажется мне верной лишь в одном случае из ста – и то в применении к людям особо терпеливым, не столько смиренным, сколько равнодушным. Только праведникам, блаженствующим в райских кущах, можно так говорить – им спешить некуда, у них впереди целая вечность, но нам, простым смертным, времени отпущено в обрез, и проволочки для нас обидны. Отдаю моего героя на ваш справедливый суд. Впрочем, поступи он иначе, его, мне думается, постигла бы участь г-на де Сорга.

Г-жа де Марсан к концу недели вернулась в Париж. Однажды под вечер Жильбер пришел к ней. Погода стояла невыносимо жаркая, г-жа де Марсан была одна в будуаре, читала, полулежа на диване. На ней было белое кисейное платье, оставлявшее открытыми руки и шею. Цветы, стоявшие в двух жардиньерках, наполняли комнату нежным ароматом; через отворенную дверь из сада вливался теплый благоуханный воздух. Все располагало к томной неге. Однако беседу г-жи де Марсан и Жильбера то и дело пронизывали язвительные колкости, непривычные для них. Я уже упоминал, что им постоянно случалось выражать в одно и то же время и почти в одних и тех же словах свои мысли и впечатления, но в тот вечер они ни в чем не были между собой согласны и, следовательно, оба были неискренни. Эммелина произвела смотр некоторым своим знакомым дамам. Жильбер тотчас принялся восхвалять их, в ответ Эммелина подвергла их соответственно суровой критике. Сгущались сумерки, настала тишина. Вошел слуга и принес зажженную лампу; г-жа де Марсан заявила, что свет режет ей глаза, и велела поставить лампу в гостиной. Отдав такое приказание, она, казалось, пожалела об этом, встала с каким-то смущенным видом и направилась к фортепьяно.