Текст книги "Подземная железная дорога"

Если до Авиных интриг Кора была в лачуге Иова чужой, то теперь она стала там своей. Самой злосчастной, самой долговременной ее обитательницей. Работа рано или поздно доканывала увечного, умалишенных либо продавали по дешевке, либо они сами кидались на нож. В лачуге ненадолго появлялись новые жильцы. А она оставалась. Оставалась у себя дома.

Будку Кора порубила на дрова. Благодаря этому обитатели хижины Иова не зябли целую ночь, но связанная с будкой легенда окружала Кору до ее последнего дня на плантации Рэндаллов, превращая девочку в меченую. Блейк и его дружки начали болтать про нее разное. Блейк подробно расписывал, как однажды, проснувшись за конюшнями, увидал стоявшую над собой Кору с тесаком в руках. По его словам, она выла. Блейк, прирожденный актер, мастерски изображал эту сцену в лицах, на потеху публике. Едва у Коры под платьем наметилась грудь, как Эдвард, самый гнусный тип их шайки, начал похваляться, что Кора задирала перед ним подол, похотливо с ним заигрывая и угрожая снять с него скальп, если он не ответит ей на чувства. Девицы на плантации якобы видели, как в полнолуние она крадучись выходит из хижины и бежит в лес, чтобы совокупляться там с ослами и козлищами. Даже те, кто находил подобные истории маловероятными, почитали за лучшее не числить странную девочку среди порядочных.

Не успела в Коре расцвести женщина, как Эдвард, Пот и еще парочка невольников с южной части плантации затащили ее за коптильню. Те, кто видел и слышал, что там творилось, решили не вмешиваться. Женщины из хижины Иова потом собирали Кору по кускам. Блейка к тому времени на плантации уже не было. Возможно, однажды заглянув ей в глаза, он предупредил бы своих дружков, чтобы с ней не связывались, себе дороже выйдет. Но его уже не было. Через три года после того, как Кора порубила собачью будку, Блейк бежал и несколько недель прятался на болотах. Выдал его лай злополучной собаки. И Кора могла бы сказать, что поделом, не будь наказание беглого негра при поимке таким, что о нем и думать нельзя было без дрожи.

Большой стол уже выволокли из кухни и теперь стряпали на нем яства к праздничной трапезе. На одном конце охотник свежевал енотов, на другом Флоренс скоблила гору сладкого картофеля. Под большим котлом трещал и посвистывал огонь. В закопченной посудине вскипал суп, куски капусты метались вокруг свиной головы, которая то тонула, то взмывала на поверхность, проглядывая свозь серую пену. Честер попытался стащить пригоршню коровьего гороха, но тут же получил от Элис поварешкой.

– Что ж ты сегодня, Кора, с пустыми руками? – спросила Элис.

– Так рано ж еще, ничего не выросло, – отозвалась девушка.

Элис для виду разочарованно вздохнула и снова занялась стряпней.

«Вот она, неправда», – сказала себе Кора, делая зарубку в памяти. То, что на грядке ничего не выросло, тоже было неправдой. На прошлый праздник она пожертвовала на общий стол два кочана капусты, которые были благосклонно приняты, но выходя из кухни, Кора допустила тактический просчет: зачем-то оглянулась на пороге и увидела, как Элис отправляет ее капусту в ведро с помоями. Пошатываясь, она вышла на воздух. Неужели стряпуха брезгует ее овощами? Неужели таким вот образом она поступала с каждой репой или брюквой, с каждым пучком свежей зелени, которые Кора в течение пяти лет отрывала от себя? С кого это началось? С Коры? С Мэйбл? С бабки Аджарри? У лиха был свой черед, одно тянуло за собой другое, только успевай уворачиваться.

Выяснять с Элис отношения было бессмысленно. Она слыла любимой поварихой в семье старого Рэндалла, а теперь и в доме Джеймса, который вырос на ее сладких пирожках с начинкой.

Братья Рэндаллы.

Джеймса с малолетства можно было унять каким-нибудь лакомством с кухни Элис. Сахарное яблоко как рукой снимало любую истерику или вспышку бешенства. Его младший брат Терренс был не таков. У кухарки рядом с ухом до сих пор сохранился желвак – памятка о том, как юный мастер Терренс выразил свое недовольство приготовленным ею бульоном. Ему тогда было десять. Норов проявился буквально с первых шагов, а подступающая зрелость и примеряемые на себя властные полномочия эти гнусные качества только отшлифовывали. Если у Джеймса был нрав наутилуса, погруженного в глубины собственного аппетита, то Терренс готов был идти на абордаж даже против «Летучего голландца». Ну, что скажешь, хозяин – барин.

Кора шла под грохот кастрюль и вопли негритят, предвкушавших угощение. С южной части плантации не доносилось ни звука. Много лет назад братья Рэндаллы, бросив монетку, разграничили полномочия, и именно это сделало возможным сегодняшний праздник. Рэндалл-младший на увеселения рабов смотрел косо, на его землях они были не заведены. Каждый из братьев управлял своей частью отцовского наследства сообразно собственному темпераменту. Джеймс довольствовался стабильными урожаями модной культуры – хлопчатника – и пусть медленным, но неуклонным приростом доходов от поместья. Земля и трудившиеся на ней негры давали в итоге больше, чем мог предложить любой банк. Терренс предпочитал более рискованные стратегии, стремясь любой ценой увеличить грузы, отправляемые в Новый Орлеан. Если черная кровь – это деньги, то рачительный хозяин, чтобы пустить ее, без зазрения совести перережет неграм вены. Он выжимал из своих рабов все, до последнего доллара.

Честер c мальчишками вцепились Кору, и она вздрогнула от неожиданности. Да ладно, это же просто детвора. Им охота бегать взапуски. Обыкновенно Кора выстраивала их в линию, следила, чтобы никто не заступал за черту, унимала непосед, а бывало, отправляла кого-то состязаться с детьми постарше. Так в этом году она поступила с Честером. Он тоже рос беспризорником. Его родителей продали, когда ему еще года не было. Кора присматривала за ним. Коротко остриженный, с воспаленными глазами, он за последние полгода здорово вытянулся. Работа на хлопке разбудила что-то в его гибком теле. Коннелли, скупой на похвалы, сказал, что из него получится отменный сборщик.

– Чтоб быстро бежал сегодня, – сказала Кора.

Он скрестил руки на груди и посмотрел на нее искоса: дескать, разберемся. Честер, сам того не зная, потихоньку превращался в мужчину. На будущий год он уже не станет бегать взапуски, а будет с дружками подпирать стенки, замышляя какую-нибудь выходку.

Рабы, и стар, и млад, собирались по сторонам тележной дороги. Подходили женщины, потерявшие детей, чтобы вновь терзаться тем, что судьба пообещала, но отняла и не даст уже никогда. Группы мужчин угощали друг друга брагой, чувствуя, как унимается в их душах обида. Женщины из хижины Иова редко участвовали в общих сборищах, но Нэг удалось выманить их, ловко отогнав малышню в сторону, чтобы не мозолили глаза.

Милашка, судившая гонку, стояла на финише. Дети не догадывались, но взрослые знали, что в победители она стремится протащить своих любимчиков. Там же, на финише, восседал в кленовом кресле-качалке Пройдоха. Он сидел в нем на крыльце ночи напролет, глядя на звезды, а в дни рождения вытаскивал его на улицу, чтобы быть в гуще веселья, устраиваемого в его честь. Пробежав дистанцию, участники забега подходили к Пройдохе, который наделял каждого, независимо от занятого места, куском имбирной коврижки.

Честер тяжело дышал, упираясь руками в колени. К концу дистанции он скис.

– Почти победа, – сказала ему Кора.

– Почти, – хмыкнул мальчуган и пошел за своим куском пирога.

После последнего забега Кора подошла к старику и потрепала его по руке. Интересно, он видит что-нибудь через свои бельма?

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Дай подумать, – пробормотал он сонно.

В прошлый свой день рождения он сказал, что ему сто один год. Даже если вполовину меньше, он все равно был самым старым негром на северной и южной частях плантации Рэндаллов. Тут уже, по большому счету, не важно, будь тебе девяносто восемь или сто восемь. Жизни удивить тебя нечем, разве что очередным воплощением жестокости.

Может, шестнадцать, может, семнадцать. Так Кора отсчитывала собственные годы. Год назад Коннелли велел ей идти замуж. За год до того ее обработали Пот с дружками. Они не стали больше насильничать, но с той поры, учитывая недобрую славу о хижине Иова и россказни о том, что она с приветом, ни один стоящий парень в ее сторону даже не посмотрел. Шесть лет назад она осталась беспризорницей.

Пройдоха со своими днями рождения все правильно рассчитал, одобрительно подумала Кора. В одно прекрасное воскресенье он просто просыпался и говорил, что у него сегодня день рождения. Иногда такое случалось по весне, в самый разгар дождей, иногда по осени, после страды. Иногда он пропускал пару-тройку лет по забывчивости или по каким-то личным обидам, когда ему казалось, что негры на плантации праздника не заслуживают. С его капризами все мирились. В глазах остальных он был самый старый цветной из всех, кого они когда-нибудь встречали, испытавший на себе все мыслимые и немыслимые пытки, которые только могли прийти в голову белым. У него были бельма на обоих глазах, одна нога короче другой, искалеченная рука, сведенные пальцы которой навеки сомкнулись вокруг невидимого черенка лопаты, но он был жив.

Белые оставили его в покое. Старый Рэндалл смотрел на его дни рождения сквозь пальцы, и его сын Джеймс, вступивший в права наследства, делал то же самое. Коннелли, надсмотрщик, старался не лезть в бутылку, когда по воскресеньям выяснялось, кого именно из девушек с плантации Пройдоха в этом месяце выбрал себе в жены. По поводу всего этого белые как воды в рот набрали: либо не хотели связываться, либо решили, что свобода в малых дозах – лучшая из пыток, поскольку превращает полную свободу в недосягаемую мечту.

Рано или поздно праздник придется на истинный день рождения Пройдохи. Если он до этого доживет. Нет, правда, начни Кора год за годом выбирать себе новый день рождения, то, глядишь, когда-нибудь и попадет в точку. Например, сегодняшний день вполне мог бы оказаться днем ее рождения. На самом деле, что с того, если знаешь, когда именно появился на свет в этом мире для белых? Зачем такое помнить? Это лучше забыть.

– Кора!

Бо́льшая часть невольников с северной половины плантации отправилась на кухню угощаться, но Цезарь мешкал. Вот он, значит, какой. С момента его появления на плантации они ни разу и словом не перекинулись. Новичков быстро предупреждали о женщинах из хижины Иова, чтобы они времени зря не тратили.

– Может, поговорим?

Джеймс Рэндалл купил его и еще троих рабов у заезжего торговца года полтора назад, после эпидемии лихорадки: женщины, одна и другая, стали прачками, а Цезарь и Принс пополнили ряды полевых негров. Кора видела, как он режет по дереву, ковыряет изогнутым лезвием сосновые чурбаки. С буйными компаниями вроде не якшался, но, кажется, подкатывал к Фрэнсис, одной из горничных. Интересно, он с ней спит? Милашка наверняка знает. Кора все как маленькая, а Милашка всегда в курсе, кто с кем и какой будет расклад.

– Тебе чего надо? – осторожно спросила она.

Он даже не взглянул по сторонам, чтобы проверить, не подслушивает ли их кто-нибудь. Подслушивать было некому, он все заранее рассчитал.

– Я на Север собираюсь, – произнес Цезарь. – Бежать хочу. Скоро. Пойдешь со мной?

Кора пыталась угадать, кто его подослал, чтобы сыграть с ней такую шутку.

– Ты собираешься на Север, а я собираюсь на ужин.

Цезарь держал ее за руку, бережно, но настойчиво. У него было поджарое сильное тело, как у всех молодых, кто работал на хлопке, но свою силу он носил играючи. Круглое лицо с широким приплюснутым носом, еще, кажется, ямочки на щеках, когда он смеется. Почему вдруг эти ямочки мелькнули у нее в голове?

– Я не хочу, чтобы ты на меня донесла, – сказал Цезарь. – Так что приходится тебе доверять. Я скоро ухожу. И зову тебя с собой. На удачу.

Она его раскусила. Ты не меня обманываешь. Ты обманываешь себя, простофиля. Запах енотового мяса напомнил ей, что праздник в разгаре, и она высвободила руку.

– А я не хочу умереть от руки Коннелли, пули патрульщиков или ядовитых змей.

Склонившись над первой миской супа, она все не могла перестать кривиться по поводу Цезаревой дурости. Белые каждый день пытаются медленно угробить тебя. А иногда они пытаются угробить тебя по-быстрому. И какой смысл подставляться по доброй воле? Это как раз тот случай, когда ты вправе сказать «нет».

Милашку она нашла, но спрашивать ее о сплетнях про Цезаря и Фрэнсис не стала. Если он всерьез задумал такое, то Фрэнсис, считай, вдова.

Но с тех пор, как ее переселили в хижину Иова, ни один парень на плантации ни разу не говорил с ней так долго.

Близился поединок борцов. Зажглись факелы, и откуда ни возьмись появились кукурузная водка и брага – их пустили вкруговую, чтобы поддержать энтузиазм зрителей. К этому времени мужья, жившие на южной части плантации, подоспели с воскресным визитом к своим женам. Пока отмахаешь пешком несколько миль, фантазия успевает разыграться. Предстоящие супружеские ласки одних жен радовали больше, других меньше.

– Вот с таким бы я поборолась, – хихикнула Милашка, стреляя глазами в сторону Мейджора.

Мейджор, словно по команде, посмотрел на нее. Этот паренек вот-вот превратится в отменного мужика. Работящий, так что десятники на него лишний раз хлыст поднимать не станут. К Милашке в силу ее возраста относится с почтением, поэтому, глядишь, Коннелли их и сведет вместе. Мейджор и его соперник извивались на траве. Ну, давайте, лупите друг друга, раз не можете лупить кого следует. Мальчишки, протиснувшись между взрослыми, заключали друг с другом пари, хотя ставить им было нечего. Это сейчас они дергают сорняки и таскают мусор, но в один прекрасный день работа на хлопке сделает из них таких же больших и крепких парней, как те, что сейчас выкручивают друг другу руки, пытаясь уложить соперника на лопатки. Давай, задай ему жару, пусть знает, с кем дело имеет!

Когда заиграла музыка и начались танцы, все в очередной раз оценили, какой же Пройдоха молодец, ведь он как всегда точно угадал со своим днем рождения. Он всякий раз улавливал это общее напряжение, это разлитое в воздухе предчувствие беды, нависавшее над их каждодневным рабским бытом. Оно нарастало. И вот за несколько часов эта черная туча почти рассеялась. И про завтрашнее утро на хлопке можно было думать без дрожи. И про послезавтрашнее тоже. И про множество других дней, потому что души невольников наполнялись, пусть не досыта, воспоминаниями об этой теплой ночи и предвкушением грядущих дней рождения. Внутри хоровода душе было где спрятаться от царящего снаружи убожества.

Нобль поднял над головой бубен и ударил в него. Он слыл проворным сборщиком хлопка на поле и первым заводилой в деревне. Сегодня ночью пригодилось и то, и другое: ладони хлопают, локти присогнуты, бедра ходят вправо-влево.

Есть музыкальные инструменты, и есть те, кто на них играет, но порой не скрипач играет на скрипке, а скрипка начинает играть на нем, подчиняя его мелодии. Так случалось, когда на гуляньях Джордж и Уэсли брали в руки один скрипку, другой банджо. Пройдоха сидел в своей качалке, притоптывая босыми ногами о землю. Рабы шагнули в круг и пустились в пляс.

Кора не пошла танцевать. Музыка закружит, а потом оставит тебя один на один с мужчиной, а кто знает, что у него на уме? Все в движении, делай что хочешь. Он может притянуть тебя к себе, взять тебя за руки, пусть даже без дурных мыслей. На одном из дней рождения Пройдохи Уэсли сыграл им мелодию, которую выучил, когда жил на Севере, поэтому никто из них ее никогда не слышал. Кора не удержалась и, зажмурившись, пошла кружиться вместе с остальными, а когда открыла глаза, перед ней стоял Эдвард с горящим взглядом. Даже после того, как ни Эдварда, ни Пота уже на свете не было – Эдварда вздернули за попытку обмануть весовщика, подложив в мешок с хлопком камни, а Пот от крысиного укуса пошел черно-лиловыми пятнами и тоже давно в земле, – Кора содрогалась при одной мысли о том, что хоть на мгновение даст себе волю. Джордж наяривал на своей скрипке, ноты взметывались в небо, как искры ночного костра. Никто не подошел к Коре, чтобы затащить ее в общее безумное веселье.

Музыка прекратилась. Хоровод рассыпался. На миг раба может подхватить вихрь свободы. Убаюкать сладкой грезой промеж вспаханных борозд, промелькнуть в запутанных хитросплетениях предрассветного сна. Настигнуть на середине куплета в жаркую воскресную ночь. И всегда тут же – крик надсмотрщика, сигнал на работу, тень хозяина, напоминание о том, что в вечном своем рабстве человеком тебе дано быть только мгновение.

Из большого дома вышли братья Рэндаллы и теперь стояли среди невольников.

Рабы расступились, тщательно выверяя, какое расстояние подчеркнет правильное соотношение почтительности и страха.

Годфри, лакей Джеймса Рэндалла, держал в руках фонарь. Если верить старому Абрахаму, старший из братьев пошел в мать, толстую и непоколебимую, как бочка, а младший, Терренс, был весь в отца: высокий, с лицом хищного сыча, готового камнем броситься на жертву. От отца они унаследовали не только плантацию, но и портного, который раз в месяц приезжал из города в экипаже с образцами льняных и хлопковых тканей. С самого детства братьев одевали одинаково, и, став взрослыми, они не изменили своих привычек. Над чистотой их белоснежных панталон и рубашек бились черные руки местных прачек. В оранжевом отсвете костра их выступившие из темноты белые фигуры казались призраками с того света.

– Масса Джеймс, – пробормотал Пройдоха. Его здоровая рука сжала подлокотник кресла, но сам он не пошевелился. – Масса Терренс.

– Не обращайте на нас внимания, – отозвался Терренс. – Мы с братом говорили о делах, а потом услыхали музыку. И я у него еще спросил, что это за дикий грохот.

Рэндаллы потягивали вино из хрустальных бокалов и, судя по всему, уже опорожнили не одну бутылку. Кора поискала глазами Цезаря в толпе и не нашла. В прошлый раз, когда оба брата вместе приходили на северную половину плантации, его тоже не было. А это уроки, которые надо хорошо выучивать. Когда Рэндаллы вдруг появляются в деревне, жди беды. Не сейчас, так после. В твою жизнь вторгается неведомая сила, которую ты не можешь предсказать.

Джеймс вообще был в деревне редким гостем. Все насущные дела он препоручил своему клеврету Коннелли. Если с визитом случался какой почтенный сосед или любопытствующий плантатор из далеких краев, он соглашался лично показать ему поместье, но такое случалось не часто. С неграми он не разговаривал, а те, вымуштрованные плетьми, продолжали работать в его присутствии, не поднимая глаз. Когда во владениях старшего брата появлялся Терренс, он сразу же принимался оценивать его рабов, подчеркивая, какие мужчины сильнее, а женщины привлекательнее. Если на половине брата он довольствовался лишь похотливыми взглядами, то на своей части плантации давал себе полную волю.

– Я люблю пробовать свои черносливинки, – говаривал он, выискивая в хижинах новенькую себе по вкусу.

Чужих уз и привязанностей он не щадил, заявляясь к новобрачным в их первую ночь, чтобы наглядно продемонстрировать мужу, как именно следует выполнять супружеский долг. Свои черносливинки он пробовал, кожицу надкусывал и навсегда оставлял отметину.

Все знали, что Джеймс не по этой части. В отличие от отца и младшего брата он предпочитал утехи за пределами плантации. Время от времени на ужин приглашались дамы из округа, и тогда Элис из кожи вон лезла, стряпая самые изысканные, самые соблазнительные яства. Старая миссис Рэндалл уже много лет как умерла, и Элис верила, что появление на плантации женщины сможет облагородить нравы. Джеймс месяцами принимал у себя этих бледных особ, одну за другой. Их белые ландо подпрыгивали на грунтовой дороге, ведущей к большому дому. Кухарки и горничные хихикали и перешептывались. Потом очередная пассия исчезала, и на ее место заступала новая.

По словам камердинера Прайдфула, плотские утехи Джеймс вкушал исключительно в специальных номерах одного новоорлеанского заведения. Мадам придерживалась широких взглядов, на жизнь смотрела современно и была сведуща в прихотливых модуляциях похоти. Прайдфул рассказывал такое, что уму непостижимо, и хотя, как он уверял, все сведения были получены напрямую от тамошней прислуги, с которой за долгие годы он успел коротко сойтись, но кто же поверит, чтобы белый человек соглашался добровольно подвергать себя порке?!

Терренс ковырял землю концом трости. Это была отцовская трость с серебряным набалдашником в виде волчьей головы. Спины многих присутствующих помнили ее удары.

– Джеймс мне как-то рассказывал о негре, который наизусть декламирует Декларацию независимости, – проронил он. – Мне до сих пор не верится, и вот сегодня, раз уж, судя по шуму и грохоту, вы все тут собрались, мне бы хотелось на него взглянуть. Покажешь, Джеймс?

– Сейчас устроим, – отозвался Терренс-старший. – Где этот парень, как его, Майкл?

Никто не произнес ни слова. Годфри отчаянно размахивал во все стороны фонарем. Из всех десятников Мозеса угораздило встать к Рэндаллам ближе всех, поэтому, откашлявшись, он осторожно ответил:

– Помер Майкл, масса Джеймс.

Одного из негритят он успел послать за Коннелли, рискуя нарушить его воскресное греховодничество с очередной наложницей, но, взглянув на выражение лица Джеймса Рэндалла, понял, что с ответом лучше не мешкать.

Майкл, о котором шла речь, действительно обладал способностью затверживать наизусть длинные отрывки текста. Коннелли со слов работорговца, уступившего им Майкла, рассказывал, что его прежний владелец, находясь под глубоким впечатлением от говорящих попугаев-амазонов, рассудил, что коли птицу можно обучить разухабистым стишкам, то уж невольника и подавно, ведь мозг ниггера даже на взгляд больше птичьего.

Майкл был сыном его кучера и обладал той животной смышленостью, какой порой отличаются свиньи. Хозяин и подвернувшийся ему под руку ученик начали с простеньких виршей и коротких отрывков из сочинений английских рифмоплетов. Они спотыкались о слова, которых черномазый не понимал вовсе, да и хозяин, по совести, понимал с грехом пополам. Этот отпетый мошенник, которому в приличном обществе было не раз указано на дверь, напоследок возжелал отмщения и к этому-то отмщению твердо решил направить свой парус. Они сотворили невозможное – сын кучера и владелец табачной фермы. Декларация независимости США стала их лебединой песней. «Набор бесчисленных несправедливостей и насилий».

Талант Майкла так навсегда и остался салонной забавой, его выводили на потеху гостям, когда разговор дежурно касался ущербности и убогости черномазых. Потом хозяину все наскучило, и он продал Майкла на Юг. К тому времени, как парень оказался на плантации Джеймса Рэндалла, из-за наказаний, а может, и пыток, он поехал умом. Работник он был так себе, все жаловался на шум и порчу, которую навели, чтобы лишить его памяти. Коннелли под горячую руку выбил у него из башки те немногие мозги, что там водились. Порка была такой, что после нее не встанешь, и она свое дело сделала.

– Почему мне не сообщили? – спросил Джеймс с плохо скрываемым раздражением.

Декламацию Майкла уже дважды демонстрировали гостям, это было хоть какое-то развлечение.

– Тебе, Джеймс, надо получше следить за своим хозяйством, – язвительно бросил Терренс, никогда не упускавший случая уколоть брата.

– Не твое дело, – огрызнулся старший.

– Мне рассказывали, что ты позволяешь своим рабам устраивать гулянья, но тут просто настоящий кутеж. Уж не хочешь ли ты на этом фоне выставить меня злодеем?

– Брось, Терренс, только не говори мне, что тебе важно, что о тебе думают ниггеры.

Джеймс повернулся в сторону дома. Его стакан был пуст.

– Нет, погоди, меня от их песен разобрало. Пусть еще споют.

Джордж и Уэсли испуганно жались в сторонке, ни Нобля, ни его бубна видно не было. Джордж сжал губы в нитку и жестом приказал музыкантам начинать.

Трость Терренса отбивала такт. Оглянувшись на толпу невольников, он разочарованно протянул:

– Вы что, не желаете танцевать? Нет уж, извольте, ты и ты, живо!

Не дожидаясь сигнала от хозяина, толпившиеся в проулке рабы с северной половины плантации вразнобой пошли плясать, отчаянно пытаясь вызвать к жизни прежний ритм, чтобы устроить для хозяев представление. Кривобокая Ава, у которой способности притворяться не убыло с той поры, как она ела поедом Кору, сейчас гикала и притоптывала ногами так, словно на дворе был разгар рождественского веселья. Представление на потеху хозяевам было привычным делом, напускной личиной со своими тонкостями и преимуществами, поэтому, отринув страхи, невольники очертя голову пустились в пляс. Какие коленца они выкидывали, какие прыжки, как перекликались, как вопили! Мир не слыхал песни зажигательнее; ни один цветной музыкант не смог бы превзойти их. Кору тоже затянуло в круг. Она, как и остальные, не сводила с Рэндаллов глаз. Пройдоха лупил себя по коленям, отбивая ритм. Кора нашла в толпе лицо Цезаря, стоявшего в тени кухни. Оно было непроницаемым. Потом он стушевался.

– Ах ты, гаденыш!

Это был голос Терренса.

Он стоял, вытянув перед собой руку, словно замаранную чем-то, одному ему видимым Кора разглядела, что это было: на манжете его тонкой белой рубашки алело крохотное винное пятнышко. Расплясавшийся Честер толкнул хозяина.

С причитаниями мальчик упал Терренсу в ноги:

– А-а-а, простите, масса, простите!

Трость с размаху опускалась на его голову и плечи, снова и снова, снова и снова. Под градом ударов негритенок с визгом вжался в землю. Рука Терренса поднималась и падала. Джеймс утомленно смотрел в сторону.

Из-за одной брызнувшей на рубашку капли вина. Кора чувствовала, как что-то поднимается снизу. Долгие годы с того дня, как она тесаком порубила собачью будку в щепы, с ней не случалось подобного. Она видела висевшие на ветвях деревьев тела, которые расклевывали грифы и вороны. Видела женщин, с которых спускали шкуру ударами плетки-девятихвостки, так что обнажались кости и мясо. Видела трупы, жарившиеся на кострах, видела тех, кого жарили заживо. Видела ступни ног, отрубленные за побег, и кисти рук, отсеченные за воровство. Видела, как бьют мальчишек и девчонок младше Честера, и ничего не делала. Но в эту ночь ее сердце снова захлестнуло, и прежде чем рабыня в ней сумела возобладать над человеком, она, не помня себя, бросилась к мальчику и встала между ним и тростью. Кора стиснула трость в руке, как обитатель болот сжимает пальцами змею, и не сводила глаз с набалдашника. Серебряный волк скалил свои серебряные зубы. Потом трость вырвалась у нее из рук. Потом она опустилась ей на голову. Потом еще один удар, на этот раз серебряные зубы впились ей в глазницу. Земля вокруг была залита кровью.