Текст книги "Подземная железная дорога"

Мисс Хендлер, судя по всему, была святой. Хотя ее великовозрастный ученик не обладал даже начатками грамотности или культуры речи, она обращалась с ним неизменно вежливо и доброжелательно. Остальной класс – а воскресным утром школа всегда была битком – нетерпеливо ерзал, пока старик заплетающимся языком бормотал сегодняшний урок. Потешаясь над звуками, которые он из себя вымучивал, две девчонки, сидевшие перед Корой, кривились и хихикали.

Кора разделяла их чувства. Вне стен школы речь старого Говарда, гремучую смесь из языка его родного племени и невольничьего сленга, было почти не понять. Кора слышала от матери, что в прежние времена такой язык-метис и был истинным голосом плантации. Рабов угоняли из деревень, разбросанных по всей Африке, в каждой из которых говорили на своем наречии. На плантациях слова, привезенные из-за океана, из невольников последовательно выбивали: для простоты, для единообразия, для удушения бунтов в зародыше. Выкорчевывали всё, кроме того, что удавалось схоронить единицам, способным помнить, кем они были раньше. «Они берегли их, как крупицы золота», – рассказывала дочери Мэйбл.

Но сейчас на дворе были иные времена, не материны, ни бабкины – новые. Попытки старого Говарда уразуметь, что не «моя делает», а «я делаю», съедали драгоценное учебное время, которого и так за рабочую неделю набегало совсем мало. Кора пришла сюда учиться сама, а не слушать, как это делает кто-то другой.

Порыв ветра заставил ставни со скрипом раскачиваться на петлях. Мисс Хендлер опустила мелок.

– В Северной Каролине то, чем мы занимаемся, считается преступлением, – сказала учительница. – Попадись мы, меня оштрафовали бы на сотню долларов, а вам закатили бы по тридцать девять плетей каждому. Или хозяин придумал бы наказание пострашнее.

Кора встретилась с мисс Хендлер глазами. Учительница была всего несколькими годами старше, но рядом с ней Кора чувствовала себя бестолковым голоштанным негритенком.

– Каких-нибудь несколько недель назад вы были ничем не лучше Говарда. Начинать с нуля всегда очень сложно. Учение требует времени и терпения.

Урок был окончен. Пристыженная Кора сгребла со стола вещи, чтобы побыстрее выйти из класса. Говард рукавом утирал слезы.

Здание школы находилось за женскими корпусами дормитория. Кроме занятий в нем также проводились собрания по поводу гигиены или женских дел, когда серьезность темы не вязалась с домашней атмосферой общей комнаты. Дальше начинался парк, предназначенный для цветного населения. Вечером, во время гулянья, в беседке будут играть музыканты из мужского корпуса.

Мисс Хендлер отчитала их за дело. Сэм не зря говорил, что здесь, в Южной Каролине, иначе смотрят на улучшение жизни цветного населения. До какой степени иначе, Кора имела возможность многократно убедиться за последние месяцы, но самой благотворной оставалась возможность учиться. На плантации Рэндаллов одному из невольников, Джейкобу, Коннелли выколол глаза за то, что тот пытался читать. Плантация лишилась работника, хотя, окажись Джейкоб поспособнее, надсмотрщик, возможно, придумал бы наказание помягче. Но остальным невольникам вперед была наука: вот что ждет каждого, кто захочет учиться грамоте.

– Чтоб лущить кукурузу, глаз не надо, – завил Коннелли. Чтобы уморить себя голодом, тоже. Джейкоб так и сделал.

Плантация осталась в прошлом. Она там больше не живет.

Из букваря вывалилась страница, и девушка подняла ее с травы. Кориными стараниями и стараниями ее предшественников учебник распадался на отдельные листочки. Ей приходилось видеть такие же книжки у малышей, детей много младше Мейзи. Они учатся по ним в школе. Но у них буквари новые, с целыми корешками. В школе для цветных им выдавали старые, с замусоленными страницами, в прописях собственную строчку приходилось втискивать поверх или промеж чужих каракулей. Но зато их можно было держать в руках, не ожидая за это порки.

Ее мать могла бы ей гордиться. Как гордилась, наверное, мать Милашки те полтора дня, пока беглянка была в розыске. Кора положила выпавшие страницы на место. Она смогла отогнать от себя мысли о плантации. У нее это уже лучше получается. Но подлый умишко каждую минуту норовил сыграть с ней злую шутку. Непрошеные мысли червями заползали в голову со всех сторон, снизу, пробиваясь сквозь трещины из наглухо заколоченного прошлого.

Например, мысли о матери. Не прошло и трех недель в дормитории, как она постучала в дверь к мисс Люси. Если все прибывающее в Южную Каролину цветное население подлежит государственной регистрации, то, возможно, где-нибудь в списках значится имя ее матери. Дальнейшая судьба Мэйбл после побега так и осталась загадкой. Она вполне могла оказаться среди вольных, приехавших сюда в поисках лучшей доли.

Кабинет мисс Люси находился дальше по коридору, за общей комнатой. Кора надзирательницу побаивалась, однако пришла. Мисс Люси впустила ее. Кабинет был заставлен конторскими шкафами, так что к письменному столу приходилось подходить боком, но на стенах для украшения висели вышитые панно со сценами сельской жизни. Места для еще одного стула не осталось, так что беседовать с надзирателем посетителю полагалось стоя, от этого беседы получались короткими.

Мисс Люси посмотрела на Кору поверх очков.

– Как, говоришь, звали твою мать?

– Мэйбл Рэндалл.

– Тогда почему твоя фамилия Карпентер?

– Это по отцу. А мать – она была Рэндалл.

– Ах вот оно что, – протянула мисс Люси. – Значит, она была Рэндалл.

Выдвинув один из ящиков, она перебирала пальцами голубые бланки, время от времени бросая на Кору быстрые взгляды. Мисс Люси однажды упомянула, что живет в пансионе недалеко от площади и с ней вместе еще несколько коллег. Кора попыталась представить себе ее жизнь вне стен дормитория. Как, например, она проводит воскресенья? Может быть, ходит куда-нибудь с молодым кавалером? Чем может заниматься в Южной Каролине незамужняя белая женщина? Сама Кора уже понемногу освоилась, но, когда не работала в доме Андерсонов, от дормитория старалась далеко не отходить. Так ей в ее первые недели после тоннеля казалось спокойнее.

Мисс Люси перешла к другому шкафу, выдвинула еще один ящик, потом еще один, но вернулась с пустыми руками.

– Тут у нас документы только на тех, кто проживает в этом дормитории, – объяснила она Коре. – Но он в штате не единственный.

Она записала имя и фамилию ее матери и пообещала посмотреть по основной картотеке, которая хранилась в Гриффин-билдинге. Далее последовало еще одно напоминание об уроках чтения и письма, посещение которых не вменялось в обязанность, но настоятельно рекомендовалось лицам с выраженными способностями, как того требовали прогрессивные взгляды на улучшение жизни цветного населения. И мисс Люси снова принялась за работу.

В тот раз это был порыв. После побега Мэйбл с плантации Рэндаллов Кора старалась навсегда выбросить ее из головы. Только добравшись до Южной Каролины, она поняла, что гнала прочь мысли о матери не от отчаянья, а от ярости. Она ее ненавидела. Особенно теперь, когда ей самой довелось вкусить свободы, у нее в голове не укладывалось, как мать смогла бросить ребенка в таком аду, на произвол судьбы. Ребенка. Конечно, с ребенком бежать было бы сложнее, но ей было десять. Как на хлопке работать, так большая, а как бежать – мала? После всех изуверств, о которых и вспоминать-то страшно, ей оставалось только сдохнуть, если бы не Цезарь с его планом. Там, в поезде, в тоннеле бессмертия, она наконец спросила у него, почему он взял ее с собой.

– Потому что знал наверняка, что сдюжишь, – ответил Цезарь.

Как же люто она ее ненавидела! Сколько ночей провела в убогой хижине, ворочаясь, пихая соседок, разрабатывая планы побега. Можно спрятаться в телеге с хлопком, а миновав Новый Орлеан, спрыгнуть. Можно ласками подкупить караульщика. Можно взять тесак и рвануть по стопам беспутной матери, через болота. Все это бессонными ночами. А при утреннем свете убеждала себя, что все это ей просто приснилось. Что ничего подобного у нее и в мыслях не было. Потому что ходить с этим в голове и ничего не делать было хуже смерти.

Она не знала, куда убежала мать. В одном можно было не сомневаться: свою свободную жизнь она точно не стала тратить на то, чтобы заработать денег и выкупить дочь из рабства. Конечно, Рэндаллы ее никому не продали бы, но это к делу не относится. Ни в одном из списков мисс Люси Мэйбл Рэндалл не значилась. А если бы значилась, то Кора разыскала бы ее, и в морду, в морду!

– Бесси, что с тобой?

Это была Абигайль из шестого номера. Она порой заглядывала к ним на ужин, потому что дружила с девушками, работавшими на Монтгомери-стрит. Оказывается, Кора застыла посреди лужайки, глядя пред собой.

Она заверила Абигайль, что все в порядке, и вернулась в дормиторий, где ее ждала куча дел. Нет, за мыслями надо было следить неусыпно.

Если собственная личина Коры время от времени сбивалась набок, то с образом вырвавшейся из Северной Каролины Бесси Карпентер она справлялась вполне уверенно. Вопрос мисс Люси о фамилии ее матери не застал ее врасплох, как, впрочем, и любая из тем, которые могли возникнуть в разговоре. В первый же день в Городском департаменте распределения ей задали несколько коротких вопросов, и беседа закончилась. Новоприбывшим предлагали либо работу по дому, либо работу в поле. В большинстве случаев требовалась прислуга. Работодателей предупреждали о недостаточной квалификации соискателей и просили проявлять терпение и снисходительность.

По-настоящему она испугалась на медосмотре, но не из-за вопросов. Сверкающая сталь инструментов в смотровой напомнила ей о пыточных орудиях, которые Терренс Рэндалл мог приказать изготовить для своих злодейских целей.

Кабинеты врачей находились в Гриффине на десятом этаже. Пережив ужас первой поездки на лифте, Кора оказалась в длинном коридоре, где на расставленных вдоль стен стульях сидело множество мужчин и женщин. Это были ожидавшие медосмотра цветные. Сестра в накрахмаленном белом форменном платье нашла ее имя в списке и велела сесть рядом с женщинами. Для всех присутствующих это было первое в жизни посещение врача, так что их испуг можно было понять. На плантации Рэндаллов врача вызывали только после того, как знахарскими снадобьями, кореньями и мазями с недугом справиться не удавалось, а ценный невольник был уже не жилец. В большинстве случаев врачу в такой ситуации оставалось только пожаловаться на отвратительные дороги и получить причитающийся гонорар.

Наконец ее вызвали. Из окна смотровой открывался вид на город и зеленые дали, раскинувшиеся вокруг. Это удивительное сооружение, эту лестницу в небо возвели человеческие руки! Кора могла бы простоять тут целый день, не сводя глаз с открывшегося взору пейзажа, но осмотр мигом вернул ее с небес на землю. Доктор Кэмпбелл зря времени терять не любил. Сему дородному джентльмену на месте не сиделось, он метался по кабинету в развевающемся белом халате, похожем на плащ крестоносца. Сначала ей задавали вопросы, а сестра записывала ответы на голубом бланке. К какому племени принадлежали ее предки? Что ей известно об их телосложении и конституции? Чем она болела? Не беспокоит ли ее сердце? А легкие? Только тут она поняла, что про головные боли, мучившие ее после ударов набалдашником трости, она забыла с того момента, как приехала в Южную Каролину.

Проверка на умственное развитие оказалась короткой: разложить деревянные фигурки и ответить на вопросы по картинкам. Потом ей велели раздеться для осмотра. Доктор Кэмпбелл бросил взгляд на ее руки. Они стали не такими заскорузлыми, но все равно говорили о годах работы в поле. Пальцы врача пробежались по шрамам от порки. Он наугад назвал количество плетей и ошибся всего на две. Срамные места доктор осматривал с помощью инструментов. Ей было больно и стыдно, а от его холодной отчужденности становилось только горше. Он задал ей вопросы об изнасиловании, потом повернулся к сестре и продиктовал свои соображения по поводу Кориной возможности забеременеть.

Впечатляющий набор металлических инструментов был разложен тут же рядом, на подносе. Выбрав из них самый чудовищный, представлявший собой стальное жало, насаженное на стеклянный цилиндр, он сказал:

– А теперь нам понадобится взять кровь.

– Зачем?

– Анализ крови – это как санитарный кордон на границе. Кровь может очень многое сообщить. О заболеваниях. Об их развитии.

Сестра цепко ухватила Кору за руку, а доктор Кэмпбелл вонзил в нее иглу. Вот почему, сидя в коридоре, она время от времени слышала доносившиеся из кабинетов вопли. Теперь пришел ее черед вопить. Когда все было кончено, она вышла в коридор. Женщин в нем больше не осталось, все стулья были заняты одними мужчинами.

С того дня на десятом этаже Гриффина Кора не была ни разу. От миссис Андерсон она узнала, что, когда открыли новую больницу, кабинеты врачей государственной практики были перенесены туда, а помещения на этаже, вставил мистер Андерсон, мгновенно сдали в аренду. Врач миссис Андерсон принимал пациентов в кабинете на Мейн-стрит, на втором этаже, над мастерской по изготовлению очков. Дело свое он, судя по всему, знал. За то время, пока Кора служила у Андерсонов, хозяйка стала много спокойнее. Припадки, дни, проведенные за закрытыми дверями в комнате с опущенными шторами, скандалы с детьми – все это теперь проявлялось значительно реже. Выходит, назначения врача – пилюли и пребывание вне дома – помогли.

С субботней стиркой Кора провозилась до ужина, а потом пора было собираться на гулянье. Она надела новое синее платье, красивее которого в лавке для цветных не было. Кора старалась там почти ничего не покупать из-за дороговизны. Она делала покупки для хозяев и с ужасом поняла, что в их местном магазине все было раза в два-три дороже, чем в «белых» лавках. За платье просили ее недельное жалованье, так что пришлось записать его на счет. Вообще-то Кора жила очень экономно. Деньги в ее жизни были вещью новой и не очень предсказуемой, потому что имели привычку неожиданно тратиться сами собой. Ее молодые соседки залезали по уши в долги и любую мелочь должны были записывать на счет, причем Кора отлично понимала, как это получалось. После того как город вычитал из ее жалованья деньги за стол и кров в дормитории, да еще по мелочи за содержание здания и школьные учебники, на текущие расходы почти ничего не оставалось. Так что покупки приходилось записывать на счет. Ну, ничего, выходное платье покупают раз в жизни, утешала она себя.

В спальне царило радостное возбуждение, все готовились к гулянью, и Кора не была исключением. Она быстро принарядилась. Цезарь, должно быть, уже в парке.

Он ждал ее на одной из скамеек, откуда открывался вид на беседку с музыкантами, поскольку знал, что танцевать она не захочет. Теперь он стал выглядеть старше, чем тогда, в Джорджии. Его выходная одежда была с тех же полок «цветной» лавки, Кора ее мигом опознала, но держался он в ней куда увереннее, чем большинство его ровесников, тоже недавних беглецов с плантаций. Работа на фабрике пошла ему на пользу, как, впрочем, и иные обстоятельства их новой жизни. За неделю, что они не виделись, он отпустил усы.

Потом Кора заметила цветы. Она поблагодарила и похвалила букет. Он похвалил платье. Через месяц после их выхода из тоннеля он попытался поцеловать ее. Она сделала вид, что не заметила этого, а он ей подыгрывал. Когда-нибудь, в свое время, они к этому вернутся. Может, она даже поцелует его сама. Пока она в себе не разобралась.

Музыканты рассаживались.

– Я их слышал, – сказал Цезарь. – Они играют еще лучше, чем наши Джордж с Уэсли.

За несколько месяцев нового существования Кора и Цезарь перестали избегать упоминания о прежней жизни на плантации Рэндаллов. По большей части, подобные разговоры были бы понятны любому бывшему невольнику, окажись он поблизости. Плантация есть плантация. По идее, у каждого должно было быть свое лихо, но на деле все оказывалось скроенным на один манер, и в этой универсальности зла и заключалось самое страшное.

В любом случае, музыка скоро заглушит их разговоры о подземной железной дороге. Хорошо бы музыканты не обиделись на болтовню. Хотя чего им обижаться. Сами, поди, рады-радешеньки, что играют как свободные люди, а не как рабы. Что заводят мелодию не для того, чтоб обитатели невольничьей деревни отвели душу. Что исполняют ее просто в свое удовольствие.

Гулянья, по мнению надзирателей, призваны были стимулировать здоровые отношения между цветными обоего пола, чтобы душевные травмы, оставленные неволей, потихоньку рубцевались. Музыка и танцы, сладкий пунш и угощение на лужайках, в мерцающем свете фонариков – все это было как бальзам на израненную душу. А Цезарю с Корой наконец-то удавалось перекинуться словом и узнать друг у друга, как дела.

Фабрика, на которой работал Цезарь, находилась за городом, график сменный, поэтому выходные у них с Корой совпадали нечасто. Работа ему нравилась. В зависимости от объема заказов каждую неделю на фабрике собирали какой-нибудь новый механизм. Рабочие занимали места вдоль конвейерной ленты, по которой двигались будущие изделия, и каждый устанавливал свою деталь. В начале сборки на конвейере не было ничего, только разложенные кучками детали по бокам, а в конце, когда последний рабочий затягивал последнюю гайку, перед ними представал результат их труда. По словам Цезаря, видеть результат общего труда оказалось приятно – не то что на плантации, где каждый корячится сам по себе.

Работа была монотонной, но не изматывающей, каждую неделю собирали что-то иное, и это привносило элемент новизны. Смена предусматривала регулярные и достаточно продолжительные перерывы на отдых, рассчитанные каким-то ученым-теоретиком, на которого мастера и начальство без конца ссылались. Люди в цехах подобрались хорошие. В поведении некоторых до сих пор проступало тавро рабства, они будто сводили с кем-то счеты за былые унижения, жили так, словно им так и не удалось избавиться от ига нищеты и бесправия, но каждая неделя открывала перед ними новые возможности, помогая им выправляться.

Наши беглецы, встретившись, не могли наговориться. За неделю столько всего случилось. У Мейзи выпал зуб. На фабрике собирали двигатели для локомотивов – Цезарь, грешным делом, подумал, не установят ли их когда-нибудь на паровозы подземной железной дороги. Он заметил, что цены в «цветной» лавке опять подскочили, но Кора и без него это знала.

– Как дела у Сэма? – спросила она.

С местным станционным смотрителем Цезарю видеться было проще.

– Все как обычно. Причин вроде никаких, а он сияет. Какой-то придурок в салуне поставил ему фингал, так он ходит именинником, дескать, давно мечтал.

– А куда же остальные смотрели?

Он наклонился и свесил руки между коленями.

– Через несколько дней будет поезд. Можем ехать дальше, если захотим.

Последняя фраза прозвучала потому, что он знал, что она ответит.

– Лучше на следующем.

– Да, давай на следующем.

Со дня приезда они пропустили уже три поезда. Первое время они часами обсуждали, что выгоднее: как можно скорее уехать со страшного Юга или продолжать пытать счастья здесь, в Южной Каролине. Они помаленьку отъедались, подзаработали деньжат и о язвах плантации начали забывать. Но раньше споры кипели нешуточные. Кора рвалась уезжать, а Цезарь ратовал за то, чтоб не срываться с места. С Сэма какой спрос? Он тут вырос и горой стоял за эволюцию Южной Каролины в расовом вопросе. Чем, в конечном итоге, этот эксперимент закончится, он не знал, воспитан был в стойком недоверии к правительству, но надеялся на лучшее. На первый поезд они так и не сели. Лучше на следующий.

Следующий как приехал, так и уехал. И спорили они меньше. У Коры в дормитории как раз приготовили вкуснейший ужин. Цезарь купил себе новую рубаху. И перспектива снова бежать куда-то и голодать, да еще и бросить все нажитое почему-то их не прельщала. Потом приехал и уехал третий поезд. И вот теперь четвертый.

– Может, нам насовсем тут остаться? – спросила Кора.

Цезарь не ответил.

Стояла прекрасная ночь. Цезарь оказался прав, музыканты подобрались способные и играли знакомые мотивчики, пользовавшиеся успехом на прошлых гуляньях. Скрипач был местный, с какой-то плантации, паренек, игравший на банджо, – вообще из другого штата. Живя в дормитории, они перенимали мелодии друг у друга, так что их репертуар постоянно расширялся. Публика училась друг у друга танцам, принесенным с разных плантаций, подхватывая движения прямо в кругу. Свежий ветер обдувал их лица, когда они отходили в сторону, чтобы передохнуть или пофлиртовать, а потом снова возвращались в круг, хлопая в ладоши и хохоча.

– Можем насовсем тут остаться, – повторил Цезарь.

На том и порешили.

Гуляние длилось до полуночи. Музыканты пустили по кругу шапку, но многие к концу недели и так были в долгу как в шелку, так что положить им туда было нечего. Попрощавшись с Цезарем, Кора пошла спать и по дороге в свой корпус стала свидетелем странной сцены.

По лужайке перед школой металась женщина. Лет двадцати, худощавая, с дико взлохмаченными волосами. Растерзанная блуза обнажала грудь. На мгновение Коре почудилось, что она у Рэндаллов, где свершилось очередное зверство.

Женщину крепко, но бережно держали двое мужчин, пытаясь ее успокоить. Вокруг толпились люди. Кто-то подбежал за дежурным надзирателем. Кора протиснулась вперед. Изо рта несчастной вырывались бессвязные всхлипы, а потом она вдруг взмолилась:

– Мои дети! Детей отдайте!

Стоящие вокруг горестно вздохнули. Сколько раз на плантации им приходилось слышать этот стон матери, разлучаемой со своим потомством. Коре вспомнились рассказы Цезаря о рабочих с фабрики, в которых так накрепко засела плантация, что даже оказавшись настолько далеко, им не удается ее из себя вытравить. Она живет в душе. Живет в каждом, чтобы при первой возможности вновь отозваться новыми надругательствами и унижением.

Женщина затихла, и ее повели в самый дальний из корпусов дормитория. Несмотря на облегчение, которое почувствовала Кора, окончательно решив остаться, она провела бессонную ночь, без конца возвращаясь мыслями к крикам женщины перед школой и призракам из собственного прошлого.