Текст книги "Подземная железная дорога"

В том году в хижине Иова жили семь женщин. Самую старшую из них, Мэри, отправили сюда, потому что с ней случалась падучая. Она каталась по земле с выпученными глазами и пеной изо рта. Много лет подряд она враждовала с другой сборщицей хлопка, Бертой, и та, в конце концов, навела на нее порчу. Старый Абрахам, правда, утверждал, что падучая у Мэри с рождения, но кто ж его будет слушать. Даже если это так, те, детские припадки с нынешними рядом не стояли. Очнувшись, она ничего не соображала, чувствуя только вялость и апатию, поэтому работать не могла, что влекло за собой наказание, после которого она вновь не могла работать. Человека, впавшего у десятника в немилость, мог обидеть любой, поэтому, опасаясь издевательств со стороны соседей, Мэри со своим скарбом сама перебралась в хижину Иова. Тащилась по проулку, нога за ногу, никто ее не остановил.

В коровнике с ней вместе работали Маргарет и Рида. Этих двоих до появления на плантации Рэндаллов так искорежили пережитые мучения, что прижиться на новом месте они не смогли, так и остались торчать занозами. У Маргарет в самые неподобающие моменты из глотки вырывались чудовищные звуки: звериные вопли, отчаянный вой или грубая брань. Когда хозяин обходил свои владения, она обеими руками зажимала рот, боясь, что он заметит ее хворобу. Риду ни кнутом, ни пряником нельзя было заставить мыться. От нее воняло.

Люси и Титания не разговаривали: первая не желала, а вторая не могла, потому что прежний владелец отрезал ей язык. Обе работали на кухне под началом Элис, которой слушать собственный голос нравилось больше, чем терпеть рядом чужую трескотню.

Еще две той весной порешили себя – многовато, конечно, но, в общем-то, ничего примечательного. Их все равно никто ни в грош не ставил, так что к началу зимы все уже благополучно забыли, как их звали.

И последние – Нэг с Корой, уделом которых был хлопок, от сбора до фасовки.

К концу рабочего дня Кору не держали ноги, и Нэг, подхватив ее, потащила девушку в хижину Иова. Десятник видел, как они почти ползут с поля домой, но не сказал ни слова. Корино очевидное для всех безумие служило индульгенцией от каждодневных нагоняев. Проходя мимо Цезаря, который что-то выстругивал ножом из дерева под навесом, где толкались молодые невольники, Кора привычно отвела взгляд. Лицо ее было каменным, как всегда при встрече с ним после их разговора о побеге.

Со дня рождения Пройдохи миновало две недели, но Кора до сих пор не оправилась. От ударов по лицу один глаз заплыл и не открывался, а на виске зияла глубокая рана. Теперь опухоль спала, но на том месте, где приложился пастью серебряный волк, остался страшный крестообразный шрам. Памятка о ночном гулянье. Но куда больнее была порка, которую задал ей Коннелли под привыкшими ко всему сучьями пыточного дерева.

Коннелли был одним из белых, нанятых для работы еще стариком Рэндаллом. Вступив в права наследства, Джеймс оставил его надсмотрщиком на своей части плантации. Когда Кора была маленькой, ирландские рыжие кудри Коннелли полыхали из-под полей соломенной шляпы, словно крылья красного кардинала. Сперва он прятался от солнца под широким черным зонтом, но в конце концов бросил, так что теперь белизна рубахи резко контрастировала с дочерна загоревшей кожей. Волосы с годами поседели, брюхо стало нависать над ремнем, но в остальном это был тот же человек, который порол плетьми ее бабку и мать. По деревне он вышагивал, скособочившись, словно старый вол, и ничто на свете не могло заставить его прибавить шагу. Движения Коннелли обретали скорость только в тех случаях, когда подворачивался случай пустить в ход девятихвостку. Тут его охватывала буйная энергия ребенка, упивающегося новой забавой.

История, которая вылезла наружу во время неожиданного появления Рэндаллов в деревне, старого надсмотрщика не порадовала. Во-первых, его оторвали от плотских утех с Глорией, его нынешней бабой. Гонцу он всыпал, но из койки вылез.

Во-вторых, вся эта история с Майклом. О его гибели Коннелли хозяину не докладывал, поскольку Джеймса Рэндалла текучка рабочей силы на плантации никогда не интересовала, но Терренс своими расспросами заострил на этом внимание.

А тут еще Честер со своей неуклюжестью и Корино непостижимое заступничество. На рассвете следующего дня Коннелли исполосовал обоих. Первым, согласно хронологии проступков, свое получил Честер, а Кора за ним, да так, что окровавленные спины пришлось омывать настоем лягушачьей травы, чтобы унять кровь. Для Честера это была первая порка в жизни, для Коры – первая за последние полгода. Спустя сутки Коннелли экзекуцию повторил, а потом всыпал им еще раз, для острастки. По рассказам домашних слуг, масса Джеймс сильнее всего взбеленился не из-за поведения Честера и Коры, а из-за посягательства Терренса на его собственность, да еще в присутствии многочисленных свидетелей. Это была квинтэссенция ярости старшего брата по отношению к младшему на почве собственнических интересов. Честер больше с Корой даже словом не обмолвился.

Нэг помогла девушке подняться на крыльцо. Едва они переступили порог хижины Иова, где никто из невольников уже не мог их видеть, у Коры подкосились ноги.

– Давай я принесу тебе поужинать, – сказала Нэг.

Она, подобно Коре, оказалась в хижине Иова из-за интриг. Много лет Нэг слыла фавориткой Коннелли и чуть не каждую ночь проводила в его постели. Еще до того, как надсмотрщик удостоил ее жалких своих милостей, эта крутобедрая сероглазая девка задирала нос так, будто и не цветная вовсе, но тут стала положительно несносной. Только и знала, что прихорашиваться целыми днями да злорадствовать над чужой горькой долей, которая на плантации только ее и обходила стороной. Мать ее со многими белыми господами жила невенчанной женой и дочь свою распутству обучила на славу. Даже когда Коннелли сплавил детей, которых Нэг от него нарожала, она лишь заискивающе склонилась перед его волей. Северная и южная части огромной плантации Рэндаллов все время сбывали друг другу искалеченных в порках негров, паршивых работников и всякое жулье, словно в некой игре без правил сбрасывали слабые карты. Потомство Нэг и Коннелли получилось очень приметным. Коннелли зверел, завидев, что в кудряшках его ублюдков-полукровок на солнце вспыхивает ирландская рыжина.

Однажды утром он без обиняков дал понять Нэг, что ей в его постели больше не место. Этого дня только и дожидались ее недруги. И все, кроме нее, чувствовали его приближение. Вернувшись с хлопкового поля, она обнаружила, что ее скарб уже швырнули в хижину Иова, ознаменовав тем самым ее падение в глазах деревни. Ее позора они алкали больше, чем пищи. Хижина парий закалила Нэг. Так уж получалось, что тут проступало нутро каждого обитателя.

С матерью Коры Нэг дружбы никогда не водила, что не помешало ей привязаться к девочке, оставшейся беспризорницей. Ночью после праздника и все последовавшие за ним дни экзекуций они с Мэри выхаживали Кору, врачуя то, что осталось от кожи, рассолом и припарками и заставляя девушку есть. Они гладили ее по разбитой голове и пели над ней колыбельные, словно баюкая через нее детей, которых лишились. Милашка приходила проведать подругу, но дурная слава хижины Иова была ей ведома, поэтому в присутствии Нэг, Мэри и остальных женщин она дергалась и долго сидеть с Корой не могла, нервы сдавали.

Кора лежала на полу и стонала. После побоев прошло две недели, и все это время ее терзали приступы головокружения и пульсирующая боль в голове. По большей части ей удавалось, превозмогая это, работать в поле, но порой она могла только, боясь шелохнуться, стоять и ждать, пока не сядет солнце. Каждый час, когда водоноска шла вдоль поля с ковшом, она вылизывала его чуть не досуха, чувствуя на зубах металлический привкус. Сейчас силы ей совсем изменили.

Мэри подошла к ней с влажной тряпкой.

– Снова мутит? – спросила она, кладя тряпку на лоб Коры.

В ней сохранились нерастраченные запасы материнской любви к пятерым ее детям, трое из которых умерли во младенчестве, а выживших продали, едва они подросли и научились таскать воду да полоть траву на дорожках, ведущих к хозяйскому дому. Мэри и оба ее мужа были из народа ашанти, а на такой товар желающих было хоть отбавляй. Кора пошевелила губами в знак безмолвной благодарности. Стены хижины готовы были обрушиться на нее. На чердаке чем-то громыхала одна из женщин – судя по вони, Рида. Нэг растирала Коре ладони:

– Я уж и не знаю, что хуже: если ты совсем сляжешь и перестанешь мозолить им глаза или если ты выкарабкаешься и попадешься на глаза массе Терренсу, когда он сюда придет.

От неизбежности появления Рэндалла-младшего Кора совсем сникла. Джеймс Рэндалл занемог и слег после поездки в Новый Орлеан, куда прибыл для переговоров с группой торговых агентов из Ливерпуля и посещения обители порока. На подъезде к дому с ним прямо в экипаже случился обморок, и с тех пор на плантации его не видели. Домашние негры распускали слухи, что пока старший брат не поправится, плантацией будет заправлять Терренс. Утром ему предстояло обойти северную часть, чтобы привести ее в гармонию с подвластной ему южной частью. Никто не сомневался, что гармония эта будет замешана на крови.

Руки подруг Коры куда-то ускользнули, стены хижины разжали свою хватку, и она лишилась чувств. Очнулась она в непроглядной темноте. Кто-то положил ей под голову скатанное байковое одеяло. Вся хижина спала. Кора дотронулась до шрама на виске. Из него сочилась сукровица. Она понимала, почему бросилась на защиту Честера. Но тщетно пыталась вызвать в памяти остроту того мгновения, хотя бы малую толику обуявшего ее тогда чувства. Оно пряталось в том самом дальнем уголке ее души, откуда вдруг выплеснулось, и выманить его оттуда не было никакой возможности. Чтобы хоть как-то сладить со снедавшим ее беспокойством, Кора доползла до своей грядки, села на кленовый чурбачок, потянула носом воздух и прислушалась. На болоте кто-то охотился, темнота оживала всплесками и присвистами. Каково это – выйти туда и вперед, через ночь, на Север, к свободным штатам. На такое решиться можно, только окончательно попрощавшись с головой.

Как ее мать.

До своего побега Мэйбл – точное отражение Аджарри, которая, как попала на земли Рэндаллов, так всю жизнь с них ни ногой, – пределов плантации не покидала ни разу. Своих намерений она никак не проявляла; по крайней мере, ни один из допрашиваемых впоследствии не сознался, что знал о них, а в деревне, кишащей мелкими душонками и доносчиками, где за то, чтобы избежать порки девятихвосткой, каждый мать родную готов продать, это было делом неслыханным.

Накануне Кора заснула у матери под боком, и больше никогда ее не видела. Старый Рэндалл забил тревогу и вызвал патрульщиков. Не прошло и часа, как охотничий отряд рассеялся по болотам, еле поспевая за сворой Нейта Кетчума. У Кетчума ловля беглых негров была в крови, в его семье этим профессионально занимались из поколения в поколение. Специально выведенные и натренированные гончие брали след черномазого и шли по нему, не теряя, через несколько округов; а скольких заблудших они загрызли или покалечили! Когда эти твари рвались с поводка, делая стойку, от их лая каждому жителю деревни хотелось затаиться у себя в хижине. Но впереди лежал день на уборке хлопка, и рабам приходилось согбенно делать, что прикажут, несмотря на поднятый собаками шум и вой да на предчувствие кровавой расправы.

Объявления о розыске беглянки были расклеены в радиусе нескольких сотен миль. Свободные негры, зарабатывавшие себе на жизнь поимкой беглых, прочесывали окрестные леса и пытались выведать что-нибудь у потенциальных соучастников. Патрульщики и шайки белого отребья извели и запугали всю округу. Невольничьи деревни на соседних плантациях они перевернули вверх дном, а рабов для острастки подвергли поркам. Но ни гончим, ни загонщикам напасть на след Мэйбл не удалось.

Старик Рэндалл нанял колдунью и потребовал наложить заклятие на его земли, чтобы навести на всякого беглого, в жилах которого течет африканская кровь, страшную порчу. Ведьма позарывала в потайных местах разных фетишей, забрала причитавшееся ей вознаграждение, села в запряженную мулом повозку и была такова. После ее отъезда на плантации не утихали горячие споры о природе заклятия: на кого оно распространялось? Только на тех, кто намеревался сбежать, или на любого цветного, заступившего за магическую черту? Неделю ни один человек на болота и носа не показывал, но потом рабы опять повадились там ковыряться и охотиться, ведь без приварка туго.

Про Мэйбл не было ни слуху ни духу. На плантации Рэндаллов такое случилось впервые. Беглым ни разу не удавалось вырваться на волю: их предавали друзья, подводили звезды, уводя назад, в тенета рабства. После возвращения на плантацию их подвергали изуверским надругательствам и только потом позволяли умереть на глазах у остальных, с суеверным ужасом наблюдавших за постыдной кончиной собратьев.

Прошла неделя, и на плантацию прибыл сам Риджуэй, не к ночи будь помянутый охотник на беглых, а с ним вместе пятеро его подручных, по виду – отъявленные головорезы. Возглавлял кавалькаду зловещий индеец-разведчик, на шее которого болталось ожерелье из сморщенных человеческих ушей.

Риджуэй был шести с половиной футов ростом, с квадратным лицом и толстой, как рукоять кувалды, шеей. Ни при каких обстоятельствах он не выходил из себя, но вокруг него возникала атмосфера гнетущей угрозы, подобная грозовому фронту, который, вроде где-то далеко, но вдруг обрушивается на твою голову с неистовой силой.

Переговоры с Риджуэем длились около получаса. Он сделал какие-то пометки в маленькой книжице; на домашних слуг произвел впечатление человека крайне сосредоточенного и велеречивого. В следующий раз он появился на плантации только через два года, перед самой смертью старика Рэндалла, чтобы лично принести ему извинения за провал. На этот раз индейца с ним не было, его место занял молодой наездник с длинными черными волосами, у которого поверх кожаного жилета красовался все тот же жуткий трофей, низка ушей. Риджуэй оказался в этих краях по делам; он привез соседнему плантатору доказательства поимки двух беглых негров – две отрезанные головы в кожаном мешке. Хозяева порой предпочитали не возвращать пропавших невольников, а преподать урок оставшимся, поскольку за нарушение границы штата Джорджия беглого раба так и так ожидала смертная казнь.

Риджуэй подтвердил, что и до него дошли слухи о пущенной на юге Джорджии новой ветке подземной железной дороги, хотя поверить этому было решительно невозможно. Старик Рэндалл разразился ядовитыми комментариями. Риджуэй заверил его, что всех сочувствующих предадут общественному поруганию и изведут на корню. Вымажут дегтем, вываляют в перьях, в общем, сделают все, чего требуют местные нравы. Он еще раз извинился, откланялся, и его шайка вихрем помчалась на другой конец округа, где их ждал следующий заказ. От заказчиков у них отбою не было, ибо поток беглых, таящихся по щелям да закоулкам, которых надлежало вернуть законным владельцам, не оскудевал.

Перед решительным шагом Мэйбл тщательно собирала вещи. Мачете. Кресало и трут. Пара башмаков, позаимствованных у соседки по хижине, потому что они были покрепче, чем ее собственные. Неделю за неделей опустошенная грядка красноречиво свидетельствовала о необъяснимом исчезновении хозяйки. Накануне побега она выкопала оттуда все подчистую, не оставив ни головки брюквы, ни клубенька ямса – довольно обременительная и неподходящая ноша для путешественницы, которой главное – унести ноги, да поскорее.

Оставшиеся в земле углубления и комья глины вокруг напоминали всякому проходящему мимо о том, что случилось. Но однажды утром грядка была аккуратно перекопана. Ползавшая рядом на коленях Кора засадила ее по новой. Она вступила в права наследства.

Теперь, при неверном свете луны, с раскалывающейся головой, Кора оценивающе осматривала свой крохотный огород. Сорняки, жуки-долгоносики, нечеткие отпечатки чьих-то лап. С того злополучного праздника она ни разу не была здесь. Пора было вновь приниматься за дело.

Визит Терренса на следующий день прошел спокойно, если не считать одного эпизода. Коннелли показывал ему владения старшего брата так, словно младший несколько лет их толком не видел. Вел он себя на удивление мирно, воздерживаясь от привычных сардонических замечаний.

Они обсудили цифры по прошлогоднему урожаю, посмотрели в конторских книгах записи по весовой за прошлый сентябрь. Терренс побранил надсмотрщика за его каракули, но, если не считать этой вспышки, все прошло тихо-мирно.

Ни рабов, ни хижины осматривать не стали.

Верхом Терренс Рэндалл и Коннелли объехали хлопковые поля, сравнивая урожай на южной и северной частях плантации. При их приближении рабы удваивали рвение, и волна бешеного усердия перекатывалась от ряда к ряду.

Неделю за неделей невольники мотыжили землю, выдирая тяпками сорняки. Кусты хлопчатника уже вымахали Коре по плечо, побеги трепетали и гнулись под тяжестью листвы и коробочек, которые день ото дня становились все крупнее. Не пройдет и месяца, как каждая из них взорвется комом снежно-белой ваты. Когда белые проезжали мимо, Кора молила Бога сделать кусты повыше, чтобы ей было куда прятаться. Их удаляющиеся спины уже маячили где-то впереди, как вдруг Терренс обернулся. Он кивнул, указал на нее тростью и поехал дальше.

Джеймса Господь прибрал через два дня. Врач сказал, почки. Старожилы поместья невольно сравнивали кончину старшего сына с кончиной отца. У местных плантаторов старик Рэндалл всегда пользовался уважением. Сейчас, конечно, в центре внимания оказались лихие покорители Запада, но что до здешних мест, то их истинными пионерами были Рэндалл и иже с ним. Именно благодаря их усилиям много лет назад во влажном аду Джорджии выпестовалась новая жизнь. За то, что Рэндалл первым переключился с индиго на хлопок, плантаторы почитали его провидцем, приведшим их к прибылям. Немало изнемогавших от бремени кредитов неофитов обращались к нему за советами, которыми он щедро и охотно делился, и со временем, следуя им, достигали завидного изобилия.

Чтобы рабы могли проводить старого хозяина в последний путь, их сняли с работы. Сгрудившись в стороне, они смотрели, как благородные белые господа и дамы отдают последний долг покойному. Гроб несли на плечах домашние слуги, и сначала это всех скандализировало, но по зрелом размышлении было воспринято как проявление искренней привязанности, возникающей между рабовладельцем и его рабами, взять хоть сиськи чернокожей няньки, которые каждый сосал во младенчестве, или ловкие руки слуг, снующие в мыльной пене во время купания. Под конец панихиды пошел дождь. Церемонию пришлось прервать, но каждый из присутствующих вздохнул с облегчением. Засуха стояла слишком долго. Хлопок следовало хорошенько напоить.

К моменту смерти Джорджа Рэндалла оба брата практически не поддерживали отношений ни с теми, кто приходился их отцу ровней, ни с его протеже. Судя по документам, у Джеймса было немало деловых партнеров, со многими из которых он общался лично, но друзей он не завел. К слову, старший брат Терренса Рэндалла обыкновенной человеческой сентиментальности был лишен напрочь.

На его похороны почти никто не приехал. Рабы трудились на хлопке – урожай на носу, так что какой с них спрос. Терренс говорил, что все прошло согласно последней воле брата. Джеймса погребли в тихом уголке обширного поместья рядом с родителями, а также Платоном и Демосфеном, двумя принадлежавшими старику Рэндаллу мастифами, в которых что покойный хозяин, что черномазые души не чаяли, хоть псы не прочь были поохотиться на кур.

Терренс отправился в Новый Орлеан, чтобы разобраться с делами покойного брата касательно продажи хлопка. Вряд ли хоть про одного беглеца можно сказать, что он бежал потому, что пришла пора, но установление власти Терренса на обеих частях плантации стало мощным аргументом в пользу того, что бежать и вправду пора. Обитатели северной части плантации всегда дорожили тамошним более мягким климатом. Покойный Джеймс Рэндалл отличался жестокостью и грубостью, свойственной каждому белому, но по сравнению с братцем слыл сущим образцом ровного нрава. От историй про то, что творилось на южной части плантации, даже если не вдаваться в частности, а судить по количеству, кровь стыла в жилах.

Большой Энтони решил, что, раз пришла пора, надо действовать. В деревне, конечно, были парни и посметливее, но он своего никогда не упускал. Со времен Блейка это был первый побег с плантации. На заклятье, наложенное колдуньей, Энтони бесстрашно наплевал. Констебли схватили его, спящего, в сенном сарае за двадцать с лишним миль от поместья Рэндаллов. Вернули беглого владельцу в железной клетке, сработанной кем-то из местных умельцев. Дескать, решил на свободе крылышки расправить, – не выйдет, пожалте под замок. На дверце клетки была специальная рамка для картонки с именем обитателя, но про нее никто не вспомнил. Уезжая с плантации, констебли увезли клетку с собой.

Накануне истязания Большого Энтони – всякий раз, если белый хозяин откладывал наказание, он желал превратить его в представление – Цезарь пришел в хижину Иова. Мэри, хоть и оторопела, но впустила его. Гости к ним не почти захаживали, а из мужчин приходили только бедоносцы-десятники. Кора никому из товарок не рассказала о его предложении.

В хижине было полно женщин, они либо спали, либо подслушивали, так что не поговорить, поэтому Кора положила то, чем занималась, на пол и вышла с Цезарем на улицу.

Здание школы старик Рэндалл построил для своих сыновей и будущих внуков, до которых надеялся дожить, но вряд ли в обозримом будущем то, что от него осталось, могло быть использовано по назначению. С того момента, как братья Рэндаллы завершили свое образование, развалюха служила исключительно местом свиданий и занятий особого толка. Милашка увидала, как Кора и Цезарь направляются туда, но Кора, заметив оживление подруги, отрицательно помотала головой.

Внутри воняло. Гниющее здание давно стало местом постоянного обитания всякой живности. Столы и стулья из него вынесли, освободив место для засохших листьев и паутины. Интересно, водил он сюда свою Фрэнсис, когда приударял за ней, и чем они тут занимались? Перед поркой Кору раздевали донага, и Цезарь видел выступавшую у нее на коже кровь.

Проверив, нет ли кого под окнами, Цезарь сказал:

– Зря они так с тобой.

– Тебя не спросили.

Две недели назад она держала его за дурачка. Сегодня он показался ей много взрослее своих лет, словно один из умудренных деревенских старцев, истинный смысл слов которых доходит до тебя через несколько дней, а то и недель, когда ты сталкиваешься с неотвратимой правдой.

– Да лучше бы давно ушли. Ну как, пойдешь со мной?

Раскусить его она так и не смогла. Все три раза, когда ее пороли по утрам, он стоял в первых рядах зрителей. Невольники обязаны были смотреть, как истязают их собратьев, чтоб другим неповадно было, но в какой-то момент каждый украдкой отводил глаза, хоть на мгновение, либо потому, что от чужой боли становилось тошно, либо потому, что понимал, что рано или поздно плеть погуляет и по его спине. Вроде напрямую тебя не касается, а вдруг получается, что касается. Но Цезарь стоял, не шелохнувшись. Он не встречался с Корой глазами, а рассматривал что-то за ней, что-то очень важное и трудно различимое.

– Ты, поди, надеешься, что я принесу тебе удачу, потому что Мэйбл удалось уйти, да? Зря надеешься. Я не заговоренная. Сам видел, что ждет любого смутьяна.

Цезарь стоял на своем.

– Когда он вернется, дело будет дрянь.

– Почему ж «будет»? Дело и сейчас дрянь. И всегда было.

Она повернулась и пошла прочь. Задержка в наказании Большого Энтони объяснялась тем, что Терренс потребовал новые колодки. Плотники и столяры работали ночь напролет, чтобы к утру возвести пыточные орудия, украшенные претенциозными и грубо намалеванными изображениями минотавров, грудастых русалок и прочих мифологических существ, резвящихся на природе. Колодки установили на разбитой перед домом лужайке, поросшей сочной травой. Двое подручных Коннелли подвесили Большого Энтони за руки, и он болтался так первые сутки.

На второй день на плантацию прибыла группа гостей в экипажах. Весь высший свет Атланты и Саванны, сливки общества, люди, с которыми Терренс познакомился в своих поездках, и еще журналист из Лондона, приехавший корреспондентом в Америку. Обедали гости за накрытым на лужайке перед домом столом. Они смаковали приготовленный Элис черепаховый суп и ягненка и на все лады превозносили кухарку, до которой их похвалы все равно не дошли. В течение всего обеда Большого Энтони у них на глазах пороли кнутом. Обед длился долго, спешить было некуда. В промежутках между глотками журналист делал какие-то пометки в блокноте. Когда подали десерт, вся честная компания перешла в дом, чтобы не кормить москитов, а Большого Энтони все продолжали истязать.

На третий день сразу после обеда невольников пригнали с поля, всей кухне, посудомойкам, конюхам и домашним слугам велено было бросить дела и собраться на лужайке. Пока гости Терренса Рэндалла потягивали ромовый пунш, Большого Энтони облили маслом и стали жарить заживо. Его вопли присутствующим настроения не отравляли, потому что в первый же день ему отрезали мужское достоинство, запихнули его в рот, а губы зашили. Колодки дымились, обугливались, потом загорелись, и намалеванные фигуры, извивающиеся в языках пламени, казались живыми.

Терренс обратился с речью к рабам с северной и южной частей плантации. Плантация теперь единая, методы и цели на ней тоже единые. Он выразил свою печаль в связи с кончиной брата и сказал, что находит утешение в том, что Джеймс теперь в раю, вместе с отцом и матерью. Говоря все это, он прохаживался между рабами, постукивая тростью, ероша волосы негритятам, тиская своих зазноб с южной половины. У какого-то еще не знакомого ему молодого парня он решил сразу проверить зубы; желая получше их рассмотреть и кивая в знак одобрения головой, едва не свернул бедняге челюсть.

Чтобы удовлетворить все возрастающий мировой спрос на хлопок, продолжал он, дневная норма у каждого сборщика будет увеличена в процентном отношении в соответствии с его показателями в прошлом году. Поля подвергнутся перепланировке, чтобы вместить максимальное количество рядов хлопчатника. Прохаживаясь, он наотмашь хлестнул по лицу человека, который плакал, глядя на бьющегося в колодках товарища.

Подойдя к Коре, Терренс запустил руку в вырез ее платья и нащупал грудь – одну, другую, – потом стиснул ее. Кора не шелохнулась. С того момента, как Терренс начал свою речь, не шелохнулся ни один невольник, даже для того, чтобы зажать себе нос, в который бил запах паленого человеческого мяса.

Больше никаких гуляний, ни на Рождество, ни на Пасху, заявил он.

Все замужества-женитьбы теперь будут только с его ведома и одобрения, он будет лично оценивать правильность выбора и перспективность потомства. Новый налог на отхожий промысел по воскресеньям. Кивнув Коре, он продолжал обходить своих чернокожих, излагая грядущие реформы.

Речь Терренса подошла к концу. Было понятно, что невольники будут стоять как стояли, пока Коннелли не прикажет им разойтись. Леди из Саванны наполнили свои бокалы новой порцией пунша из кувшина. Журналист достал новый блокнот и продолжал строчить. Масса Терренс присоединился к гостям и пригласил всех посмотреть, как растет хлопок.

Она раньше была не его, а теперь вдруг стала его. А может, всегда была его и просто про это не знала. Корино внимание сейчас существовало само по себе, отдельно от нее. Оно уплывало, минуя горящего раба, минуя хозяйский дом, за границы рэндалловских владений. Кора пыталась сосредоточиться на подробностях чужих рассказов, просеивая в памяти слова невольников, которые своими глазами видели, что там, снаружи. Всякий раз, когда ей удавалось уцепиться за какие-то детали – здания из гладкого белого камня, их много, целое море, так что не видно ни деревца; мастерская негра-кузнеца, который работает не на хозяина, а сам на себя, – внимание изворачивалось, словно юркая рыба, и опять ускользало куда-то. Чтобы удержать это в голове, нужно увидеть все своими глазами.