Текст книги "Путь на Грумант"

Обводя глазами соседние острова и горизонт, мальчик вдруг заметил вдали дым.

«Отец, товарищи на Крестовом мысе огонь зажгли, дорогу мне указывают!»

Мальчику хотелось в ту же минуту сесть в лодку, но море так расходилось, что плыть на скорлупке-осиновке было страшновато.

Ваня стоял на утесе в нерешительности. Может быть, он и переждал бы непогоду, но в это время на горизонте, со стороны моря, показалась белая, чуть приметная полоска. Это был лед.

Колебаться было нельзя. Ваня понимал, что значит, если льды преградят дорогу. Тогда мало надежды добраться домой.

Мальчик усадил медвежонка в лодку и, выждав волну послабее, столкнул «Чайку» на воду. Но впереди набухает новая большая волна, она угрожает выбросить лодку обратно на берег. По колено, потом по грудь в холодной воде, Ваня изо всех сил удерживает «Чайку». Зашипев пенящимся гребнем, волна накрыла мальчика с головой и прошла мимо. Ваня вскакивает в лодку и успевает сделать несколько взмахов веслами. От берега оторвался благополучно…

Хлопнул парус, и «Чайка» вихрем понеслась, черпая бортом пену. Ваня ляскал зубами от холода, но уже не боялся за свою осиновку: она прекрасно держалась на волне. Мореходность суденышка заметно улучшал медведь: расположившись на самом днище, он служил отличным балластом.

Все шло как нельзя лучше. «Чайка» смело резала грозные волны, с каждой минутой, с каждым часом приближая путешественников к дому.

За Летним мысом определяться стало гораздо легче: направление – на хорошо видный теперь черный дым зимовья. Казалось, до него совсем близко.

Ваня уже представлял себе сытный ужин и хороший отдых у жаркой печи, но тут случилось другое. Когда «Чайка» проходила мимо большого айсберга, сидящего на мели, мишка, привлеченный шумом прибоя, внезапно бросился к борту, и лодка перевернулась.

Пустой бочонок, шелемки, весла – все всплыло возле «Чайки», торчавшей из воды вверх килем. То скрывалась, то вновь показывалась над волнами голова мальчика. Тут же в воде метался виновник кораблекрушения – медвежонок.

Ваня перебросил ремень через киль и уперся ногами в борт, стараясь перевернуть лодку.

Испугайся, растеряйся Ваня – и конец бы. Недолго может продержаться в студеной воде человек. Но мальчик в эту минуту даже не думал о себе. «Лодка! Как спасти лодку!»

Ухватившись за крен?, Ваня нырял по волнам вместе с осиновкой.

«Что делать!.. Падун! Скорее за падун, за ним, как за островом, поди, тихо совсем», – пронеслось в голове при взгляде на айсберг.

Только бы за торос спрятаться, только бы добраться туда… Ваня, держась за лодку, пытался грести одной рукой. Но слишком слабы были его силы, чтобы тащить опрокинутую «Чайку» по вздыбленному морю.

«Вот кабы мишка помог…»

– Мишенька! Миша! – закричал мальчик.

Медвежонок, высоко подняв морду, подплыл к Ване. Белый медведь – прирожденный пловец полярных вод. Ему не страшны волны и холодная вода. Многие версты могут проплывать белые медведи в полыньях и в открытом море.

Поймав медвежонка за шерсть, Ваня стал подталкивать его к падуну приговаривая:

– Плыви, мишенька, выручай! Медведь как будто понял, чего от него хотят. Загребая сильными лапами, он быстро поплыл к ледяной горе. Как всякий зверь, он охотно направлялся туда, где была твердь.

Мишка оказался прекрасным буксировщиком. Ему нипочем был такой груз. Да и недалеко было. Через четыре-пять минут медведь подтянул Ваню и лодку к подветренной стороне айсберга. Здесь действительно было гораздо тише.

Мальчик совсем окоченел, выбивая зубами дробь. Еще немного, и он не сможет двинуть ни рукой, ни ногой. И мальчик торопился. Прежде всего он отрезал ремень, привязанный к носу лодки, и, поглубже вдохнув, нырнул под осиновку. К счастью, у самого днища осталось немного воздуха, и Ваня сумел, не возвращаясь на поверхность, освободить из гнезда мачту, отвязать ванты и закрепить ремень за распорку, как раз посредине лодки.

Вынырнув, мальчик перебросил ремень через киль и уперся ногами в борт, стараясь перевернуть лодку. Понатужившись, он сумел сделать и это.

Правда, «Чайка» была до краев полна воды, но вылить воду – это уж полдела. Прихватив всплывшую мачту с парусом, Ваня подгреб к подошве падуна, выступающей далеко под водой, и затащил лодку на лед. Через полчаса осиновка была на плаву. За работой Ваня так согрелся, что от одежды пошел пар.

Быстро поставлена мачта, укреплен парус. Потеряны весла, но осталось правило, и вот снова несется «Чайка», взлетая на волнах и круто кренясь под ветром. Следя за курсом, мальчик в то же время оглядывался то на лед, наступавший с моря, то на медвежонка.

Лед был еще далеко, медведь лежал смирно.

Уже различимы очертания отдельных приметных мест вблизи становища. «Десять верст осталось, на час ходу».

Возвышаясь над темной громадой мыса, показался крест. Скоро острые глаза мальчика рассмотрели и людей на берегу.

«Встречать вышли. И Федор…»

«Чайка» скрипит креньями по песку, ее враз выволакивают из воды. Ваня соскочил на землю, за ним медвежонок.

Мальчик ждал наказания и виновато отводил глаза в сторону, не замечая, что на лицах поморов можно было прочитать все что угодно, только не упреки.

– Что с тобой, Вашоха? На тебе лица нет, – негромко сказал отец.

Ване действительно было плохо. Выйдя из лодки, он едва удержался, чтобы не упасть. Силы оставили его, ему было то жарко, то холодно… Как добрался до избы, как разделся и лег – мальчик уже не помнил. Его била жестокая лихорадка.

– Знобея. Вишь, горячий весь, – Федор осторожно трогал Ванин лоб. – Сейчас бы отваром из кукольков его напоить, да где взять?

– Эх, зачем так далеко на лодке ушел! – сокрушался Шарапов.

– Молод еще он, Степан, с годами мудрость-то идет, – возразил Алексей.

Десять суток мальчик бредил, не приходя в сознание. Но крепкий организм и заботливый уход друзей победили. Настал день, когда он рассказал все, что с ним случилось.

Молча, не прерывая, слушали Ваню поморы. А как кончил, отец ласково посмотрел на него и сказал:

– Ты не бойся, Ванюха, бери «Чайку» всегда, как захочешь. В такие руки, как твои, можно лодку отдать. Только сам бережись… А остров тот островом Туманов назовем. Ладно, что ль?

В этот момент мальчик был счастлив, как никогда. Скупая похвала отца наполнила его сердце гордостью. Уж если похвалил помор, отважный на деле и скромный на словах, значит есть за что.

Понял Ваня, что с этого дня он стал равноправным в маленькой артели грумаланов.

Глава двадцать шестая. СМЕРТЬ ФЕДОРА

Еще одна зима прошумела метелями над занесенным снегом становищем грумаланов и снова пришли светлые, солнечные дни.

Для больного Федора апрельское солнце и чистый воздух были особенно необходимы. Почти всю зиму он в полузабытьи пролежал в темной, душной избе.

После долгих колебаний Алексей решил прибегнуть еще к одному народному средству прервать полусонное состояние цинготного больного, заставить его встряхнуться.

Однажды в теплый, безветренный день поморы вывели Федора из избы, не обращая внимания на его сопротивление и жалобные просьбы оставить в покое.

– Братаны… ведь во сне легче мне… Куда вы меня тащите?!..

– Дядя Федор, крестный, на воздухе скорее хворь пройдет, – уговаривал его Ваня. – Хорошо на воле, сам потом не уйдешь.

Алексей и Шарапов отвели бессильные руки больного назад и вставили под них жердь. Привязав руки, они взялись за концы жерди и быстро пошли вперед. Федор сначала просто волочился по снегу, не в силах двинуть опухшими ногами.

– Братцы! – кричал он. – Отпустите, не мучьте. Лучше убейте!

Но поморы словно не слышали его воплей.

Убедившись, что слова бесполезны, Федор, стоная и охая, стал понемногу перебирать ногами, стараясь поспевать за товарищами. Такую же «прогулку» ему устроили и на следующий день. На третий он сам пожелал «погулять».

Волей-неволей принужденный двигаться, наглотавшись чистого воздуха, больной стал чуть-чуть бодрее. Тогда Алексей применил еще более сильное старинное средство.

Выйдя на очередную прогулку, поморы подвели Федора к невысокому утесу с отвесным обрывом и неожиданно столкнули вниз, в сугроб, Федор барахтался, барахтался в глубоком снегу и с большими усилиями выбрался на розное место.

– Что за потеха с хворым? Грех на душу берете… Ведь так загубить человека можно… Не ожидал я от вас, – возмущался, отряхиваясь и отплевываясь, Федор.

На его всклокоченных волосах, в ушах, на ресницах, во рту – везде был снег. Химков и Степан прятали в усах улыбку, а Ваня весело кричал сверху:

– Не сердись, крестный, ведь для твоей пользы все!

Грумаланы, как могли, старались возвратить товарища к жизни. Поморские способы лечения, несомненно, дали необходимую встряску совсем поникшему телом и духом Федору. Чистый воздух, солнце тоже сделали свое дело, и состояние больного как будто улучшилось.

– Стало полегче маленько, – говорил он.

Федор стал меньше спать днем, интересовался всем, что делалось вокруг него.

…Короткое лето прошло в охоте за оленями и за озерной птицей. Два раза Шарапов с Ваней ходили за яйцами на птичий базар. И все зорко наблюдали за морем. Но не было лодьи…

Наступила и ушла еще зима. Промелькнули весна и лето.

Море было пустынно.

Казалось, никогда не дождаться мореходам выручки.

Вновь над одинокой избой завыла и загудела метель…

Так прошло пять зим. Сколько всяких напастей выдержала за эти годы отважная четверка, сколько тяжелых дум было передумано за долгие полярные ночи… Кто сочтет, кто расскажет?..

Грозна и жестока Арктика к людям, но поморская воля и дружба сильнее стихии; ни пурге, ни морозам, ни цинге не сломить ее!

Лишь обросли грумаланы да почернели от копоти. Но бились в них храбрые, добрые сердца товарищей. В борьбе за жизнь среди дикой, первобытной природы они стали еще тверже и выносливее – в ходьбе и беге, в охоте.

Особенно преобразился Ваня. Из белобрысого мальчугана-зуйка на «Ростиславе» он превратился в рослого восемнадцатилетнего парня с русой, курчавой бородкой.

Песец, олень, морж, нерпа, любая птица – никто не уйдет теперь от его стрелы и копья. «Сам на сам» выходил Иван Химков с рогатиной или топором на медведя, и берегись ошкуй, если станет на его дороге!

Старшие товарищи, отец во всем служили ему примером. Алексей Химков и на зимовке был не только руководителем, старшиной с непререкаемым авторитетом. Иван видел, что отец, как бы тяжело ему не приходилось, не прекращал наблюдений за природой Груманта, за ветрами и льдом, приливами и отливами. Он исследовал берега островов и наносил их на карту, разведывал места, богатые промысловым зверем, изучал горные породы, подробно описывал растительность. С методами и результатами своей работы он знакомил остальных зимовщиков, разъяснял им непонятное.

Любознательный от природы, Иван тоже многое перенял от отца – морехода-исследователя. Не пропали даром и вечера, проведенные над Леонтием Магницким. Даровитый юноша, сын своего народа, год от году развивал свои многообещающие задатки.

Испытанные поморские средства помогли троим зимовщикам осилить страшную болезнь – цингу. Но она решила доконать четвертого, когда-то самого могучего из них – богатыря Веригина.

Пятый год болен Федор. Сейчас весна, май, но он уже не мог сделать без посторонней помощи ни одного движения и лежал пластом в полном безразличии. Зубов у него не осталось, рот и губы кровоточили, тело как-то разрыхлилось, на коже выступили открытые язвы.

Но этот получеловек-полутруп был дорог товарищам. Больше всего около него находился Иван.

– Ты бы поел, дядя Федор, ведь нельзя так: два дня, кроме воды, ничего в рот не брал…

– Душа не при…нимает… ничего, Ванюха… – прерывисто, задыхаясь, шептал Федор.

– Да ведь есть-то надо! – настаивал Иван. Однажды, после бесплодных уговоров попробовать кусочек спасительного свежего мяса, Степан спросил его:

– Как же ты, когда на промысле тебя на льдине унесло, без хлеба целый месяц прожил?

– Не ел я и в тот раз мяса, братаны, – еле слышно ответил Федор. – Вымя утельги резал… Молоко пил. Бутылку, а то и более из вымени высасывал. Жирное, густое молоко, коровьему не в пример. Тем и жил… Крепко задумались поморы, особенно молодой Химков. Он решил во что бы то ни стало добыть зверя живым, скажем матку – олениху.

Не откладывая, Иван взял лук и отправился к ближайшему оленьему пастбищу. Вот подошло небольшое стадо из четырех маток с телятами и двух самцов. Пока взрослые животные пили, опустив морды к воде, телята, перебирая тонкими ножками, приткнулись к материнским сосцам.

«Добуду молоко! Надо только изловчиться, так матку подстрелить, чтобы жива осталась и убежать не могла», – думал про себя Иван.

Сегодня был удачливый день… Запела меткая стрела – и одна из маток упала грудью в ручей. Острый железный наконечник вонзился как раз в коленный сустав передней ноги животного. Олениха билась, пытаясь подняться, и тут же валилась на бок.

Иван с силой бросил в ручей большой камень. Громкий всплеск напугал стадо, олени встрепенулись и быстро умчались прочь, замелькав по тундре темными точками.

Раненая матка тоже сделала несколько прыжков на трех ногах, но стрела в колене мешала ей. Около оленихи остановился и ее теленок.

Иван сбежал со скалы и поймал теленка. Связав олененку ножки ременным поясом и взяв его на руки, юноша сделал вид, что уходит. Матка, несмотря на боль, дернулась вслед.

То замедляя, то ускоряя шаг, Иван шел к зимовью. Поодаль ковыляла олениха, держа навесу раненую ногу и вытягивая тонкую морду к детенышу.

– Степан, ну-ка, сюда, скорее, – крикнул Иван, приблизившись к избе.

Когда удивленный Степан привязал олениху к сараю, Иван положил около нее теленка и распутал ему ноги. Теленок тут же вскочил, мать обнюхала его со всех сторон и, казалось, была довольна. В этот момент юноша коротким движением выдернул железное острие из ноги животного. Олениха принялась зализывать рану.

Сбегав на моховую ложбинку, Иван и Шарапов притащили целую охапку ягеля, постлали его в углу сеней и перевели туда матку с теленком.

Уже через три дня олениха спокойно встречала людей, а на пятый день Степан попробовал подоить ее, подпуская сначала к вымени теленка.

Так Федор получил белое, жирное, питательное оленье молоко. С жадностью выпивал он из рук Ивана несколько ложек, еле слышно благодарил и, уронив голову на постель, опять забывался.

– Эх! Как я не сделал этого раньше! – казнился юноша.

Шарапов вспомнил, что против цинги хорошо помогает порошок из сухого ягеля, размешанный в оленьем молоке. Стали давать и это лекарство.

Но видно было по всему, что дни Федора сочтены. Он все реже приходил в сознание.

– Кончается, видно, Федор-то, – тихо сказал однажды Шарапов. – Недаром цингу черной смертью зовут. Видишь, как почернел…

Но вдруг после мучительной ночи к утру Федору стало как будто лучше.

– Ваня, позови Алексея… – внятно сказал он.

Химков склонился над больным.

– Ну, кажись, все, Алеша… Прошу крест надо мной… Мать-старуха… приведется вам домой вернуться, не обдели… Обидел кого… простите, други… винюсь… – Это были его последние слова.

Мореходы поклонились в ноги умирающему.

– Прости и нас! Не унеси зла с собой… Скупые мужицкие слезы жгли глаза поморов… Первым очнулся Степан.

Вот. Втроем остались. Давайте проводим Федора. И мореходы торжественно запели поморское погребенье:

 
Как огонь, разгораемся
И, как трость, исполеваем.
Как мгла, восходим
И, как прах, без вести бываем.
Как облак, распространяемся
И, как трава, усыхаем.
Как говор водный, надымаемся
И, как искра, угасаем…
 

Похоронили Федора невдалеке от избы, под скалой. Когда тело опускали в могилу, грумаланам захотелось покрыть его самым дорогим, что было у них здесь. Степан принес синее шелковое новгородское знамя с древней лодьи. Этим знаменем и обернули Федора Веригина, одного из тысяч безвестных тружеников Студеного моря…

Три тяжелых камня навалили поверх могилы. Иван посадил в холмик ярко-красные цветы.

Выполняя последнюю волю покойного, над ним поставили большой деревянный старообрядческий крест с копьем и тростью.

Всю ночь после похорон Алексей лежал с открытыми глазами, и думы, одна другой тяжелее, томили душу. Опять вспомнился кормщик Амос Кондратьевич Корнилов, Настасья, дети. «Поди, не узнают отца-то. Не узнают… Увидят – так узнают. Только увидят ли?»

Глава двадцать седьмая. НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

Вскоре после смерти Федора зимовщиков ждало еще одно потрясение: они встретили на острове людей. Но что это были за люди!

Произошло это так.

Однажды ранним утром, когда тень на солнечных часах подходила к пяти, Степан и оба Химкова хлопотали возле лодки, снаряжая ее в новое плавание. С моря дул мягкий ветер, небольшие волны, словно торопясь, выплескивались на гальку и, сердито журча, сбегали обратно. У самой кромки прибоя лежал медведь. Положив голову на вытянутые передние лапы, он одними глазами следил за действиями людей.

Когда все было готово, Алексей взял правило и взглянул на сына:

– Трогай, Ванюха.

Лодка плавно сошла с места. Юноша на ходу вскарабкался на борт и расправил парус. Зашумели, захлопотали под днищем «Чайки» волны.

– Путем-дорогой! На все четыре ветра! – донесся голос Степана. – Обратно скорее, с удачей жду!

Оставшийся на берегу, Шарапов прощально махал рукой, пока быстрая лодка не скрылась за черным утесом.

Шло шестое лето. В этом году оно выдалось теплое, раннее. Полуночные ветры за неделю взломали и вынесли прочь лед из пролива, и сейчас, в середине июля, море было чисто.

Пользуясь хорошей погодой, Химков решил навестить старое зимовье, привезти оставшиеся там клыки, собранные на моржовых кладбищах.

Благополучно миновав сувои Крестового мыса, «Чайка» проходила птичьи базары. Ветер усилился; осиновка набирала и набирала скорость. Что ни час, то добрых двенадцать верст оставалось за кормой.

Проведя лодку через опасные места, Алексей отдал руль сыну и лег отдохнуть: собираясь в дорогу, он почти не спал прошлую ночь.

Довольный, юноша пересел на кормовую банку, по-хозяйски подправил парус и, подставив лицо свежему ветру, вполголоса затянул какую-то песенку.

Медведь дремал. Но он открывал глаза и настораживался всякий раз, когда лодка кренилась или, по вине замечтавшегося рулевого, хлопал парус.

Время шло незаметно. Когда мореходы оказались на Моржовом берегу, у заливчика Спасения, солнце давно перевалило за полдень.

Иван с радостным волнением осматривал знакомые места. Вот высится тяжелый крест из серого плавника, поставленный ими в память своего спасения. Вдали виднеется ущелье, где стоит старая избушка. Черные скалы торчат на отмелом берегу. Все по-прежнему, будто вчера, а не годы назад покинули зимовщики эти безрадостные, но ставшие какими-то родными берега.

Не доходя избы, Алексей вдруг удивленно остановился и, нагнувшись, что-то поднял с земли. Иван увидел у него в руке обрывок красной материи.

Кормщик молча рассматривал неожиданную находку.

– Здесь кто-то был, Ванюха. Люди были, – сдерживая волнение, сказал он. И добавил, пробуя разорвать лоскут: – Недавно брошен, крепкое еще сукно-то.

И тут, на мокром желтом песке, они заметили следы человеческих ног.

Алексей присел на камень и трясущимися руками набил трубку сухим мхом. Юноша выжидательно глядел на отца; вместе с радостью в сердце закрадывалась непонятная тревога.

– Что за люди? Откуда? Как попали на остров, где находятся сейчас? – вслух недоумевающе рассуждал Алексей.

Наконец, выбив трубку, он тряхнул головой и поднялся. – Думать надо, море лоскут выкинуло. Пошли в избу, Иван!

Но Химковых ждало новое открытие. Не успели они сделать и двух шагов, как на песке что-то блеснуло. Иван поднял пустую бутылку.

– Отец, склянка!

– Спиртное было, запах есть, – пробормотал Алексей, повертев бутылку.

Двинулись дальше, у встречной речушки остановились испить воды: легли на песчаный бережок и с наслаждением прильнули к чистой холодной струе, докатившейся сюда, к морю, с горных ледников.

И тут, на мокром желтом песке, они заметили следы человеческих ног. Следы были совсем свежие, они шли от ручья вглубь острова.

– Двое их было… Гляди, гвозди какие па этих, а это – другие… каблук сбился… Обувь не наша, заморская, – отрывисто говорил Алексей.

Поморы не знали: радоваться им или печалиться. Теперь они уже не сомневались, что на острове есть люди, и не свои промышленники, а чужие, иноземцы.

Взобравшись на ближайший утес с плоской выщербленной вершиной, грумаланы огляделись, резко и тревожно кричали чайки, словно призывая к бдительности. Поморы смотрели до боли в глазах и ничего особенного не заметили. Юноша увидел лишь двух полярных сов, неподвижно сидевших на больших камнях. Совы с удивительным терпением караулили свою поживу – мышей.

– Ишь ведь, будто пни торчат, – указал на птиц юноша. Но Химкову – отцу было не до сов. Он продолжал пристально прощупывать взглядом каждую точку побережья и скал.

– Ваня, – вдруг сказал он приглушенным голосом. – Люди!..

Из-за скал показались две человеческие фигуры в оборванкой одежде. Они, видимо, тоже заметили поморов, так как замахали руками и бросились навстречу. Зимовщики сошли с утеса.

– Русский, русский… Я знаю, здравствуй, русский! – еще издали восторженно затараторил подбежавший первым. Он улыбался и протягивал руку.

Поморы были взволнованы не меньше, русский язык неизвестного поразил и обрадовал их.

– Какой счастье видеть русский мореход! Какой счастье! Я… – и незнакомец пошатнулся, схватившись за грудь.

Поморы, взглянув на его холщово-серое лицо, синие губы, провалы у глаз, сразу определили: «Цинга…»

Отдышавшись, небольшого роста, давно не бритый человек продолжал:

– Мы потерпели аварию. Я английский матрос. Чемберс, Джон Чемберс. Я много лет плавал Архангельск… Два года жил в этом городе… А это мой товарищ, Том Д'Онейль, – указал он на второго, высокого рыжего ирландца.

Поморы тоже назвали себя, и все снова пожали друг другу руки.

Ирландец выглядел еще хуже, очевидно болезнь совсем одолела его.

– Где ваше судно? – спросил Чемберс. – Сколько времени идти до него?.. Я ведь совсем не знаю здешних мест.

Алексей в коротких словах объяснил положение. Лицо матроса омрачилось. Он передал слова Химкова товарищу. Горевшие надеждой глаза Д'Онейля потухли; он еще больше сгорбился, словно увял.

В свою очередь, Чемберс удивился цветущему здоровью грумаланов.

– У вас такой вид, словно вы только что вышли из дома. Пять зимовок! Невероятно, просто невероятно, – изумлялся он.

– А вы давно ли здесь? Где погибло ваше судно? – спросил Алексей.

– О, это страшный история, вы все сейчас узнаете, – торопливо ответил матрос. – Только сядем, пожалуйста, мы так ослабли.

И Чемберс прерывающимся, нетвердым голосом рассказал о последнем плавании своего корабля…

Владелец небольшого китобойного судна «Клайд» капитан Смайльс, идя на промысел, взялся доставить к берегам Шпицбергена служащего английской королевской полиции Якоба Топгама и семь находящихся под его начальством пассажиров.

Пассажиры тоже не имели никакого отношения к китобойному делу: это были уголовные преступники, приговоренные к смерти. Король помиловал их, заменив казнь поселением на Шпицбергене.

Судно подходило к Колокольному заливу, на западном берегу Шпицбергена, где предстояло оставить поселенцев и их груз, в том числе целый разборный дом.

– Кстати, капитан, откуда залив получил свое название? – спросил Смайльса полицейский чиновник.

– Когда наши моряки впервые там высадились, они увидели большой колокол, лежавший в русском поселке и назвали его Колокольным?. Русские называют залив Старостинским.

«Клайд» медленно шел вдоль берегов Груманта. На носу, сбившись в кучу, стояли каторжники. Они шумно спорили. То один, то другой показывали, гремя кандалами, на мрачные, пустынные скалы с высокими крестами.

– Здесь тоже не жизнь. Смотрите, весь берег в крестах! Открылся входной мыс Колокольного залива. К каторжникам подошел Топгам.

– Ну, ребята, – весело начал он, – сегодня вы будете свободными людьми. Думаю, следует отметить этот день порцией рома, что вы на это скажете?

Семеро переглянулись. Судя по их хмурым лицам, они были далеки от радости!

– Мистер Топгам! Мы решили остаться на судне.

– Что такое? Да вы забыли, что вас ждет!

– Лучше сразу умереть с веревкой на шее, чем погибать медленной смертью в этом страшном месте. Чиновник растерялся.

– Вы шутите, ребята. Неужели ни один из вас не хочет попытать счастья на острове?

– Мы не сойдем с судна!

Длинный, как жердь, полицейский круто повернулся, побежал на корму и ворвался в каюту Смайльса.

– Высадка отменяется, капитан. Здесь нам нечего делать, эти подлецы не хотят зимовать на острове. Надо возвращаться в Англию.

Смайльс даже подпрыгнул на стуле.

– Это невозможно, сэр! Мне грозит разорение. Я должен привезти груз китового жира…

Чиновник угрожал, стучал кулаком, просил. Смайльс – толстенький, добродушный с виду человек – оставался непреклонным.

– Я вернусь в Англию только после промысла. Это мое последнее слово, сэр, – спокойно и твердо сказал он.

Топгам в бешенстве выскочил наверх и долго мерил своими длинными ногами палубу. Но как он ни был зол, ему ничего не оставалось, как подчиниться неожиданному изменению обстоятельств.

Судно тем временем двигалось с попутным ветром к северу. Вахтенные из бочки на самой верхушке мачты непрерывно наблюдали за морем. Весь экипаж с нетерпением ждал появления китов. Капитан, несмотря на солидный возраст и весьма округлые формы, сам не раз влезал на мачту и долго просиживал в «вороньем гнезде».

– Ушли киты, – бормотал он, пыхтя и отдуваясь, разогнали разбойники голландцы.

Смайльс уныло смотрел на проходившие мимо судна небольшие островки, приютившиеся у северо-западной оконечности Груманта. Там, в хорошо закрытом заливе, голландцы уже давно построили салотопенные печи, в которых вываривался китовый жир. В начале XVII века сюда каждый год летом приходили сотни китобоев, нагруженных богатой добычей. Теперь, когда эти животные были почти истреблены, голландцы редко посещали свой Смеренбург – Сальный город. Поселок влачил жалкое существование. О его былой славе напоминали лишь старые промысловые печи, ветхие жилые постройки да обширное кладбище…

Пошли северные берега Груманта, окруженные толстым торосистым припаем. Плоские будто усеченные, покрытые чистым снегом прибрежные скалы, будучи приподняты рефракцией, казалось, стояли на базальтовых столбах. Похолодало. Матросы укутались в неуклюжую теплую одежду и вышли на палубу: ветер задувал в кубрики дым топившихся камельков.

Двадцать дней тянулось бесплодное плавание. Но Смайльс все еще надеялся и без передышки рыскал в грумантских водах. Только сильный туман заставлял его отдать якорь или ложиться в дрейф. Так судно добралось до мыса Верлеген. С давних пор этот мыс служил границей китобойного промысла: дальше – льды.

В другое время Смайльс никогда бы не решился обогнуть Верлеген, но сейчас отчаяние толкнуло его на этот шаг.

– Не понимаю вашего беспокойства, капитан, – вмешался полицейский чиновник. – Какие льды? Их здесь не бывает до самого полюса.

– К сожалению, вы заблуждаетесь.

Чиновник, не говоря ни слова, принес из каюты книгу:

– А это что?.. – сказал он. – Я только что прочитал: тут самые подробные сведения о здешних водах.

Толстяк взглянул на книгу и покачал головой:

– Ах, Топгам, здесь нет ни единого слова правды.

– Как! Иосиф Моксон, гидрограф ее королевского величества, мог написать ложь?!

– Сэр, эта книга написана с пьяных слов голландских матросов… они подшутили над ученым гидрографом… Поверьте мне, я сорок лет ежегодно посещаю эти воды, но никогда не поднимался севернее восемьдесят первой параллели… Я слыхал много сказок голландских китобоев, никто из них не знает здешних льдов. Да, да, это так. К сожалению, и мы всегда избегали плавать во льдах.

– Как же такая книга вышла у нас дважды?

– Очень просто, у нас в Англии тоже не знают морских льдов и верят всему… Я все же решил, Топгам, обогнуть Верлеген, – переменил разговор Смайльс. – Надеюсь, нам повезет на другой стороне острова.

«Клайд» благополучно обошел с севера Большой Берун и спускался к югу, плывя по большому проливу.

Погода была прекрасная, воздух чист и прозрачен. Справа и слева поднимались ледниковые берега, небольшие округлые горы. Все чаще встречался плавающий лед. Наконец судно вошло в неширокий пролив или залив, глубоко уходивший в берег. Остров был неизвестен: карт восточной части Груманта на судне не было. Капитан измерил широту град-штоком: оказалась 78ё10' северной широты.

– Справа по носу киты! – раздалось вдруг из бочки на мачте.

Этот долгожданный возглас поднял на ноги весь экипаж. Почти мгновенно пять гребных ботов были спущены на воду. «Клайд» встал, отдав оба якоря.

Бесшумно работая веслами, матросы подкрадывались к ничего не подозревавшим животным. Киты спокойно лежали на поверхности, время от времени выпуская фонтаны зловонного пара. Шлюпки все ближе…

На первой шлюпке – лучший гарпунер судна Иоган Хигс, ему капитан доверил первый удар. Вот Хигс поднял руку, и все шлюпки остановились: моряки боялись спугнуть зверей и выжидали удобного момента для начала охоты.

Морской гигант, лениво шевеля плавниками, очутился совсем рядом с ботом Хигса. В тот же момент в него полетели, один за другим, два дротика. Кит выбросил багровый фонтан и заметался, по воде пошли крупные волны, едва не захлестнувшие шлюпку.

– Назад, ребята табань! – крикнул Хигс.

Спасаясь от удара могучего хвоста раненого животного, гребцы работали изо всех сил. Шлюпка быстро удалялась: китобойные шлюпки, боты делаются одинаково заостренными с носа и с кормы, им не нужно разворачиваться, чтобы пойти назад.

Случайно зацепив хвостом одну из гарпунных веревок, кит разорвал ее, словно нитку, но от другой не сумел освободиться. Тогда он попытался спастись в морской глубине и стремительно нырнул; деревянная вьюшка, высучивая уцелевший гарпунный трос, завертелась так быстро, что дерево задымилось.

Вдруг веревка соскочила с носового ограничителя и пошла через борт. Шлюпка накренилась, ее стало заливать водой. Хигс бросился к веревке, чтобы перенести ее на место, но не рассчитал: захваченный тросом за руку, он, не успев даже крикнуть, оказался за бортом и пошел ко дну…

Гребцы замерли от ужаса.

Между тем охота велась уже со всех шлюпок.

На боте Хигса наставили второй трос. Кит не сдавался и уходил все глубже и глубже. Трос наставили еще раз. Триста саженей гарпунной веревки пришлось выпустить морякам. Через полчаса кит всплыл на поверхность, и в него снова полетели дротики. Кит терял силы слабел от ран. Шлюпка подошла к нему вплотную, люди с ожесточением кололи и рубили умирающего зверя рогатинами и топорами. Через два часа кит перевернулся на бок и затих.