Текст книги "Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты"

Неудивительно, что раньше других новизну доступа к информации через Интернет, как угрозу традиционным практикам образования, осознали социологи и педагоги. В сетованиях на Интернет, как на приоритетный источник информации, указывалось как на собственно эпистемологические последствия приобщения школьников к знанию через Интернет – разрушение структур «классического», «фундаментального», «целостного», а проще сказать – книжного образования, так и на последствия этического и социально-идеологического порядка – утрату авторитета роли педагога, школы и (в конечном счете) власти3535
  Методологические проблемы и практика изучения Интернета: Сб. научн. статей / Под ред. А.В. Шарикова. М., 1999; Ильинский И.М. Образовательная революция. М., 2002. С. 174—175. Ср.: Лейбов Р.Г. Интернет и проблемы гуманитарного образования. Тезисы к обсуждению проблемы // Неприкосновенный запас. 2002. № 4 (22). С. 89—95.


[Закрыть]. Возникающие при этом в одном ряду понятия Интернет – информация – знание симптоматичны в своей проблемной взаимозависимости, указывающей на то, что если сумма информации и не сводится к знанию, то именно Интернет – это тот ресурс, который обязывает к ее «дидактической» переработке. В отличие от педагога, озабоченного воспитанием навыков теоретического или, во всяком случае, самостоятельного мышления у учащихся, для исследователя, занятого поиском связей и/или (ре)конструкцией контекста того или иного текста, эпистемологические и методологические проблемы, возникающие при использовании Интернета, могут быть сформулированы в этих случаях как принципы надлежащего ограничения. Насколько вариативны в своей контекстуальной избыточности представленные в нем тексты? Каковы критерии, позволяющие судить о том, что наращение в этих случаях количественной информации («а вот еще один пример…») достаточно для репрезентируемого этой информацией «знания»?

С момента своего возникновения Интернет создает и упрочивает ощущение объективного сосуществования текстов, присутствие которых на экране компьютера предстает самостоятельным и независимым от человека. Эзотерический термин «семиосфера», введенный Ю.М. Лотманом в качестве определения виртуальной целостности культурного пространства, не замедлил найти аналогию в определениях, прилагаемых сегодня к Интернету – как «кибернетическому пространству» (Cyberspace) всевозможных смыслов3636
  Чудова Н.В., Евлампиева М.А., Рахимова Н.А. Психологические особенности коммуникативного пространства Интернета // Проблемы медиапсихологии. Материалы секции «Медиапсихология» Международной научно-практической конференции «Журналистика в 2000 году: Реалии и прогнозы развития» / Сост. Е.Е. Пронина. М., 2001. http://evartist.narod.ru/text7/47.htm#_ftn5.


[Закрыть]. Отношение человека к семиосфере культуры и семиосфере Интернета оказывается при этом, по необходимости, произвольным, случайным и субъективно ограниченным. Порядок такого ограничения диктуется не порядком текстов, но их антропологической упорядоченностью – выбором, который диктуется некими предположительно социально-психологическими и идеологическими обстоятельствами.

Здесь можно было бы заметить, что ситуация Интернета в определенном смысле довела до логического завершения такое отношение к информации, которое всегда подразумевало те или иные ограничения, налагаемые на ее носителей со стороны общества. В истории найдется достаточно примеров, демонстрирующих подозрительное или прямо негативное отношение к тем, кто слыл носителями незаурядного объема информации. Разведение понятий «информация» и «знание» и, в свою очередь, «знание» и «понимание» заслуживает своего внимания с этой же точки зрения, а дидактические афоризмы вроде библейского «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. 1: 18) или якобы сказанного Гераклитом Эфесским «Многоученость не учит уму» (впрочем, тому же Гераклиту приписывается и то замечание, что «должен весьма о многом быть сведущим муж любомудрый»)3737
  Гераклит Эфесский. Все наследие. На языке оригинала и в русском переводе / Подготовил С.Н. Муравьев. М.: Ad Marginem, 2012. С. 163, 164 (Фрагменты 47, 49).


[Закрыть], как первые в длинном ряду наставительных и самоуспокоительных сентенций, оправдывающих социальное согласие на владение не максимальным, но оптимальным объемом информации. При этом если в прошлом хранилищем информационного максимума мыслилась культура как таковая или такие синонимичные к ней фантазмы, как Библиотека, Архив, Память культуры, то теперь таким хранилищем выступает Интернет, который, с одной стороны, искушает доступом к максимальному объему информации, а с другой – как любое искушение – обязывает к (само)ограничению ее пользователей. Показательно, что и «защита индивида и общества» перед безмерно ширящимся объемом информации (еще один используемый в данном случае термин – инфо– или информосфера)3838
  Новик И.Б., Абдуллаев А.Ш. Введение в информационный мир. М., 1991.


[Закрыть] видится некоторым авторам разрешимым на пути личностного и, в частности, религиозного выбора3939
  Степанов Ю.С. «Интертекст» – среда обитания культурных концептов. Ценности интернет-пользования предсказуемо удостаиваются при этом определений (а чаще – обвинений), как симптом и квинтэссенция идеологии Постмодернизма, воплощение теоретических принципов, обретающих в данном случае жизнестроительную силу некой новой идеологической формации: «аксиологический плюрализм, смешение разных традиций и норм, сознательное изменение и трансформация предельных полюсов, задающих привычные ориентиры в жизни человека; клиповость (фрагментарность и принцип монтажа); интертекстуальность и цитатность; стилевой синкретизм, смешение жанров – высокого и низкого; неопределенность, культ неясностей, ошибок, пропусков, пародийность; языковая игра и т.д.» (Громыко Н.В. Интернет и постмодернизм – их значение для современного образования // Вопросы философии. 2002. № 2. С. 175). «Жизнестроительная» реализация этих принципов на практике знаменует, по мнению той же Громыко, социальное торжество определенного антропологического типа: «Это космополит, свободный от догмата любых культурных традиций и норм, прекрасно понимающий всю их условность; это абсолютно искренний по отношению к собственным природным инстинктам “шизоид” <…>, ценящий прежде всего потребление, – в том числе, потребление информации; это интеллектуал, владеющий правилами любой языковой игры и столь же легко освобождающийся от них» (Громыко Н.В. Интернет и постмодернизм. С. 175—176).


[Закрыть].

Было бы ошибочно считать, что такие ограничения не распространяются на ученых гуманитариев, кому, казалось бы, по определению надлежит стремиться к предельно широкой осведомленности в области истории, культуры и литературы. На фоне Интернета представление об эрудиции претерпевает, однако, те изменения, что традиционно ценившаяся осведомленность ученого о том-то и том-то отступает перед виртуальным наличием сетевого банка данных «обо всем на свете». Некоторыми учеными такое положение дел воспринимается травматически (усугубляя и без того удручающую картину ухудшения университетского образования), как первый признак того, что «легитимация экспертного знания подорвана медийно-сетевым производством мнения», сама эрудиция «скоро станет постыдной. Википедия (и другие подобные проекты) стала подлинным протезом современной “живой памяти”, и демонстрировать свой протез – жест не невинный»4040
  Маяцкий М. Университет называется // Логос. 2013. № 1 (91). С. 15, 16.


[Закрыть]. Для человека, претендующего выступать в роли ученого, вполне лестно, вероятно, согласиться с тем, что дилетант может знать гораздо больше специалиста, но дилетант потому и дилетант, что он не знает того, что должен знать. Чем, однако, определяется должная избирательность научной эрудиции?4141
  Так, например, применительно к отечественной гуманитарии о корпоративной подозрительности к предосудительно «избыточной» эрудиции в сфере профессионального знания можно судить, в частности, по эпатирующей откровенности Вадима Руднева, во мнении которого такие незаурядные эрудиты советской гуманитарии 1960—1980 годов, как Вячеслав Вс. Иванов и В.Н. Топоров, феноменальным разнообразием и количеством своих работ демонстрировали «не эрудированность нормального ученого в своей области», но «коллекционирование» и «бриколаж знания» и, значит, «обратную сторону того же невежества» (Руднев В. Скромное обаяние шизофрении (заметки очевидца) // Логос. 2000. № 4. С. 56). Эпатаж Руднева можно, конечно, списать на относительную депривацию критика, завидующего охаиваемым им ученым, но правда и в том, что представление о научной эрудиции привычно предопределяется представлением о ее избирательности.


[Закрыть] Ответить на этот вопрос, казалось бы, проще всего с опорой на уже имеющиеся подсказки в области методологии гуманитарных исследований, теории литературоведческого и историко-культурного анализа, но на деле – из разнобоя соответствующих мнений – в этих случаях можно извлечь лишь тот достаточно общий вывод, что ученый-гуманитарий занят посильной контекстуализацией своего объекта исследования, руководствуясь требованиями научной традиции и субъективной актуальностью тех вопросов, которые он адресует воображаемой истории.

Главы этой книги писались в разное время, но в целом они продолжают мои предыдущие исследования, посвященные филологической истории русской культуры, теории и прагматике фольклора, риторике и культурной истории медицины. Их объединение под одной обложкой сам я оправдываю убеждением в многоаспектности и поливалентности исторической фактологии, определяющей наше отношение к прошедшему и настоящему. Понятие «переменные величины» кажется мне в этом случае удобной метафорой, чтобы подчеркнуть условность выделяемых мной «фрагментов» Большой истории и их зависимость от вопросов дидактического порядка. Знание и эмоции, понятия и идеи, события и быт, болезни и сны, память и воображение – вот то, из чего слагается субъективный исторический опыт. Используя этот опыт в качестве средства умозрительной и, вместе с тем, социальной ориентации, ученый лишь тем отличается от не ученого, что он полагает его объектом возможной перепроверки, опирающейся на научные принципы подтверждаемости (верификации) и опровергаемости (фальсификации). В естественных науках критерием систематического критицизма, как известно, служит эксперимент. Остается надеяться, что последовательное внимание к словам и текстам, соотносимым с обозначаемой ими «реальностью», все еще может служить таким же критерием в филологии. Филологическое описание исторического опыта – даже если оно продолжает «комодную историографию» – представляется мне, с этой точки зрения, важным уже тем, что оно позволяет оценить дискурсивную подвижность социальных и культурных предписаний – прав и обязанностей, возможностей и запретов, границ произвола и альтруизма. В качестве парадигматического условия такие предписания предстают неотменяемой универсалией, инвариантом культурных и социальных практик4242
  О значении «запрета» для семиотического описания культуры: Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. М.: Языки русской культуры, 1996.


[Закрыть]. Но инвариант – это всегда абстракция, постулируемая в вариативности ее фрагментарной феноменологии. Известно, что сомнение в оправданности запрета – достаточный знак предощущаемых перемен. Вопрос в том, готовы ли мы сами к этим переменам. Собранные в настоящей книге работы я увязывал и с этим вопросом тоже, чтобы еще раз задуматься о цене и превратностях дарованной нам свободы.

Мне хотелось бы верить, что мои друзья и коллеги, помогавшие или попустительствовавшие мне в исследовательских усилиях, в той или иной степени разделяют ту же надежду. Список тех, кому я должен выразить свою признательность за их подсказки, советы и доброжелательную критику, рискует стать слишком длинным, но в нем непременно должны значиться Екатерина Изместьева, Дарина Папиашвили, Анна Разувалова, Наталья Скрадоль, Катриона Келли, Валерий Вьюгин, Евгений Добренко, Александр Панченко, Кевин Платт, уделявшие мне свое время и внимание там, где преимущественно писалась эта книга, – в России, Германии, Англии и Японии4343
  Работы, вошедшие в книгу частично финансировались в рамках исследовательских проектов «Ziffern und Buchstaben. Diskursive, ideologische und mediale Transformationen in den sowjetischen Humanwissenschaften der 1950er und 60er Jahre» (Deutsche Forschungsgemeinschaft, Universität Konstanz); «Understanding of Human Rights in Soviet and Post-Soviet Language Culture» (Foreign Visitors Fellowship Program, Slavic Research Center, Hokkaido University), «Конспирологические нарративы в русской культуре XIX – началаXXI века: генезис, эволюция, идейный и социальный контексты» (Российский научный фонд).


[Закрыть]. Ее публикацией в «Новом литературном обозрении», как и прежде, я благодарно обязан Ирине Прохоровой.

АНТРОПОЛОГИЯ КОНТЕКСТА. К ИСТОРИИ «ОБЩЕПОНЯТНЫХ ПОНЯТИЙ» В ФИЛОЛОГИИ

Из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит.

Н.В. Гоголь. Мертвые души

В историко-языковом отношении слово «контекст» предшествует всем известным на сегодняшний день терминологическим инновациям с постпозитивным словообразовательным формантом «-текст». Латинские существительные textus и contextus образованы от причастий прошедшего времени страдательного залога (Part. Perf. Pass.) однокоренных и синонимичных глаголов texo и contexo – плету, тку. Слова textum и contextum, обозначавшие нечто «сплетенное», «сотканное», «связанное воедино» (а в субстантивированном значении: «ткань», «полотно», «сеть», «паутина»), приобрели расширительное значение связи слов и предложений уже в Античности. Семантическая иерархия формирующихся при этом понятий образуется не сразу, но обнаруживает определенную специфику уже у классических римских авторов, употребляющих слово «текст» для указания на композиционную и стилистическую упорядоченность элементов внутри высказывания (предопределившую, в частности, общераспространенную в европейской культуре «текстильную» метафорику речи и письма)4444
  Oxford Latin Dictionary / Ed. P.G.W. Clare. Oxford: Clarendon Press, 1968—1982. P. 1935, s.v. «textum». См., в частности, примеры игры с двойственным пониманием слова textum у Квинтилиана: «Illud in Lysia dicendi textum tenue atque rasum» (Inst. orat. 9.4.17), «Verba eadem qua compositione vel in textu jungantur vel in fine claudaintur» (Inst. orat. 9.4.13). О текстуальных метафорах в поэтике и теории литературы см. обширное исследование: Greber E. Textile Texte. Poetologische Metaphorik und Literaturtheorie. Studien zur Tradition des Wortflechtens und der Kombinatorik. Köln: Böhlau, 2002.


[Закрыть], а «контекст» – для указания на связь речи и каких-либо внешних к ней, как формальных, так и содержательных, обстоятельств4545
  Так, например: «Quam ob rem omnis vis laudandi vituperandique ex his sumetur virtutum vitiorumque partibus; sed in toto quasi contextu orationis haec erunt illustranda maxime» (Cic. De Part. оrat. 82); «Сeterorum casus conatusque in contextu operis dicemus» (Tac. Hist. II.8); «Hoc commodius in contextu operis redderetur, cum praeesse universis providentiam probaremus et interesse nobis deum» (Sen. De providentia. 1.1.1); «Ascyltos, iam deficiente fabularum contextu: “Quid? Ego, inquit, non sum dignus qui bibam?”» (Petronius. 20); «Plus tamen est obscuritatis in contextu et continuatione sermonis, et plures modi» (Quint. Inst. orat. 8.2.14); «Quidam synecdochen vocant et cum id in contextu sermonis quod tacetur accipimus: verbum enim ex verbis intellegi, quod inter vitia ellipsis vocatur: “Arcades ad portas ruere”» (Quint. Inst. orat. 8.21); «Tralata probari nisi in contextu sermonis non possunt» (Quint. Inst. orat. 8.38); «Soloecismus est vitium in contextu partium orationis contra regulam artis grammaticae factum» (Donatus. De Soloecismo), «Non passus est iuuenem in contextu rerum asperarum quasi laetae materiae facere dilectum» (Valerius Maximus. Factorum et dictorum memorabilium. 7.2.ext.1).


[Закрыть]. О том, насколько широко понимались последние, можно судить, в частности, из «Ораторского наставления» (Institutio oratoria) Квинтилиана, использовавшего в нем слово «контекст» в одном случае для обозначения интонационной целостности риторического периода4646
  «Oratio vincta atque contexta» (Quint. Inst. orat. 9. 4—19). См. также: Lausberg Н. Handbuch der literarischen Rhetorik. Eine Grundlegung der Literaturwissenschaft. München: Max Hueber, 1973. S. 167 (§ 292); 506 (§ 1054ß); Registerband. S.v. contextus.


[Закрыть], а в другом – в рассуждении о том, что биография складывается как из слов, так и из поступков4747
  «Namque alias aetatis gradus gestarumque rerum ordinem sequi speciosius fuit, ut in primis annis laudaretur indoles, turn disciplinae, post hoc operum id est factorum dictorumque contextus» (Quint. Inst. orat. 3.7.15).


[Закрыть].

Терминологизация самих слов textum и contextum сопутствует их субстантивации, но о строго понятийном словоупотреблении в подобных случаях говорить, впрочем, еще нельзя. Правильнее считать их метафорами, еще сохранявшими этимологически прозрачную связь с исходными для них глаголами даже в тех сочинениях, которые, казалось бы, дают основания судить о складывающейся специфике их дисциплинарной целесообразности. Так можно было бы думать – и пример Квинтилиана здесь мог бы отчасти рассматриваться в качестве доказательного, – что стимулом к терминологизации понятий «текст» и «контекст» послужила теория и практика античной риторики. Между тем применительно к собственно античной риторической традиции этого не наблюдается: в дошедших до нас сочинениях о правилах ораторского мастерства использование этих слов единично, и при этом они никогда не обсуждаются в качестве терминов – и это на фоне того, что одной из главных особенностей античной риторики выступает ее чрезвычайно детализованный терминологический аппарат4848
  Здесь, может быть, нелишне заметить, что в фундаментальном издании: Historisches Wörterbuch der Rhetorik / Hrsg. G. Ueding. Tübingen: Max Niemeyer, 1992—2009. Bd. I—VI, вообще нет статей ни о тексте, ни о контексте. В словаре Лаусберга (Lausberg Н. Handbuch der literarischen Rhetorik) понятие «контекст» хотя и выделяется, но служит примером литературной практики, а не риторической теории.


[Закрыть].

Главной причиной интересующей нас терминологизации стала не риторика, но герменевтика – т.е. не правила использования устной и письменной речи, но правила ее понимания. В ретроспективе филологии как науки о текстах зарождение практик такого понимания оправданно связывается с античной культурой – прежде всего, с работой александрийских и римских комментаторов древних авторов – и, конечно, небезразлично к той же античной риторике. Формирование института профессиональных читателей и переписчиков, выступающих в роли посредников между обществом и удостоенными сохранения текстами, до известной степени оправдывает и те внешние аналогии, которые обнаруживаются при сравнении античных «филологов» с писцами-соферами Древнего Израиля, еврейскими раввинами, исламскими шейхами и муллами, индийскими брахманами, буддийскими, конфуцианскими и даосскими мудрецами4949
  Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / Пер. с нем. М.М. Сокольской. М., 2004. С. 102.


[Закрыть]. Но при всех сходствах в этих случаях есть и существенное отличие: античная филология в своем первоначальном виде представляет собой в большей степени критику текста – традицию атитезы, атрибуции, чем традицию герменевтики. Развитие собственно античной филологии стимулируется при этом не столько приоритетами канонизации (как это имеет место в восточных культурах), а ценностями соперничества, спора и дискуссии – традицией, которую Ян Ассман удачно обозначил риторическим понятием «гиполепсис» (υ‘πο´ληψις, букв. «подхватывание»), обозначавшим в практике рапсодического агона продолжение исполнения с того места, где остановился предыдущий певец, а в риторике – отсылку к сказанному предыдущим оратором (в расширительном значении «гиполепсис», по Ассману, подразумевает отношение «к текстам прошлого в форме подконтрольной вариативности», «принцип, по которому начинают не с начала, а с подхватывания и присоединения к предыдущему, с включения в уже идущий процесс коммуникации»)5050
  Там же. С. 302, 305.


[Закрыть]. В целом же формирование теории, ставящей своей целью выработать методики интерпретации текста, относится уже не к античной, а к христианской культуре и первоначально связано с интерпретацией священных текстов.

Герменевтические усилия интеллектуалов Средневековья и раннего Нового времени концентрируются главным образом на чтении Священного Писания и трудов Отцов Церкви5151
  О понятии «текст» в эпоху западноевропейского Средневековья см.: «Textus» im Mittelalter. Komponenten und Situationen des Wortgebrauchs im schriftsemantischen Feld / Hrsg. Ludolf Kuchenbuch, Uta Kleine. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht (Veröffentlichungen des Max—Planck—Instituts für Geschichte. Bd. 216), 2006.


[Закрыть]. Важно подчеркнуть при этом, что собирание, переписывание, исправление и комментирование сочинений античных авторов, начало которому также было положено уже в Средневековье (преимущественно в эпоху «Каролингского возрождения» IX—XI веков), достигшее апогея в эпоху итальянского Ренессанса5252
  Горфункель А.Х. Гуманистическая книга в канун книгопечатания // Древний мир и мы: Классическое наследие в Европе и России. 1997. СПб., 1997. С. 60—69.


[Закрыть] и сыгравшее впоследствии столь важную роль в институционализации самой филологии как научной дисциплины, в теоретическом отношении совершенствовало принципы именно библейской герменевтики, а не наоборот5353
  См.: Bernays J. Geschichte der Klassischen Philologie. Vorlesungsnachschrift von Robert Muenzel. Hildesheim; New York: Olms (Spudasmata. Bd. 120), 2008.


[Закрыть]. В своей методологической совокупности такие принципы и составляют то, что сегодня может быть названо «контекстуальным анализом»5454
  Или «контекстуальной теорией смысла» (Камчатнов А.М. История и герменевтика славянской Библии. М., 1998. С. 70).


[Закрыть], обязывающим интерпретатора текста – в тогдашних терминах – не только учитывать «место, время, сходства и обстоятельства» текста (loci et temporis, similiumque circumstantiarum), но и также (с отсылкой к аристотелевскому учению о четырех причинах сущего)5555
  Таковы, по Аристотелю (Met. I 1. 982a1—3, I 2. 982b9—10, etc.), 1) сущность, суть бытия; 2) материя, или субстрат; 3) источник движения и 4) «то, ради чего», т. е. цель всякого возникновения и движения.


[Закрыть] ^– различать четыре «причины» текста: 1) автора («действующая причина» – causa efficiens), 2) источники и тематику («материальная причина» – causa materialis), 3) приемы и способы изложения («формальная причина» – causa formalis) и 4) задачу, которая им преследуется («причина цели» – causa finalis). Установление всех указанных причин суммирует необходимое истолкование текста «извне» (extinsecus – исследование, ограниченное сausa efficiens и causa finalis) и «изнутри» (intinsecus – исследование, ограниченное causa materialis и causa formalis)5656
  Danneberg L. Kontext // Reallexikon der Deutschen Literaturwissenschaft / Hrsg. Harald Fricke. Berlin. Bd. II; New York: Walter de Gruyter, 2000. S. 334.


[Закрыть].

Применительно к Писанию правила такой интерпретации были сформулированы уже Августином, писавшим, что истолкование библейского текста в частностях требует, во-первых, прочтения библейских книг в целом и, во-вторых, предварительного знакомства с тем, что изложено в них наиболее ясно; и только затем, уже вполне освоившись с языком Писания, «следует выявлять его темноты и, проясняя их, двигаться таким образом, чтобы более темные места освещались более очевидными примерами и свидетельства сколь-либо определенных суждений удаляли сомнение в неопределенных» (De doctrina Christiana. 2.9.14)5757
  «In ea quae obscura sunt aperienda et discutienda pergendum est, ut ad obscuriores locutiones illustrandas de manifestioribus sumantur exempla et quaedam certarum sententiarum testimonia dubitationem incertis auferant». Латинский текст перевожу по изд.: Sancti Aureli Augustini opera. Vol. 6, 6. De doctrina christiana / Recensuit et praefatus est Guilelemus M. Green. Vindobonae: Hoelder—Pichler—Tempsky (Corpus scriptorum ecclesiasticorum Latinorum 80), 1963.


[Закрыть]. Сам Августин уделял при этом особое внимание сложностям перевода древнееврейского текста на греческий и латинский языки, каждый из которых, как он подчеркивал, допускает различные – как буквальные, так и переносные (фигуральные) – значения для одних и тех же слов и выражений. Поэтому исправление возможных в этих случаях ошибок требует как учета таких вариаций, так и соответствующих им контекстов (понятие contextum во множественном числе Августин закрепил тем самым также за теорией или, во всяком случае, за прототеорией перевода)5858
  Внимание к таким контекстам, по Августину (Dedoctrina Christiana. 2.12.18), позволяет, например, исправить часто встречающуюся ошибку в буквальном переводе греч. слова µο´σχος как «телячий приплод», понимаемом в его связи со словом µοσχευ´µατα – телец. Между тем в библейском тексте находим афоризм (Sap. 4.3), который, по мнению Августина, требует не буквального перевода µοσχευ´µατα на латинский язык (vitulamina – от vitulus), а фигурального, как «обманные саженцы» («Adulterinae plantationes non dabunt radices altas» – «Обманные саженцы не дадут глубоких корней»): речь идет о саженцах, «которые затаптываются ногами в землю и [потому] не закрепляются корнями». «Такой перевод в этом месте, – добавляет здесь же Августин, – поддерживают и другие контексты» («Hanc translationem in eo loco etiam cetera contexta custodiunt»). В тексте Вульгаты упоминаемый Августином афоризм звучит так: «Et spuria vitulamina non dabunt radices altas». В русском синодальном переводе: «Ложные посадки не дают глубоких корней» (Прем. 4.3).


[Закрыть].

Необходимым условием понимания или, точнее, предпонимания библейского текста Августин полагал наличие веры: «наставленный верою в истину» («fide veritatis instructus»: De doctrina Christiana. 2.8.12), читатель Писания уже тем самым приуготовлен и к тому, что он сможет понять и те библейские книги, которые изначально могут вызвать у него трудности. Сформулированное Августином правило «веруй, чтобы понимать» – «сrede ut intellegas» (или в расширенном виде: «Мы верим, чтобы познать, а не познаем, чтобы верить» – Credimus, ut cognoscamus, non cognoscimus, ut credamus (Tractatus in Sanctam Johannem (40.9)) позднее будет цитироваться в качестве базового принципа христианской герменевтики5959
  TeSelle E. Crede ut intellegas // Augustinus—Lexikon / Ed. Cornelius Mayer et al. Vol. 2. Basel; Stuttgart: Schwabe, 2003. S. 116—119 (c обширной библиографией).


[Закрыть], но, в свою очередь, оно также предвосхитило и последующую проблематизацию в объяснительном соотнесении текста и контекста Священного Писания.

Основной проблемой при этом стало то, что надлежащее истолкование библейских книг обязывает, по рассуждению того же Августина, опираться на знания и методы классификации, разработанные уже в Античности (в частности – исторические свидетельства и основы риторического анализа). Для эпохи Средневековья нормативным сводом таких знаний и методов стали сочинения Исидора Севильского (560—636), и прежде всего его «Этимологии» («Etymologiarum», или «Начала» – «Origines») – обширный энциклопедический труд в 20 книгах, последовательно объединивший почерпнутые преимущественно из античных источников сведения о грамматике, риторике, диалектике, арифметике, геометрии, астрономии, музыке, медицине, истории, праву, космологии, теологии, географии, архитектуре, зоологии, агрономии, военному делу, кораблестроению, быту и т.д. Здесь же, в рассуждении о том, зачем надлежит изучать грамматику и как следует определять речь, Исидор использует и понятийно формализует слово contextus:

«Грамматика есть наука о правильном говорении, начало и основа свободных искусств (liberalium litterarum) <…> “Речь” (oratio) произносима как “разум рта” (oris ratio), ведь и пользоваться речью есть говорить и произносить. Но речь – это и связь слов (contextus verborum) с мыслью. Связь (contextus) же без мысли не есть речь, поскольку тогда она не разум рта. Речь же полна мыслью, голосом и письмом» (Isidorus. Etymolagiarum. 1.5.3)6060
  В эдиционной традиции настоящий пассаж выглядит следующим образом: «Grammatica est scientia recte loquendi, et origo et fundamentum liberalium litterarum <…> Oratio dicta quasi oris ratio. Nam orare est loqui et dicere. Est autem oratio contextus verborum cum sensu. Contextus autem sine sensu non est oratio, quia non est oris ratio. Oratio autem plena est sensu, voce et littera» (Isidori Hispalensis Episcopi Etymologiarvm sive Originvm libri XX, recognovit brevique adnotione critica instruxit W.M. Lindsay. 2 Vol. Oxford, 1911). Прочтение фрагмента вызывает ряд переводческих сложностей в понимании связи предложений Oratio dicta quasi oris ratio. Nam orare est loqui et dicere. Если принять раздельное прочтение этих предложений, то приходится допустить, что Исидор либо опустил грамматически необходимый к dicta дополнительный глагол est, либо использовал dicta в качестве варваризма, заменяющего собой dicitur. В этом случае прочтение первого предложения обязывает понимать его так: «Про речь говорят, что она разум рта» (так, напр., оно переводится в издании: Isidore of Seville’s Etymologies / Transl. Priscilla Throop. LuLu.com, 2005. Vol. 1. («Oration is named oratio as if oris ratio»). Странно, однако, что Исидор в таком важном случае становится грамматически косноязычным и пользуется варваризмом вместо привычных для него возвратных глаголов. Вероятно, правильнее понимать оба предложения как части одного сложноподчиненного предложения, в котором dicta выступает как причастие при oratio, объяснительный смысл которых усиливается дублирующими их далее orare <…> et dicere. Пунктуационная замена точки на тире допускается при этом некоторыми рукописями (напр., хранящимися в библиотеке Сан-Галлена рукописями IX века: Cod.Sang 231: Euw A. Die St. Galler Buchkunst vom 8. bis zum Ende des 11. Jahrhunderts. (Monasterium Sancti Galli 3). St. Gallen 2008. S. 444—446, Nr. 117; Сod.Sang 237: Scherrer G. Verzeichniss der Handschriften der Stiftsbibliothek von St. Gallen. Halle 1875. S. 85—86 – воспроизведение страниц: http://www.e-codices.unifr.ch/en/csg/0237. В этимологическом сближении «речи» и «разума рта» («oratio – oris ratio») Исидор следовал традиции, сложившейся уже в Античности (Maltby R. A Lexicon of Ancient Latin Etymologies. Leeds (ARCA. Classical and Medieval Texts, Papers and Monographs. Vol. 25), 1991. s.v. oratio) и востребованной христианскими авторами; например, в комментариях Сергия или Сервия к грамматическим сочинениям Доната: «Oratio dicitur elocutio quasi oris ratio» (в манускрипте VIII– IX веков Cod. Sang. 876 из собрания библиотеки Сан-Галлена (Scherrer G. Verzeichniss der Handschriften der Stiftsbibliothek von St. Gallen. Halle, 1875. S. 303—305. http://www.e-codices.unifr.ch/en/description/csg/0876), у Кассиодора в комментариях к Псалтырю: «Oratio est oris ratio, quam proni allegamus vota nostra pandentes» (Cassiodorus. Expositio in Psalterium. Ps. 1. 38. PL 70. 285C). Позднее этимологическое сближение «oratio – oris ratio» будет содержательно реинтерпретировано Фомой Аквинским в «Сумме теологии» в истолковании «oratio» как молитвы и «oris ratio» – как уст, открытых к Господу (Summa theologiae 11a—11M. q. 83). См. также: Alford J.A. The Grammatical Metaphor: a Survey of its Use in the Middle Ages // Speculum. 1982. Vol. 57. № 4. P. 728—760.


[Закрыть].

Интерпретация речи – там, где мы предполагаем за нею полноту ее выражения, – подразумевает, таким образом, представление о потенциальном контексте речевой формы и стоящего за ней мыслимого содержания, судить о котором надлежит с опорой и на некие внешние по отношению к данной форме обстоятельства6161
  Ср.: Hübener W. «Oratio mentalis» und «oratio vocalis» in der Philosophie des 14. Jahrhunderts // Sprache und Erkenntnis im Mittelalter / Hrsg. J.P. Beckmann. Berlin; New York: de Gruyter (Miscellanea mediaevalia. Bd. 13/1), 1981. S. 488—497.


[Закрыть]. «Этимологики» самого Исидора служили при этом на протяжении столетий примером и инструментом контекстуализации в истолковании священных текстов6262
  Fontaine J. Isidor IV // Reallexikon für Antike und Christentum / Hrsg. Ernst Dassman. Stuttgart: Anton Hiersemann, 1998. Bd. XVIII. S. 1002—1005; Ribemont B. Les origines des encyclopédies medievales. D’Isidore de Séville aux Carolingiens. Paris: HonoréChampion (Nouvelle Bibliothéque du Moyen Âge. Vol. 61), 2001; Kuhlmann P. Theologie und historische Semantik: Historisierung von Wissen in Isidor von Sevillas Etymologiae // Millennium. 2006. S. 143—157.


[Закрыть]. Доктринальное убеждение, что библейские книги могут быть поняты из них самих, технической стороны дела при этом не меняло. Если текст Писания мог быть понят на основе формальных характеристик (и со временем, при появлении в 1634 году печатной версии греческой Библии в издании Эльзевиров за ним закрепится название «принятого текста» – «textus receptus»), то истолкование контекста Писания такой определенности, во всяком случае, не подразумевало, распространяя сферу истолкования библейского текста также и на другие соотносимые с ним тексты и знания.

Со временем – в противовес католическому богословию – реформаторская деятельность Лютера придаст принципу «самоинтерпретации» Писания своего рода герменевтическую обязательность: приписываемый Лютеру постулат о том, что scriptura sacra sui ipsius interpres, то есть «святые писания [есть] свой собственный истолкователь», был непосредственно связан с отрицанием роли посредников для спасительного вероисповедания – с требованием руководствоваться «только верою, только благодатью, только Писанием» («sola fide, sola gratia, sola scriptura»)6363
  Mostert W. Scriptura sacra sui ipsius interpres. Bemerkungen zum Verständnis der Heiligen Schrift durch Luther // Mostert W. Glaube und Hermeneutik: Gesammelte Aufsätze. Tübingen, 1998. S. 9—41.


[Закрыть]. Но тем важнее подчеркнуть, что сам принцип Лютера давал основания для его контекстуального истолкования – хотя бы потому, что он был сформулирован как оппонирующий принципам догматической теологии католицизма. Неудивительно поэтому, может быть, и то, что в последующей детализации методов контекстуального анализа особую роль сыграли именно протестантские богословы. Первым в этом ряду называется лютеранский богослов, профессорствовавший одно время в том же Виттенберге, где за несколько десятилетий до него преподавал Лютер, Маттиас Флациус Иллирийский (Matthias Flacius Illyricus; нем. Matthias Flach), настаивавший на необходимом различении смысла слов и их меняющихся в зависимости от контекста значений. Понимание книг Священного Писания, по мнению Флациуса (изложенному в «Clavis Scripturae sacrae», 1567), обязывает к последовательному выделению в них различных параллелей в употреблении слов и выражений, установлению соответствующих им контекстов и в свою очередь – к соотнесению этих контекстов с общим контекстом всего библейского текста, о смысле которого надлежит судить, исходя прежде всего из его цели. При следовании такому правилу можно надеяться, что в каждом конкретном случае, а в конечном счете и в целом «сам контекст прояснит для нас темное суждение» («ut ipse contextus nobis obscuram sententiam illustret»)6464
  Flacius Clavis. II. S. 15 (цит. по: Dilthey W. Leben Schleiermachers. Bd. 2. Schleiermachers System als Philosophie und Theologie. Berlin, 1961. S. 759). Подробно: Geldsetzer L. Matthias Flacius Illyricus und seine Hermeneutik. Düsseldorf: Stern Verlag, 1969; Stuhlmacher P. Vom Verstehen des Neues Testaments. Eine Hermeneutik. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht (Grundrisse zum Neuen Testament. Bd. 16), 1986. S. 111—113; Diebner B.J. Matthias Flacius Illyricus: Zur Hermeneutik der Melanchthon-Schule // Melanchthon in seinen Schülern / Hrsg. H. Scheible. Wiesbaden (Wolfenbütteler Forschungen. Bd. 73), 1997. S. 157—182. См. также: Шпет Г.Г. Герменевтика и ее проблемы // Контекст. 1989. С. 234—265.


[Закрыть].

Трактат Флациуса, а также труды его последователей и особенно Заломона Глассия (Salomon Glassius), составившего пятитомное пособие по библейской герменевтике («Philologia Sacra», 1623—1636)6565
  Allgemeine Deutsche Biographie. Leipzig, 1879. Bd. 9. S. 218—219.


[Закрыть], предопределили дальнейшие дискуссии о концептуальных понятиях и принципах контекстуального анализа – смысле и значении, интенции и рецепции, а также взаимосоотнесении «контекста слов» («contextus verborum») и «полного контекста» («totus contextus») – проблеме, которая позже будет сформулирована Шлейермахером как принцип герменевтического круга: понимание целого складывается из понимания отдельных его частей, а понимание частей – из предварительного понимания целого6666
  Thouard D. Wie Flacius zum ersten Hermeneutiker der Modern wurde: Dilthey, Twesten, Schleiermacher und die Historiographie der Hermeneutik // Geschichte der Hermeneutik und die Methodik der textinterpretierenden Disziplinen / Hrsg. Jörg Schönert und Friedrich Vollhardt. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2005. S. 265—280.


[Закрыть]. Схожим образом формулировал текстологические правила классификации библейских рукописей старший современник Шлейермахера Иоанн Якоб Гризбах. В предисловии к подготовленному им (второму) изданию греческого Нового Завета (1796) в ряду критических (и эдиционных) принципов, способствующих, по его мнению, постижению «внутренних вероятностей» исходного текста, указывалось, что при имеющемся рукописном выборе правильнее доверять менее выразительным изречениям, которые, по его мнению, ближе к оригинальному написанию, чем противоречивым прочтениям, в которых заключена или видится бóльшая сила, «если только такой выразительности не требуют контекст и намерение автора»6767
  «Locutiones minus emphaticae, nisi contextus et auctoris scopus emphasin postulent, propius ad genuinam scripturam accedunt, quam discrepantes ab ipsis lectiones quibus major vis inest aut inesse videtur» (Novum Testamentum Graece. Editio secunda. Volumen I. IV Evangelia Complectens. Textum..; Recensuit J.J. Griesbach. Halle: Curt; London: Elmsly, 1796. Цит. по: http://www.bible-researcher.com/ rules.html. (Курсив мой. – К.Б.)


[Закрыть].

На русской почве наставления в принципах контекстуального анализа, частично воспроизводящие герменевтические правила установления «причин текста», можно найти у св. Димитрия Ростовского: «Отверзите умные очеса ваша и рассмотрите сами сия: 1) кто та словеса глагола? 2) где глагола? 3) в кая лета глагола? 4) чесо ради глагола? Та егда добре рассмотрите, сами свое толкование криво быти познаете»6868
  Туптало Димитрий. Розыск о раскольнической брынской вере, о учении их, о делах их и изъявлении, яко вера их не права, учение их душевредно и дела их не богоугодны. СПб., 1709. С. 118—119.


[Закрыть]. О непосредственном знакомстве русских книжников с традицией западноевропейской теологической герменевтики остается судить предположительно6969
  К спорадическим свидетельствам такого рода можно отнести, в частности, курсы риторики, читавшиеся в духовных институциях Москвы и Санкт-Петербурга: см., например, русскоязычный перевод части трактата Заломона Глассия «Philologia Sacra» (Маркасова Е.В. «Священная риторика о тропах и фигурах» (1798) // http://www.hazager.ru/metarethorics.html).


[Закрыть], но главный постулат Флациуса, заключающийся в том, что текст Писания имеет смысл, не сводимый к контекстуальной множественности его значений, в начале XIX века получает отчетливое развитие и в православном богословии, – в частности, в трудах архиепископа Феоктиста (Мочульского), специально подчеркивавшего, что различие смыслов, обнаруживаемых в библейских книгах в границах различных научных и догматических дисциплин, не должно заслонять всеобщего и единственного смысла божественной истины:

«Смысл в Священном Писании бывает Грамматический, Риторический, Логический, Аллегорический, Исторический, Пророческий и Приточный, притом буквальный и таинственный; но во всех сиих смыслах есть точный разум истины, самим Богом нам предлагаемый чрез слова тогожде Писания или чрез означения оных»7070
  Феоктист, Архиепископ Курский и Белогородский. Драхма от сокровища божественных писаний Ветхого и Нового Завета. М., 1809. С. 36.


[Закрыть].

Позднее ту же идею развивал Павел Иванович Савваитов, оговаривавший, что, хотя «некоторые места Священного Писания вне состава речи могут давать много смыслов», «слова Писания должно понимать в том смысле, какой они имеют в связи с предыдущими и последующими понятиями, а не в отдельности от них». Тогда будет ясно, что «в каждом месте Писания подлинный буквальный смысл только один»7171
  Савваитов П. Библейская герменевтика. СПб., 1859. C. 16, 14. Методологическое следование этому убеждению «1) предотвращает произвол в изъяснении божественных истин личными соображениями толкователя, 2) ограничивает распространение или сокращение смысла в изъясняемом месте вопреки намерению Святого Духа и 3) способствует к точному определению понятий и мыслей, соединенных со слововыражениями священных писателей» (Там же. С. 54).


[Закрыть].

Характерно, что и наиболее раннее русскоязычное употребление слова «контекст» также связано с интерпретацией библейского текста – в предисловии к изданию так называемой Елизаветинской Библии 1751 года (перевод на церковнославянский язык греческой Септуагинты). Понятие «контекст» используется здесь в словосочетании «контекст истории», обозначающем последовательность библейских событий, которая позволяет прояснить и устранить кажущиеся противоречия отдельных фрагментов (в данном случае: «В прологе вмешана речь о Иосафате весма противно контексту истории»)7272
  Библия сиречь книга Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М., 1751. С. 11 (выражение учтено в: Словарь русского языка XVIII века. СПб., 1998. Вып. 10. С. 143). Словосочетание «контекст истории» является для русского языка, по-видимому, исходным, в котором употребляется понятие «контекст». Так, например, см. его употребление вне библейской тематики в: История разных славенских народов наипаче болгар, хорватов и сербов из тмы забвения изятая и во свет исторический произведенная Иоанном Раичем, архимандритом во Свято-Архаггелском монастыре Ковиля. Ч. 3. В Виене, 1794. С. 8 («однако целый контекст Истории впредь довольно покажет»). Важно подчеркнуть, что в обоих вышеприведенных случаях история – это как сама история, так и рассказ о ней: поэтому «исторический контекст» в этих случаях является также и собственно нарративным контекстом, «контекстом речи» (словосочетание, которое закрепится в богословско-герменевтических исследованиях XIX века – см. ниже).


[Закрыть]. В ряду терминов русской научной библеистики середины XIX века находит соответствующее употребление и словосочетание «контекст речи», используемое, в частности, в авторитетном «Введении в православное богословие» (1847) архимандрита (в конце жизни митрополита) Макария (М.П. Булгакова), для определения одного из «внутренних средств» «к уразумению истинного смысла Св. Писания»7373
  Введение в православное богословие. Соч. архимандрита Макария. СПб., 1847. С. 647. Позднее многократно переиздавалось. См. также: Булгаков М.П. История русской церкви. М., 1891. С. 482.


[Закрыть]. В соответствии с давней герменевтической традицией изучения текста extinsecus et intinsecus к «внутренним» средствам Макарий относил при этом «а) словоупотребление, б) контекст речи, в) цель священной книги или известного места ея; г) параллелизм», а к «внешним» средствам – сведения «а) о писателе книги, б) о лицах, вводимых писателем, в) о времени написания книги и описываемых в ней событий, г) о месте написания книги и событий, в ней упоминаемых, д) о случае написания книги и прочих обстоятельствах»7474
  Введение в православное богословие. Соч. архимандрита Макария. С. 647.


[Закрыть].

Традиция интерпретации библейских и церковных текстов может в целом считаться определяющей для становления европейской (и в свою очередь – отечественной) филологии, если понимать под этим термином не амплификацию методов, сложившихся преимущественно в классической филологии, с характерным для нее упором на критику текста7575
  Егунов А.Н. Атрибуция и атетеза в классической филологии // Древний мир и мы: Классическое наследие в Европе и России. 1997. СПб., 1997. С. 85—138.


[Закрыть], а социальную практику, основанную на психологической уверенности в том, что истолкование текстов оправдано их культурным и, что не менее важно, хотя и часто упускается из виду, антропологическим предназначением. Теолог и филолог, хотя и ставят перед собой разные задачи, равно претендуют на то, что интерпретируемые ими тексты небезразличны для человека – и притом не только для них самих, но и для некоего реального или воображаемого ими сообщества. Развитие герменевтики как теории, направленной на разработку методик понимания текста, можно счесть симптоматичным именно в том отношении, в каком внимание к собственно технической методике контекстуального анализа уступает место – уже у Фридриха Шлейермахера – надеждам на психологическую и мировоззренческую способность исследователя к истолкованию авторского замысла (что в общем воспроизводит, но как бы «секуляризует» убеждение Августина в том, что верующий в состоянии понять Писание: общность веры, как условие понимания текста, распространяется у Шлейермахера на способность человечества к само– и взаимопониманию)7676
  О стадиальности творческого процесса в понимании Шлейермахера: Бласс Ф. Герменевтика и критика. Одесса, 1891. С. 128 и след.


[Закрыть]. Дильтеевская концепция «жизни», постигаемой из опыта интроспективного переживания, придала этим надеждам методологическую основательность (подкрепляемую, в частности, и собственно филологической аргументацией, исходящей из того, что если текст – это то, что результирует предшествующий опыт понимания, то в этом качестве он может быть понят и его читателями: суть филологической работы состоит, с этой точки зрения, по известной формулировке Августа Бека, в «познании познанного» – «Erkennen des Erkannten»)7777
  Horstmann A. Zwischen Evidenz und Wahrscheinlichkeit: August Boeckhs «Erkenntnis des Erkannten» // Unsicheres Wissen. Skeptizismus und Wahrscheinlichkeit. 1550—1850 / Hrsg. Carlos Spoerhase, Dirk Werle, Markus Wild. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2009. S. 437—448.


[Закрыть]. Важно подчеркнуть вместе с тем, что декларированное Дильтеем, а после него Гуссерлем понимание «чужого как своего» в процессе «вживания», «вчувствования» и «сопереживания» предсказуемо антропологизировало и методологически важное для предшествующей герменевтики понятие контекста, распространяемое отныне на все многобразие связей, которые могут быть вменены тексту как репрезентации единого общечеловеческого мира (или, в терминологии Гуссерля, «жизненного мира»). Более того: последующее смыкание герменевтики с философией и превращение ее, по сути, в теорию познания (обязанное прежде всего Хайдеггеру и Гадамеру) придало и самой герменевтике статус контекста, предвосхищающего обнаружение в любом тексте, помимо тех или иных переменных значений, также и неких общеобязательных – сущностных – смыслов7878
  Scholz O.R. Die Vorstruktur des Verstehens. Ein Beitrag zur Klärung des Verhältnisses zwischen traditioneller Hermeneutik und «philosophischen Hermeneutik» // Geschichte der Hermeneutik und die Methodik der textinterpretierenden Disziplinen / Hrsg. Jörg Schönert und Friedrich Vollhardt. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2005. S. 443—462.


[Закрыть]. Из технической дисциплины, направленной на прояснение смысла текста, герменевтика стала в конечном счете апологией субъективного исследовательского самопознания (среди тех, кто раньше других предвидел эту порочную, с его точки зрения, трансформацию, был Эмилио Бетти)7979
  Betti E. Die Hermeneutik als allgemeine Methodologie der Geistwissenschaften. Tübingen, 1962.


[Закрыть].

Исторические превратности герменевтики, сначала как методики понимания библейского текста, а затем как теории философского (или квазифилософского) осмысления литературно-художественных текстов вообще, могут считаться, как я полагаю, исходными для формирования того круга значений, который в дисциплинах гуманитарного цикла связывается сегодня с понятием контекста. Лингвистическая спецификация этого понятия, которая кажется на сегодняшний день наиболее дробной и терминологически разработанной, оказывается, с этой точки зрения, вторичной по отношению именно к герменевтическим исследованиям, которые в своей историко-научной ретроспективе позволяют судить о его эвристическом использовании для указания на многообразие связей, которые могут быть обнаружены 1) внутри текста, 2) между текстом и другими текстами, 3) между текстом (а также текстом и другими текстами) и любыми жизненными обстоятельствами, которые допускают свою «текстуализацию» – придание тем или иным событиям, фактам, домыслам, чувствам и т.п. статуса предположительно возможного текста.

В стремлении придать понятию «контекст» облигаторно-методологическую целесообразность лингвисты исходят, как правило, из возможностей его дисциплинарно-предметной формализации, подразумевающей, что исследователь в состоянии разделять собственно «языковое окружение, в котором употребляется конкретная единица языка в тексте» (лингвистический контекст), как в пределах одного словосочетания или предложения (микроконтекст), так и вне их (макроконтекст), синтаксическую структуру, в рамках которой употреблено конкретное слово в тексте (синтаксический контекст), совокупность лексических единиц, в окружении которых используется конкретная единица текста (лексический контекст), и все то, что, хотя и не относится непосредственно к языковому окружению, помогает интерпретировать значения языковых единиц в высказывании, – время и место высказывания, сопутствующие ему события и эмоции, ольфакторные и проксемические условия, а также фоновые знания автора текста и его адресата (экстралингвистический или ситуативный контекст). Представление о контексте – имеется ли в виду отрывок текста, речи, фрагмент реальности и т.д. – подразумевает при этом относительную связанность его элементов. Но модальность или, точнее, медиальность такой связи оказывается принципиально разной уже на уровне текста, поскольку его собственная внутренняя связь (или в лингвистической терминологии: когерентность текста – от латинского cohaerens, взаимосвязанный) «проявляется одновременно в виде структурной, смысловой и коммуникативной целостности, которые соотносятся между собой как форма, содержание и функция»8080
  Москальская О.И. Грамматика текста. М., 1981. С. 17.


[Закрыть]. Говоря проще, это означает, что связность текста не может быть определена в строго лингвистических категориях и имеет, на чем в отечественной науке настаивал, в частности, А.А. Леонтьев, нелингвистическую природу8181
  Леонтьев А.А. Признаки связности и цельности текста // Лингвистика текста. Материалы научной конференции. М., 1975. Ч. 1. С. 2—10, 168—172. См. также: Тураева З.Я. Лингвистика текста: (Текст: структура и семантика). М., 1986. С. 6—10, 81—83.


[Закрыть]. Признание этого обстоятельства выразилось, как известно, в осложненном расширении лингвистического анализа за счет учета когнитивных, психологических и поведенческих характеристик речевого общения.