Текст книги "Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты"

Спустя три года о «русском сердце» и тоже в связи с надлежащей историографией в журнале «Сын Отечества» будет рассуждать Николай Иванчин-Писарев в панегирике Н.М. Карамзину. Автор «Истории государства Российского» удостоивается при этом похвал, заслуженных уже тем, что само

«слово русский под пером Карамзина отличительно действует на нас и мгновенно оживляет в памяти нашей славу отечества. “Есть звуки сердца русского”, – сказал он в академической речи своей; но один только он умел приноровить их, выказать отличительный их характер и потрясть ими душу читателя».

Как историк и писатель Карамзин, как замечает здесь же Иванчин-Писарев, «всегда приведет в восторг душу знатока и в отчаяние переводчика»136136
  Сын отечества. 1819. № 42. С. 83. Републикация: Иванчин-Писарев Н.Д. Письмо к кн. П.И. Шаликову // Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л.А. Сапченко. СПб., 2006.


[Закрыть]. И это, конечно, не порок, а скорее лишнее достоинство патриотической историографии: восторг среди посвященных вполне оправдывает его недоступность для тех, кому неведомы «звуки» «русского сердца».

Для современников Глинки и Иванчина-Писарева понятие «восторг» предсказуемо объединяет тех, кому небезразлична память о национальном прошлом и, в частности, память о войне 1812 года. Один из них – Евгений Боратынский, поэтически обращавшийся в 1825 году к герою-партизану Денису Давыдову с заверением в своей патриотической признательности:

 
Пока с восторгом я умею
Внимать рассказу славных дел.
Любовью к чести пламенею
И к песням Муз не охладел,
Покуда русский я душою,
Забуду ль о счастливом дне,
Когда приятельской рукою
Пожал Давыдов руку мне!137137
  Впервые напечатано в: Московский Телеграф. 1826. Ч. X. № 14. С. 55.


[Закрыть]
 

Апелляция к голосу сердца и голосу души, подсказывающим ответы на историографические вопросы, предвосхищает в этих случаях дискуссии на тему «народности», которые захватят российских интеллектуалов спустя несколько лет138138
  Богданов К.А. О крокодилах в России. М., 2006. С. 130—145.


[Закрыть]. Понятию восторга в них также доведется сыграть своего рода прескриптивное, предписывающее значение. Так, в опубликованном в 1836 году первом томе «Сказаний русского народа» Ивана Петровича Сахарова (обоснованно считающемся одним из первых фольклористических трудов в отечественной филологии) стилизованно-«простонародное» предуведомление к читателю определяет современную русскую действительность как «заморскую» и противопоставляет ее русской же, но православной старине:

«Соизвольте выслушать, люди добрые, слово вестное, приголубьте речью лебединою словеса немудрые, как в стары годы, прежние, жили люди старые <…> Живали-то старики не по нашему, не по нашему, по заморскому, а по своему, православному»139139
  Сахаров И. Сказания русского народа. 3-е изд. СПб., 1841. Т. 1.


[Закрыть].

Возвращение к этой старине равнозначно осознанию «народности» – понятию, в которое, по Сахарову, «вмещается вся русская семейная жизнь», но которое может быть осознано только русскими: «Кто опишет нам русскую жизнь? Неужели чужеземцы? Мы одни можем верно изобразить свою жизнь, представить свой быт со всеми изменениями; этого Россия ожидает только от русских». «Народность» не перестает волновать Сахарова и далее: с наибольшей определенностью, по его мнению, она выражается в хороводах, а ее ключевыми свойствами являются «разгул и восторг», отличающие русскую жизнь не только «ото всех других славянских поколений», но и «от всего мира»140140
  Там же. Т. 2. Кн. 7. С. 77.


[Закрыть]. Дальнейшие рассуждения Сахарова резонно счесть эзотеричными: чтобы понять русскую народность, нельзя быть иностранцем (так же, напомним, думал и Пушкин), но, кроме того, нужно научиться отделять «народность от простонародия», прозревать за низменным и привычным (в том числе и крестьянским) – нечто, что гарантирует восторг, непонятный иностранцу:

«Образованные европейцы восхищались нашими песнями; но можно ли их восторг сравнить с нашим восторгом?»

Вопросительный знак, стоящий в конце этого предложения, не обязывает читателя к ответу. Общий восторг объединяет понимающих и ограждает их от чужаков, в данном случае иностранцев, неспособных понять то, что и без объяснения понятно русским141141
  Представление Сахарова о песенном «восторге» занятно реализовалось в названии одного из альбомов Государственного академического русского концертного оркестра «Боян» (созданного в 1968 году Анатолием Полетаевым и использующего русские народные инструменты – балалайки, домбры, гармоники, гусли), перекликающемся в свою очередь с фольклорным афоризмом Суворова «Мы русские. Какой восторг!». Альбом оркестра называется «Русские, какой восторг!» и включает в себя сочинения С. Рахманинова («Светлый праздник», «Русская рапсодия»), П. Чайковского («Пляска скоморохов»), А. Полетаева («Монастырский хорал», марш «Россию сохранить»), Ю. Дунаева («О России петь»). А. Мосолова и Л. Гаврилова («Вечерний звон») и др. (выборочная запись композиций: http://boyan.ru/rus/disks2.htm).


[Закрыть]. То, что атрибутом, обязывающим к такому пониманию, у Сахарова оказывается песня, в общем объяснимо. Уже А.Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» (глава «София») призывал, как известно, прислушиваться к русским песням, чтобы на «музыкальном расположении народного уха» уметь «учреждать бразды правления» (правда, в отличие от Сахарова звучание русских песен Радищев определял как «заунывное» и слышал в нем «нечто, скорбь душевную означающее»). Песенные жанры закономерно предрасполагают к тому, чтобы видеть в них большее, чем ближайший план содержания. Замечу попутно, что своим рассуждением Сахаров в определенной степени предвосхитил последующие рассуждения фольклористов о песенной поэтике, как о поэтике семантических подсказок внетекстового плана142142
  Мальцев Г.И. Традиционные формулы русской народной необрядовой лирики. Л., 1989.


[Закрыть], а также социолингвистические наблюдения над социативной функцией коллективного пения, показывающие, что демонстрация «общеизвестности» тех или иных песен часто важнее действительного знания их текстов. Потому-то застольные песни часто и не допеваются до конца, поскольку для торжества групповой солидарности достаточно песенного зачина, а в лучшем случае – одного-двух куплетов143143
  Николаев О.Р. Почему мы не поем «русские народные» песни до конца? (О некоторых механизмах трансляции русской песенной традиции) // Русский текст. № 5 (1997). С. 125—140.


[Закрыть].

Характерное для Сахарова смешение православных и общественно-политических коннотаций, сопутствующих истолкованию коммуникативных преимуществ восторга, предстает типичным для патриотически ангажированных дискуссий середины и второй половины XIX века. В 1847 году в атмосфере таких споров Ф.М. Достоевский симптоматично противопоставит историографические восторги фактическому знанию о прошлом:

«Скажут: народ русский знает московский Кремль, он религиозен и стекается со всех точек России лобызать мощи московских чудотворцев. Хорошо, но особенности тут нет никакой: народ толпами ходит молиться в Киев, на Соловецкий остров, на Ладожское озеро, к Афонской горе, в Иерусалим, всюду. А знает ли он историю московских святителей, св<ятых> Петра и Филиппа? Конечно, нет – следственно, не имеет ни малейшего понятия о двух важнейших периодах русской истории. Скажут: народ наш чтит память старинных царей и князей земли русской, погребенных в московском Архангельском соборе. Хорошо. Но кого же знает народ из царей и князей земли русской до Романовых? Он знает трех по имени: Дмитрия Донского, Иоанна Грозного и Бориса Годунова (прах последнего лежит в С<вято>-Троицкой лавре). Но Бориса Годунова народ знает только потому, что он выстроил “Ивана Великого”, а о Дмитрии Донском и Иване Васильевиче наскажет таких диковинок, что хоть бы и не слушать совсем. Редкости Грановитой палаты тоже совсем неизвестны ему, и, вероятно, есть причины такого непонимания своих исторических памятников в русском народе. Но скажут, пожалуй: что же народ? Народ темен и необразован, и укажут на общество, на людей образованных; но и восторг людей образованных к родной старине, и беззаветное стремление к ней всегда казалось нам навеянным, головным, романтическим восторгом, кабинетным восторгом, потому что кто у нас знает историю? Исторические сказки очень известны; но история в настоящее время более чем когда-нибудь самое непопулярное, самое кабинетное дело, удел ученых, которые спорят, обсуживают, сравнивают и не могут до сих пор согласиться в самых основных идеях; ищут ключа к возможному объяснению таких фактов, которые более чем когда-либо стали загадочными»144144
  Достоевский Ф.М.. Петербургская летопись // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 17 т. Л., 1988. Т. 2. http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0350.shtml.


[Закрыть].

Изучение истории, как можно было бы думать вслед за Достоевским, осложняет безотчетные эмоции. Знание о прошлом помогает лучше понять настоящее, тогда как восторг, подменяющий историческое знание, этому пониманию не способствует. Самого Достоевского, не разделявшего порицаемые им кабинетные и романтические восторги, стремление к историософским размышлениям приведет спустя три года на каторгу. А в публицистике последних лет царствования Николая I общая тональность в описании прошлого и настоящего продолжает диктоваться подцензурно тиражируемым пафосом всеобщего ликования. Поражение в войне 1855 года поумерит пропагандистские восторги (к этому времени появится и само выражение «умерить восторги»)145145
  Характерно, что и само понятие «восторг» приобретает со временем ироническое значение в тех контекстах, которые дают повод к обсуждению общественно-политических проблем. Одним из примеров здесь может служить тот же Достоевский, давший жизнь крылатому сегодня выражению «административный восторг». Объяснение этому словосочетанию Достоевский вкладывает в романе «Бесы» (1872) в уста Степана Верховенского, рассказывающему Варваре Ставрогиной о некоем ретивом дьячке одной из православных церквей за границей, выгнавшем «из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, пред самым началом великопостного богослужения, – vous savez ces chants et le livre de Job… единственно под тем предлогом, что “шататься иностранцам по русским церквам есть непорядок, и чтобы приходили в показанное время…”». Достоевский, конечно, едва ли склонен в данном случае к какой-либо идеологической спецификации придуманного им словосочетания, но тем интереснее, что по контексту именно восторг – пусть и «административный» – пробуждает религиозно-патриотический энтузиазм церковного дьячка (Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 17 т. Об истории выражения: Бирих А.К., Мокиенко В.М., Степанова Л.И. Словарь русской фразеологии: Историко-этимологический справочник. СПб., 1998. С. 100—101. То же выражение авторизуют М.Е. Салтыкову-Щедрину: Займовский С.Г. Крылатое слово: Справочник цитаты и афоризма. М.; Л., 1930. С. 25).


[Закрыть], но идеологическая риторика всеобщего ликования останется востребованной и далее, будучи в конечном счете успешно адаптированной пришедшими к власти большевиками и пережив подлинный пропагандистский расцвет в годы сталинизма.

В советское время само понятие «восторг» отчасти вытеснилось другими понятиями для выражения социальной солидарности с прокламируемыми ценностями идеологии, хотя и в этих случаях оно сохраняет контекстуальную референцию – будь это «трудовой энтузиазм», здравицы во славу Сталина, самоубежденность в том, что «жить стало лучше, жить стало веселее», всенародное воодушевление решениями партии и правительства или «бурные аплодисменты», прерывающие заседания партийных съездов146146
  Замечателен пример, приводимый в Толковом словаре под ред. Д.Н. Ушакова изд. 1938 года в объяснение значения слова «радость»: «Лица демонстрирующих на Красной площади всегда полны радости при виде руководителей партии и правительства во главе с вождем народом товарищем Сталиным» (Толковый словарь русского языка / Под ред. проф. Д.Н. Ушакова. М., 1939. Т. 3. Стб. 1110). О словосочетании «воодушевленные решениями» (партии): Земцов И. Советский политический язык. London, 1985. C. 85. См. также наблюдения Бенедикта Сарнова над использованием в языке советской эпохи категории «счастья» для описания «постоянного состояния общества» (Сарнов Б. Наш советский новояз. М., 2002. С. 392). Напомню здесь же о лингвистически неспецифицированном, но метафорически точном названии книги Михаила Рыклина, посвященном сходствам и различиям советского и нацистского тоталитаризма: Рыклин М. Пространства ликования. Тоталитаризм и различие. М., 2002. Изобразительный контекст соответствующего словоупотребления представлен в: Агитация за счастье. Советское искусство сталинского времени. Каталог выставки / Ред. Х. Гасснер, А.Б. Любимова. Бремен: Edition Temmen, 1993.


[Закрыть].

Лексикографическая история «восторга» в общественно-политическом контексте на этом могла бы считаться законченной, но в ретроспективе она остается поучительной как частный случай идеологического использования понятий, обозначающих эмоции. Несколько лет назад психолог и экономист Дэниэл Канеман в важной статье «Объективное счастье» напомнил о давних мечтаниях Джереми Бентама и викторианского экономиста Фрэнсиса Эджуорта об изобретении прибора («гедониметра»), который бы позволил определять индекс социальной удовлетворенности на основании показателей индивидуальных чувств147147
  Kahneman D. Objective Happiness // Well-Being: Foundations of Hedonic Psychology / Ed. Daniel Kahneman, Edward Diener, and Norbert Schwarz. New York: Russell Sage Found, 1999. P. 3—25. См. также: Alexandrova А. Subjective Well-Being and Kahneman’s «Objective Happiness» // Journal of Happiness Studies. 2005. Vol. 6. № 3. P. 301—324.


[Закрыть]. Надежды на изобретение такого прибора высказываются по сей день, но вне воображаемых пока психометрических методик единственной шкалой, которая выступает в роли диагностического метода эмоциональной самооценки коллектива, по-прежнему служат слова, которыми эти чувства определяются148148
  Ср.: Frey B.S. Hapiness: A Revolution in Economics. Cambrdge, MA: MIT Press, 2008.


[Закрыть]. В общественно-политическом контексте тиражирование эмоциональных концептов артикулирует перформативные эффекты коммуникативного убеждения. Украшая речь, они вместе с тем придают ей эмоционально мотивируемый и, вместе с тем, семантически регламентируемый смысл. Это обстоятельство представляется важным, поскольку языковые определения эмоций являются прежде всего дифференцирующими и, соответственно, социально предписывающими понятиями149149
  Вильям Редди предложил, как известно, на этом основании говорить не об эмоциях, но «эмотивах», т.е. выражении эмоций в языке (Reddy W.M. Emotional Liberty: Politics and History in the Anthropology of Emotions // Cultural Anthropology. 1999. Vol. 14. P. 256—288; Reddy W.M. Against Constructionism: The Historical Ethnography of Emotions // Current Anthropology. 1997. Vol. 38. P. 327—351).


[Закрыть], которые следует отличать от эмоций как таковых, имеющих (с психологической точки зрения) не дискретную, а непрерывно-зонную структуру, препятствующую их однозначному разграничению150150
  Винарская Е.Н. К проблеме базовых эмоциональных концептов // Вестник ВГУ. Серия «Лингвистика и межкультурная коммуникация». 2001. № 2. С. 12—13. Лексему «восторг» автор относит к «производным зоны прогрессивной субъективной ценности» (в том же ряду «радость, счастье, уверенность, восхищение, ликование, вера, надежда и др.»).


[Закрыть]. Иными словами: только будучи названными, эмоции обретают семантическую различимость и дискурсивную воспроизводимость в культуре и идеологии.

Ораторская культура XVIII—XIX веков формируется в России, как было уже сказано выше, под преимущественным влиянием церковной гомилетики и эпидейктического красноречия, а не традиций совещательного и судебного красноречия151151
  Подробно: Богданов К.А. Правила риторики: термины и исключения // Богданов К.А. О крокодилах в России. С. 68—104 (здесь же литература вопроса).


[Закрыть]. Не менее значимой является и известная неразработанность в русской культуре церемониального красноречия. Властные практики социального взаимодействия репрезентируются в данном случае с преимущественным акцентом на их пространственную (проксемическую) и поведенческую (кинетическую), чем собственно вербальную организацию. Ценные наблюдения Дмитрия Захарьина, сделанные им на обширном материале практик политической репрезентации в русской и западноевропейских культурах XVI—XIX веков, вполне позволяют оценить силу, преемственность и инерцию вневербальных стереотипов социальной коммуникации, чтобы убедиться в недостаточности ее «логоцентристского» изучения152152
  Zakharine D. Von Angesicht zu Angesicht. Der Wandel direkter Kommunikation in der ost– und westeuropäischen Neuzeit. Konstanz: UVK, 2005. См. также: Захарьин Д. Путин и Петр Первый. Стереотипы русского политического поведения в системе многолокальной коммуникации // Wiener Slawistischer Almanach. 2003. Bd. 49. S. 93—114.


[Закрыть].

Отсутствие устойчивых традиций гражданской риторики выразилось в истории русской культуры в преобладающем влиянии таких риторических жанров, которые, по удачной формулировке Георгия Хазагерова, можно назвать жанрами консолидирующими: это жанры «обращенные к единомышленникам и не предполагающие мгновенной реакции альтернативного типа». Противовесом к таким жанрам выступают жанры конфронтирующие, т.е. «рассчитанные на переубеждение противников или убеждение нейтральных»153153
  Хазагеров Г.Г. «О образех»: Иоанн, Хировоск, Трифон (к диахронии тропов и фигур в греко-славянской традиции) // Известия российской Академии Наук. Серия литературы и языка. 1994. Т. 53. № 1. С. 65, 66.


[Закрыть]. Особенности фигуративного дискурса, делающего упор на консолидацию аудитории, могут быть описаны в данном случае как монологическое предвосхищение коммуникативного конфликта. Заведомая установка «на согласие» предотвращает ответную конфронтацию и игнорирует вероятные возражения декларируемым единодушием аудитории. Конфронтирующие риторические жанры, напротив, эксплицируют возможность спора и подразумевают возможность установления компромисса путем диалога и коммуникативных взаимоуступок, позволяющих подытожить и согласовать мнение разных сторон. Говоря попросту, консолидирующие риторические жанры в большей степени диктуются стремлением выдавать желаемое за действительное, в то время как конфронтирующие жанры указывают в той же репрезентации не столько на желаемое, сколько на необходимое и возможное. Неудивительно поэтому, что тропы и фигуры, которые выделяются в классификациях демагогической риторики, преимущественно связаны с механизмами внерационального воздействия – эффектами метафоризации, использованием инвектив и оценочных суждений, эзотеризацией специальной (прежде всего – идеологической и политической) лексики и т.д.

Использование лексем, обозначающих эмоции, находится в этом же ряду. «Восторг», связующий испытывающих его воедино, являляется приемом, задающим определенную стратегию в создании такого дискурсивного пространства, социальное взаимопонимание внутри которого подразумевается само собой разумеющимся, оно, так сказать, дано как таковое, taken for granted. Вместе с тем именно потому, что оценочная верификация эмоциональных понятий так же невозможна, как и их фальсификация, они требуют некоего вневербального обоснования и отсылают к предписывающим практикам поведенческого – пусть даже и воображаемого – порядка. В социолингвистике подобные практики могут быть описаны как практики, ориентирующие говорящих не на содержательную силлогистику, но, например, на статусные роли коммуникантов. Риторическим показателем в данном случае может служить, например, излюбленная Лениным диафора – фигура риторики, призванная к внетекстовому разуподоблению синонимических высказываний, заведомо предвосхищающему правоту оратора («Есть компромиссы и компромиссы»)154154
  Хазагеров Г.Г. Политическая риторика. М., 2002 (http://evartist.narod.ru).


[Закрыть]. Применительно к эмоциональным понятиям такая неэквивалентная тавтология оказывается еще более эффективной, поскольку с еще большей легкостью позволяет различить правильный восторг от неправильного или, например, настоящую любовь от ненастоящей, поскольку, перефразируя ленинские слова, всегда можно сказать, что «есть восторг и восторг», а «есть любовь и любовь».

Указанные приемы имеют непосредственное отношение к языковой демагогии, но важно подчеркнуть, что использование самих этих приемов совсем не обязательно (хотя и часто) связано с сознательным обманом аудитории. Современное истолкование понятия «демагогия», как и близкого к нему понятия «популизм», значительно отошло от своего первоначального значения, имевшего в виду не более чем искусную речь, обращенную к народу с целью его убеждения (δημαγωγός – буквально «предводитель народа»). Такое убеждение, по своему риторическому оформлению, может быть разным: античные теоретики риторики соотносили в этих случаях логические, формально-дискурсивные приемы организации речи (inventio – «изобретение», dispositio – «расположение») и приемы эмоционального воздействия (elocutio – «изложение», memoria – «припоминание», pronuntiatio/actio – «произнесение/жестикуляция, мимика»), оправдывавшие – в зависимости от характера их использования – противоречивые (если не противоположные) характеристики самой риторики. По определению, возводимому античной традицией к сицилийскому оратору Кораксу (VI в. до н. э.), целью оратора является «не раскрытие истины, но убедительность при помощи вероятного (εικός)». Достижение такой цели, по Платону, делает риторику не более чем «искусством обмана», «словесной ловкостью», софистическим умением «великое делать малым, малое великим, ложное истинным, истинное ложным». Аристотель ограничил риторику позитивным намерением отыскивать наилучшие способы аргументации применительно к обстоятельствам и природе конкретного дела. Понятие «демагогия» при этом в определенном смысле спасло репутацию риторики, переняв на себя негативную оценку таких риторических приемов, которые заведомо рассчитаны не на коллективный разум, здравый смысл и просвещенное знание, но эмоции, предрассудки и инстинкты толпы. Многовековая традиция осуждения таких предрассудков и инстинктов не меняет вместе с тем главного – риторического и (что немаловажно) демократического происхождения навыков демагогического убеждения. Аристотель, осуждавший демагогию, как ведущую к тирании, не случайно оговаривался, что сами демагоги получают власть демократическим путем, поскольку публичная возможность самой демагогии предопределена наличием института демократии – возможностью публичного обращения к массе от лица самой массы.

Демократическая «защита от демагогии» оказывается в этих случаях вполне симптоматичной: демагогия «демонологизируется» при возрастающей роли институтов защиты личности и меньшинств. В авторитарных обществах такая защита обставляется иначе: как пропагандистский «запрет» на демагогию, как таковую155155
  Алтунян А. Кто боится демагогов? или Апология демагогии // Русский журнал. 1999. 18 марта. http://old.russ.ru/politics/articles/99—03—18/altun.htm.


[Закрыть]. Советская идеология декларировала именно последний вариант «защиты» общества от демагогии (и, соответственно, достигла торжества монологической демагогии), последовательно поддерживая представление о советской власти как безальтернативной противнице не только демагогии, но и риторики вообще.

Статья о риторике в «Литературной энциклопедии» 1935 года, приводя характерные примеры осуждения риторики в Античности, подытоживала их тезисом, опирающимся на высказывания Ленина:

«Р[иторика] фетишизирует слово, наделяя его собственным, в конечном счете мистическим содержанием и имманентной “силой”. Пролетариат не нуждается в средствах обмана, не “изобретает” истин и не фетишизирует форм выражения. “Нет ничего противнее духу марксизма, как фраза” (Ленин)»156156
  Литературная энциклопедия. Т. 9 / Гл. ред. А.В. Луначарский. М., 1935. s.v. «Риторика» (В. Гофман). Преодоление наследия буржуазной риторики рисуется в той же энциклопедии как «борьба против “прятанья”, скрыванья, “затушевывания” действительности, против иллюзорности, искажения реальных фактов и отношений посредством риторической “ловкости”: “патетических газов”, двусмысленности, абстрактности, восклицаний, лести, клеветы, запугиваний, уговариваний, стилевой мимикрии и т.д. и т.п.» (Литературная энциклопедия. Т. 9 / Гл. ред. А.В. Луначарский. М., 1935. s.v. «Речь ораторская» (В. Гофман). Подробнее: Гофман В. Слово оратора (Риторика и политика). Л., 1932).


[Закрыть].

Преодоление риторики и «фразы» выражается в советской культуре в явных или завуалированных похвалах, с которыми приветствуются возможности эмоционально бессловесного взаимопонимания в сфере идеологии. Язык чувств и эмоций в этих случаях рекомендуемо снимает проблемы, о которых писал Никлас Луман, объявив всякую коммуникацию изначально «невероятной»157157
  Luhmann N. Die Unwahrscheinlichkeit der Kommunikation // Luhmann N. Soziologische Aufklärung 3. Soziale Systeme, Gesellschaft, Organisation. Opladen, 1993. S. 25—34 (русский перевод см.: Луман Н. Невероятность коммуникации // Проблемы теоретической социологии. СПб., 2000. Вып. 3. http://www. soc.pu.ru/publications/pts/luman_c.html).


[Закрыть]. Коммуникация, реализуемая вне слов, социально эффективна при этом уже в том отношении, в каком она психологически терапевтична, позволяя коммуникантам общаться в мире воображаемого согласия или, попросту, в сфере Воображения, которое, по определению, является необходимым условием любой идеологической утопии. Для пропагандистской реализации таких утопий, как это показывает, в частности, история советского политического социолекта, достаточно риторически и лексически ограниченного дискурса, схематично предписывавшего некие «общепонятные» аксиомы социального взаимопонимания158158
  Cм.: Ржевский Л. Язык и тоталитаризм. Мюнхен, 1951; Фесенко А., Фесенко Т. Русский язык при советах. Нью-Йорк, 1955; Земцов И. Советский политический язык. London, 1985.


[Закрыть]. Позитивная бессловесность оказывается в таких случаях характерно обратимой к рассуждениям об открытости сердец, чувств и т.п., что в очередной раз вполне закономерно примиряет вероучительную дидактику и идеологическую риторику159159
  О значении сердца в религиозной и богословской традции см. старые работы: Юркевич П.Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека по учению слова Божия (1860) // Юркевич П.Д. Философские произведения. М., 1990. С. 69—103; Флоренский П. Столп и утверждение истины (1914). М., 1990. С. 267 и след.; Вышеславцев Б. Сердце в христианской и индийской мистике (1929) // Вопросы философии. 1990. № 4.


[Закрыть]. Фразеологическими иллюстрациями на этот счет из советского прошлого могут служить, в частности, названия пропагандистского и рассчитанного на западную аудиторию фильма 1961 года «СССР с открытым сердцем» или, например, романа О. Шмелева и В. Востокова «С открытым сердцем», послужившего сценарием к фильму «Судьба резидента». Все эти названия воспроизводят в общем традиционную для русской культуры апологию общения, позитивное представление о котором устойчиво поддерживается словоупотреблением целого ряда семантически расплывчатых понятий со значением искренности160160
  Вежбицка А. Русские культурные скрипты и их отражение в языке // Русский язык в научном освещении. 2002. № 2 (4). С. 6—34. См. также диссертацию: Бурнос И.В. Русские концепты «душа», «дух», «ум» в сопоставлении с английскими «mind», «soul», «spirit» (на материале текстов художественной литературы XIX—XX веков). СПб., 2004. О социально-культурных и лингвопрагматических контекстах искренности в сравнительном освещении см.: Верещагин Е.М., Ратмайр Р., Ройтер Т. Речевые тактики «Призыва к откровенности». Еще одна попытка проникнуть в идиоматику речевого поведения и русско-немецкий контрастивный подход // Вопросы языкознания. 1992. № 6. С. 82—93; Beeman W.O. Emotion and Sincerity in Persian Discourse: Accomplishing the Representation of Inner States // International Journal of the Sociology of Language. 2001. № 148. P. 50—51; Сивенкова М. Феномен искренности в межличностном общении (на материале английского языка) // Respectus Philologicus. 2005. Issue: 8 (13). P. 176—183 (www.ceeol.com).


[Закрыть]. Специфика использования таких понятий, как «сердце», «душа», «правда», состоит при этом именно в том, что они интимизируют и в пределе делают излишним словесный план коммуникативного взаимовыражения, противопоставляя ему приоритетность вневербальных параметров межличностного общения.

Можно думать, что легкость, с которой адаптируется в культуре иллюзия внесловесного взаимопонимания и сопутствующая ей иллюзия достаточности облигаторного социолекта (как это можно наблюдать в той же советской пропаганде с ее декларативной нелюбовью к «фразе»), в целом объясняется стремлением преодолеть психологический дискомфорт, порождаемый как раз-таки описанной Луманом «невероятностью» межличностной коммуникации, а попросту говоря – стремлением человека избежать одиночества. Не этим ли объясняется и тот парадокс, что классический экзистенциализм с характерной для него рефлексией об одиночестве результирует собой культурную и социально-психологическую традицию преимущественно тех cообществ, которые позиционируют себя в качестве открытых, т.е. таких, где – в отличие от закрытых обществ – позволительно говорить много, по-разному и о разном? Афористическая аксиома, написанная в школьном сочинении юным героем фильма Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника» (1968), «Счастье – это когда тебя понимают», может считаться при этом вполне символичной для советской культуры именно в том смысле, что искомое понимание не обязывает к долгим разговорам. Замечено, что в ностальгических воспоминаниях о советском прошлом респонденты социологических опросов предсказуемо выделяют характерные и утраченные сегодня, по их мнению, такие ценности советского коллективизма, как духовность, душевность, доброта, радость и т.п.161161
  См., например, материалы опросов Фонда «Общественное мнение», размещенные на сайте «База данных ФОМ» (http://www.fom.ru/): Межличностное доверие и взаимопомощь в российском обществе; Духовность – вчера и сегодня; Друзья и дружба.


[Закрыть] Между тем в ряду этих и других добродетелей роль слова предстает подчиненной пафосу именно вневербального общения и бессловесного взаимопонимания.

В свое время Мишель Маффесоли вслед за Жаном Бодрийяром расценивал молчание как один из способов выражения независимости и определял искусство политики как стратегию, направленную на то, чтобы способы выражения независимости не приняли слишком расширительного характера162162
  Маффесоли М. Околдованность мира или божественное социальное // Социо-логос. Социология. Антропология. Метафизика. М., 1991. Вып. 1. С. 282. См. также: Glucksmann A. Politik des Schweigens. Stuttgart, 1987.


[Закрыть]. Я думаю, что эти суждения могут быть скорректированы в дополнительном отношении: помимо риторических тактик, призванных исключить социальное молчание, существуют и встречные к ней политически ангажированные тактики, направленные на явную или неявную апологетику вневербальных параметров социального взаимопонимания. В конечном счете слова не только объединяют, но и разобщают общество, тогда как молчание способно эффективно оградить коммуникантов от оплошностей рационализуемого общения, поддерживая, с одной стороны, политизацию интимного, а с другой – интимизацию политического содержания163163
  Пожалуй, именно в этом направлении я скорректировал бы сегодня свои давние уже размышления: Богданов К.А. Homo Tacens. Очерки по антропологии молчания. СПб., 1998. О контекстах интимизации советской идеологии см. статьи в сборнике: CCCР. Территория любви / Сост. Н. Борисова, К. Богданов, Ю. Мурашов. М., 2008.


[Закрыть]. Использование таких социолингвистических понятий, как «территория», «дистанция», «инициатива», прилагаемых к риторике коммуникативных предпочтений в конструировании социального взаимодействия164164
  Доценко Е.Л. Психология манипуляции: Феномены, механизм и защита. М., 1997; Иссерс О.С. Коммуникативные стратегии и тактика русской речи. Омск, 1999. С. 213—246.


[Закрыть], оправдывает в этих случаях и те пространственные характеристики, которые в определенной мере изоморфны к реальному и воображаемому пространству национальных и культурных границ. Идеологические и социально-психологические эффекты эмоциональных понятий диктуются их коммуникативной достаточностью на фоне дискурсивных (само)ограничений. Такова плата за взаимопонимание, которое бывает безграничным, только будучи воображаемым.