Текст книги "Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты"

Теоретической основой для такого расширения в наибольшей степени послужила «теория речевых актов», складывавшаяся с середины 1950-х годов как одно из направлений аналитической философии. Основополагающие для этой теории работы Джона Остина, Джона Роджерса Серля, Дэниэла Вандервекена, сосредоточенные на проблемах прагматики и логики коммуникации, оказались созвучными стремлению преодолеть ограничения структурно-композиционного анализа текста исследованием его функциональных свойств. Фундаментальное для теории речевых актов положение о том, что минимальной единицей человеческой коммуникации является не предложение или высказывание, а «осуществление определенного вида актов, таких как констатация, вопрос, приказание, описание, объяснение, извинение, благодарность, поздравление и т.д.»8282
  Searle J.R., Kiefer F., Bierwisch M. Speech act theory and pragmatics. Dordrecht; Boston; London: D. Reidel, 1980. P. VII.


[Закрыть], стало при этом и теоретической основой для пересмотра природы связности текста и связности взаимодействующего с ним контекста. Важную роль в этом пересмотре сыграли работы основателя Лондонской лингвистической школы Джона Руперта Ферса, с именем которого связывается и становление лингвистически специализированной «теории контекста». По мнению Ферса, развивавшего в данном случае этнографические наблюдения Бронислава Малиновского8383
  Malinowski B. The Problem of Meaning in Primitive Languages // The Meaning of Meaning / Ed. C.K. Ogden and I.A. Richards. Supplement I. New York: Harcourt Brace, 1923; Malinowski B. An Ethnographic Theory of Language // Malinowski B. Coral Gardens and Their Magic. London: Allen and Unwin, 1935. Vol. II. Part IV.


[Закрыть], высказывание получает смысл в ситуативном и социальном контекстах и само является функцией такого контекста, описание которого обязывает к учету информационной, коммуникативной и ролевой структуры общения8484
  Firth J.R. Papers in Linguistics 1934—1951. London: Oxford University Press, 1957. P. 29.


[Закрыть]. В последующих дискуссиях о принципах, позволяющих судить о природе связей, которые могут быть установлены между высказыванием, текстом, речевой и социальной ситуацией, исследователи предсказуемо указывали на необходимость функционального понимания контекста8585
  Из наиболее важных работ в этом направлении: Halliday M.A.K. Explorations in the Functions of Language. London: Edward Arnold, 1973; Idem. Learning How to Man: Explorations in the Development of Language. London: Edward Arnold, 1975; Idem. Language as Social Semiotic: Interpretation of Language and Meaning. London: Edward Arnold, 1978. См. также: Hasan R. Meaning, Context and Text: Fifty Years after Malinowski // Systemic Perspectives on Discourse. Vol. 1 / Ed. James D. Benson and William S. Greaves. Norwood: Ablex, 1985.


[Закрыть]. Так, в частности, предполагалось, что распространение так называемого «принципа композиционности» Готлоба Фреге на сферу речевого взаимодействия позволит «алгоритмически» интерпретировать составные части речевого общения таким образом, чтобы получить его целостную интерпретацию8686
  Harnish R.M. A projection problem for pragmatics // Selections from the Third Groningen Round Table / Ed. F. Heny, H.S. Schnelle. New York etc.: Acad. Press, 1979. P. 316 ff.


[Закрыть], объяснить, почему и за счет каких формальных признаков внешне независимые друг от друга высказывания образуют связный дискурс8787
  Brown G., Yule G. Discourse analysis. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.


[Закрыть] и как, в частности, связаны между собой «ясность» высказывания с достижением риторических и коммуникативно прагматических целей (или иначе говоря: какими иллокутивными средствами достигаются те или иные перлокутивные эффекты)8888
  Steinmann M.G. Speech-act theory and writing // What writers know: The language, process, and structure of written discourse / Ed. M. Nystrand. New York etc.: Acad. Press, 1982. P. 291 ff.


[Закрыть] и т.д. В отечественной науке лингвистическая теория контекста с наибольшей обстоятельностью разрабатывалась Н.Н. Амосовой, определявшей контекст как сочетание многозначного слова (ядра) и соотносимых с ним единиц-индикаторов, от характера которых зависит выделение нескольких типов контекста – как собственно лингвистических (таковы, по ее мнению, лексический, грамматический и лексико-грамматический типы), так и внеязыковых, указывающих на условия, в которых протекала речь («речевая ситуация», подразделяемая ею на «жизненную ситуацию», «описательную ситуацию», а также «тематическую, или сюжетную, ситуацию»)8989
  Амосова Н.Н. Основы английской фразеологии. Л., 1963. См. также: Мыркин В.Я. Типы контекстов. Коммуникативный контекст // НДВШ. Филологические науки. 1978. № 1. С. 95—100; Он же. Язык – речь – контекст – смысл. Архангельск, 1994; Колшанский Г.В. Контекстная семантика. М., 1980; Он же. Коммуникативная функция и структура языка. М., 1984.


[Закрыть]. Позднее Джон Гамперц схожим образом предложил выделять в речевом высказывании так называемые «намеки контекстуализации» («contextualization cues»), подразумевая под ними любые проявления лингвистического характера, позволяющие судить о контекстуальных предпосылках коммуникации9090
  Gumperz J.J. Discourse strategies. Cambridge: Cambridge University Press, 1982. P. 131 («Any feature of linguistic form that contributes to the signalling of contextual presuppositions»). См. также: Idem. Contextualization and understanding // Rethinking Context. Language as an Inteactive Phenomenon / Ed. Alessandro Duranti & Charles Goodwin. Cambridge: Cambridge University Press (Studies in the Social and Cultural Foundations of Language. Vol. 11), 1992. P. 229—252; Levinson S.C. Contextualizing «contextualization cues» // Language and interaction: discussions with John J. Gumperz / Ed. S. Eerdmans, C. Prevignano, P. Thibault. Amsterdam: Jonh Benjamins Publishing Company, 2002. P. 31—39.


[Закрыть].

Лингвистические споры о связности текста и/или контекста не прошли бесследно и для литературоведения. Так, например, Майкл Риффатер считал возможным говорить о «стилистическом контексте» как своеобразном механизме кодирования и декодирования художественной информации. В своей собственно текстологической «опознаваемости» стилистический контекст, по Риффатеру, представляет собою отрезок текста, ограниченный элементами низкой предсказуемости. Понимание художественного текста требует поэтому от исследователя прежде всего чуткости к семантической конфигуративности и поливалентности авторской речи, сама интерпретация которой оказывается при этом принципиально творческой и зависящей от интерпретатора9191
  Riffaterre M. Stylistic Context // Word. 1960. Vol. 16. P. 207—218; Idem. The Stylistic Approach to Literary History // New Literary History. 1970. № 2. P. 39—55. См. также: Schulte-Sasse J. Aspekte einer kontextbezogenen Literatursemantik // Historizität in Sprach– und Literaturwissenschaft. München, 1974. S. 259—274.


[Закрыть]. В отечественной науке схожие мысли высказывались с оглядкой на М.М. Бахтина, щедрого на рассуждения о писательско-читательском «диалогизме» и о том, что «каждое слово пахнет контекстом и контекстами, в которых оно жило»9292
  Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 106. Для Бахтина, понимавшего смысл сообщения, как каждый раз рождающийся в ситуации диалога, контекст, в отличие от кода, «потенциально незавершим», а код – «умерщвленный контекст» (Бахтин М.М. Из записей 1970—1971 годов // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 352).


[Закрыть]. Сравнительно недавно тезис о «творческом» понимании стилистического контекста применительно к художественной, и особенно поэтической, речи получил теоретическое развитие у И.В. Арнольд, считающей, что понимание и, соответственно, интерпретация художественного текста должны основываться не на минимуме, а на максимуме дистантных связей, которые могут быть установлены между словами и возможными ассоциациями в тезаурусе читателя9393
  «Стилистический контекст есть иерархически организованное множество связей поэтического слова, заданное тезаурусом текста и обусловливающее синкретичность его значения» (Арнольд И.В. Проблемы диалогизма, интертекстуальности и герменевтики. СПб., 2002. С. 18). «Функция стилистического контекста состоит не в том, чтобы снять многозначность (это функция языкового контекста), а, напротив, в том, чтобы добавить новые значения, создать комбинаторные приращения смысла» (Там же. С. 71).


[Закрыть].

Важно заметить, что представление о стилистическом контексте в последних случаях фактически уравнивает понятия контекста и интертекста – еще одного понятия, которое становится широко востребованным в литературоведении 1970—1980-х годов9494
  Intertextuality: Theories and Practices / Ed. Michael Worton and Judith Still. Manchester; New York: Manchester University Press, 1990; Influence and Intertextuality in Literary History / Ed. Jay Clayton & Eric Rothstein. Madison: The University of Wisconsin Press, 1991; Intertextuality / Ed. Heinrich F. Plett. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1991; Ильин И.П. Интертекстуальность // Современное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины: Энциклопедический справочник. М., 1999. С. 204—205. См. также: Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка. М., 2007; Литвиненко Т.Е. Интертекст в аспектах лингвистики и общей теории текста. Иркутск, 2008.


[Закрыть]. Любопытно, что в историко-научной и именно филологической ретроспективе понятие интертекста явилось производным для понятия «гипертекст», обсуждение которого уже во второй половине 1960-х годов предполагало, в частности, создание такой электронной библиотеки, которая бы обеспечивала одновременный доступ к различным текстам с возможностью их лексико-семантического соотнесения. Пионерскую роль в обсуждении таких возможностей сыграл Тед Нельсон (Теодор Холм Нельсон), которому приписывается изобретение самого понятия «гипертекст» (в 1965 году) и создание в конце 1970-х годов первого проекта системы электронного сохранения и поиска «книжной» информации в режиме онлайн с помощью интерактивных «окон» (проект Xanadu)9595
  Nelson T. Literary Machines: The report on, and of, Project Xanadu concerning word processing, electronic publishing, hypertext, thinkertoys, tomorrow’s intellectual revolution, and certain other topics including knowledge, education and freedom. Sausalito: Mindful Press, 1981. См. также: Freiberger P., Swaine M. Fire in the Valley. The Making of the Personal Computer. Osborne/McGraw-Hill; Berkeley, California, 1984 (русский перевод: Фрейбергер П., Свейн М. Пожар в долине: История создания персональных компьютеров. М., 2000); Text, ConText, and HyperText. Writing with and for the computer / Ed. Edward Barrett. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1988; Nielsen J. Hypertext and Hypermedia. London: Academic press, 1993; Wolf G. The Curse of Xanadu. June 1995 // www.wired.com/wired/archive/3.06/xanadu_ pr.html; Частиков А.П. Архитекторы компьютерного мира. СПб., 2002.


[Закрыть]. Гипертекст, как его определял сам Нельсон, представляет собой «непоследовательное письмо (non-sequential writing) – текст, который ветвится и ставит читателя перед выбором и лучше всего прочитывается на интерактивном экране. Выражаясь совсем просто: это ряд текстовых отрывков (a series of text chunks), связанных звеньями (link), которые предлагают читателю различные направления для чтения»9696
  Nelson T. Literary Machines. 0/2. В информационных технологиях понятие nonsequential обозначает принудительный порядок выполнения операций.


[Закрыть].

Последующее развитие компьютерных технологий в еще большей степени содействовало тому, что сам термин «гипертекст», давший в конечном счете название разработанному Тимом Бернерсом-Ли в начале 1990-х годов языку стандартной разметки документов в Интернете – HyperText Markup Language (HTML)9797
  О теории гипертекста в теории информатики и компьютерных технологиях: Hofman F. Hypertextsysteme – Begrifflichkeit, Modelle, Problemmstellungen // Wirtschaftsinformaik. 1991. Heft 3. S. 177—185; Hypertext/Text/Theory / Ed. George P. Landow. Baltimore: Johns Hopkins Press, 1992; Landow G.P. Hypertext: The Сonvergence of Сontemporary Сritical Theory and Technology. 1994; Bernstein M. Patterns of hypertext // Proceedings of Hypertext. New York: ACM, 1998.


[Закрыть], стимулировал или, во всяком случае, сопутствовал смысловому расширению понятия «текст» и в тех научных дисциплинах, для которых он был или стал теоретически ключевым в 1970—1990-х годах, – в лингвистике, литературоведении, фольклористике, поэтике, стилистике, семиотике, герменевтике, лингвокультурологии и т.д. В филологически ориентированных направлениях гуманитарной мысли этих лет утверждение аксиоматики не линейного, но ризоморфного прочтения текста, открывающего себя в структурном и содержательном соотнесении с другими текстами некоего общего для них (гипер)текстуального пространства, преимущественно связывается с именами Ю. Кристевой, Р. Барта, Ж. Женетта, Ф. Соллерса, П. де Мана, М. Риффатера, Ж. Деррида, а также представителей так называемой французской «генетической критики» (принципиально ориентировавшихся на использование компьютерных возможностей для реинтерпретации понятия «авторский текст» как суммы «конечного» и «предшествующих» ему текстов)9898
  Вайнштейн О. Удовольствие от гипертекста (генетическая критика во Франции) // Новое литературное обозрение. 1995. № 13; Генетическая критика во Франции: Антология / Сост. Е.Е. Дмитриева. М., 1999.


[Закрыть]. Теоретические дискуссии о природе текста, выразившиеся, в частности, в целом ряде терминологических новообразований – приставочных производных от термина «текст» понятий авантекста, автотекста, аллотекста, антитекста, архетекста, архитекста, генотекста, гипертекста, гипотекста, затекста, интертекста, интекста, интратекста, инфратекста, квазитекста, ксенотекста, макротекста, метатекста, микротекста, минитекста, монотекста, мультитекста, мегатекста, надтекста, онтотекста, паратекста, перитекста, подтекста, политекста, посттекста, пратекста, пре(д)текста, прототекста, псевдотекста, сверхтекста, сотекста, стереотекста, субтекста, супертекста, транстекста, унитекста, фенотекста, экстратекста и эпитекста, – существенно осложнили представление о статической структуре текста ее динамическими проекциями диахронического и синхронического порядка. Каждое из этих понятий заслуживает отдельного обсуждения, но в целом теоретические мотивы их появления можно свести к трем концептуальным инновациям филологической и философской рефлексии последней трети XX века: 1) лингвистическому истолкованию текста как взаимосвязи синхронической и диахронической структуры высказывания (в развитие соссюрианской дихотомии языка/речи), 2) детализации системных (прежде всего – генетических) стадий создания и воспроизведения текстов в культуре (детализации, потребовавшей понятийного обособления в тексте его феноменологических составляющих) и – не в последнюю очередь – 3) философской реактуализации старинной метафоры «мир – текст»9999
  Здесь я вполне солидарен с Татьяной Литвиненко, видящей за многообразием и продуктивностью соответствующих понятийных дериватов общетеоретические закономерности лингвистической и философской мысли: Литвиненко Т.Е. О статусе производных имен с формантом «-текст» в современной теории текста // Вестник Красноярского государственного университета. Серия «Гуманитарные науки». 2006. № 3/1. С. 184—185 (http://library.krasu.ru/ft/ft/_articles/ 0103749.pdf).


[Закрыть].

Сознательному, а чаще неотрефлексированно инерционному использованию понятия «контекст» в лингвистике и литературоведении в эти же годы сопутствует и амплификация такого употребления в социальных науках – социологии, антропологии, истории и теории культуры и т.д. «Антропологизация» и «социологизация» лингвистического понимания контекста в существенной степени подразумевались уже теорией речевых актов, сторонники которой настаивали на необходимости изучения общих презумций, предпосылок и последствий актов коммуникации в терминах социальной динамики – отношений зависимости и эквивалентности100100
  Allwood J. A critical look at speech act theory // Logic, pragmatics and grammar / Ed. Dahl Lund. University of Göteborg, Dept. of linguistics, 1977. P. 67; Merin A. Where it’s at (is what English intonation is about) // CLS. 1983. Vol. 19. P. 283—298; Hasan R. What’s Going on? A Dynamic View of Context in Language // The Seventh LACUS Forum / Ed. J.E. Copeland and P.W. Davis. Columbia: Hornbeam Press, 1980; Idem. Ways of Saying: Ways of Meaning // The Semiotics of language and Culture. Vol. I. Language as Social Semiotic / Ed. R.P. Fawcett, M.A.K. Halliday, S.A. Lamb, and A. Makkai. London: Frances Pinter, 1984.


[Закрыть]. Изучение текста в свете языковой прагматики по своему определению подразумевало смещение исследовательского внимания в сторону «комплекса внешних условий общения» и ответ на вопросы: «кто – кому – о чем – где – когда – почему – зачем – как?»101101
  Азнаурова Э.С. Прагматика художественного слова. Ташкент, 1988. С. 38. См. также: Макаров М.Л. Основы теории дискурса. М., 2003. С. 147—152.


[Закрыть]Литературоведческая интерпретация текста с акцентом на исторические, культурные, а главное – психологические и эмоциональные особенности его восприятия придали при этом самой методике контекстуализации не только выборочный, но и зачастую декларативно парадоксальный характер, оправдываемый (например – в рамках влиятельной в 1970-х годах школы «рецептивной эстетики» Ханса-Роберта Яусса и Вольфганга Изера) возможностями читательского, а значит, и исследовательского воображения и вымысла102102
  Fohrmann J. Textzugänge. Über Text und Kontext // Scientia Poetica. Jahrbuch für Geschichte der Literatur und der Wissenschaften. 1997. Bd. 1. S. 207—223; Brenner P.J. Das Problem der Interpretation. Eine Einführung in die Grundlagen der Literaturwissenschaften. Tübingen: Niemeyer, 1998. S. 285—322; Verhandlungen mit dem «New Historicism». Das Text—Kontext—Problem in der Literaturwissenschaft / Hrsg. Jörg Glauser und Annegret Heitman. Würzburg: Königshausen & Neumann, 1999.


[Закрыть]. Неудивительно, что прилагательные, детализирующие содержательные и формальные референты понятия «контекст», на сегодняшний день исключительно разнообразны: эксплицированный (и эксплицитный), имплицированный (и имплицитный), вербальный, невербальный и паравербальный, непосредственный и опосредованный, линейный и структурный, вертикальный и горизонтальный, акциональный и прагматический, физический и психологический, поведенческий и фольклорный, метафорический и мифологический, поэтический и мифопоэтический, социальный, бытовой, гендерный, театральный, топонимический, климатический, политический и экономический, описываемый в категориях экзистенциального «порядка» и «беспорядка», эксплицируемый с акцентом на коммуникативную, сигнификативную и генеративную сторону и т.д.103103
  Bates E. Language and context. 1976; Ахманова О.С., Гюббенет И.В. «Вертикальный контекст» как филологическая проблема // Вопросы языкознания. 1977. № 3; Givón T. Mind, Code and Context: Essays in Pragmatics. Hillsdale, N.J.: Erlbaum, 1989; The Contextualisation of Language / Ed. Peter Auer and Aldo Di Luzio. Amsterdam; Philadelphia: Jonh Benjamins Publishing Company (Pragmatics & Beyond. New Series. Vol. 22), 1992; Ben-Amos D. «Context» in Context // Western Folklore. 1993. Vol. 52. № 2—4. P. 215—220; Rethinking Context. Language as an Inteactive Phenomenon / Ed. Alessandro Duranti & Charles Goodwin. Cambridge: Cambridge University Press (Studies in the Social and Cultural Foundations of Language. Vol. 11), 1992 (repr. 1993, 1997); Text and Context in Functional Linguistics / Ed. Mohsen Ghadessy. Amsterdam; Philadelphia: Jonh Benjamins Publishing Company (Amsterdam Studies in the Theory and History of Linguistic Science. Vol. 169), 1999; Text und Kontext. Theoriemodelle und methodische Verfahren im transdisziplinären Vergleich / Hrsg. Oswald Panagl und Ruth Wodak. Würzburg, 2004.


[Закрыть]

Разнообразие определений контекста и та роль, которая отводится этому понятию в лингвистике и литературоведении, способны сегодня, вероятно, вызвать скептические раздумья о взаимопонимании исследователей, которые так или иначе объединены интересом к (пусть и предельно широко понимаемым) результатам языковой деятельности человека. Но можно сказать и иначе: основой взаимопонимания в этих случаях является убеждение в самой возможности контекстуализации текста. Воодушевление гоголевского Петрушки, недоумевавшего, что «из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит»104104
  Гоголь Н.В. Мертвые души // Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Русская книга, 1994. Т. 5. С. 22.


[Закрыть], вполне иллюстрирует в этом случае парадокс, сопутствующий представлению о контексте: подобно тексту, понимание которого может строиться как на основе его слышимой и/или видимой атрибутики – связи букв, слов, предложений и т.д., так и на возможностях их мыслимого транспонирования, понятие «контекст» также подразумевает дихотомию его «предметных» и мыслимых, образных признаков. С этой точки зрения наиболее простым смыслоразличением всех возможных контекстов является их различение по степени и характеру рецептивной непосредственности: так, например, можно говорить о контекстах очевидных и неочевидных, слышимых и неслышимых, осязаемых и неосязаемых105105
  Ср.: Harris M. Language Experience and Early Language Development: From Input to Uptake. Hove: LEA (Essays in Developmental Psychology Series), 1992. P. 95ff. Заметим здесь же, что в приложении к проблематике компьютеризации естественного языка под определение «контекст» подводятся любые «фиксированные аспекты дискурса», а под определение дискурса – «любые взаимодействия любых образов» (Валькман Ю.Р. Контексты в процессах образного мышления: определения, отношения, операции. Международный научно-учебный центр ЮНЕСКО информационных технологий и систем НАН Украины и МОН Украины (http://www.ksu.ru/ss/cogsci04/science/cogsci04/46.doc).


[Закрыть]. Об инструментальных выгодах такого различения можно судить, в частности, применительно к разработке универсальных культурных категорий, которые, как предполагается, способствуют сопоставительному описанию культур. В ряду базовых парадигм культурного опыта набор универсальных понятий кросс-культурной компаративистики включает сегодня также популяризованную Эдвардом Холлом дихотомию «высокого» и «низкого контекста» (low/high context culture). Под «низким контекстом» при этом понимается информация, которая ограничена рецептивным характером текста (или, говоря иначе, его медиальной достаточностью – очевидностью, слышимостью, осязаемостью), под «высоким» – внешние обстоятельства, связанные с текстом опосредованно или мыслимо: интонация, жестикуляция, проксемические и социальные нормы, «фоновые знания» коммуникантов, географические и климатические условия коммуникации и т.д. Подразумевается, что сопоставление культур, с этой точки зрения, позволяет судить о различной степени важности для их представителей «низкого» и «высокого» контекста: в предельном виде такие различия сводятся к тому, что если в одном случае главное внимание обращается на то, что сказано, то во втором – на то, как сказано, кем сказано и о чем не сказано106106
  Hall E.T. Beyond Culture. Garden City, N.Y.: Doubleday, 1976; Idem. Context and meaning // Intercultural Communication: A Reader. 9th ed. // Ed. L.A. Samovar & R.E. Porter. Belmont, CA: Wadsworth Publishing Co., 2000. P. 34—43. См. также: Hofstede G. Culture’s Consequences: International Differences in Work-Related Values. Beverly Hills, CA: Sage Publications, 1980.


[Закрыть].

Дискуссии о целесообразности понятий «высокого» и «низкого» контекста применительно к сопоставлению культур касаются сегодня самых различных сторон социальной деятельности – от обсуждения политических и экономических проблем до информационных особенностей интернет-дизайна, практик образования, менеджмента и бизнес-этики в разных странах107107
  Copeland L., Griggs L. Doing International: How to Make Friends and Deal Effectively in the Global Market Place. New York: Plume Press, 1986; Singh N., Pereira A. The Culturally Customized Web Site. Burlington, MA: Elsevier, 2005; Würtz E. A cross-cultural analysis of websites from high-context cultures and low-context cultures // Journal of Computer-Mediated Communication. 2005. Vol. 11. № 1. Article 13 (http://jcmc.indiana.edu/vol11/issue1/wuertz.html); Dozier J.B., Husted B.W., McMahon J.T. Need for Approval in Low-Context and High-Context Cultures: A Communications Approach to Cross-Cultural Ethics // Teaching Business Ethics. 1998. Vol. 2. № 2; Richardson R.M., Smith S.W. The influence of high/low-context culture and power distance on choice of communication media: Students’ media choice to communicate with Professors in Japan and America // International Journal of Intercultural Relations. 2007. Vol. 31. Issue 4. P. 479—501; Nguen A., Heeler R.W., Taran M. High-low context cultures and price-ending practices // Journal of Product & Brand management. 2007. Vol. 16. Issue 3. P. 206—214.


[Закрыть]. В принципе нетрудно представить, что такая классификация может быть применена и к изучению литературно-художественных текстов, которые, вероятно, так или иначе коррелируют с ценностными предпочтениями тех культур, внутри которых они создаются и успешно функционируют. Так, например, можно думать, что для культур «низкого контекста» (к каковым Холл относил – по степени их приближения к странам «высокого контекста» – германоязычные страны, Скандинавию, США, Францию, Великобританию), с характерными для них приоритетами информационной точности и фактологической достаточности, более корректной является такая контекстуализация текста, которая ограничена его рецептивной данностью, тогда как для культур низкого контекста (Япония, арабские страны, Греция, Испания)108108
  Hall E.T., Hall M.R. Understanding Cultural Differences. Yarmouth, ME: Intercultural Press Inc., 1990. Россию, следуя той же логике, относят к странам «высокого контекста» (Adair W.L., Brett J.M. Culture and Negotiation // The Handbook of Negotiation and Culture / Ed. M.J. Gelfand, J.M. Brett. Stanford: Stanford University Press, 2004. P. 166—167).


[Закрыть]более важным является умение «читать между строк» и понимание обстоятельств, лежащих вне текста. Вместе с тем те же понятия могут быть обращены и к проблематике самого термина «контекст», вполне, как кажется, обнаруживающего в данном случае исходную для него антропологическую, а не собственно лингвистическую специфику.

Фактическое согласие исследователей использовать понятие «контекст» в качестве одного из базовых и при этом сравнительно «общепонятных» терминов филологии может служить при этом очередной иллюстрацией не только неполноты и внутренней противоречивости концептуальных схем в науке109109
  Davidson D. On the Very Idea of a Conceptual Scheme // Proceedings and Addresses of the American Philosophical Association. 1974. Vol. 47. P. 5—20 (рус. перевод: Дэвидсон Д. Об идее концептуальной схемы // Аналитическая философия: Избранные тексты / Сост. А.Ф. Грязнов. М., 1993. С. 144—159). Отдельной проблемой при этом, конечно, является вопрос о согласованном понимании самой филологии как научной дисциплины: Винокур Г.О. Введение в изучение филологических наук (Вып. первый. Задачи филологии) // Проблемы структурной лингвистики. 1978. М.: Наука, 1981; Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М.: Наука, 1981; Степанов Г.В. О границах лингвистического и литературоведческого анализа художественного текста // Теория литературных стилей. Современные аспекты изучения. М.: Наука, 1982; Аверинцев С.С. Филология // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990; Леонтьев А.А. Надгробное слово «чистой» лингвистике // Лингвистика на исходе ХХ века: итоги и перспективы. Тезисы международн. конф. Т. II. М., 1995; Гиндин С.И. Г.О. Винокур в поисках сущности филологии // Известия РАН. Сер. литературы и языка. 1998. Т. 57. № 2.


[Закрыть], но также относительной достаточности взаимопонимания, которое, вслед за Львом Якубинским, можно было бы определить как «шаблонное»110110
  Якубинский Л.П. О диалогической речи (1923) // Якубинский Л.П. Избранные работы. Язык и его функционирование. М., 1986. С. 45—50.


[Закрыть]– с той, впрочем, оговоркой, что оно свидетельствует не (только) о сбоях в научной коммуникации, а прежде всего – о самом ее наличии.

РИТОРИКА ВОСТОРГА И БЕЗГРАНИЧНОСТЬ ВЗАИМОПОНИМАНИЯ

Восторг есть напряженное состояние единого воображения.

А.С. Пушкин

По пояснению словарей, слово «восторг» обозначает «бурную положительную эмоцию», «необыкновенный подъем чувств, экстаз, упоение»111111
  Толковый словарь русского языка: В 4 т. М., 1935. Т. 1; Новый объяснительный словарь синонимов русского языка / Под ред. Ю.Д. Апресяна. М., 1997. С. 37.


[Закрыть]. Как и всякая эмоция, восторг не обязательно выражается словами и, даже если он опознается в преимущественном указании на акт речи, во всяком случае не обязывает к членораздельности112112
  Важно отметить при этом, что использование существительного «восторг» отличается от использования глагола «восторгаться», подразумевающего сравнительно бόльшую вербализованность соответствующей эмоции (см. аналогичное противопоставление глаголов «восхищаться» и «восторгаться» в: Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Второй выпуск / Под общ. ред. акад. Ю.Д. Апресяна. М., 2000. С. 34—38, где, однако, не оговариваются семантические особенности в употреблении однокоренных существительных и глаголов).


[Закрыть]. Если на письме знаком сентиментальной меланхолии стало многоточие (введению которого в русской литературе сильно поспособствовал Н.М. Карамзин)113113
  Николай Греч вспоминал о своем наставнике – «франте и моднике» начала XIX века: «Он читал с восторгом “Бедную Лизу” и любил везде ставить тире, в подражание модному тогда Карамзину» (Греч Н.И. Записки о моей жизни. М.; Л.: Academia, 1930. С. 168). Об экспрессивной роли бессоюзных предложений и, в частности, употреблении тире у Карамзина см.: Байкова Л.С. Структура и стилистическая направленность бессоюзных предложений в языке Н.М. Карамзина. Таллин: Валгус, 1967.


[Закрыть], то для восторга таковым должен, вероятно, считаться вослицательный знак, а еще точнее повторяющийся ряд восклицательных знаков, своего рода «многовосклицание». Так, в одном из ранних рассказов А.П. Чехова заподозренный в незнании правил препинания коллежский секретарь мучительно вспоминает, в каких случаях восклицательный знак ставится в официальных бумагах, пока в психотичном озарении не венчает им свою роспись «Коллежский секретарь Ефим Перекладин!!!». «И, ставя эти три знака, – продолжает Чехов, – он восторгался, негодовал, радовался, кипел гневом»114114
  Чехов А.П. Восклицательный знак // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Т. 4. [Рассказы, юморески], 1885—1886. М.: Наука, 1976. С. 270.


[Закрыть]. На письме сильные эмоции требуют внелексических средств, в устной риторике – внесловесных усилий – голосовых модуляций, экспрессивной мимики и жестикуляции.

Риторические наставления, касающиеся восторга, иллюстративны при этом и к тем контекстам, в которых его переживание служит темой специальной рефлексии и целенаправленной аргументации. Для европейской культурной традиции таким – наиболее общим – контекстом должно быть, вероятно, сочтено богословие. В католической, протестантской и православной традиции размышления на тему восторга тиражируются неравномерно, но в той или иной степени объясняются гомилетически: восторг рекомендуемо сопутствует практикам богослужения и молитвы115115
  Греч. ἐνθουσιασμός, лат. enthousiasmós, ecstasis, нем. Ekstase, Entzücken, Begeisterung, франц. enthousiasme, extase, итал. etusiasmo, estasi, англ. enthusiasm, delight, ecstasy. См.: McCahn L. Enthusiasm // New Catholic Encyclopedia. New York et al.: McGraw-Hill, 1967. Vol. 5. P. 446—449; Dunn J.D., Hempelmann R. Enthusiasmus // Religion in Geschichte und Gegenwart. Handwörterbuch für Theologie und Religionswissenschaft / Hrsg. H.D. Betz, D.S. Browing, B. Janowski, E. Jüngel. Tübingen: Mohr Siebeck, 1999. Bd. 2. Spalt. 1327—1327.


[Закрыть]. Так, по наставлению Макария Великого,

«будучи восхищен молитвой, человек объемлется бесконечной глубиной того века и ощущает он такое неизреченное удовольствие, что всецело восторгается парящий и восхищенный ум его, и происходит в мыслях забвение об этом земном мудровании, потому что переполнены его помыслы и, как пленники, уводятся у него в беспредельное и непостижимое, почему в этот час бывает с человеком, что, по молитве его, вместе с молитвой отходит и душа»116116
  Попов И.В. Мистическое оправдание аскетизма в творениях Макария Египетского. 1905. С. 47.


[Закрыть].

Православные богословы не скупятся на словосочетания «восторг веры», «восторг молитвы», «молитвенный восторг»117117
  См. например, у святителя Филарета: «И видно, сильно их объял восторг молитвы Апостольской: потому что и чудо над ними совершилось» (Слово по освещении храма Пресвятыя Богородицы // Слова и речи. Т. 4. № CCLVIII); «Дух Святый, которому предалась Она в восторге молитвы, просветил в сие время Ея ум, подвигнул Ея уста, и Она изрекла то, что предопределил о Ней Бог, и что, под руководством Его провидения, должна в отношении к Ней исполнить Вселенская Церковь» (Слово в день Успения Пресвятыя Богородицы // Слова и речи. Т. 4. № CCXXIII).


[Закрыть], хотя иногда и оговариваются в необходимости отличать духовный восторг, восторг умиления от чрезмерного экстатического возбуждения. Так, Феофан Затворник в осуждении излишней восторженности при молитве наставительно писал о том, что

«избави нас Господи от восторженных молитв. Восторги, сильные движения с волнениями суть просто кровяные душевные движения от распаленного воображения. Для них Игнатий Лойола много написал руководств. Доходят до сих восторгов и думают, что дошли до больших степеней, а между тем все это мыльные пузыри. Настоящая молитва тиха, мирна; и такова она на всех степенях. У Исаака Сирианина указаны высшие степени молитвы, но не помечены восторги»118118
  Епископ Феофан. Письма о христианской жизни. Письмо 14.


[Закрыть].

Но и при таких оговорках (как правило и, как это видно по контексту высказывания того же Феофана, направленных на критику католического мистицизма) слова «восторг» и частично синонимичные к нему «радость», «умиление», «упоение», «ликование» были и остаются по сей день преимущественно позитивными понятиями вероучительного словаря119119
  За богословами следовали литераторы: так Гоголь, воодушевленный пафосом мистического богословия (и в частности текстами осуждаемого Феофаном Затворником Игнатия Лойолы), в 1843 году письменно наставлял Н.М. Языкова: «Молитва не есть словесное дело; она должна быть от всех сил души и всеми силами души; без того она не возлетит. Молитва есть восторг. Если она дошла до степени восторга, то она уже просит о том, чего Бог хочет, а не о том, чего мы хотим» (Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1994. Т. 9. С. 213). У Василия Розанова контекстуально (и также не без «молитвенных» коннотаций) соотносятся «восторг» и «жалость»: «У ней было все лицо в слезах. Я замер. И в восторге и в жалости» (Розанов В. Смертное (1913) // Наше наследие. 1989. № 12. http://www.krotov.info/libr_min/17_r/roz/anov6.htm). Замечу попутно, что синонимическое сопоставление «радости», «восторга», «умиления» и т.п. слов, обозначающих в русском языке положительные эмоции (Абрамов Н. Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. М., 1994. С. 77), сильно осложняет представление о достаточности бинарных моделей при анализе «русской языковой картины мира». Таково, например, кажущееся мне схематичным и дезориентирующим противопоставление «радости» и «удовольствия» как примера «аксиологической поляризации» высокого и духовного – низкому и телесному (Пеньковский А.Б. Радость и удовольствие в представлении русского языка // Логический анализ языка: культурные концепты. М., 1991; Зализняк А.А. Счастье и наслаждение в русской языковой картине мира // Зализняк А.А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005. С. 155—156. См., впрочем, высказанное в том же сборнике сомнение в четкой противопоставленности этих понятий в языке XIX века: Шмелев И.Д. Некоторые тенденции семантического развития русских дискурсивных слов. С. 438). Столь же, на мой взгляд, схоластично таксономическое разделение явлений «внутренней жизни на “чувства”, которые охватывают, “состояния, в которые человек приходит” и “впечатления, которые нам что-то приносит и доставляет”» (Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Перемещение в пространстве как метафора эмоций // Логический анализ языка: Языки пространств. М., 2000. С. 280; Зализняк А.А. Счастье и наслаждение в русской языковой картине мира. С. 163—164). И в том и в другом случае «восторг» – очень неудобное понятие, не укладывающееся в смыслоразличение «духовной» радости и «телесного» удовольствия и вполне примиряющее (псевдо)различие между чувствами, в которые человек приходит, и чувствами, которые нам что-то доставляет (см. выражения «приходить в восторг», «доставить восторг» кому-н. и т.д. Подробно: Иорданская Л.Н. Восторг, восторгаться, восторженный // Мельчук И.А., Жолковский А.К. Толково-комбинаторный словарь современного русского языка. Опыты семантико-синтаксического описания русской лексики. Вена (Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 14), 1984. С. 207—212).


[Закрыть]. Среди примеров такого словоупотребления находим и сравнительно недавнюю проповедь настоятеля одного из подмосковных храмов, специально посвященную восторгу:

«У слова “восторг” интересная этимология. Вспомним другое слово с этим корнем “исторгнуть” – вырваться. Восторженный откуда-то вырван. Откуда же? Он вырван из измерения времени. Когда человек в восторге, он не чувствует времени, он не знает, сколько длился его восторг – секунду или вечность, он не знает времени. <…> Рай – это восторг. Потерять рай – значит потерять восторг и войти в состояние времени, в состояние ощущение, оценки. Если ты оцениваешь свое счастье по тому, сколько оно длится – секунду или час – то ты явно не счастлив – счастливые часов не наблюдают. Но мы всю жизнь все оцениваем: “Нам было хорошо этот день”, – это уже сказано с великой грустью. То есть, день закончился, ночь закончилась и так далее…

Христос явился, чтобы вернуть нам рай, вернуть состояние восторга. Я не хочу говорить от чего, потому что меня могут спросить: “А чему восторгаться?” А так хочется сказать: “А всему!” Это как – всему? Непонятно… Надо сказать что-то конкретное. Но что проку говорить человеку, который не восторгается, чему восторгаться. Он все равно не будет восторгаться. Он так и будет жить, нет, не жить – а переминаться с ноги на ногу и говорить: “День прошел, и слава Богу. Ночь прошла, и слава Богу. Жизнь прожил, и слава Богу”. Умирать время пришло… Все это очень грустно, в этом нет восторга. А если есть восторг, то нет того, что мы называем “рождение”, “жизнь”, “смерть”. Этого не существует, потому что не существует того, кто это бы назвал – ты исчез в состоянии восторга, ты растворился, ты испарился, потому что ты невероятнейшим образом присутствуешь в этой жизни в этот момент, но твое присутствие настолько полно, что ты не замечаешь, не оцениваешь. Это какой-то вечный праздник!»120120
  Проповедь из вечернего богослужения накануне праздника Успения Пресвятой Богородицы (опубликована в еженедельной газете храма Св. Николая Чудотворца в селе Никольское-Гагарино «Сретение» от 30 августа 2008 года (Вып. 31), электронная версия: http://www.damian.ru/vdohnov/sretenie/sretenie_31.doc).


[Закрыть]

Автор этого красноречивого и риторически занимательного текста – настоятель храма Св. Николая Чудотворца в селе Никольское-Гагарино протоирей Илья Валерьевич Дорогойченко и, кроме того, руководитель основанного им реабилитационного центра для детей-сирот121121
  См.: http://vdohnov.narod.ru/; http://www.svobodanews.ru/content/Transcript/ 421134.html; http://damian.ru/Cerkov_i_sovremennost/vdohnov/20080107/index.htm. В 2001 году отец Илья стал лауреатом премии Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) – Россия «За подвижничество» (http://lfond.spb.ru/prizes/asceticism/1997—2001.html).


[Закрыть]. Теологическая содержательность процитированного текста кажется поэтому оправданной вдвойне: призыв к восторгу не только контекстуально, но и событийно прочитывается в этом случае как призыв к деятельностному умилению и самозабвенной доброте. В этом тексте все правильно и с этимологической точки зрения, хотя «измерение времени» здесь и ни при чем. Слово «восторг» восходит к глагольной основе *tъrg– со значением «отрывать», «выдергивать», что придает ему известную специфику на фоне синонимически соотносимых с ним слов западноевропейских языков, сохраняя и сегодня, как показывает рассуждение того же отца Ильи, коннотативность представимо телесного – а у´же – рукотворного – действия (до начала XIX века эта коннотация актуально поддерживалась употреблением однокоренных слов «восторжение» в значении «отрывание» и «восторженный» в значении «вырванный»)122122
  Словарь академии Российской по азбучному порядку расположенный. СПб., 1806. Ч. 1. Стб. 691—692. Этимологическая ретроспектива «восторга» выстраивается как метафоризация действия, результирующего процесс «ручного» отрывания или выдергивания: др.-рус. търгати, ст.-слав. истръгнѫти (др.-греч. ἀναρπάζειν), церк.-слав. тръгнѫти (σπᾶν). Ср.: укр. то´ргати «дергать, рвать», болг. тъ́ргам, словенск. tŕgati, tȓgam, чешск. trhati, словацк. trhаt᾽, польск. targać, в.-луж. torhać, н.-луж. tergaś. Праслав. *tъrgati связано чередованием гласных с *tьrg– (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. / Пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачева. Т. 3. СПб., 1996. С. 83; Этимологический словарь русского языка. Т. 1. Вып. 3 / Под ред. Н.М. Шанского. М., 1968. С. 176). Лингвистическая спецификация русского слова «восторг» сравнительно недавно удостоилась патриотических рассуждений Л.Н. Калинниковой. Обеспокоенная «реальной опасностью вестернизации России», автор рассматривает понятие «восторг» в иллюстрацию разрабатываемой ею методики «ресемантизации корневых этимонов», должной стать «основополагающим средством восстановления лингвистического кода национальной культуры и способом установления национальной идентичности». В данном случае «корневой этимон» слова «восторг» – ТОРГ(ать) – не только выражает культурное действие, сформировавшее семантическую структуру древнерусских слов со значением от-рыва, раз-рыва, вз-рыва, но и обнаруживает «славянскую по происхождению лексическую единицу, подчеркивающую нашу уникальность в восприятии действительности»: «Идея взрыва, мотивирующая значение слово восторг, раскрывает его истинный национально обусловленный смысл и дает носителям русского языка ощущение своей национальной идентичности в выражении этого чувства» (Калинникова Л.Н. Лингвистический аспект национальной идентичности // Известия КГТУ. 2007. № 11. http://www.klgtu.ru/ru/magazine/2007_11/doc/43.doc). Остается недоумевать, в самом ли деле Калинникова полагает, что «наша уникальность в восприятии действительности» коренится в этимологии, а не в языковой прагматике при использовании тех или иных лексических единиц? Между тем уже древнерусские книжники считали «восторг» допустимым синонимом к греч. «экстаз» (напр., при переводе Синайского патерика: εν εκστασις γενομενος – в въстързь бъвъ), хотя в других случаях последний мог передаваться этимологически буквально, как «исступление», и ассоциативно, как «восхищение» и «воодушевление» (ср.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. 1. СПб., 1893. Стб. 425—426; Словарь древнерусского языка (XI—XIV вв.): В 9 т. / Гл. ред. Р.И. Аванесов. М., 1989. Т. 2. С. 134).


[Закрыть].

Интересно вместе с тем, что панегирик восторгу не имеет при этом в виду непосредственно «восторг молитвы». В данном случае он подразумевает скорее состояние эмоционального умонастроения, способность к радости, достаточным поводом к которой служит присутствие Христа, явившегося в этот мир с тем, чтобы «вернуть нам рай». Но даже и это объяснение в общем-то излишне, поскольку тот, кто не знает, что такое восторг, никогда этого и не узнает, а узнавшему его и так все понятно. Приведенное рассуждение легко оценить как псевдосиллогизм, но оно замечательно в том отношении, что помимо собственно теологического обоснования (безальтернативно апеллирующего к достаточности веры) такая апология восторга может служить примером воспроизведения устойчивой риторической традиции, имеющей непосредственное отношение к общественно-политическим дискуссиям XIX века о национальном само(о)сознании и небезразличной к традиции русского национализма.

Для просвещенной российской аудитории XIX века восприятие слова «восторг» не ограничивалось, конечно, богословским и, шире, религиозным контекстом. Последний окрашивает, но и осложняет общериторические и прежде всего поэтологические коннотации. И в Европе и в России представление о религиозном восторге сопутствует представлению о поэтическом и, в свою очередь, музыкальном воодушевлении123123
  Augner Ch. Gedichte der Ekstase in der Literatur des 16. und 17. Jahrhunderts. Tübingen: Gunter Narr (Mannheimer Beiträge zur Sprach– und Literaturwissenschaft, Bd. 49), 2001; Irlam S. Elations. The poetics of enthusiasm in eighteenth-century Britain. Stanford: Stanford UP, 1999; Engel М. Die Rehabilitation des Schwärmers. Theorie und Darstellung des Schwärmens in Spätaufklärung und früher Goethezeit // Der ganze Mensch. Anthropologie und Literatur im 18. Jahrhundert / Hrsg. v. Hans-Jürgen Schings. Stuttgart: Metzler 1994. S. 469—498; Clark M.U. The cult of enthusiasm in French romanticism. Washington DC (The Catholic University of America studies in Romance languages and literatures. Vol. 37), 1950. См. также: Гарднер И.А. Об инструментальной музыке и о хоровом полифоническом пении в Православном Богослужении // Православный путь. Приложение к журналу «Православная Русь». Holy Trinity Russian Orthodox Mobastery. Jordanville, 1976 (http://www.canto.ru/index.php?menu=public&id=medieval.gardner4).


[Закрыть]. Стилистическая обязательность «восторга» и частотность его лексического присутствия у В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, М.М. Хераскова и других одописцев XVIII века позволила в свое время Г.А. Гуковскому настаивать на том, что восторг служит композиционной и стилистической основой русской оды124124
  Гуковский Г.А. Русская поэзия XVIII века. Л., 1927. С. 15.


[Закрыть], а Л.В. Пумпянскому усмотреть в одическом восторге своего рода геополитический смысл:

«Чтобы понять происхождение гениального дела 1739 г. (речь идет об оде Ломоносова на взятие Хотина. – К.Б.), надо вообразить ту первую минуту, когда восторг перед Западом вдруг (взрыв) перешел в восторг перед собой, как западной страной. <…> Следовательно одним восторгом можно исповедать и Европу и Россию! Это назовем “послепетровским” откровением (“вторым” откровением) русского народа. Именно с ним, т.е. с восторженным исповеданием себя, связано пробуждение ритма в языковом сознании. Более могущественного открытия никогда не переживал русский народ»125125
  Пумпянский Л.В. К истории русского классицизма (поэтика Ломоносова) // Контекст. 1982. Литературно-теоретические исследования. М., 1983. С. 310.


[Закрыть].

Сравнительно недавно первый из этих тезисов получил развернутое обоснование в монографии Елены Погосян126126
  Погосян Е. Восторг русской оды и решение темы поэта в русском панегирике 1730—1762 гг. Tartu Ulikooli, 1997 (http://www.ruthenia.ru/document/534616.html). См. также: Живов В.М. Язык оды и церковный панегерик // Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996. С. 243—264.


[Закрыть]. Сложность соотношения религиозного, риторического и «стихотворческого», поэтического восторга (восходящего к античной традиции представлений о самозабвенном воодушевлении ритора и поэта – furor rhetoricus, furor poeticus)127127
  Kositze B. Enthusiasmus // Historische Wörterbuch der Rhetorik. Hrsg. v. Gert Ueding. Tübingen: Max Niemeyer, 1994. Bd. 2. Spalt. 1185—1197; Galland-Hallyn P. La rhétorique en Italie à la fin du Quattrocento // Histoire de la rhétorique dans l’Europe moderne. 1450—1950 / Publ. s. la dir. de Mark Fumaroli. Paris: Presses Universitaires de France, 1999. P. 166—169.


[Закрыть], с одной стороны, и лексико-семантическая детализация самого понятия «восторг» останутся актуальными и позже. Так, Иван Рижский, настаивавший в своей «Науке стихотворства» (1811), что поэтика и риторика, как два «рода красноречия», равно «требуют восторга», далее специально разъяснял, «чем различен восторг стихотворца от восторга витии» (поэт творит, охваченный воображением, а ритор – действительностью) и в чем состоит различие в «родах восторга, свойственных различным родам стихотворений» (находя его в разнице «родов внутренних ощущений», вызываемых различием занимающих поэта предметов)128128
  Рижский И. Наука стихотворства. СПб., 1811. С. 12—17 (§ 10—12).


[Закрыть]. Иначе рассуждал Александр Пушкин, набрасывавший в конце 1825 или начале 1826 года свои возражения на статьи Вильгельма Кюхельбекера о поэтических преимуществах оды: восторг, по его мнению, связан с одой (которую, вопреки сказанному у Кюхельбекера, Пушкин противопоставляет здесь же лирической поэзии), а вдохновение – с эпическими, драматическими и лирическими жанрами, – не в пользу оды:

«[В]осторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей частей в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следств.<енно> не в силе произвесть истинное великое совершенство – (без которого нет лирич.<еской> поэзии). Гомер неизмеримо выше Пиндара – ода, не говоря уже об элегии стоит на низших степенях поэм, трагедия, комедия, сатира все более ее требуют творчества (fantaisie), воображения – гениального знания природы. <…> Восторг есть напряженное состояние единого воображения. Вдохновение может [быть] без восторга, а восторг без вдохновения [не существует]»129129
  Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 17 т. М.; Л., 1937—1949. Т. XI. С. 41, 42. Об истории текста с важной конъектурой (вводящей опозицию оды и элегии вместо подразумеваемой в напечатанном тексте противопоставлением лирики и эпоса), правдоподобно, на мой взгляд, уточняющей суть пушкинских замечаний: Краснобородько Т., Хитрова Д. Пушкинский набросок возражения Кюхельбекеру // Russian Literature and the West. A Tribute for David M. Bethea. Stanford, 2008. Part I. C. 66—116 (электр. версия: http://www.ruthenia.ru/document/546273.html#*). В отличие от Пушкина Кюхельбекер расценивал восторг как опору поэтического «полета» и оправдывал им возможные погрешности стихосложения – например, при разборе поэмы С.А. Ширинского-Шихматова «Петр Великий»: «Не выпишу из ней ни одного отрывка: я бы должен был переписать ее с первого до последнего стиха; не говорю также, чтобы в ней не было пятен: но можно ли вспомнить о пятнах сих; можно ли, читая сию четвертую песнь (с описанием Полтавской битвы. – К.Б.), не увлечься неослабным, со строфы на строфу возрастающим восторгом поэта? Признаюсь, и охотно признаюсь – я не в силах выискивать грубый звук, обветшалое слово, неточное выражение, слабый стих там, где вижу и слышу поэта, и поэта истинного» (Кюхельбекер В.К. Разбор поэмы князя Шихматова «Петр Великий» (1825) // Кюхельбекер В.К. Путешествие. Дневник. Статьи / Издание подготовили Н.В. Королева, В.Д. Рак. Л., 1979). Художественной иллюстрацией к апологии восторга в понимании Кюхельбекера может служить сцена экзамена по словесности в царскосельском лицее в романе Юрия Тынянова «Кюхля» – вопросы Державина и ответы Вильгельма: «Скажите, – сказал он разбитым голосом, – что для оды более нужно, восторг пиитический или ровность слога? – Восторг, – сказал Вильгельм восторженно, – восторг пиитический, который извиняет и слабости и падение слога и душу стремит к высокому» (Тынянов Ю.Н. Кюхля (1925) // Тынянов Ю.Н. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1. М., 2006). Занятно, что в 1959 году тыняновское использование слова «восторг в значении “душевный порыв, подъем, воодушевление, экстаз”» казалось «не совсем современным» В.Д. Левину – автору статьи «Средства языковой исторической стилизации в романах Ю.Н. Тынянова» (в сб.: Исследования по языку советских писателей / Отв. ред. С.Г. Бархударов, В.Д. Левин. М., 1959. С. 139). В сноске на той же странице Левин упрекал составителей Словаря русского языка под ред. Д.Н. Ушакова в том, что они не отметили устарелость использования понятия «восторг» в вышеуказанном значении, но, к сожалению, не объяснил, в чем выразилось его коннотативное обновление к концу 1950-х годов. Похоже, впрочем, что единственным изменением, которому подверглось словоупотребление «восторга» в современном русском языке, стало стилистически оценочное снижение в использовании именно словосочетания «поэтический восторг», приобретшего иронический обертон. В целом же значения, вкладываемые сегодня в понятие «восторг», не слишком сильно отличаются от его использования в XVIII и XIX веках (см. примеры: Словарь русского языка XVIII века / Гл. ред. Ю.С. Сорокин. Вып. 4. Л.: Наука, 1988. http://feb-web.ru/feb/sl18/slov-abc/03/sl409701.htm).


[Закрыть].

В целом синонимические вариации в понимании слова «восторг» в первой трети XIX века обнаруживают общую тенденцию к его употреблению в качестве понятия, обозначающего эмоцию вневербального или, по меньшей мере, вербально не упорядоченного воображения130130
  Так, например, в словаре Н. Остолопова: «Часто смешивают с воображением способность еще драгоценнейшую – способность поставлять себя на месте описываемого лица <…>. Словом: [воображение] это есть пиитический жар, возторг, вдохновение, изступление» (Остолопов Н. Словарь древней и новой поэзии. СПб., 1821. Ч. 1. С. 145). См. также диссертацию, посвященную русскоязычной специфике концепта «вдохновение», позволяющую судить о его контекстуальных и коннотативных отличиях от восторга: Головатина В.М. Репрезентация концепта «вдохновение» в русской литературной традиции: Дис. на соискание степени канд. филол. наук. Екатеринбург, 2006 (автореферат диссертации размещен на сайте http://mmj.ru/philology).


[Закрыть]. Вероятно, свою роль в этом ограничении значения сыграли словосочетания, связавшие – в развитие романтической топики, а значит, и «поэтических восторгов» – понятие «восторг» с любовными переживаниями и удовольствиями («восторг любви, свиданья» и т.д.)131131
  Ограничусь наиболее известными примерами: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем», «Узнай любовь, неведомую мне; Любовь надежд, восторгов, упоенья: И дни твои полетом сновиденья Да пролетят в счастливой тишине» (А.С. Пушкин); «И было так нежно прощанье, Так сладко тот голос звучал, Как будто восторги свиданья И ласки любви обещал» (М.Ю. Лермонтов); «Я б шептала под трели ночного певца / Речи, полные страсти живой, / Про любовь без границ, про восторг без конца, / Про желанья души огневой!» (М. Лохвицкая); «Не уходи, побудь со мною! Пылает страсть в моей груди. Восторг любви нас ждет с тобою, не уходи, не уходи!» (романс Н. Зубова на слова М. Пойгина). Напомню также строчку из стихотворения «Письмо» Владимира Мазуркевича «Дышала ночь восторгом сладострастья» (1900, романс на музыку С. Штеймана «Уголок»).


[Закрыть]. Собственно, и пушкинское объяснение, связывающее упорядоченность настоящей поэзии со спокойствием, расценивает оду как результат хаотического вдохновения, неспособного «произвесть истинное великое совершенство». Креативная недостаточность, а позже и ущербность восторга в поэзии восполняется его все еще традиционным религиозным пониманием: в стилистически коннотативном отношении «восторг молитвы» надолго переживет «поэтический восторг» – словосочетание, к середине XIX века начинающее звучать уже вполне иронически. Но позитивное словоупотребление самого понятия «восторг» расширяется за счет текстов, которые если и имеют отношение к поэзии, то к поэзии, условно говоря, общественно-политической риторики. Становление и использование самой такой риторики в России в целом в большей степени отсылает к традициям эпидейктического, торжественного и, в частности, церковного красноречия, чем к традиции красноречия судебного или совещательного132132
  Bogdanov K.A. Rhetorische und stilistische Praxis der Neuzeit in Russland / Applied rhetoric and stylistics in modern Russia // Rhetorik und Stilistik / Rhetoric and Stylistics. Ein internationales Handbuch / An International Handbook. Hrsg. Ulla Fix, Andreas Gardt und Jochim Knape. Berlin; New York: Mouton de Gruyter. (Reihe: Handbücher zur Sprach– und Kommunikationswissenschaft (HSK) Bd.31.1). Bd. 1. S. 569—586.


[Закрыть]. Перенасыщенность российской публицистики на всем протяжении ее существования риторическими тропами – в противовес к риторическим фигурам – отчасти объясняется в этом смысле именно характером распределения средств дискурсивной выразительности для разных риторических жанров.

Публицистические контексты с использованием понятия «восторг» в определенной степени сформировались уже в традиции панегирика и оды, в которых поэтическая восторженность подпитывается близостью к восхваляемому благодетелю или патрону. Восторг в этих случаях – чувство, выражающее собой, помимо прочего, торжество корпоративного, а шире – общественного согласия. В одах, адресуемых к императорам и императрицам, восторг указывает на полноту эмоционального единства, связующего подданных в границах империи. Традиция такого – в терминах современной социолингвистики: социативного и контактоустанавливающего – словоупотребления останется живучей и вне поэтического панегирика, смещаясь в прозаические и публицистические тексты.

Опубликованный в 1806 году Михаилом Антоновским текст суворовской «Науки побеждать» сделал популярным афористическую фразу полководца: «Господа офицеры – какой восторг!»133133
  Наука побеждать. Творение препрославившегося в свете всегдашними, победами генералиссимуса российских армий, князя Италийского графа Суворова-Рымникского, с письмами, открывающими наиболее величайшие свойства его души и таковые же знания военного искусства. СПб., 1806 (2-е изд. – 1809 г.; 3-е изд. – 1811 г.).


[Закрыть], которая в ее публицистическом бытовании очень скоро будет откорректирована так: «Мы русские! Какой восторг!» Именно в этой, а не собственно книжной редакции фраза Суворова многократно тиражировалась в последующей литературе, став вполне фольклорной и породив многочисленные патриотические комментарии, множащиеся и в наши дни134134
  Меркулов Д.Н. Русь многоликая. Думы о национальном. М., 1990. С. 239; Солженицын А.И. Публицистика: В 3 т. Ярославль, 1995. Т. 1. С. 64; Колодный Л.Е. Любовь и ненависть Ильи Глазунова. Документальная повесть. М., 1998. С. 280 («Мы русские! Какой восторг! – эту фразу Илья Сергеевич цитировал почти в каждом выступлении со ссылкой на первоисточник – генералиссимуса Александра Суворова»); Румянцева С. «Я русский, – какой восторг!» Философский комментарий к «Науке побеждать» // Философская культура. Журнал русской интеллегенции. 2005. № 1. http://www.hro№info/proekty/metafizik/fk110.html; Холмогоров Е. Счастье быть русским // Спецназ России. 2005. № 12. http://www.specnaz.ru/article/?834.


[Закрыть]. В первые годы после Отечественной войны 1812 года тиражирование понятия «восторг» сопутствует волне патриотического подъема и дискуссиям о национальном самоосознании. Так, например, Федор Глинка (офицер, поэт, брат издателя «Русского вестника») в «Письмах к другу» (1816) призывал отечественных сочинителей к созданию русской истории Отечества, возможной только в том случае, если сам историк будет русским «по рождению, поступкам, воспитанию, делам и душе»:

«Русский историк не опустит ни одной черты касательно свойств народа и духа времени <…> Кто лучше русского историка изобразит пробуждение народного духа, дремавшего под покровом двух мирных столетий, и представить, как русский народ облекался во крепость свою, пламенея усердием к Царю и Отечеству?»

В создании надлежащей историографии, призванной «преисполнить чуждые народы благоговейным почтением к отечеству нашему», русскому историку должно прислушаться к голосу сердца, чтобы вызвать восторг сородичей:

«Теперь сердце подает голос свой. “Ты русский!” говорит оно историку: “ты должен сделать, чтобы писания твои услаждали и приводили в восторг все сердца своих соотичей”. Как же успеть в сем? – Русское сердце знает о том»135135
  Глинка Ф. Письма к другу. СПб., 1816. Ч. 1. С. 18, 20, 22. Описывая парижскую оперу в «Письмах русского офицера», Глинка также апеллирует к восторгу, объединяющему русских чувством национального единения: «Здешнее пение не введет русского в такой восторг, чтоб он мог забыться, забыть своего Самойлова, Злова и не вспомнить о Сандуновой» (Глинка Ф. Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием Отечественной и заграничной войны с 1812 по 1814 год. М.: 1870. Цит. по: http://militera.lib.ru/db/glinka1/05.html).


[Закрыть].