Текст книги "Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг."

Ты видишь, каково мне жить и сколько хлопот; надобно еще, чтобы я же писал князю все бумаги. Он одобрил сочиненный мною церемониал, однако же посылает прежде к Нессельроде на утверждение, чтобы не сделать ни слишком много, ни слишком мало. Умно делает. А между тем мы еще напишем Родофиникину, чтобы ехали тише, и ежели уж очень приспичит, то заставим его жить в Коломенском дворце до получения ответа от вице-канцлера и устроения здесь всего как надобно. Мы получили очень обстоятельные и полезные для нас сведения о принце.

Александр. Москва, 6 июля 1829 года

Вот тебе на! Кто бы думал, что Ольга Строганова такая плутовка? Князя Дмитрия Владимировича это удивило, и он тотчас сказал: «Бьюсь об заклад, что это Ферзен[48]48
  Граф Ферзен женился на графине Ольге Павловне Строгановой, родной племяннице князя Д.В.Голицына.


[Закрыть] виноват. Дело можно было бы устроить, не доводя до таких средств, каковы неизвестны в нашем семействе; ладно уж мы все, но вот матушку это очень огорчит, да ведь дело сделано».

Александр. Москва, 8 июля 1829 года

Новосильцев возвратился вчера, и через него много мы узнали, что знать было нужно; а писать было бы неловко, да и невозможно. Принц очень ему понравился, его обласкал; он миловиден, жив чрезвычайно, имеет большую образованность и остроту, хотя и не говорит никаким языком, кроме персидского. Спросил тотчас, где государь, скоро ли будет в Петербурге, очень нетерпелив быть в Москве, а мы этому-то и не рады; а нечего делать, придется взять на себя учреждение приема его здесь. Сам удивляюсь, как все это так скоро мы устроили, а осталось еще много делать. И у нас завелся Персидский комитет, собираться будем всякий день у князя Дмитрия Владимировича; тут Юсупов, комендант, обер-полицмейстер, губернатор, Новосильцев и я. Толкуем, устраиваем, как бы его позабавить в течение целого месяца.

У нас давеча была пальба, молебствие в соборе за взятие Силистрии. Знай наших и нашего Красовского! Бездна была народу, и все было совершенно по-праздничному.

Много здесь говорят о вашем происшествии, а нельзя не прикрасить; уверяют, что графиня Строганова, жалея о любовниках и зная упрямство матери, отказавшей Ферзену, поддалась будто на увезение дочери своей. Экая ахинея! Что ей было делать, как не простить? Дело конченное, почему же Строгановой не быть за Ферзеном? Тут нет неравенства большого, а больно, что благовоспитанная девочка столь мало показала доверенности и почтения к такой матери, какова графиня Софья Владимировна. Здесь много бродируют историю: увезде ее и не Ферзен, а его приятель Бреверн, а Ферзен ждал их где-то за Царским Селом, где все было готово, поп подкуплен за 5000 рублей, ему показали будто позволение от начальства, а ей – от родных письменное, на свадебном ужине было 20 офицеров, и она одна дама, и проч. А все дело непохвальное. Моя Ольга умно рассудила. Княгиня Наталья Николаевна Голицына рассказывала при ней, что ее тетка Ольга Строганова часто говорила: «Или Ферзен, или монастырь». – «Но тогда, – сказала наша Ольга, – почему она не выбрала монастырь раньше?»

Я сегодня был на кладбище в Покровском монастыре, пели панихиду по батюшке. Строитель отец Иона стар и хил становится, уже не служит. Монумент цел, и в порядке все. Поплакал и как будто утешился, вспомня, что всеми силами старался отца утешить и на женитьбу свою, не по-строгановски, имел его и благословение, и согласие. Обедали мы в Останкине у Чумаги в том самом доме, что ты занимал.

Был я у княгини Катерины Алексеевны Долгоруковой. Смерть мужа приняла она, как должно, с прискорбием, но без всяких женских фиглярств; признавалась, что не может не жалеть о нем, но что, не живши вместе 17 лет, натурально отвыкла от него, и что более ее поразила смерть сестры (Орловой-Денисовой), нежели мужнина; благодарит тебя за участие и просит не оставить сына ее, и проч. Я прочел ей все, что ты пишешь о покойном князе. Она мне сказала, что здесь его выдадут за богача, который оставил полтора миллиона капитала, нажитого на спекуляциях с рентами. Дело несбыточное.

Ну, брат, задали же мне комиссию! Сегодня Казанская, праздник в Семердине, а нас нет там, и бог знает, буду ли в деревне этот год; хоть бы отправить своих туда, а то разорение жить в городе.

Александр. Москва, 12 июля 1829 года

Я своих видел только во время обеда, а то целый день не было меня дома. Теперь, отделавшись на Тверской, ехал домой отдыхать, вдруг записка от обер-полицмейстера, что приехал в Москву принц Муханид-Мустафа; а так как я имею к приставу его пакет от Родофиникина, то нечего делать, поехал к нему исполнять комиссию Константина Константиновича. Как ты делаешь, – не понимаю, ибо моя теперешняя жизнь есть твоя всегдашняя; бывало, любил я спать до десяти часов, а теперь меня что-то так и пихает вон из постели в шесть часов. Ох, рад буду, когда все кончится; жена уверяет, что я похудел, как бы после болезни; да, беспокойство стоит болезни! Я исправно о всем уведомляю Родофиникина для передачи вице-канцлеру. Когда тебе буду писать завтра – право не знаю. У князя Дмитрия Владимировича репетиция нашего кортежа поутру, да и подлинно все порядочно и хорошо. Теперь может себе приезжать принц. Можешь уверить Константина Константиновича, что, право, мы не сыпем деньгами, а бережем, напротив, их; но что ныне 10 тысяч рублей? Дом один, то есть наем, стоит 2000 рублей в месяц, все экипажи – около 7000 рублей, вот уже 9000 рублей. Так как десятью тысячами увернуться? Это можно только в шутку сказать. Дай бог отделаться тридцатью тысячами; увидят в Петербурге, что им станет это посольство, а у вас еще готов Таврический дворец, а здесь все надобно было убирать. Счеты покажут, что цены были всему умеренные. Я тебе признаюсь, что очень для меня эта комиссия неприятна; нашлись бы без меня охотники и сделали бы хуже, а награждение все-таки бы схватили. Вот Сафонов толстый недоволен, что из ничего в 8 лет выведен в действительные статские советники князем Дмитрием Владимировичем, а за что? За то, что устроил бульвары. Посмотри, как теперь не станет требовать ленты, и дадут: ведь он жертвует всеми своими цветами и фруктами для принца и славно все это разместил в роде оранжереи, которая возле комнаты, для принцева кабинета назначенной.

Князь просил 50 тысяч, но я внушаю ассигновать 30 тысяч и сказать, чтобы сумму сию не превышали. Праздников царских не будет, да и на что? Такого молодого азиатца всем можно занять и позабавить.

N. нельзя без подлости. Ну зачем ему, старику, тасканье в Коломенское на встречу? Ведь он пятое, я чаю, лицо в Империи.

Александр. Москва, 13 июля 1829 года

Спасибо, право, этому милому Родофиникину, который прискакал к нам сам курьером из Подольска; меня ночью разбудили, и я ночью поехал в трактир Шора, где длинную имел с ним конференцию, а потом были мы вместе очень долго у князя Дмитрия Владимировича. Он все наши меры здесь одобрил, видел дом (распределил, кому где жить), купил конфет у Гуа и зеркальце у Котельникова для принца, да для себя сигар, табаку, трубку дорожную; и пустился в путь обратный. Мы очень с ним сдружились; он, кажется, прекрасный малый.

Александр 14 июля 1829 года

Что, верно, не угадаешь, откуда тебе пишу теперь? Так лучше же тебе сказать: из Коломенского, где я в первый раз в жизнь мою. Что за прелестное местоположение! Деды наши умели лучше нас выбирать, где быть увеселительным домам. В виду, под горою, – Москва-река, которая нигде так широка, как здесь, престрашная равнина зеленая; вдали – деревни, церкви, вправо – сад с большими кедрами, а налево – огромная Москва. Прекрасно! Я приехал сюда в 5 часов утра и завалился спать. В 7 часов будит меня Яшка. Я, испугавшись, встаю; думаю, что принц приехал, – принц, да не принц, а принц Юсупов; побранил Яшку за лишнее усердие, а с другой стороны – хорошо, что разбудил, ибо вскоре после того прибыл фельдъегерь от Ренненкампфа, который меня известил, что все устроено с принцем по условию нашему. Я написал об этом тотчас князю Дмитрию Владимировичу и пошел к Юсупову, с коим болтать должен, а лучше было бы к тебе пописать: уж нельзя будет и подумать брать перо в руки.

Около двенадцати часов явился и принц, которого принял я у выхода из коляски и сказал ему краткое, при сем прилагаемое, приветствие. Он очень терпеливо выслушал и речь, и перевод Шаумбурга. Я вручил принцу перевод оной на персидском языке, он взял и благодарил меня; поговорив минут с пять, вошел на лестницу, идучи по ней, спрашивал о государе и графе Нессельроде и изъявил большую благодарность за все отличия, ему оказываемые в России; с Юсуповым был очень мил, выговаривал ему, что он беспокоился приехать в Коломенское. Потом подали обед, к коему пригласил князя, Ренненкампфа и меня. Я сидел у него по правую, и мы ели взапуски пилав; только, брат, не руками: он очень опрятно ест, да и все делает по-европейски; вообще видно по словам его, что ему очень хочется быть образованным. Стали подавать мороженое; я отказался, он мне дал свое, я стал есть; поблагодарив потом, велел ему доложить, что прошу позволения ехать наперед, чтобы приготовить все у заставы; он отвечал: «Я жалею, что это лишит меня вашего общества, но извольте ехать». Это хоть бы французу сказать.

Ты прочтешь все подробности в донесениях моих к графу и Константину Константиновичу; посылаю их к тебе открытые, отошли, запечатав. Ну, слава Богу, все славно устроено, мы довольны принцем, а он нами, а все-таки буду истинно рад, когда он уедет. Хотел было продолжать, но мочи нет, был у него до девяти часов вечера, после сел писать к графу и к Константину Константиновичу. Князь Дмитрий Владимирович своего письма не прислал; ежели завтра рано не получу, то отправлю обратно эстафету без его пакета, чтобы граф на меня не рассердился; надобно бы сделать статейку для «Петербургского журнала» французского, но некогда.

Александр. Москва, 16 июля 1829 года

Письменную часть князь Дмитрий Владимирович всю на меня навалил. От многих избавил я его хлопот; как поспевал везде, сам не знаю; Бог помог. Я поднес принчику шахматы, коими он очень был доволен. Он очень мил, и я тебе ручаюсь, ежели будет когда-нибудь царствовать, то будет персидским Петром Великим. У него удивительное стремление к просвещению и охота все знать.

Вообрази, вчера не поехал в театр, а остался дома учиться по-французски. «Скажите князю Голицыну, который мне все советует учиться по-французски, что вы нашли меня с учителем и грамматикой французскою в руках», – вот его слова, как взошел я к нему, чтобы сказать, что пора одеваться. «Куда мы поедем завтра?» – «В Университет, ваше высочество». Не поверишь, как он этому обрадовался. Я имел с ним длинный разговор через Шаумбурга, который опишу в другой раз графу Нессельроде. У него на душе эти манускрипты, взятые в Эрдебиле, и принц мне сказал: «Ежели ваш государь изволит мне испросить милость у него, то я буду его величество неотступно просить возвратить нам эту библиотеку». Прочти мое донесение графу; ежели он меня двумя словами одобрит, то буду продолжать писать; я делаю это от усердия, не имея приказания; мог избавить себя от труда этого: пишут Голицын и Ренненкампф, так мне можно бы и не трудиться.

Александр. Москва, 17 июля 1829 года

Скажу своему Хозревушке о прибытии государевом, он все спрашивает. И так довольно письма, а еще из Собрания принесли 20 билетов на бал субботний для подписания. Заставлю-ка Костю подписывать под свою руку. Кажется, можно простить обман в этом случае. Я, слава Богу, здоров, хотя почти не сплю. Я принцу сказал: «Имшен-хун-хобедит (как вы почивали)?» Он так удивился моей учености, но как сказал мне в ответ, что благодарит меня, я и встал в тупик. Я положил всякий день выучивать одну фразу персидскую.

Александр. Москва, 18 июля 1829 года

Утром принц при мне учился по-французски, читал очень изрядно и просил меня его поправлять, когда не так произносил. Вздыхает по грамматике хорошей. Здесь не мог я найти; сделай милость, вели в Петербурге поискать грамматику французскую с персидским переводом; ежели не найдешь, то напиши тотчас в Париж, чтобы скорее прислали, а также словарь французский с персидским переводом. Ежели не застанет это все принца здесь, то хотя ты ему поднесешь в Петербурге и сделаешь ему этим бесценный подарок.

Александр. Москва, 19 июля 1829 года

Письмо твое от 15 июля № 172 принесли мне к принцу в то время, как поправлял я его французское чтение. Я возвестил ему прибытие императрицыно в Петербург, чему очень он радовался как знаку и его скорого отъезда в Петербург. Он очень меня благодарил за труды мои. Я сказал, что это мой долг, но принц отвечал: «Нимало! Я уверен, что государь не приказывал вам быть моим французским учителем». Он отпустил меня и пожал мне руку, сказав очень хорошо по-французски: «Увидимся этим вечером!» Давеча принимал он князя Алексея Григорьевича Щербатова, депутацию нас трех старших, звавших его завтра на бал в Собрание. Ужо едем на пруды и смотрим пожарную команду. Князь Дмитрий Владимирович посылал меня к Лазареву, но ни души нет, а хотят показать принцу армянское училище завтра, но нельзя: принц не очень здоров и завтра примет слабительное, то до вечера уже не выйдет.

Я не понимаю, как придворные могут всю жизнь так хлопотать, как я теперь. Не взял бы миллиона. Принц вчера в театре видел детей в ложе и сказал князю Дмитрию Владимировичу (откровенно это, но и справедливо): «Я вижу двух красивых девушек, дочерей вашего генерала», – просил видеть их поближе. Я ему их представил при выходе из ложи, он Катю обласкал. Актеру, коего был бенефис, дал он 50 рублей. Я было сказал, что двадцати с лишком достаточно, но, узнав, что у него большая семья, принц дал ему 50; тот был без ума от радости.

Александр. Москва, 20 июля 1829 года

Досталось нам всем вчера. Принц смотрел верхом вчера пожарную команду на Девичьем поле, все мы были также верхами; пошел дождь небольшой, но потом очень усилился, однако же принц не обращал на это нимало внимания, остался на коне до конца. Я, по близости, прискакал к тестю и тут переменился, ибо и рубашка была мокра; мундир, шляпу с плюмажем хоть брось. Дам была бездна; я чаю, тысяч на 10 перепортило одних шляпок. Сегодня рано ездил я узнать о здоровье его высочества. Мирза-Массуд сказывал мне, что принц смеялся приключению вчерашнему, долго болтал, не раздеваясь, пил чай; что (видно, от движения) горло, которое болело, прошло и что он, вероятно, не примет, как думали, лекарства сегодня. Когда я был, он еще почивал. Теперь опять съезжу, чтобы видеть его лично.

Давеча сидел я долго у главнокомандующего персидскими регулярными войсками эмира Низама; он очень принцем и всеми уважаем. Добрый старик и держится русского союза; мирза Масуд также хороший человек; мы пили кофий и курили. Мирза Сале, который большой плут, просил очень меня кланяться Родофиникину от него. Доктор Мирза-Баба предан совершенно англичанам и все отмалчивается; прочие все большая дрянь. Капитан Семино может быть изъят яко человек образованный и также России преданный.

Александр. Москва, 21 июля 1829 года

Вчера я опять давал принцу урок французский; ему очень это нравится, ибо я ему не повторяю, как его учитель, который все говорит: хорошо-хорошо! Я прочел ему на одобрение распределение недели будущей (в коей не забыли, как увидишь, и Архив); он на все согласился, просил, чтобы я перевел ему это тут же при нем по-французски; он читал довольно хорошо мою руку и продержал меня у себя до четырех часов. К вечеру был он в Собрании и открыл бал сам польским с княгиней Татьяной Васильевной. Наши дамы все бросились на хоры, однако же и внизу было 1500 человек; кабы приехали все вниз, еще было бы душнее, а то были наказаны, ибо вверху такой был жар, что двух дам вывели оттуда без чувства. Принц любовался зале, но давал преимущество экзерциргаузу. Не могли мы (хотя и 12 старшин) отбивать толпу, которая все лезла на принца.

Вчера принц вдруг потребовал карету (довольно было рано, я еще не был у него) и поехал сам собою к матери несчастного Грибоедова, у коей посидел с полчаса и оставил ее очень утешенной визитом и всем, что ей говорил. Этот поступок очень мудр и делает ему честь. В понедельник сказал мне, что поедет с визитами к Юсупову, Потоцкому, графу Строганову, князю Сергею Михайловичу Голицыну и к Ртищеву [Николаю Федоровичу, бывшему главнокомандующему на Кавказе].

Князь Дмитрий Владимирович – прекрасный человек, я не могу им нахвалиться; но, сказано между нами, надобно ему все намекать, и вся эта негоциация встречи и церемониала лежала на мне, хотя в донесении моем к графу Нессельроде, которое я тебе сообщил, и отношу я все князю самому.

Александр. Москва, 22 июля 1829 года

Получил Ренненкампф повеление отправить тотчас в Петербург персидское посольство. Итак, валится с меня обуза эта. Все находят, что я ужасно похудел, авось-либо теперь поправлюсь. Принцу не очень хочется ехать; но князь Дмитрий Владимирович ему растолковал, что надобно торопиться, что он этим докажет свое нетерпение видеть скорее государя и желание исполнить скорее волю его императорского величества. Он все поджидал было известий, денег, вещей от отца и деда своего, и кажется, ему больно, что не может здесь отдарить всех, как бы желал.

Вчера у Юсупова был праздник вроде того, что давал он прусскому королю; в театре переменились только декорации, обед был скучный, длинный и нехороший. Звал он одних матадоров первых классов, всех было гостей с 40 человек, дамы ни одной.

Ура! Ура! Ура! Поздравляю тебя с взятием Эрзерума. Я приезжаю к своему принчику, в эту самую минуту нахожу у Ренненкампфа гвардии капитана Фелькерзама, прибывшего сюда курьером. Он едет в Петербург к государю с известием о занятии графом Паскевичем 26 июня Эрзерума по капитуляции. Славная весть! Фелькерзам был недолго у Ренненкампфа и спешит далее. Желаю быть первым, возвещающим тебе эту великую новость. От Воронцова также имею приятные известия: султан хочет мира, переменил тон; но, верно, Воронцов пишет и тебе это.

Александр. Москва, 23 июля 1829 года

Ай да Паскевич! Знаешь ли, что сказал мой принчик, как услышал об этом? «Паскевич так часто возвещает победы, что ему надобно иметь целую роту курьеров около себя, чтобы их отправлять к государю!» Это очень и остро, и справедливо. Принц наш едет. Так как Небольсин сделал большие приготовления для завтрашнего бала, то князь Дмитрий Владимирович удерживает принца до пятницы, а то было положили ехать завтра. Вот и конец моих хлопот! Вчера были мы на травле, но не удалась: медведи слепые, хромые, измученные, олени, волки, кабан, бык – все, что было возвещено, – не хотели как-то драться между собою, а только бегали около амфитеатра, избегая друг друга. Тут сели мы на коней и поехали к Перовой роще. На возвышении была палатка, где лакомились, а после пили чай, гоняли зайцев. У меня, право, душа была не на месте. Принц, увлекаемый охотою, скакал по лугу, наполненному кустарником и пригорками, во весь дух, опустив совершенно повода и стреляя с лошади в бегущего зайца. Долго ли тут до беды? Верно, было тут (хотя и за городом) тысяч 20 зрителей. Все любовались на него, но все также боялись. Спасибо Четвертинскому [князь Борис Антонович Святополк-Четвертинский заведовал московским дворцовым конюшенным двором], что лошадь славную дал и горячую, и вместе с тем смирную. Принц и в зайцев, и в птиц после стрелял пулями. День был бесподобный, и картина эта полуевропейская-полуазиатская хоть куда!

Александр. Москва, 24 июля 1829 года

Известия из обеих армий хороши: в одной мы на Балканах верхом, а в другой заняли Эрзерум. Управляйся, Махмуд! Со всеми сими хлопотами и умнее тебя потеряли бы голову. Мой Хозрев Аббасович (как ты его первый назвал) сегодня на прощальном балу у Небольсина, а рано поутру отправляется к вам. Праздник этот будет стоить губернатору 7000 рублей. Я думаю, что поеду принца провожать до первой станции. Вчера ехал он мимо нашего дома, перекланивался с детьми, а вечером мне сказал: «Я не знал, что вы тут живете, а то бы заехал к вашей семье и попросил бы чашку чаю; я думал, что вы в гостях были у кого-нибудь, и спросить было не у кого». Честь предложена, а от убытку мы избавлены. Во французском театре спросил он меня: «Где ваши дети?» Но я сказал, что дома, старшая дочь будучи (дуто) нездорова. Московские дамы отличаются: захотелось ему покурить в антрактах, отвели его в маленькую особую комнату; вообрази, что туда силою ворвались дамы, да еще и мамзели, между прочими и дочери князя Александра … Ужасные халды!

Я сию минуту из Черной Грязи, где опередил принца; но увы! его высочество так крепко започивал, что крики ямщиков его не разбудили. Я подходил два раза к коляске, трогал его за колено, но он спал как убитый, и понятно, ибо почти с бала Небольсина пустился в путь. Вечером он ласково со мною прощался и, даря мне шаль белую прекрасную, тысячи в три или четыре, сказал мне, что жена и дети могут носить ее в память благодарности его за все мои старания около него. Принц подарил также две шали князю Дмитрию Владимировичу и князю Юсупову одну. В доме всех прислужников задарил, кому один, кому два, кому по три червонца, также и солдатам.

Александр. Москва, 25 июля 1829 года

На балу было принцу, кажется, весело; он танцевал с Ал. Ал. Небольсиною и графиней Строгановою (графа Александра женою).

Два живописца вчера писали с принца портрет, один – знакомый тебе глухонемой Натров, и потрафили, хотя его высочество и не смирно сидел. Ему велели смотреть все на одну точку, так он меня поставил против себя, да надоело ему, так взял бумажку и карандаш и начал делать мой портрет. Я сказал, что ежели будет схож, то выпрошу, чтобы тебе или жене подарить; но принц показал свою работу только князю Дмитрию Владимировичу, сидевшему возле него, и после изорвал. Князь мне сказал, что не мастер же принц рисовать. Я нахожу, что принц – живая княгиня Софья Григорьевна Волконская, только с черными азиатскими глазами и густыми бровями. Ежели будут литографировать, как князю Дмитрию Владимировичу хочется, то пришлю тебе.

Александр. Москва, 26 июля 1829 года

Хозрев Аббасович уехал и оставил в городе ужасную пустоту, а мне – пребольшой простор. Я его выпроводил в Черную Грязь, и там кончились мои похождения с Персией. Не дали мне писать: князь Дмитрий Владимирович прислал за мною говорить кое о чем. Я нашел его в толпе просителей, эта процессия продолжалась часа полтора, прежде нежели мог я к нему перебраться в кабинет. Ну, слава Богу, граф доволен, а у князя Дмитрия Владимировича видел я всё лица недовольные. Сафонов требует награждения за свои труды, говоря, что Гедеонову Юсупов за менее, нежели это, выпросил большую Анну; жалуется, что принц ничего ему не подарил, тогда как он устроил оранжерею, и проч. О народ!

Спасибо за арабскую грамматику, то есть лексикон, но это, кажется, не то, а достань, пожалуй, из Парижа французско-персидскую грамматику и французско-персидский словарь, и то и другое для употребления персиянами, желающими изучить французский язык.

Александр. Москва, 29 июля 1829 года

И не верится: неужели могу спать, сколько хочу! Сегодня проспал я до одиннадцати часов, встал бодр и, чтобы еще быть бодрее, принимаюсь к тебе писать. Моя корреспонденция не так идет, как бы должно, но все придет в прежний порядок. Письмо графа Нессельроде очень меня утешило и успокоило; стало, труды мои не потеряны. Но так как многие твои письма еще без ответа до сих пор, то надобно это очистить прежде всего.

Вот каково военное ремесло! Ну быть ли бы без того Паскевичевой статс-дамою? Конечно, она многих обошла; например, и княгиню Софью Григорьевну. Записка графа Нессельроде к тебе была мне очень по душе, после грянуло тотчас и письмо его. Ужо отправляю к жене; пусть и она порадуется с детьми, что хоть не побранили. Я имел случай дать загвоздку Гедеонову, который, не знаю, в насмешку ли или от зависти и досады, сказал мне: «Вот вам от принца будет орден большой Солнца, а из Петербурга – Анна», – на что я ему сказал: «Когда послужу столько, сколько вы, а теперь еще рано!» А Гедеонов в 9 лет вышел из майоров в действительные статские советники, получил ключ и ленту, кроме перстней и проч. Как-то у вас примут принчика, а я все думаю, что он будет вспоминать Москву: здесь он царствовал, все относилось к нему, а в Петербурге будет он пятое или десятое лицо.

Я не Кутузову [одному из чиновников при Закревском], а самому Закревскому писал о падении его жены и именно, как ты говоришь, скрывая точную правду; сегодня же обрадую его известием, что она уже прокатывается. Ты, видно, не потерял свою страсть к ловлям рыбным. Смотри, не вытащи какого-нибудь кита! У меня слюнки текут от твоих рассказов о гулянье, то-то бы потешился с вами! Ты говоришь: продолжай писать, что будет интересного (то есть Нессельроде); только не все, – прибавляешь ты; я не понимаю, что это должно значить. После 17-го я не писал графу, нечего было, а послал я ему журнал принцевых занятий и поездок. В деревне составлю полное описание и тебе. В расписании моем и здесь было назначено смотреть шар, на коем должна была лететь некая госпожа Ильинская, но было отложено, и принц уехал, а конечно, потешило бы это его. Здесь давно говорят об отставке Долгорукова Алексея Алексеевича [министра юстиции]. Я читал устройство новое; мудрено, чтобы были охотники на его место. Министр юстиции – око государево, а ежели на око надобно очки, потому что оно худо видит, так лучше новое око взять; впрочем, я сужу не как близорукий, а аки слепой. Дай Бог, чтобы было правдой, что твоему князю и Кутузову [Павлу Васильевичу, петербургскому генерал-губернатору] по 100 тысяч; оба хорошо употребят деньги, а у этого еще и семья большая. Принца моего князь Дмитрий Владимирович хотел удержать еще одну неделю, но Ренненкампф настоял выехать скорее.

Не помню, писал ли я тебе, что Бобринский-вдовец сватался за Соковнину Софью. Это сделалось вдруг и накануне выезда их в деревню, а потому Сергей Федорович вдруг не решился, а сказал, что желает, чтобы молодые люди долее ознакомились; так и уехали. Бобринский и мать его бывают у тестя, ласкают всю семью. Иные говорят, что он видел Софью один раз и поражен был сходством ее с покойной его женою, другие – что прельстился на богатство ее; это, кажется, вздор: он сам имеет 13 тысяч душ, то есть 70-80 тысяч дохода не могут его соблазнить. Он странен, то есть, между нами, просто глуп; вдруг надумал, – как бы вдруг и не раздумал, ежели Соковнин станет мешкать.

Вчера была обвенчана дочь графа Петра Александровича Толстого с Бахметевым, коему давал я письма в чужие края, а ты его знаешь, я чаю: малый обстоятельный и очень порядочный. Свадьба была в подмосковной у графа. Вчера уехал граф Строганов, с коим я очень сблизился здесь, а равно и с графинею, да князь Николай Николаевич Хованский пустился восвояси через Калугу и Смоленск.

Александр. Москва, 30 июля 1829 года

Юсупов дуется, что не ему, а князю Дмитрию Владимировичу препоручено было угощение принца; сомневаюсь, чтобы он лучше все устроил нашего, а главное, что не имеет повода представить к чему-нибудь Гедеонова и других своих угодников.

Александр. Москва, 6 августа 1829 года

Занимает всех отставка министра Долгорукова, ибо отпуск этот почитаю я прикрытой отставкою. Дашков большое берет на себя бремя и шаг страшный! Князь Алексей Алексеевич имел товарища, а теперь выходит, что Дашков заключает в себе оба лица, министра и товарища.

Славны дела забалканские, одна фраза меня только поразила: сказано где-то о возможности иметь хорошие зимние квартиры. Разве Дибич не думает кончить войну теперь? Но не наше дело разбирать это: кто умел шагнуть через Дунай, а там через Балканы, тот будет умен, смотря по надобности, остановиться в Адрианополе или идти на Царьград. Говорили же: зачем Наполеон пошел на Москву и не остановился в Смоленске? Наше дело вот ехать в собор да молиться за армию; дай Бог ей все совершить благополучно! Экое событие, ежели будем в Царьграде! Я желаю это для славы царствования Николая I. В любопытном живем мы времени. Возьми все, что было со времени революции.

Я было забыл важное обстоятельство касательно библиотеки, взятой у персиян; вчера написал я к графу. Принцу очень хочется иметь ее обратно, он говорил мне об этом с жаром, быть может, что и не посмеет сказать государю, но все-таки хорошо предупредить его императорское величество, приготовить, какой ему угодно, ответ. Мне казалось, что принц был даже сердит на Сухтелена за взятие этого сокровища без особенного приказа. За грамматику тебя очень благодарю заблаговременно и, верно, ею очень угожу принцу. Ученье его страсть. Он имеет какую-то важность, по которой никогда не изъявляет удивления своего, но Петербург, двор и все это его, верно, внутренно поразят. Понимаю, что ты предпочел Ламсдорфа Лавалеву балу, и я так же бы поступил.

Александр. Москва, 8 августа 1829 года

Ежели я не пророк, то по крайней мере угадчик. В одном из моих предыдущих писем я, говоря о действиях Дибича, называю его Забалканским, а теперь ты извещаешь меня, что государь пожаловал ему сие лестное громкое название; оно еще лестнее Задунайского. Кто Дунай не переходил? А перейти Балканы не партизански, но чтобы держаться с целою армией, – это подвиг славный. Все любуются здесь медалью, выбитой для Забалканского в Берлине, особенно по ужасному сходству государева изображения. Куда любопытны будут теперь известия! Только одесское письмо меня огорчило: Щербинин пишет мне, что в самом городе умерло двое от чумы и что Воронцов взял самые строгие меры; иначе и нельзя.

Здесь случилось трагическое происшествие. Какой-то Иевлев, офицер, кажется, играл с купцами и игроками и их обыграл. Как стали расходиться (а дело было на постоялом дворе), то двое оставшихся купцов, дабы отнять деньги, убили Иевлева, положили его на постель, заперли комнату внутри и выскочили в открытое окошко, хотя и довольно было высоко. Чтобы дать подумать, что Иевлев сгорел во сне, они положили ему книгу в руки, свечку уронили, так она зажгла постель; оставя все в пламени, ушли. Поутру слышен смрад, соседи жалуются, хотят отворить комнату, – заперта снутри. Нечего делать, как дверь ломать; видят пожар, несчастный тлел в огне, но раны доказывали, что он был убит. Злодейство столь глупо было обдумано, что Яковлев, сыщик, тотчас по горячим следам пустился рыскать и нашел убийцу в Марьиной роще, пьющего чай; вся эта компания была взята под караул.

Проезжая мимо дома Бекетова на Тверской, который ломают и строят вновь, вижу много зрителей – что такое? Копая фундамент, множество выкапывают гробов с телами, а также и одни скелеты, черепа и проч. без гробов, вероятно, уже сгнивших от времени; но удивительно то, что одно тело нашлось, как будто вчера только похороненное, – волосы, борода, целы даже части одежды. Это тотчас прибрали, а то с нашим народом беда; один бы сказал: это, знать, святой! Так и не уняли бы толпу. Надобно думать, что тут было некогда кладбище.