Текст книги "Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг."

Нечего делать, переменил я тон, начал жалеть об его расстройстве и нуждах, и тут он сделался как барашек. Я обещался, что ты вышлешь ему проценты, лишь бы только сделал расчет. «Да нельзя ли хоть несколько тысяч капитала?» – «Это невозможно: у нас имение, в одном месте, и не родилось ничего, у вас деревни в девяти губерниях». – «Ах, батюшка, да что пользы? Нигде не родилось ничего, а ремонт Гиполитушкин меня разорил вконец», – и проч. Я тебе дал только эссенцию конференции, продолжавшейся три часа с половиною и окончившейся гораздо успешнее, нежели я ожидал. Часто я увлекался его скряжничеством и горячо говорил, и тронут, право, был; но после я его уже ласкал и только что не плакал о его крайних нуждах. Это его очень утешило, ибо скупому говорить о его богатстве – это раздражать его. Положено, что мы еще съедемся; он хотел ко мне быть и еще потолковать. Я надеюсь, что все будет улажено по моему желанию. Наконец-то лед тронулся с этой свиньей.

Александр. Москва, 28 мая 1829 года

Знаешь, кто у меня теперь был? Прянишников [Федор Иванович; чиновник почтового ведомства]. Он очень мне полюбился, человек приятный и образованный. Просидел у меня часа два, я просил его обедать; так как сегодня и завтра он отозван, то согласился. Я его остаться просил еще день лишний в Москве и обедать у нас послезавтра. Лишнее говорить, как он тебя любит и ценит, любезнейший брат. Просит тебя извинить его, что не пишет к тебе, будучи на отъезде; он же сам тебе лично сообщит все сведения, здесь собранные. Желательно, чтобы более было таких чиновников во всех департаментах.

Вчера вечером был я зван к графине Бобринской. Тут были князь Долгоруков, Толстой, который беспрестанно разъезжает по заводам конским; они говорили об опере вашей и прибавили: «Вот рьяные любители, неизбежные, и они всегда вместе: Нессельроде, Завадовский, ваш брат, Манычар, Сперанский». Я не знал последнего таким усердным меломаном. Вот записка Фавстова. Он умно отвечал Филарету, у коего вчера долго сидел, и Филарет прав. И подлинно, как говорит он: открывается вакансия, 10 просителей; для одного сделаешь, а девять ропщут и жалуются; но это то же здесь.

Александр. Москва, 29 мая 1829 года

Брошюрку твою на двух языках, французском и польском, о коронации отдал я в Архив; пусть сохраняется там; может быть, через 500 лет один этот и сохранится только экземпляр для справок. Вот какое предрекаю я долголетие Архиву своему!

Александр. Москва, 1 июня 1829 года

У нас все проказы да беды в Москве. Иду я мимо старушки Улыбышевой, матери Хрущовой, нахожу ее под окошком. Она пьет воды и очень встревожена; ночью забрались к ней три вора, дом низок, ставень нет, одно окно дурно запиралось, вентилятор изломан, вор просунул туда руку, отворил задвижку, вошел, взял вазу серебряную и другие вещи, да хотел пяльцы вытащить; девка, тут спавшая, проснулась, кинулась отнимать пяльцы и кричать; воры бежали, уронили пяльцы, шум этот разбудил старушку, которая очень перепугалась. Не так дешево отделался молодой Татищев, женатый на Полевой (также сосед наш): у этого, покуда он обедал, вытащил камердинер 800 рублей денег, бриллианты, жемчуги барыни, табакерки барина, да и дал тягу. Верно, не отыщут, хотя Татищев и хватился тотчас.

Чтобы все наши вести тебе передать, то вот и третье трагическое происшествие. Вчера Елена Григорьевна Пушкина, вдова Алексея Михайловича, покойного пострела, обедала у Рябининой; вдруг удар сваливает ее со стула, посылают за Иенихеном, который разными средствами приводит ее в память; она идет домой, но ночью последовали еще три удара один за другим, и она теперь без языка, без ног и рук; женщина еще не старая, и много дочерей; конечно, очень была она нужна. Сын ее, который был женат на Рынкевичевой дочери, тоже, по несчастью, недавно овдовел. Вот такие-то бывают беды на сем свете!

Александр. Москва, 3 июня 1829 года

Какую радость произведет в Берлине государево присутствие, и какая будет отрада для императрицы увидеть свою родину и отца! Посмотри, коли она не освободится тотчас от лихорадки. Такое свидание радостное лучше всякого лекарства.

Киселева мать беспокоилась о сыне; я рад, что мог ей сказать, что он здоров, у тебя был и отправляется на пароходе.

Сказывал Волков, что умер, кажется, в Суздале, Шаховской, замешанный в заговоре и лишившийся ума. В болезни все призывал жену, повторяя: «Получив ее прощение за все огорчения, умру спокойно»; умер как христианин, пришел в ум и в великое раскаяние. Только что испустил дух, и жена приехала. Возвратилась сюда в большом отчаянии, что не застала его в живых. Мне кажется, что для всех этих господ смерть – величайшее благо.

Вчера вечером был я у Бобринской. После ужина, для шутки, молодой Бобринский-вдовец сделал банк Дмитриевой в 100 рублей. Подошел князь Василий Васильевич Долгоруков: «Можно поставить 25 рублей?» – «Можно!» – «Отвечаете ли?» – «Отвечаю», – и пошла потеха; только Долгоруков от 25 рублей загнул на 2800 рублей, три раза убил, а в четвертый взял 1400 рублей.

Александр. Москва, 5 июня 1829 года

Тебя, верно, уведомил Воронцов о славном подвиге лейтенанта Казарского, который с 18-пушечным своим бригом дрался против 100-пушечного капитан-пашинского и другого 74-пушечного турецкого корабля в одно время и не только не сдался, но обоих разбил и прогнал. Я тотчас послал в оригинале письмо к Меншикову, и он, благодаря меня за извещение, прибавляет: «Казарский мог бы в самом деле дать генерал-аншефу Ротту полезные уроки в том, как следует биться с турками». Славное дело, коему и сами англичане, верно, позавидуют. Русским одним предоставлено делать такие чудеса.

Ну, брат, у нас в доме революция, беганье, прыганье, радованье. Костя с нами! Я не ждал его так скоро. Ночью будит меня Машенька. «Что такое?» – «Приехал Константин Александрович». – «Где он?» – «В зале!» Чуть было не побежал я к нему в рубашке. Он вырос, но мало; подурнел. Я думал, что задушит меня, целовавши. Загорел. Хотел я скрыть от Наташи его приезд, чтобы дать ей выспаться, было три часа утра; но она встала и тоже выбежала к нему. Долго мы не знали, что говорить; как много надобно расспрашивать, так не знаешь, с чего начать. Все начиналось и оканчивалось словами: «Ну, Костя», – и целованьями – да и баста. Ехали они и скоро, и хорошо. Преспасибо тебе и Серапину. Костю и Волчат [то есть сыновей Александра Александровича Волкова] дилижансы доставили до самых их жилищ. Я не знаю, что надобно будет заплатить еще; писал к Рубину, прося его прислать к нам кондуктора, коему жена хочет подарить за старания его около Кости.

Я брился, – входит со мною здороваться Лелька, которой не велел я сказать о приезде брата; только, увидев его неожиданно, она так изумилась, что стала в пень; это было вроде твоего сюрприза, помнишь, в Вене, как я с Гришею Гагариным вдруг тебя подхватил на улице, а ты и не знал, что я приехал. Надобно было дать ей воды, и она уже после начала его обнимать и плакать. Катя просто обрадовалась, ибо знала о его приезде; а Пашка, вообрази себе, ревнует Костю и давеча расплакался, что меньше им занимаются, нежели приезжим.

Александр. Москва, 8 июня 1829 года

Кажется, и рано отправился я сегодня к доброму Закревскому [тогдашнему министру внутренних дел], но не рано возвратился домой. На дачу явился в восемь с половиной часов; сказали, что почивает. Я пошел бродить по прекрасному саду: совершенная Венеция в садах; все осмотрел и рад, что после декокта своего много походил. Бежит человек: пожалуйте к генералу. Очень мы обрадовались друг другу и нашли взаимно кое-какие перемены в себе. Заставил меня еще попить чаю с собой, и мы успели хорошенько наболтаться, а то после явились губернатор и бездна народу. Закревский все мне сам показал, даже таскал на кухню и в винный погреб; после пошли в сад опять, он на Лидином острове в честь дочки посадил при мне каштан, выкопал сам яму и проч. Кажется, Закревский не хочет пить воды (впрочем, это не решено еще), а только ванны принимать. Пробудет он здесь до 10 июля, а там поедет ко времени ярмарки в Макарьев, где наводнениями много наделано бед; после опять будет сюда. Просил меня в среду обедать со всеми своими по-семейному, никого не будет, кроме нас; он выберет день, чтобы также у нас поесть венецианского рису Метаксова стряпанья.

Ну же дом, вид, чистота, расположение, вкус, прелесть! После подъехал и Сашка, который меня продержал еще лишний час. Явясь домой, нашел я человека Софьи Александровны Волковой: пожалуйте, дескать, ко мне, сию минуту будет ко мне Курбатов [директор университетского благородного пансиона]. Я тотчас Костю в дрожки да марш к Волкову. Много я тут болтал со старым товарищем, от коего много ожидаю добра, ибо, правду говорить,

Костя весьма малому научился в хваленом лицейском пансионе: сестры гораздо больше его знают. Положено, что в понедельник повезу Костю к Курбатову для маленького экзамена. Курбатов решит, в какой он попадет класс примерно, и по тому купим нужные книги. Курбатов дает мне человека из Университета, с коим Костя будет готовиться ко вторничному серьезному экзамену.

Александр. Москва, 12 июня 1829 года

Бедного Закревского очень душат визитами, и как он ни отделывается словами – дела нет! Должен принимать тех, кои силой вламываются. Вчера Юсупов приехал, вошел в переднюю. – «Дома нет генерала». – «Ну, я его буду дожидаться», – пошел в гостиную да и сел в кресла. Что тут делать? Принужден был Закревский оставить прогулку свою в саду и воротиться в дом, где, кроме Юсупова, ожидал хозяина и тесть мой со многими другими. Вообрази, что этот дурак, князь Щербатов, тоже вломился и час пробыл. Закревский не знал, как его сбыть, тем более что, не зная, кто он таков, не знал, о чем и заговорить с ним. Экий народ! Я на месте Закревского просто запер бы ворота. Какую же пользу принесет ему отпуск этот, ежели он в Москве найдет тот же петербургский ад, беспокойства, досады, хлопоты? Чем поправить здоровье, он более расстроит оное. С семи часов его уже тревожат. Ездить же самому положил он только к самым близким знакомым.

Александр. Москва, 13 июня 1829 года

Малиновский, верно, у вас будет, ибо намеревается гостить у Аракчеева в Грузине. Мне – бог с ним, делай он себе, что хочет, оставайся в Архиве или нет. Я ничего желать не хочу; что будет, то пусть и будет, а только желаю получить обещанное прибавление оклада при новых штатах. Командовать не имею претензии, к почестям нежаден. Как ему не быть у тебя? Верно, явится со своей приятной улыбкой.

Завидую вашему путешествию в Кронштадт с Чертковым, люблю поездки по воде, да и какая компания еще! Вы Ивана Васильевича обворожили; он у вас – как Ганнибал в Капуе. Вчера сидел я рядом с Волковым в театре, все говорили о тебе, Иване Васильевиче и Петербурге. Давали новую пьесу «Посол»; довольно неприлично видеть, что посла графа Аранду дурачит лакей, и все тем и кончится, что его превосходительство не велит поколотить лакея палкою, чтобы не наделать шуму об этом деле.

Александр. Москва, 15 июня 1829 года

Возле нас дом некоего Сергеева, который умер, вот почти четыре дня, и его все не хоронят и в церковь не выносят; не понимаю, чего смотрит полиция: у нас такая вонь, что нельзя выйти во двор. Пошлю за комиссаром жаловаться.

Сегодня был Закревский у вод, только не пил, а так, из любопытства, хотел видеть место и заведение. Я собираюсь к нему с Костей обедать. Хрутцов сказывал, что у вод только и речи было, что о победе нашей. Тесть мой списал письмо твое и, выпив только один стакан, уехал благовестить по городу. Экая слабость!

Победа должна быть несомненно. Княгиня Трубецкая сказывала, что с оною отправлен сын ее Дибичем к государю. Стало быть, Дибич дрался. Кого же оставил он перед Силистрией? Говорят, что наши на плечах вошли в Шумлу, пустою найденную[47]47
  Это была славная победа под Кулевчею, обеспечившая дальнейшие успехи русского оружия. Победитель, Дибич, заменивший графа Витгенштейна в главном начальстве над армией, нарочно послал Витгенштейнова зятя, князя Петра Ивановича Трубецкого, вестником победы к государю, тогда находившемуся в Варшаве, где произошло венчание его короною Царства Польского.


[Закрыть].

Александр. Москва, 16 июня 1829 года

Стало быть, писанное из Житомира было справедливо, а Закревский в том сомневался. Вечером поехал я к нему, он был один в саду, я ему прочел, что ты пишешь. Скоро после явился Меншиков – также с письмом житомирским, также узнать, правда ли это. Оба порадовались поражению визиря, но оба говорили: дай Бог мира! «Надобно, – сказал Меншиков, – хватать удачу за волосы». – «Это славно, – отвечал я ему, – но, к несчастью, мы не располагаем прямыми средствами; надобно говорить через посредников, а кто же эти посредники? Англичане, австрийцы, которые сами стоят турок». Оба они, не любя очень

Дибича, отдают ему, однако же, справедливость. Мне кажется, что, пользуясь отдалением визиря и изумлением турок, можно бы Шумлу, которая, сказывают, оставлена пуста, занять; но Меншиков думает, что визирь туда-таки ушел, особливо освободясь от всех тяжестей, с одной отборною кавалерией. Теперь известия будут очень важны. Между тем просил я и Меншикова, и Закревского меня не называть.

В списке, прибитом на Трех Горах [то есть на даче графини Закревской], 17 человек, коих всегда впускать без докладу, и в коем первый стоит Булгаков, также и Иван Васильевич Чертков, хотя его не было еще и в Москве. Теперь, верно, будет часто пользоваться отличием сим.

Александр. Москва, 17 июня 1829 года

Вчера вечером был я у Закревского. Он, мне кажется, поправляется в здравии; был он у вод наших, пить их не будет, а только отведывал некоторые. Многое он одобрил, но многое в заведении заставит переменить или улучшить, например, галерею надобно увеличить, более приставить людей за наблюдением одинаковой теплоты в водах, истребить дурной запах в нужных местах и проч. Закревский начал какое-то лечение, состоящее в том: ложиться на теплые березовые листья, обкладывать себя оными и сидеть так несколько времени; по утрам пьет он просто воду der drey Berge, сиречь Трехгорную воду, и это много ему приносит пользы; а по-моему, более всего ему полезен покой, коим наслаждается, и движение: он почти целый день в саду. Вчера мы ловили рыбу и тебя вспоминали. «Это по Константиновой части», – сказал Закревский обыкновенным своим тоном. На днях ожидает он сюда Алексея Петровича Ермолова.

Александр. Москва, 18 июня 1829 года

Письмо от Норова отдал я лично брату его, но со всем тем, по предписанию твоему, взял с него и расписку, которую прилагаю при сем. Брат был грустен и сказывал мне, что Абрам прислал к нему свое завещание; что, отправляясь в море, боится умереть и своих уже не видать, а потому и изъявляет последнюю свою волю. Что это за ипохондрия? Впрочем, почему же и не сделать завещания?

Свечины были и помоложе, да вдруг обе сестры в одну неделю умерли. Наши больные не переводятся здесь, и корь, бывшая на маленьких, теперь пошла по большим; ею больны граф Панин и двое братьев князья Салтыковы. Тесть трусит, чтобы к нему не пришла.

Не поверишь, какая радость, какое торжество в Кремле, как все усердно молились, как славно пушки палили! Пора было покончить турок. Лето проходило, а только слышно было, что осаждают Силистрию, а и взятие Силистрии мало подвигало дело.

Александр. Москва, 19 июня 1829 года

Весь вчерашний день провел я у Закревского. Обедало человек с тридцать, как то: Чертков, Волков, комендант, Озеров, Небольсин, Волховской, Апушкин и все близкие. Пили за здоровье Лидиньки, поиграли кто во что горазд. К семи часам стали съезжаться новые лица, Софья Александровна приехала со своими мамзелями. Наташа долго не являлась, так Закревский отправил к ней верхом курьера; не ехали еще тесть, князь Николай Николаевич длинный, Обресков наш и граф Апраксин, Шишков Александр. Семенович, Киселев, Муромцев, Ренкевич и проч. Пили чай на Лидином острове, потом пошли в дом, и начался бал; две мои да две Волковы только и были, а танцы не переставали. Ездили на иллюминированных лодках, объехали все иллюминации, ужинали. Время было так хорошо, что мы из дому пошли пешком до заставы. Славно повеселились, хозяин был очень мил и весел, за всеми ухаживал. Костя отличался за фруктами и еще больше за танцами. Сегодня только и разговора у детей, что о вчерашнем веселии.

Закревский читал Черткову письмо твое к нему, которое отправил также на прочтение к Меншикову, чтобы отплатить ему за сообщение наград «Меркурий». Ежели ты не знаешь их, то изволь-ка слушать. Адлерберг извещает Грейга, что государь, отдавая должную похвалу подвигу геройскому брига «Меркурий», жалует Георгиевский флаг; всем офицерам чины; удвоенное их жалованье обращается им всем в пенсион; всем Владимира 4-й с бантом, а Прокофьеву, первому подавшему голос взорваться на воздух, – 4-го Георгия; в гербы всех офицеров внести пистолет, в память, что они оружием хотели купить славную себе смерть. Сладко слышать о таких наградах. Каково же награжден Казарский! Первое – чин капитана 2-го ранга; второе – в флигель-адъютанты к его императорскому величеству; третье – Георгиевский крест 4-го класса; четвертое – двойной оклад, обращенный в пенсион; пятое – пистолет в гербе.

Забыл я сказать, что пенсион распространен на весь экипаж, и матросам всем также Георгиевские кресты 5-го класса. Стало быть, вот как увековечена слава Казарского и собратий его. Не так-то поступил фрегат «Рафаил», сдавшийся туркам без сопротивлений. Государь приказал, чтобы фрегат сей, когда возвратится в Россию, был предан огню, а с сим и память его посрамлению, а экипаж судить военным судом.

Александр. Москва, 21 июня 1829 года

Премилый старик этот Потоцкий! Я у него часа с два просидел и не видал, как время прошло. Он велел тебе кланяться премного. Этот такой же обожатель твоей особы, как и Новосильцев, коего видел я вчера во французском спектакле; он только что возвратился от вас. В театре подошел ко мне молодой человек незнакомый и стал себя рекомендовать, говоря, что ездил к тебе. Это Кривцов, что при миссии в Риме [Павел Иванович, позднее – попечитель русских художников в Италии].

Закревского не видал я вчера, теперь поеду к нему. К нему приехал в гости Алексей Петрович Ермолов, однако же живет не на Трех Горах, а в городе у Воейкова. Я его еще не видал. Льву Алексеевичу [Перовскому] скажи мое почтение. Я имею письмо от Щербинина от 10-го; говорит, что Силистрия чуть держится и, верно, уже в руках теперь Красовского.

Вчерашняя пьеса «Смерть Калас» была очень трогательна и хорошо играна, все плакали; только старик-князь Алексей Борисович Куракин, сидевший в ложе другого старичка – Юсупова, и сам Юсупов спали, всякий на своей половине. Сегодня тешу деток своих: везу их смотреть «Обриеву собаку».

Александр. Москва, 24 июня 1829 года

Вот тебе на! Вчера получаю я письмо от Родофиникина [директора Азиатского департамента], коим извещает он меня, что я по высочайшей воле назначен для содействия князю Дмитрию Владимировичу в приличном приеме и угощении едущего через Москву в Петербург персидского посла Хозрев-Мирзы, при коем мне и находиться в бытность его здесь, и проч. О сем писано к Малиновскому для объявления мне; но Родофиникин (спасибо ему), узнав, что нет Малиновского налицо, извещая меня о сем, посылает мне копию с того, что писано Малиновскому; стало быть, и нет мне нужды распечатывать пакет, который я в целости и отправлю к господину сенатору. Я тотчас поехал к князю Дмитрию Владимировичу. Он еще спал (в 10 часов!), я дождался, зато и впустили меня прежде обер-полицмейстера, и продержал он меня час, отдал мне на дом на прочтение всю экспедицию, полученную им от графа Нессельроде, и мы условились, что делать. Надобно думать о квартире, столе, экипаже, церемониале въезда, чем и как его занять. Мы отправим кого-нибудь к генералу Ренненкампфу, сопровождающему принца, и будем просить разных пояснений. Князь просил меня сделать проект, который мы вместе прочтем. Он очень просил меня заняться этим делом. Я сделаю все, что в моих силах, да надобно поторопиться: я чаю, принц уже около Воронежа. Не жду от шаха Солнца и Льва [ордена Льва и Солнца] тысяч во сто, – лишь бы начальству своему угодить. Вот тебе теперь и воды, и подмосковная!

Мы сегодня праздновали Аграфену Федоровну у Закревского. Он непременно требовал, чтобы я привез Катеньку, – не смел ослушаться; танцевали пар в восемь, и очень было весело.

Ермолов едет завтра. Ты знаешь, что Закревский сделал на даче прекрасные монументы князю Волконскому, покойному графу Каменскому и Ермолову. Когда он привел этого к месту монумента, то Алексей Петрович, поцеловав его, сказал: «Арсений Андреевич, вы это себе поставили монумент, а не мне!» – «Как это? Почему?» – «Потому, – отвечал Ермолов, – что министр, который делает монумент человеку, в немилость впавшему, сооружает тем монумент себе самому, а не ему».

Дай-то Бог, чтобы Силистрия сдалась. Ермолов очень хвалит марш и действия Дибича. Я не военный, да мне и не судить лучше этих господ; но мне кажется, что ежели бы Дибич, отделив мало войска Ротту, даже бы пожертвовал им визирю, а сам бы вдруг со всеми силами кинулся на Шумлу, почти пустой оставленную, и ей бы завладел, то последствия были бы важнее, решительнее. Кажется, занятие Шумлы должно было предпочесть разбитию визиря; впрочем, нам мудрено судить. Дибича не учить, что ему делать!

Вот при сем ответы мои на официальные и партикулярные письма Родофиникина. Посылаю для твоего сведения под открытой печатью; прочитав, запечатай и доставь к нему, а когда увидишь его, попроси, чтобы не оставил меня своими наставлениями. От князя Дмитрия Владимировича нечего мне ждать; он мне сказал: «Я полагаюсь в этом целиком и полностью на вас. Вы обладаете возможностью сообщаться с Нессельроде и с Коллегией иностранных дел». Прошу и тебя, что узнаешь нужного для меня по сему предмету – мне сообщать. Есть предписание секретное задержать подолее здесь этого принца; это очень легко можно сделать, а там, устроив его в доме, мы, пожалуй, год его продержим. Поеду к Меншикову; он в тех местах бывал, может дать добрый совет, как лучше и приличнее дело сделать. Граф Нессельроде пишет о Петровском дворце; во-первых, это за городом, да и сырая тюрьма, а не дом. Графа Льва Кирилловича Разумовского очень будет хорош.

Александр. Москва, 25 июня 1829 года

Этот принц персидский мне как снег на голову; ежели долго здесь пробудет, то нельзя мне будет и в деревню съездить, а хочется. Малиновский и здесь странно поступил: мне сдал письменно и официально Архив, а между тем велел все пакеты, в Архив поступающие, отправлять к нему в подмосковную, откуда не знаю когда к вам отправится. Вчера видел я у Закревского Волконского маленького, приехавшего из Суханова, и коего, по милости его усов, не узнал; зовет 29-го к тетке князя Петра Михайловича на праздник. Может быть, и попаду туда.

Александр. Москва, 26 июня 1829 года

Князь Дмитрий Владимирович одобрил все бумаги и отправляет навстречу к принцу Хозреву Новосильцева, от коего надеемся получить сведения разные. Не знаем мы совершенно, где путешествующий принц находится. Вчера множество обедало у князя, Закревский был, граф Строганов.

Нет, Малиновский к вам еще не пустился, а в подмосковной. Сенаторы на него бесятся: они прикованы, а он себе гуляет между Сенатом и Архивом и получает звезды. Довольно странно, что он не просился у графа Нессельроде в отпуск; он, видно, почитает это слишком низким для своего сенаторства; но товарищи его рассуждают, что ежели он отпущен Сенатом, то пусть в нем и не присутствует, а в Архиве быть должен: служащие в Опекунском совете сенаторы, когда Сенатом токмо отпущены, ездят в Воспитательный дом или отпрашиваются; и тут так же. Но Бог с ним совсем!

Вчера на обеде Арсеньев рассказывал мне славный ответ, сделанный княгиней Е.П.Урусовой … жене. Эта была в Грузине и приехала этим хвастаться, говоря княгине: «Вот иные подличали Аракчееву, когда он был в силе, а теперь его заплевали, а мы теперь-то и стали навещать графа!» – «Да, – отвечала княгиня, – правда; всякого есть разбора люди, иные и прежде подличали Аракчееву, и теперь продолжают ему подличать, а другие ни прежде не подличали, ни теперь ему не подличают».

Александр. Москва, 27 июня 1829 года

Сегодня надобно мне будет рыскать почти все утро по милости принца персидского, быть в доме Разумовского, где у меня свидание Сафонову для устроения сада и многих работников, потом быть у Четвертинского для экипажей, потом у коменданта да у Юсупова, потом ворочусь к князю для окончания отправления Новосильцева по Тульскому тракту навстречу принцу. Хорошо, что этого посылают; он нам, по крайней мере, порасскажет, ибо до сих пор мы совершенно ничего не знаем, даже – где теперь находится персидская свита. Как было не взяться Нессельроде за это ранее? Обещаемого им церемониала мы, верно, не дождемся, а потому и прочил меня князь составить церемониал, основываясь на прежних приемах с переменами, подобающими шахову внуку. По приказанию Князеву пишу Родофиникину о деньгах; ничего не ассигновано, откуда получить их?

Вчера князь в записке своей, говоря кое о чем, что нужно для отправления Новосильцева, прибавляет: «Было бы лучше, если бы вы смогли прийти провести вечер у меня, будут дамы, а после мы побеседуем». Так и сделалось. Я нашел там много людей: все Строгановы, Нарышкины, Мятлевы, твоя Апраксина, что за толстым Голицыным (с ней, с Риччи, Обресковой, графиней Шереметевой досталось мне в вист играть), Фавст, Апраксина, Ланская, Юсупов, Васильчиков, Хованский (который взял с меня слово ехать с ним 29-го в Суханово), милый Потоцкий и много других. Пели тут цыганки, коих я ненавижу; но этот хор – вещь особенная, нет визгу, крику, а они подделали все как-то на род итальянского пения хором с выходками соло. Есть тут одна малютка, у коей голос удивительный, небольшой, но нежный, приятный, точно пеночка поет, а не человек. Как все разъехались, князь взял меня и Новосильцева в кабинет, и тут потолковали мы еще с полчаса о Персии. Большая часть гостей были водопийцы, а потому все было кончено прежде одиннадцати часов.

Александр. Москва, 28 июня 1829 года

С завтрашнего дня станем уже устраивать дом Разумовского, 150 нагоним работников. Я полагаю, что не нужно царское великолепие. Все дом этот покажется принцу дворцом в сравнении с тем, что видал на дороге и даже у себя. Касательно денег будут писать завтра Родофиникину; я думаю, что не худо бы ему написать мне и сказать, что вот столько-то назначается на издержки все, а то князь Дмитрий Владимирович очень транжирит. Видел я у него Меншикова, который тебе кланяется. Счастье наше, что принц едет тихо, в иной день 40 верст, а никогда более шестидесяти и семидесяти. По моему счету, прежде 10 июля сюда не будет. По этой суете не вижу два дня Закревского; хотел обедать сегодня, но не успею. Завтра не могу ехать в Суханово: поутру у нас свидание с князем Дмитрием Владимировичем в доме Разумовского.

Александр. Москва, 29 июня 1829 года

Вчера возился я, как угорелая кошка, целый день, зато вечером приятно отдохнул у Закревского. Явясь к нему в 7 часов, нашел его одного и очень не в духе. «Что такое?» – «Пойдем, брат Александр, ходить по саду, разогнать досаду». Гуляя вдвоем, рассказывал о Медикохирургической академии, где был поутру и нашел величайшие беспорядки. Подзывал меня Закревский с собой в Суханово (ибо Хованский раздумал туда ехать, зван будучи здесь на какой-то обед), но увы, не могу: сегодня в 12 часов должен я быть в доме Разумовского, куда явится и князь Дмитрий Владимирович, и губернатор, и Поливанов, и Сафонов, и Гедеонов для общего обозрения, что сделать нужно в доме; тотчас нагоним 200 работников. Закревский сегодня ночует в Суханове, 30-го он будет у Писарева поблизости в деревне, 1 июля – в своей подмосковной под Подольском, 2-го вечером – здесь, а 3-го – у меня обедает запросто в нашей семье.

Меня очень позабавило письмо Малиновского, который меня благодарит за то, что я, не теряя времени, по письму его (его? А я прежде знал уже о том прямо от Родофиникина) тотчас вошел в сношение с князем по данному мне высочайшему препоручению. Напрасно трудился господин сенатор; благоволение его мне не нужно.

Александр. Москва, 1 июля 1829 года

В соборе было молебствие по случаю занятия Гейсмаром Рахова; день красный, стало быть, и приуготовленная на Тверском бульваре иллюминация, и гулянье удадутся. Вчера был я в Суханове, туда меня возил и оттуда привез князь Николай Николаевич Хованский. Я вспомнил наше туда путешествие неудачное, узнал даже место, с коего вернулись мы обратно в Москву. Суханово прелестно! Все сады на пригорке, внизу много воды. Князь Петр Михайлович поставил два прекрасных монумента, один – покойному императору, другой – императрице Елизавете Алексеевне; дом обширен, хорошо расположен, убран со вкусом. Накануне множество было гостей из Москвы; большая часть разъехалась, однако же мы нашли там еще Закревского, Волховского, княгиню Черкасскую и много других, так что за столом было нас человек 25.

Княгиня очень велела тебе кланяться и звать в Суханове. Я вспомнил, что ты и ближе был, туда ехал, но не доехал. Есть там три комнаты, расписанные Барбьером очень хорошо: одна Египетская, другая Турецкая, а третья Рыцарская, в коей на потолке нарисованы все ордена, ленты и знаки, звезды, коих князь Петр Михайлович кавалер. Мне Суханово очень полюбилось: место такое, что можно тут убухать, не увидишь как, полмиллиона. Я люблю, что на покате перед домом зеленый луг. Я мучил княгиню, чтобы велела срубить деревьев с дюжину, кои маскируют вид; тогда бы видна была с дому вода внизу, но она не смела решиться: жаль деревьев! Да помилуйте, это не кедры, не тополи, даже не дубы.

Дом Разумовского кипит; штукатуры, столяры, драпировщики, живописцы, садовники, плотники – все это работает там. Я часа по два в день там бываю; время коротко, надобно спешить. Есть здесь у менялы славный, большой портрет шаха; мне хочется взять оный напрокат и сделать приятность принцу, повесить у него в спальной дедушкин портрет.

Александр. Москва, 2 июля 1829 года

Насилу попал я в Архив. Вот пять дней, что вожусь все в доме персидском, где, однако же, все идет скоро и хорошо. Меня, как мячиком, кидает то к Голицыну, то к Долгорукову, то к Четвертинскому, то к Юсупову. Беда! Не поверишь, сколько хлопот. Князевы чиновники, кремлевские и Комиссии строения не поддаются ни на что; им все кажется, что они будут работать, а нас наградят. Народ жадный, завистливый. На беду, князь Дмитрий Владимирович ездил в деревню, а Юсупов – в Архангельское. Экипажей нет придворных. Долгоруков говорит, что и в Варшаву должно было посылать на время коронации из Петербурга все это.

Александр. Москва, 5 июля 1829 года